Глава из романа Мортена Рамсланда «Собачья голова»
О книге Мортена Рамсланда «Собачья голова»
Я еду домой. Поезд мчится почти бесшумно. Мы только-только проехали Оснабрюк, и тут я понял:
наши
семейные истории
вместе со мною возвращаются домой.
Последние месяцы эти истории не давали мне спать по ночам, разговаривая со мной разными голосами.
Частенько они звучали нежным шепотом бабушки,
таким, каким я помню его над моей детской кроваткой, когда Бьорк часами могла что-то рассказывать,
пока не приходила мама, считавшая, что мне пора спать, и не выпроваживала ее из комнаты. Бьорк рассказывала о Бергене, о детских проделках, о в Нурланне, где полуночное солнце сверкает, большая бледная жемчужина над горами и Но
случалось, что ее голос перебивали другие и каждый настаивал на своей версии
Я вообще-то долго держался. Прошло семи лет с тех пор, как я переехал пообещав себе, что не позволю мешать возникновению новых. работать так, чтобы они картины. Я не хотел писать такие картины, какие писал Аскиль. Истории впали в спячку, даже Собачья
голова ушла в глубину сознания, пряча свое незримое
тело стыда и вины. Смерть моей толстой тетушки, последовавшая за этим ссылка в Норвегию и все случившееся потом как будто было предано забвению, но несколько месяцев назад бабушка нарушила
наше молчаливое соглашение и стала вновь — после десятилетнего перерыва — бомбардировать меня
старыми историями.
«Мой милый Аскиль, — писала она в открытке, которую
почтальон принес мне в мою амстердамскую квартиру. —
Где-то на востоке Германии отец твоего отца бежит по пустынному полю; я начинаю бояться, что он никогда не вернется домой…»
За несколько дней до этого сестра предупредила меня по телефону: «Старуха уже совсем сбрендила, все время несет какую-то чепуху. Я сказала Йесперу, что нам надо что-то придумать, но мы не можем уговорить
ее продать дом. Ты представляешь эту старую лачугу, заложенную-перезаложенную дедом?»
Стинне так никогда и не смогла простить Бьорк то, что дедушка слишком долго после смерти пролежал
в спальне — пока они с Йеспером не приехали к ней. Аскиль уже начал попахивать. С тех пор прошло
добрых пять лет.
— Если ее придется оставить в доме престарелых, придется продать ее дом. Нельзя сказать, что денег куры не клюют, — заметил я мягко, хорошо знаю темперамент Стинне.
— И это самое страшное! Она, у которой жизнь ни гроша не было за душой, все пропивал, вдруг возомнила, в
деньгах, — закричала Стинне.
— Ты понимаешь, насколько она. — Наша престарелая бабушка считает,
что она миллионерша. Она продолжает нести какую-то
чушь о нашем наследстве, которое она якобы где-то
закопала…
— И где же? — поинтересовался я.
— То-то и оно, как-то совершенно некстати она забыла, где именно зарыто наследство… Послушай, надеюсь, ты не веришь во всю эту чепуху, а? Зарытый
клад! Горшок с сокровищем под радугой! Ну, признайся честно! А теперь она хочет отправить Йеспера куда-то с лопатой, а потом из откопанных денег мне надо будет оплатить остаток долга за дом. Если дядя Кнут когда-нибудь вернется с Ямайки или если ты вернешься из Амстердама, вы в нем можете жить, говорит она. Смех, да и только! Кому нужна эта старая нора?
Когда я положил трубку, меня охватили усталость и растерянность. Не так уж часто я разговариваю с
сестрой. Вернувшись в мастерскую, я оглядел чистые
холсты. Вскоре в голове у меня закрутились семейные
предания: зарытый клад, легендарный горшок
под радугой с контрабандными деньгами Аскиля!
А что, если это правда?
Всю жизнь Аскиль считал, что деньги забрали
немцы. Застрелив пытавшегося бежать Русского и арестовав дедушку, поздней ночью
1943
года они ворвались в дом к вдове Кнутссон на улице Хокона и перевернули там все вверх дном. в щепки письменный стол покойного Кнутссона, сорвали со стен полки мешки с контрабандным товаром, все это время как при
видение стояла в дверях, издавая лишь жалобные стоны. три мешка контрабанды, акцизных марок и девятнадцать норвежских крон, которые Аскиль не успел зашить в матрас. Сам матрас
они не тронули.
В следственном изоляторе Аскиля несколько раз наотмашь ударили по лицу и спросили, не он ли напал
на немца, охранявшего склад с лесом. О чем они? Он понятия не имеет, о чем речь, так он им и ответил
— он лишь собирался помочь Русскому погрузить лес… Кража? Честное слово, он первый раз об этом слышит… Его спросили: он их за идиотов принимает?
