Бедная Девушка, передавшая мне огненный факел, коим я освещаю поэтическую петербургскую вольницу, как-то написала в журнале «Петербург на Невском», что я изо всех сил стараюсь быть поэтом. Помнится — таковая формулировка несколько меня позабавила. Как выяснилось, она не затерялась в ворохе воспоминаний.
Позволю начать себе краткое, но — как мне видится — ёмкое представление очередного фигуранта поэтической рубрики именно так.
Ащ Дущинз изо всех сил, не щадя живота своего, старается слыть поэтом. Насколько он таковым является — судить вам, многоуважаемые ценители рифмованного бреда. Ничего не буду придумывать касательно поэтики и версических способностей Аща, но историю, случившуюся с нами в юности, расскажу без утайки. Тем паче, что к истории этой, точнее — к её продолжению — причастен Болдуман, безвременно покинувший нашу грешную землю.
Ащ Дущинз, мой приятель с юности, внематочно следит за вращением колеса Фортуны. Подчас и в смысле самом что ни на есть земном и прагматичном — играя в казино. С рулеткой — материализованным воплощением божественного колеса — ему везет как раз не очень, зато в Blackjack может подфартить основательно, я был тому свидетелем.
Как у любого настоящего игрока, у Дущинза только одна проблема — вовремя остановиться. Он погружается в игру так, что почти не реагирует на воздействия окружающего пространства. Спецьяльно приставленный человек небольшим пылесосом убирает с зелёного сукна пепел, облетающий с его сигариллы. Демоны игры выглядывают из параллельного мирка, не маскируясь, в своём естественном обличье. Процесс идёт…
За карточным столом, как известно, проводили немало времени и Фёдор Михайлович Достоевский, царствие ему Небесное, и Александр Сергеевич — солнце русской поэзии.
А знаете ли вы что-нибудь о пиите Дущинзе? Нет?!
…были времена, когда даже мне ничего о нём ведомо не было. Ну, болтался в солнечной лагуне клуба «Дерзание» потерпевший крушение начинающий флибустьер с подозрительно интеллигентной внешностью. Уже тогда в костюме, при галстуке, в умного вида очках. Как-то особливо себя не проявлял: девчонок — а ведь это для поэта наиглавнейшее дело — не увлекал посредством стихиков в дебри страстей, а всё больше о звёздах, вселенских мирах и человеческих проблемах галактического масштаба размышлял. Например, не давал ему покоя (да и до сих пор заставляет чесаться) печально закончившийся тандем Моцарта и Сальери. И — неспроста, думается.
Как-то, испив маленький двойной, я покуривал у «Сайгона» пахитоску. И тут откуда-то из-за угла вынырнул Дущинз (в костюмчике, естественно). С авоськой, что придавало поэту несколько комичный вид. Дальше все было почти как у Майка Науменко: «… И у него был рубль, и у меня — четыре. / В связи с этим мы взяли три бутылки вина…»
Вайн мы отправились распивать во внутренние дворы Невской першпективы, где нас после четвёртого пузыря (а мы всё-таки взяли четыре, а не три) портвейна «Три топора» упаковали доблестные работники правоохранительного медвытрезвителя. Помнится — возили нас по городу долго. Трезваки — видимо, в связи с каким-то ВАЖНЫМ праздником — были перегружены. В конце концов, нас принял на борт обыкновенный обезьянник, тоже переполненный. Посадочные места оказались наглухо занятыми. Дущинз к тому времени на ногах ещё держался, но уже при помощи верхних конечностей, которые, как и нижние, упирал в довольно нечистый пол. Таковая поза вызвала во мне прилив сострадания, и я в сердцах прогнал пару-тройку вальяжно развалившихся на лавках завсегдатаев этого «гостеприимного» заведения с насиженных мест. Когда их отвозили в амбулаторию — Дущинз уже мирно храпел, лёжа на освободившемся месте.
Обычно из обезьянника через несколько часов списывают на берег. Всех пассажиров к вечеру отпустили, а нас оставили… и всё из-за этих невоспитанных граждан, которых я сперва вежливо попросил подвинуться. Парились бы мы конкретно, если бы поутру с приходом дознавателя помято-просветлённый Дущинз не вывел разговор на звёздные орбиты. Грамотно излагал, читал соответственные стихики и даже станцевал пиратский танец на одной ноге, который впоследствии похитил злодей Гуревич и сейчас лихо выдаёт за свой собственный.
