Глава из романа Лизы Си «Девушки из Шанхая»
О книге Лизы Си «Девушки из Шанхая»
На следующее утро хозяйка кипятит нам воду для
умывания. Она готовит чай и вновь предлагает нам
джук. Втирает нам в ступни новую порцию своей мази и дает ветхие, но чистые бинты, чтобы перевязать
волдыри. Потом она провожает нас во двор и помогает маме забраться в повозку. Мама предлагает ей деньги, но она оскорблено отмахивается и отворачивается.
Все утро мы идем вперед. Над полями колышется
туман. Порой из деревень до нас долетает запах горящего сена и вареного риса. Моя шляпка с перьями и зеленая шляпка Мэй, уцелевшие в погроме, устроенном
Старым Лу, теперь заботливо упакованы, и солнце начинает поджаривать наши лица.
Иногда мы с Мэй подсаживаемся к маме в повозку. Наш возчик не жалуется, не угрожает нас бросить
и не торгуется — он героически продолжает шагать
вперед.
Ближе к вечеру, как и накануне, он поворачивает
на тропинку, ведущую к ферме — еще более неказистой, чем вчерашняя. Женщина с привязанным за спиной ребенком разбирает семена, мужчина оценивающе смотрит на нас, прикидывая, сколько с нас можно
взять. Видя мамины ноги, он беззубо ухмыляется. За
сухие подстилки из колосьев мы платим гораздо больше, чем они того стоят.
Мама с Мэй почти сразу же засыпают. Я лежу и
разглядываю потолок, слушаю, как бегают вдоль стен
крысы, останавливатся, что-то грызут. Всю жизнь я
была очень избалована по части еды, путешествий и
комфорта. Теперь же я размышляю о том, как легко
мы трое и подобные нам баловни судьбы можем погибнуть в пути. Мы не умеем жить впроголодь, сражаться за каждый новый день. Но живущая здесь семья и женщина, приютившая нас вчера, прекрасно
знают, каково это. Если за душой ничего нет, не так
страшно чего-то лишиться.
На следующее утро мы проходим по спаленной
дотла деревне. По дороге видим тех, кто безуспешно
пытался сбежать: расстрелянные и заколотые мужчины, брошенные дети и женщины в одних рубахах —
их тела обнажены ниже пояса, окровавленные ноги
неестественно раскинуты. После полудня мы проходим мимо трупов китайских солдат, разлагающихся
под палящим солнцем. Один из них свернулся калачиком, закусив тыльную сторону ладони, как будто перед
смертью пытался заглушить страшную боль.
Как далеко мы ушли? Этого я не знаю. Возможно,
мы проходим около двадцати километров в день.
Сколько нам еще идти? Этого мы тоже не знаем. Но
мы должны двигаться вперед, уповая на то, что доберемся до Великого канала, не наткнувшись на японцев.
Тем вечером рикша вновь сворачивает к какой-то
лачуге, на этот раз пустой: видимо, хозяева недавно
покинули ее. Все вещи на месте, включая цыплят и
уток. Возчик, порывшись в шкафах, находит засоленную репу. Мы беспомощно наблюдаем, как он готовит рис. Как могло так случиться, что прошло три
дня, а мы все еще не знаем, как его зовут? Он старше
нас с Мэй, но моложе, чем мама. Однако мы зовем
его «бой», а он отвечает нам с почтением. После еды
он находит в комнате благовония, отгоняющие насекомых, зажигает их и уходит спать на улицу. Мы уходим в другую комнату, где стоит самодельная кровать: три доски, положенные на козлы для пилки
дров. Мэй вытягивается поперек досок. В ногах у нее
лежит подбитый ватой плед — сейчас слишком жарко, чтобы укрываться, и мы стелем его на доски, чтобы иметь хоть какую-то прослойку между ними и нашими телами.
Ночью приходят японцы. Мы слышим их топот,
хриплые гортанные голоса и крики возчика, умоляющего о пощаде. Хотел он того или нет, его страдания и
смерть дают нам время спрятаться. Но мы в двухкомнатной лачуге — где здесь укрыться? Мама велит нам
снять доски с козел и прислонить к стене.
— Прячьтесь за них! — приказывает она. Мы с Мэй
переглядываемся. — Быстро! — шепчет она. — Прячьтесь!
Когда мы с Мэй забираемся за доски, мама наклоняется к нам. В руках у нее мешочек с приданым и наши документы, завернутые в шелк.
— Возьмите.
— Мама…
— Тихо!
Она хватает меня за руку и вкладывает в нее мешочек и бумаги. Мы слышим, как она с трудом переставляет козлы, прижимая ими доски так, что мы с Мэй вынуждены прижаться щеками к стене — так мало места
она нам оставила. Но наше убежище вряд ли можно
назвать надежным, рано или поздно солдаты все равно
нас обнаружат.
— Сидите здесь, — шепчет нам мама. — Не выходите, что бы вы ни услышали.
