Негражданское общество в современной России

Негражданское общество в современной России

Отрывок из книги Олега Хархордина «Основные понятия российской политики»

О книге Олега Хархордина «Основные понятия российской политики»

Современное российское общество состоит из сложного набора преобразованных элементов советского
общества и новых образований. Во-первых, после 1991
года старые советские коллективы оказались либо вообще разрушены, либо деволюционировали в состояние,
которое за неимением лучшего термина я обозначил как
постколлектив: связи, превращавшие малую контактную группу в коллектив, были сильно ослаблены. Цель
существования коллектива, ранее налагавшаяся извне
органами государственного управления, теперь исчезла,
и постколлективы были вынуждены как-то сами ее выбрать, установить и поддерживать. Соответственно, в
течение 1990-х годов коллективообразующие механизмы были частично просто перенаправлены на другую
очевидную цель — на само совместное выживание группы как коллектива. Есть, однако, все основания предполагать (если гипотеза Зиновьева верна), что в условиях исчезновения вертикального надзора за деятельностью актива коллективы вырождались в «частные
лавочки». На практике это означало, что бывшему активу становилось выгоднее и дешевле просто манипулировать мнением или поведением коллег, а иногда и прибегнуть к прямому насилию, чем поддерживать фикцию
коллектива как группы равных работников. Для многих
стало дешевле жить в соответствии с известной фразой
О’Генри «Боливар не вынесет двоих», чем следуя утверждениям «мы все в одной лодке». Первый этап приватизации во многом лишь помог легализовать это господство сильных по отношению к слабым.

Во-вторых, многочисленные новые группы, возникшие в деловой сфере (например, группы сотрудников
новых коммерческих фирм, банков и т.п.) даже не пытались представить себя как коллективы, открыто провозгласив капиталистические принципы своего функционирования. Даже корпоративные вечеринки или
воскресные совместные поездки за город, рекомендованные консультантами по human relations для поддержания в фирме «командного духа», не могли скрыть от
сотрудников очевидного факта: кто-то является в фирме хозяином, а кто-то — всего лишь наемным работником.

В-третьих, органы Госплана и государственного насилия, опосредовавшие отношения между коллективами в
СССР, или распались, или во многом утратили функцию
координации отношений между основными составными элементами общества. Координацию отношений
между малыми группами постсоветского общества взяли на себя различные организации, производящие услуги по обеспечению безопасности фирмы или учреждения и по обеспечению предсказуемого поведения их
партнеров. В 1990-х годах в стране был представлен весь
спектр таких организаций. Услугами по производству
безопасности занимались как сотрудники публичных
органов власти (причем часто они делали это эффективнее за дополнительную плату в свободное от работы
время, но с использованием производственных мощностей по основному месту работы), так и разного рода
полупубличные и полуприватные охранные предприятия и отделы корпораций, куда перешли офицеры репрессивных органов Советского государства или армии. Кроме них на этой ниве трудились и чисто
криминальные или полукриминальные структуры.
В 2000-х годах правление Владимира Путина, как казалось, должно было привести к воссозданию «вертикали
власти» и рецентрализации этого производства security
services и потому — к снижению количества производителей услуг по безопасности, если не к восстановлению
монополии на производство легитимного насилия. Однако селективное правоприменение, характерное для
2000-х, привело к тому, что отделы и группы внутри
правоохранительных органов стали все чаще использоваться для борьбы с конкурентами и для захвата или
передачи собственности. Ситуация поэтому, в сущности, мало поменялась. Конечно, национальные российские телеканалы и проправительственные средства массовой информации рапортуют о восстановлении мощи
Российского государства. Но если читать критическую журналистику о реальности правоприменения или
анализировать конфликты между силовиками, когда
они прорываются в прессу, то мы все так же видим борьбу многих формальных и неформальных производителей услуг безопасности, которые предлагают свои услуги по производству насилия для влияния на поведение
экономических акторов.

В-четвертых, дружеские сети, существовавшие прежде как бы на оборотной стороне советского общества,
стали явной частью постсоветского бизнеса и того,
что некоторые комментаторы называют «клановой политикой». Хотя для формирования политических
квазикланов и бизнес-групп наиболее важны сети патронажно-клиентских отношений, можно также предположить, что ядра некоторых политических и экономических группировок составляют трансформированные
и до определенной степени институционализированные бывшие сети друзей. Особенно те из них, которые
устояли в течение 1990-х годов перед двояким соблазном — перейти к совместной погоне за властью или за
деньгами — и потому не подвергали себя проверке на
крепость. Они, по-видимому, сохраняют старые функции советских времен и являются сетями фундаментальной социальной защиты индивида в социальном
отношении, предоставляют арены для наиболее экзистенциальнозначимого общения, влияющего на формирование личности участников.

Заключение

Подведем итоги. С одной стороны, постколлективы
и новые деловые группы связаны в постсоветское общество посредством частных, получастных, полугосударственных и чисто государственных органов безопасности, поддерживающих предсказуемое поведение этих
гражданских тел с помощью угрозы насилия. Россия во
многом имеет все еще неэффективное, а потому слабое
государство, и потому до сих пор требуется множество
организаций, использующих для решения деловых проблем насильственные (т.е. негражданские или, точнее,
«нецивильные») методы. С другой стороны, все деловые и профессиональные группы, гражданские и
военизированные, пронизаны дружескими сетями, функционирующими на принципах дружеского участия,
взаимопомощи и ненасильственного взаимовлияния.
Центральная проблема российского гражданского общества может, таким образом, состоять в переделке отношений нецивильного насилия на основе принципов
дружеских сетей.