Аскиль покачал головой, нет, конечно же нет, но
он тут ни при чем! — завопил он, когда один из немцев схватил его за яйца и сжал их. Больное ухо Аскиля, которое ныло уже целую неделю, переключилось на более высокий тон, и он понял, что почти оглох, когда
несколько часов спустя крикнул: «Это все Русский, черт возьми!» В глазах у него потемнело, и на мгновение
боль исчезла, а спасительная невесомость подхватила
его тело, унося во тьму.
Спустя неделю скучающим дознавателям надоел преступник, и они отправили его по этапу в Осло. Не
совсем так представлял себе этот отъезд Тор
стен, но тем не менее случилось то, чего он страстно желал:
Аскиль отправился в Осло, а на патрицианской вилле на Калфарвейен все снова пошло своим семейные обеды, игра в карты по вечерам. Торстену казалось, что их дом окутал восхитительный
покой, но однажды покой этот был стуком в дверь, заставившим с места.
— Сообщение для господина судовладельца — прокричал шестнадцатилетний из самого порта. «Йенс Юль» пошел ко дну к западу от мыса Лендс-Энд.
— Опять? — воскликнул Торстен, после чего схватил
пиджак и помчался в контору, с горечью сознавая,
что мир сошел с ума.
И пока мой прадедушка бежал через весь Берген, чтобы разузнать подробности очередного удара, нанесенного
семейной империи, мой дедушка сидел в тюремной камере в Осло, уставившись в стену. Бить его перестали. Синяки пожелтели, а потом исчезли. При обычных обстоятельствах ему грозило бы несколько
лет заключения,
но
поскольку в самом скором
времени планировалось отправить большую партию
заключенных в
Германию, вполне можно было
присоединить к ним
Аскиля Эрикссона.
— Не получишь ни кроны, — заявил Торстен,
когда Бьорк в один прекрасный день сообщила, что получила
разрешение навестить Аскиля, но на следующий день она все равно отправилась в Осло и остановилась
в пансионате, где всю ночь не сомкнула глаз. У
нее было разрешение на получасовое свидание в половине третьего, но уже с девяти утра она бродила по улицам Осло, не находя себе места. В одиннадцать
она зашла в магазин, купила сельди, хлеба и
табака
и упаковала все это в теплый плед, положив ту
да и письмо от Ранди, и написанную ею самой маленькую записочку. В час дня она подумала, что неплохо было бы ей купить себе новое платье. Она заглянула в пять-шесть магазинов и когда наконец вышла улицу в новом платье, оказалось, что времени больше, чем она предполагала. Ускорив прошла до конца улицу Карла Йохана, с
улицей Акер побежала изо всех сил, ужасным предчувствием, когда она поняла, что заблудилась. шлось обратиться к нескольким прохожим, без десяти три — она оказалась в приемной.
— Я к Аскилю Эрикссону, — выдохнула она, положив
посылку на маленький прилавок. Охранник с
минуту смотрел в какие-то бумаги, пока не счел возможным удостоить Бьорк взглядом.
— Подождите, — ответил он наконец и заглянул
в
какую-то папку, потом снова поднял голову и сказал:
— К Аскилю Эрикссону… нет, милая барышня, похоже,
не выйдет, он сейчас уже едет в Германию.
— Что? — простонала Бьорк.
Охранник снова вернулся к своим бумажкам,
а
Бьорк застыла как вкопанная. Грохот перегоняемых
с
места на место поездов и вагонов на сортировочной
станции накладывался на стук ее сердца. Через
некоторое время охранник добродушно похлопал ее по руке, сообщив, что в Германии есть несколько превосходных мест, где людей успешно перевоспитывают,
если они сбились с пути истинного.
Когда Бьорк на следующий вечер вернулась в Берген,
оказалось, что на патрицианскую виллу на Калфарвейен
снова наведывались с известием. «Сообщение для господина судовладельца Свенссона!» — кричал шестнадцатилетний мальчик, покрытый испариной.
Поздним вечером, когда папаша Торстен, сидя своем кабинете, проклинал весь белый свет, потихоньку выскользнув из дома, отправилась Кнутссон, выпила с ней чаю в гостиной, у нее разрешения на минутку остаться в старой комнате Аскиля.
«Этот матрас, — сказал
Аскиль за две недели до своего ареста, — может заставить
нас забыть все наши беды.» Улыбка промелькнула на губах бабушки. Она достала из внутреннего кармана большие ножницы и распорола чехол матраса.