Она берет меня за руку, сжимает ее и переходит на
сэйяп, чтобы Мэй не понимала ее:
— Перл, ты меня поняла? Сидите здесь! Не позволяй
сестре выходить!
Мы слышим, как мама выходит из комнаты, хлопнув дверью. Мэй прерывисто дышит рядом со мной, и
я чувствую, как ее дыхание жарко и влажно касается
моего лица. Сердце колотится у меня в груди.
Мы слышим, как в другой комнате распахивается
дверь, слышим топот сапог и громкие голоса солдат.
Вскоре мы слышим, как мама умоляет их и пытается
торговаться. Вдруг дверь в нашу комнату открывается,
и свет фонарика пляшет по стенам и нашему укрытию.
Мать кричит — коротко и пронзительно, — дверь захлопывается и свет исчезает.
— Мама, — хнычет Мэй.
— Тихо! — шепчу я.
Мы слышим голоса и смех, но мама молчит. Они
уже убили ее? Если да, значит, сейчас они придут сюда. Я должна сделать что-нибудь, чтобы спасти сестру.
Я роняю отданные мне мамой вещи и начинаю выбираться из-за досок.
— Нет!
— Тихо!
Несмотря на тесноту, Мэй тянется ко мне и хватает меня за руку.
— Не выходи, Перл, — умоляет она. — Не бросай
меня.
Я стряхиваю ее руку и, стараясь двигаться как
можно тише, вылезаю наружу. Не медля ни секунды, я
подхожу к двери, открываю ее, вхожу в комнату и закрываю дверь за собой.
Мама лежит на полу. Ее насилует какой-то мужчина. Я потрясена тем, какие тонкие у нее щиколотки —
видимо, из-за того, что она всю жизнь ходила — или
же пыталась ходить — с перебинтованными ступнями.
Около дюжины солдат в желтых униформах, кожаных
ботинках и с ружьями на плечах стоят вокруг, наблюдают и ждут своей очереди.
Увидев меня, мама стонет.
— Ты обещала, что не выйдешь. — Она еле говорит
от боли и ужаса. — Я должна была защитить тебя.
Недомерок бьет ее по лицу. Чьи-то сильные руки
хватают меня и тянут во все стороны. Кому из них я
достанусь первому? Самому сильному? Мужчина, насилующий мою мать, внезапно останавливается, натягивает штаны и проталкивается ко мне, чтобы попробовать захватить и меня.
— Я сказала, что я одна, — в отчаянии бормочет мама. Она пытается подняться, но все, что ей удается, —
это встать на колени.
Несмотря на царящий вокруг кошмар, мне удается сохранять спокойствие.
— Они тебя не понимают, — говорю я спокойно и
невозмутимо.
— Я хотела спасти вас с Мэй, — плачет мама.
Кто-то толкает меня. Пара солдат возвращаются к
матери и бьют ее по голове и плечам. Они кричат на
нас. Может быть, они не хотят, чтобы мы разговаривали, но как знать? Я не понимаю их языка. Наконец
один из солдат переходит на английский.
— Что говорит старуха? Кого вы прячете?
Я вижу жадность в его глазах. Здесь столько солдат, а женщин всего две, и одна из них — мать.
— Мама расстроена, что я не осталась в укрытии, —
отвечаю я по-английски. — Я ее единственная дочь.
Мне не приходится притворяться, что я плачу. Я всхлипываю от ужаса, понимая, что будет
дальше.
Время от времени я куда-то улетаю, покидая свое
тело, это комнату и саму землю. Я парю в ночном небе в поисках любимых людей и мест. Я думаю о З.Ч.
Счел бы он мой поступок высшим актом дочерней
благодарности? Я думаю о Бетси. Даже вспоминаю
своего японского ученика. Если капитан Ямасаки где-то рядом, знает ли он, что это я, надеется ли, что сможет найти Мэй? Вспоминает ли он о том, как хотел
взять ее в жены, думает ли, что теперь она достанется
ему в качестве военного трофея?
Моя мать совершенно истерзана, но ее крики и
кровь не останавливают солдат. Они разбинтовывают
ее ступни, и бинты разлетаются, словно гимнастические ленты. Я никогда раньше не видела ее ступни обнаженными: иссиня-белые, цвета окоченевшего трупа,
с лилово-зелеными пятнами на тех местах, где бинты
годами сдавливали плоть. Солдаты тянут ее за ноги и
тычут в них пальцами. Потом они прыгают на них,
чтобы вернуть ступням «нормальную» форму. Она
кричит, но не так, как кричат при родах или во время
перебинтовывания ног. Ее крик похож на вой зверя в
агонии.