Это проникновенное поэтическое выступление перед людьми в погонах спасло нас — а точнее и честнее, меня — от заслуженных, в общем-то, 15 суток, а то и чего похлеще. Пока меня мутило после выпитого натощак (кофе не в счёт) портвешка — отоспавшийся на жёсткой скамье несломленный Дущинз показал класс. Думаю, что это был один из лучших его поэзоконцертов.
Летят годы. Но я знаю наточняк — повторись такой расклад по новой уже в наши дни — Дущинз бы вновь зажёг теми же проверенными стихиками, и нас бы всем отделением с бурными аплодисментами проводили до ментовской упаковки и развезли по домам. Портвейн, правда, мы не пьём, опасных хулиганов не бьём… и пиратский танец Дущинз больше не поёт.
Теперь у него другая пездня.
Завязав наконец окончательно и беспроворот, он решил пополнить ряды борцов за трезвость. И написал антиалкольный букварь с двустишьями примерно такого уровня:
«Алкоголизм есть враг здоровья,
Пей лучше молоко коровье!»
«Баран и тот умней живёт,
Поскольку только воду пьёт».
«Жена непьющая — то ценность,
Ты не бросай в грязь драгоценность!»
«Щука зубы поломала,
Закусить она желала» и т.д.
Он и нам с Болдуманом предлагал поучаствовать в этом проекте. Болдумаша всосав на эту тему шкалик коньячку, предложил накатать алфавитный акростих Дущинзу в ответ. Я — даром, что не пил — охотно согласился:
Огорчим тебя, Саша, но ты не грусти —
А работай над рифмой и словом!
Твой букварь — это полная шняга… прости…
Лакирнём это дело «Столовым»!
Абстинентный букварь
Алкоголик Саша Дущинз
Был поэтом, и неслабым:
В альманахи был допущен-с,
Гнал свои телеги бабам,
Добиваясь — и успешно —
Ебли с плясками и свистом,
Ёбтыть — пусть и небезгрешно
Жил он — полным похуистом,
Затравив свою печёнку
Иностранной бормотухой,
Йогой и вонючей жжёнкой*,
К бесконечному бочонку
Лихо льнул под вечной мухой —
Мы его считали — братом!
Но решил весенним утром
Он вдруг стать аристократом:
«Пить не буду — „Камасутром“
Развлекаться — тоже — наху…»
Словом, стал отнюдь не лордом —
Третьесортному монаху
Уподобился… И — гордым,
Фанфаронски-гордым шагом
Ходит нынче по отчизне —
Цаплей с абстинентским флагом —
Чвяк-чвяк-чвяк ваще по жизни!
Шняга, Дущинз! Что за шняга?
«Щука зубы поломала»…
Эк ты скурвился, бедняга!..
Юность минула, пропала
Яркость строк… Терпи, бумага!..
Стихи
* * *
Снова вечер. Огни.
Полыхают страстей пожары
На женском теле
никогда не любившей Земли.
«Горек в чужом дому хлеб», —
так сказал Феогнид из Мегары, —
чтобы плыть на закат
нужно сжечь все свои корабли.
И когда растворится в дымке лазоревой берег
Крепче матери нежной тело обнимет вода.
Ты, отважный Колумб, не открывший нежданных Америк,
Понимаешь, что плыть на закат —
это плыть в никуда.
Постигая величье немеркнущих тайн мирозданья,
Растворившись в движенье пружины, толкающей ввысь,
Плыть и плыть на багровые блики.
Так любит изгнанник,
вспоминая в преддверии ночи прошедшую жизнь.
* * *
Мы не знаем, что ждет нас. Молчит в отдалении город.
Выпьем горькое время прощаний и новых дорог.
Не поэтому ль жгучий октябрьский холод
До последнего вздоха и руки, и сердце прожег?
Не поэтому ль ты так спокойна, тиха, деликатна —
Королева, плывущая морем искать материк…
Белым взмахом платка рвется нить возвращенья обратно,
Где холодным лучом маяка сердце ночью горит.
Не поэтому ль снег засыпает усталую пашню,
Где в ходах капилляров и влага, и жизнь замерла,
И зерно остывает, и полнится смыслом вчерашним,
Чтобы, снова родившись, исполнить свой танец дотла…
Не поэтому ль реки чернеют, как в сумерках ямы,
Не поэтому ль ветер хозяином стал площадей?..
Из родной стороны все пути пролегают так прямо —
Ни поэту, ни страннику нет утешенья на ней.