— Асгер! — кричала в трубку моя старшая сестра, разбудив меня на следующее утро. — Тебе тоже надо хоть что-то на себя взять, может, ты хотя бы позвонишь
и поговоришь с ней?
— О чем ты? — выдавил я из себя, потому что не привык, чтобы сестра будила меня по два раза в неделю.
— Я тут подумала… не можешь ли ты на какое-то время приехать домой? Мы с Йеспером, конечно, оплатим тебе дорогу, а жить ты можешь в комнате для гостей. Если ты поговоришь с Бьорк, она уж точно придет в себя.
— Я подумаю, — ответил я и положил трубку.
Еще за несколько месяцев до того, как Стинне начала
свое телефонное наступление, Бьорк, как я уже говорил, стала посылать мне таинственные сообщения.
«Извини, но я очень хорошо не выражаюсь по-датски», — было первым, что она написала, хотя и прожила
в Дании сорок лет. Вначале меня не очень-то интересовали ее письма и открытки, они по несколько
дней валялись на кухонном столе, прежде чем я находил в себе силы, чтобы прочитать их, равно как и письма матери. Когда же я в конце концов взялся за них, меня поразило, насколько в голове у нее все перепуталось. Иногда она называла меня Аскилем, иногда Кнутом, Нильсом или Туром. Мне также в глаза, что она все время возвращается о
моем дедушке, бегущем через поле на востоке
Германии.
Не успел я повесить трубку, как вдруг тот день, когда мы чуть было не мочой Сигне, и, поддавшись порыву, номер Стинне.
— Опять ты? — сказала она. — Звонишь, чтобы
сказать, что не приедешь? Не говори этого, Асгер.
— Нет, — ответил я, — я просто хотел…
— Бьорк больна! — прокричала Стинне. — Ты не хочешь повидаться с бабушкой перед смертью? У
нее очень плохо с сердцем. Ну как мне тебе все втолковать?
Давай скажу по слогам:
У-МИ-РА-ЕТ. Асгер, ты должен приехать домой и взять на себя свою долю ответственности. Я не хочу заниматься всем этим одна, как в прошлый раз.
— С сердцем? — прошептал я. Бабушка никогда ничего об этом не писала. Я не знал, что сказать, и
на мгновение в трубке слышался только какой-то шум, но тут Стинне изменила стратегию:
— Извини, но, может, ты все-таки приедешь домой
поговорить с ней? Мы вообще-то по тебе соскучились,
малыш…
— Малыш? — переспросил я.
— Я скучаю по своему брату, что тут такого! — воскликнула она и снова сменила тон. — Йеспера положим на диване в гостиной, а ты можешь спать в одной постели со мной, как в детстве, — прошептала
она и засмеялась. — Давай, приезжай к нам, негодник.
Я еду домой. До меня не сразу дошло, что бабушка покидает нас и что ее таинственные сообщения своего рода попытка вызвать меня домой, пока не поздно. Поговорив со Стинне, я уселся кухне, разложив вокруг себя бабушкины маленькие конверты. В мастерской за светились мои чистые холсты. Мне обратить внимание на предупреждающие пустые холсты что-то нашептывали поддаться настойчивому Вокруг меня на полу прошлого, какие-то разрозненные эпизоды, и было
видно, что все они созданы сумеречным сознанием дряхлеющей женщины: анекдоты, где главные персонажи
менялись местами, рассказы, окончание которых
оказывалось не там, где ему положено было быть, а начало там, где что-то определенно должно было заканчиваться. И пока я сидел на полу, роясь в
ворохе этих старых листков, во мне стали просыпаться
прежние угрызения совести. С того самого лета, когда Кнут приехал с Ямайки, меня преследовало
чувство, что именно я в немалой степени послужил
причиной несчастий, которые в конце концов привели к распаду нашей семьи, разбросав нас по всему свету. Мысль о необходимости собрать все воедино,
равно как и мысль о возвращении домой и о
том, в каком состоянии я найду бабушку, совершенно
лишили меня сил. В течение нескольких дней я не мог ни на что решиться, и вот наконец-то сегодня, во второй половине дня, захлопнув дверь квартиры, подхватил чемоданы и отправился на вокзал — как того хотела Стинне. Позади осталась двухкомнатная, на три четверти меблированная квартира, полсотни
нетронутых холстов и неосуществленная мечта о том, чтобы в Амстердаме зарабатывать себе на жизнь живописью. Но в поезде, беззвучно несущемся вперед,
только что миновавшем Оснабрюк, мне, Ублюдку,
Заброшенному Ребенку и Вруну, как меня обычно называл Аскиль, начинает казаться, что я заключил с кем-то некую таинственную сделку. Вместо холстов, оставленных мною в Амстердаме, начинают возникать в моей голове.