На экраны вышел фильм «Я, снова я и мама» (Les garçons et Guillaume, à table!) — блистательный трагифарс Гийома Гальенна, снятый режиссером по собственной автобиографической пьесе.
Семейная история о тонкостях применения традиционного и нетрадиционного оружия в войне полов, а также странностях любви неожиданно оборачивается повестью о том, каких удовольствий лишается жизнь людей среднего возраста из-за необходимости подавать хороший пример собственным детям. В конечном же счете эта комедия оказывается остроумным пособием по сохранению рассудка в «безумном новом мире».
Одна из национальных черт массового кинематографа Франции заключается в том, что он отражает в первую очередь внутреннюю жизнь собственно французского общества, а уж только во вторую — какие-либо тенденции мирового исторического процесса (во всех его проявлениях: от политических до модных). Причин тому немало, но главная из них, пожалуй, связана с ролью, которую продолжает играть для французов семья: не просто ячейка общества, но основа основ, образующая прочный фундамент галльского миро- и самосознания. Потому она остается драматургическим центром абсолютного большинства фильмов популярных жанров: комедии, триллера, драмы и любых их производных — образуя таким образом некую универсальную кинокатегорию, которую можно обозначить названием комедии Жана-Поля Ле Шануа «Папа, мама, служанка и я», положившей в 1954 году начало столь прочному положению вещей.
Элегантно отвечая на вызовы современности, французская семья теряет некоторые признаки своего классического уклада — и эти метаморфозы немедленно фиксируются кино. В последние десять лет оно по понятным резонам рефлексирует над проблемами мультиэтничности, однако все чаще вопросы национальной политики уходят на экранах на второй план, а кинематограф возвращается на традиционную для французов территорию телесной и платонической любви (правда, для изучения нетрадиционных ее форм). И если раньше гомосексуальность и трансгендерность были для французских режиссеров в основном предметом легких проходных шуток, то общественные споры по поводу долго подготавливавшегося и принятого в итоге закона об однополых браках перевели опасную нынче тему на иной уровень.
Как ни парадоксально, в некотором смысле граждане либеральной Франции стали такими же заложниками ситуации, как и жители гомофобной России: любое неоднозначное (неоднозначно восторженное, если быть точнее) суждение на соответствующую тему приводит к страстному порицанию. В России — со стороны продвинутого интеллектуального меньшинства, во Франции — со стороны прогрессивного большинства и властей. Публичный дискурс — до того великая сила, что многие приличные люди начинают чувствовать даже неловкость за собственную гетеросексуальность.
Попробуй не потеряй ориентацию (всякую, не только сексуальную) в мире, открывшем столько пространств для приложения любви. Одни мальчики чувствуют себя девочками и любят мальчиков или, продолжая чувствовать себя девочками, любят все-таки девочек; другие мальчики чувствуют себя мальчиками и все равно любят мальчиков. Такая же свобода полагается девочкам. О том, что со всем этим делать (или не делать) и как не сойти с ума — особенно, если вырос в буржуазной, но идущей в ногу со временем семье, — и рассказывает зрителю Гийом Гальенн.
«Мальчики и Гийом, к столу!» — так одна французская мама (Гийом Гальенн) звала обедать троих своих сыновей. Двое из них на радость папе росли спортсменами, охотниками, немного грубиянами и в меру хулиганами, а третий, Гийом (тоже Гийом Гальенн), должен был наконец осчастливить маму и родиться дочкой, но подвел ее. Мама не обиделась. Вместо этого она стала для Гийома лучшим другом, кумиром и, в сущности, мерой всех вещей. Артистичный мальчик с младенчества разделял ее вкусы, взгляды и компанию, проводя время в обществе женщин, изучая их, а потом талантливо копируя манеры, повадки и даже голоса. Все в семье привыкли считать его девочкой, а потом явным геем. Не сдавался только папа: сначала он отправил Гийома в закрытый пансион для мальчиков, потом в английскую школу для мальчиков и девочек… После герой уже сам опробовал много способов социализации, завел разные знакомства и сменил с десяток психоаналитиков, чтобы перестать наконец слушаться маму примерно в том возрасте, когда другие мальчики обычно начинают снова к ней прислушиваться, — и стать счастливым.
Секрет прелести этого, отмеченного двумя наградами в Каннах фильма с элементами моноспектакля (с которого, собственно, все и начиналось), чрезвычайно прост, отчего еще более ценен. Первым его заветным компонентом является исключительный комический талант самого Гийома Гальенна, который так ловко разыгрывает дуэт с самим собой, что актера выдает в роли собственной мамы разве что голос — слишком уж характерный. Его герой умудряется быть одновременно так похожим на собственную родительницу в деталях и в то же время так отличаться от нее в неуловимом, но главном, как бывает именно и только в реальности.
Вторая и, пожалуй, важнейшая составляющая успеха картины заключается в самой истории: наполняясь на экране откровенно гротескными чертами, намеренным драматизированием смешных мелочей и, напротив, поразительно легкими реакциями героя на довольно непростые ситуации, она остается при этом чертовски понятной всякому, даже неподготовленному, зрителю (если, конечно, он не законченный ханжа). Ведь речь здесь идет не только и не столько о формировании человеческой сексуальности и ее осознании, сколько о казусах нашего взросления вообще и непредсказуемости ошибок родительского воспитания в частности.
Сохраняя классическую для французской комедии (в данном случае трагикомедии) драматургию, в центре которой остается семейство Гийома (где женщины, вопреки традиционным гендерным теориям, оказываются более, даже не в меру, прогрессивными, а мужчины, напротив, отвечают за сохранение старого миропорядка), «Я, снова я и мама» отличается исключительно выразительным киноязыком. Его-то, вероятно, и стоит выделить как третью ключевую причину притягательности ленты: соединяя театральные и экранные изобразительные приемы, Гальенн умудряется сохранить жанровую чистоту каждого из них и в то же время создать единое повествовательное полотно, на котором всякий штрих остается исключительно уместен. Переходы от фарса к повседневному реализму здесь настолько неуловимы (как, опять-таки, случается только в жизни), что эффект действительности и подлинности происходящего не покидает зрителя ни на секунду.
В сущности, «Я, снова я и мама» при всей своей легкости оказывается неожиданно разумным и четко сформулированным высказыванием о мире, в котором так стремительно размывается прежний уклад, державшийся на вечном противостоянии мужского и женского. Еще интереснее, что это высказывание обретает всю свою очевидность, будучи превращенным в остроумную шутку, — притом универсальную: каждый зритель сам определяет в ней и долю правды, и долю собственно шутки.