Лунный лен
Вокруг поля глухие. Никто меня не ждет.
Так птица совершает свой дальний перелет.
Усталыми крылами навеет чудо сна —
И я плыву в мерцанье полуночного льна.
Я с птицами узнаю и горе, и беду,
не веря изначально в нелегкую судьбу:
Не тропами болота в тепле прожить свой срок —
Из лунных льнов нагорных сплести себе венок!
И острые алмазы легли мне на чело.
Не покорился сразу, привык — и ничего.
Свободен, и, как птица, как птица обречен,
в далекий край стремиться, где сеют лунный лен.
Последняя встреча
С.Н.М.
Нахмурясь, Сальери сидел у окна.
Окно выходило на мокрую площадь.
Осколками неба дождило с утра.
Проехал крестьянин на лошади тощей.
Дробились колеса о блеск мостовой.
Морщины Сальери ушли еще глубже.
День был от осеннего снега седой.
Провалами темного мучились лужи.
Впивалась в сознанье кривая стена.
По-прежнему небо в снежинки дробилось.
Фальшивила в старом клавире струна —
Сальери сегодня под утро приснилось.
Звук вздрогнул, запел и ушел в потолок,
Потом возвратился, реальное вывел.
Случайно достал из кармана платок.
Клавир в самом деле немного фальшивил.
Описку увидел — не тот нотный знак.
Он ясно мелодию эту услышал.
Он черточку сдвинул в закрученный флаг,
Отбросил перо и на улицу вышел.
Увидев Сальери, сверяли часы.
Ошибка — гулять выбрал новое время.
Темнело. Предвестники ранней зимы
Струились на землю — ползучие тени.
Вдруг ветер сыграл на оркестре домов,
Порывы взметнулись и дрогнули стекла.
И горло кольнуло. «Уже нездоров!» —
И быть захотелось забытым и теплым.
За дверь кабака зазывало тепло,
А в сердце смотрели небритые рожи.
Напудренный локон извился светло
И лег на жабо, как наместник на ложе.
А музыка билась, рвалась и звала,
О камни дробилась, в сознанье металась,
А скрипок зовущая в небо струна
Нездешним из мрака подвала плескалась.
И поздняя осень забылась, и снег,
И эти промозглые серые тучи…
И вдруг оборвалось… Застыл человек.
Дома нависали, как лапы паучьи.
Сальери вздохнул: «Это Моцарт играл.
Восторг кабака ему счастье земное,
Пока вдохновенья холодный оскал
Не вымучит все и оставит в покое.
Но я не завидую Моцарту. Нет!
Над музыкой сфер здесь живущий не властен,
И лучше бы нам не родиться на свет,
Чтоб жить средь сомнений, глупцов и несчастий!
Есть польза манить отходящей мечтой
Людей, что в дома закопались по крыши?
В чем смысл этой жизни? В работе пустой,
Которую мир не поймет, не услышит.
Не лучше ли крикнуть, да так, чтобы те
На миг замолчали в созвучии горнем!
Все звуки порвать на отжившей мечте,
Оставшись безмолвным, свободным и черным?»
Сальери смотрел на огни кабака.
За стеклами шумно буянили тени.
Над крышами ветра нависла река,
свивая в потоки земные сомненья.
«Усталость приходит — пора на ночлег…»
Вдруг плотные двери во двор распахнулись,
Мгновенье замедлило бешеный бег
И грянулось оземь, как лошадь от пули.
Сальери увидел, как Моцарт идет
Под руку с бродягой, нетвердой походкой,
Без шляпы, икая… «Напился, как скот!..»
Они восхищались площадной красоткой.
«Сальери! Сальери!.. Дружище, привет! —
Залитый рукав обозначил объятья. —
Смотри, вот счастливец, которого нет!»
Оперся на типа в оборванном платье…
Бессмысленным жалом ударила трость.
Бродяга завыл, обхватив мостовую.
Сальери услышал, как хрустнула кость.
Он в глаз заглянул — живодерню пустую.
Земное встречалось с небесным, их связь
Сплетала две тени на скользкой дороге…
Упавшее небо впитается в грязь
И вырастет снова бессмертьем двуногим.
Сальери уехал. Он выполнил долг.
Он должен сражаться, коль Бог обезумел.
Он грязное тело родным отволок…
А Моцарт тогда простудился — и умер.
Сальери спокойно сидел у окна.
Зима. И камин зажигать уже поздно.
И жизнь выбивала запястья струна.
И музыка билась свободно и звездно.