Я закрываю глаза, стараясь отключиться от происходящего, но меня так и тянет укусить мужчину, лежащего на мне. Перед моими глазами стоят валявшиеся
утром на дороге женские тела — я не хочу видеть свои
ноги разбросанными под таким неестественным, нечеловеческим углом. Я чувствую, как что-то рвется у
меня внутри — не так, как в брачную ночь, гораздо хуже: я чувствую такую жгучую боль, словно мои внутренности разрывают на куски. Тяжелый, липкий воздух заполнен удушающим запахом крови, благовоний
от насекомых и маминых обнаженных ступней.
Несколько раз — когда мамины крики становятся
особенно жуткими — я открываю глаза и вижу, что
они с ней делают. Мне хочется кричать: «Мама, мама,
мама!», но я молчу. Я не доставлю этим обезьянам радости видеть мой ужас. Я тянусь к ней и беру ее за руки. Как описать тот взгляд, которым мы обмениваемся? Мы — мать и дочь, нас долго и жестоко насилуют,
и мы знаем, что умрем. Я вижу в ее глазах свое рождение, вечную трагедию материнской любви, отсутствие
всякой надежды и где-то в самой глубине — ярость,
которой никогда раньше не видела.
Все это время я молча молюсь, чтобы Мэй оставалась в укрытии, не издавала ни звука, чтобы она не заглядывала в комнату, чтобы не делала никаких глупостей, потому что чего я точно не смогу вынести, так это
если она окажется здесь с этими… людьми. Вскоре я
уже не слышу маминых криков. Я перестаю понимать,
где я и что происходит. Все, что я чувствую, — это
боль.
Со скрипом открывается входная дверь, и я слышу
новые шаги по утоптанной земле. Как бы ужасно ни
было все, что произошло раньше, этот момент хуже
всего — я понимаю, что все еще впереди. Но я не права. Сердитый, властный, скрипучий, как железо, голос
кричит на солдат. Они встают и поправляют штаны.
Они приглаживают волосы и вытирают рты тыльной
стороной руки. Вытягиваются по струнке и отдают
честь. Я стараюсь не шевелиться в надежде, что они сочтут меня мертвой. Новый голос выкрикивает приказы — или упреки? Солдаты шумят.
Моей щеки касается холодная грань не то штыка,
не то сабли. Я не реагирую. Меня пинают. Я не хочу
реагировать — будь мертвой, мертвой, и все может закончиться, но мое тело сворачивается, подобно раненой гусенице. В этот раз никто не смеется. Стоит ужасающая тишина. Я жду удара штыком.
Я чувствую дуновение холодного воздуха и мягкое прикосновение ткани к моему обнаженному телу. Хриплый солдат стоит прямо рядом со мной — я
слышу, как он отдает приказы и как шаркают и покидают дом все остальные. Он наклоняется, поправляет на мне одежду, накрывает тканью мои бедра и
уходит.
Комнату надолго заполняет черная тишина. Потом я слышу, как мама двигается и стонет. Я шепчу, все
еще в страхе:
— Не шевелись. Они могут вернуться.
Наверное, мне только кажется, что я произношу эти слова, потому что мама не обращает на них
никакого внимания. Я слышу, как она ползет ко
мне, и чувствую ее руку на своей щеке. Я всегда думала, что физически мама очень слаба, но она втаскивает меня к себе на колени и прислоняется к стене лачуги.
— Твой отец назвал тебя Драконовой Жемчужиной, — говорит мама, гладя меня по голове, — потому
что ты родилась в год Дракона, а Дракон любит играть
с жемчугом. Но мне это имя понравилось по другой
причине. Жемчужина появляется на свет, когда в раковину попадает песчинка. Мне было всего четырнадцать лет, когда мой отец выдал меня замуж. Мне пришлось заниматься постельными делами — это был мой
долг. То, что твой отец оставил во мне, было неприятным, как песок. Но случилось чудо — на свет появилась моя Перл.
Она тихо стонет. Я не могу пошевелиться, у меня
болит все тело. Где Мэй?
— В день, когда ты родилась, случился тайфун, —
внезапно продолжает мама, переходя на сэйяп, язык
моего детства, недоступный для Мэй. — Говорят, что
Дракона, родившегося в непогоду, ждет особенно бурная жизнь. Ты всегда уверена в своей правоте и из-за
этого ошибаешься.
— Мама…
— Послушай меня сейчас, а потом попробуй забыть… все это.
Она наклоняется ко мне и шепчет:
— Ты — Дракон, а Дракон, единственный из всех
знаков может укротить свою судьбу. Только Дракону
достаются рога судьбы, долга и силы. Твоя сестра —
всего лишь Овца.
Я шевелюсь, но мама крепко держит меня.
— Не спорь со мной сейчас. У нас нет времени.
Ее голос кажется мне музыкой. Никогда раньше я
не чувствовала так остро ее любовь. Я обмякаю в ее руках, медленно соскальзывая в темноту.
— Ты должна заботиться о сестре, — говорит мама. — Обещай мне, Перл. Обещай прямо сейчас.
Я обещаю. А затем — спустя дни, недели и месяцы — меня накрывает темнота.