Построение гражданского общества в России, вероятно, напрямую связано с использованием гражданских,
невоенных методов для того, чтобы связать постколлективы и новые деловые группы в единое общество. Конечно, проект построения гражданского общества,
обычно принимаемый сейчас за единственно возможный (создание свободных ассоциаций, опосредующих
отношения между индивидом и государством), тоже
очень важен и нужен. Но в стране, где в 1990-х годах
развалилась монополия законного насилия, где государство для многих до сих пор представляется как потенциально самая мощная группировка по оказанию услуг
безопасности (причем часто оказывается, что она не
самая сильная из конкурирующих в конкретной ситуации, стоит пересечь границы Москвы) или где оно само
является ареной борьбы коалиций и клик силовиков,
защита индивида от посягательств этой группировки
едва ли может считаться центральной задачей при обеспечении индивидуальных свобод.

Если «государство» — всего лишь лингвистическое
обозначение фирмы по производству средств насилия,
занимающей офис в Кремле и потому претендующей на
легитимность своего насилия и на традиционное право
представлять всю страну на международном уровне, то
отношения между индивидом и конкретными подгруппами среди тех, кто называет себя «государством», мало
чем отличаются от отношений между индивидом и другими группами по производству насилия. Перед постсоветским человеком чаще всего встает проблема, как защититься от негражданских, нецивильных методов
общения вообще, а не от «государства» как такового.

Я пытался показать, что концентрация внимания на
создании гражданских ассоциаций, (потенциально)
противостоящих государству, — плод теоретической
моды на католические концепции гражданского общества. Российское же государство до сих пор сильно
ограничено в своей способности проводить в жизнь поставленные цели. Его традиционные компетенции (особенно что касается средств насилия) до сих пор распылены и распределены между многообразными органами
и корпорациями по производству услуг безопасности.
Чтобы католическая модель гражданского общества
могла осмысленно сработать в таком контексте, нужно
сначала полностью воссоздать развалившуюся в 1990-х
годах монополию легитимного насилия, над чем и трудятся многие в нынешнем правительстве. Отсюда и знакомые лозунги 2000-х: воссоздание вертикали власти и борьба с правовым нигилизмом. И только после построения эффективного правового государства, основанного на реконцентрации насилия, можно будет осмысленно говорить о насущной необходимости ассоциаций,
которые призваны защищать индивидуальные свободы
от покушений этого государства. Задача, таким образом,
очень серьезна и предполагает, что потребуются огромные затраты, так как нужно параллельно преследовать
две цели: воссоздавать мощное централизованное государство и одновременно строить ассоциации гражданского общества. Но логика подсказывает, что возможно
и более простое решение.

Дело в том, что Россия оказалась парадоксально
близка к реализации «проекта Достоевского» — т.е.
проекта построения гражданского общества по православной модели. Вместо того чтобы реконцентрировать
и упорядочивать производство насилия, т.е. усиливать
слабое государство, можно помочь переустроить нынешний обширный негражданский мир на принципах
общения, которое знало еще Евангелие и на которых
основана современная межличностная дружба. Мы имеем неэффективное, а потому слабое государство, с одной стороны, и, с другой стороны, негражданское общество, во многом решающее проблемы своей интеграции
не гражданскими, а военно-насильственными способами. И вместо попытки снова сконцентрировать насилие
можно попытаться противопоставить его распыленности диффузию гражданских способов жизни. В таком
случае, в терминах Касьяновой, главной задачей построения гражданского общества оказывается переустройство органов диффузного насилия на принципах того,
что она называет «диффузным общением».

Сразу отмечу, что у этой концепции гражданского
общества, основанной на православной традиции, есть
два серьезных недостатка: во-первых, она кажется слишком идеалистичной; во-вторых, ее реализация потенциально содержит много опасностей. Конечно, оба недостатка можно попытаться исправить.

Идея заменить военно-бандитские методы решения
проблемы общественной интеграции методами, когда-то практиковавшимися в раннехристианских конгрегациях и теперь практикуемыми в дружеских сетях, покажется не такой уж нереалистичной, если вспомнить
следующие факты. Во-первых, в отличие от итальянской мафии, самообозначение которой — la famiglia,
«семья», со всеми патриархально-иерархическими коннотациями этого термина, русские виртуозы насилия
1990-х приняли самообозначение «братва», что из-за
всех импликаций горизонтального равенства и саморегулирования странным образом напоминает «братий»
Иосифа Волоцкого. Конечно, угроза во время встречи
на стрелке никоим образом не есть эквивалент кроткому увещеванию христианина, но горизонтальное саморегулирование присутствует в обеих ситуациях. Во-вторых, центральная проблема диффузной группы, по
Касьяновой, — это возникновение «авторитета», того
самого феномена, который так хорошо знаком по криминальным газетным хроникам 1990-х годов. Дружеские сети рождают моральные авторитеты, бандитские
сети рождают криминальные; и те и другие нужны для
саморегулирования сети. В-третьих, гипотеза Зиновьева о неизбежном вырождении коллектива при отсутствии вертикального надзора в «гангстерскую банду»
тоже указывает на близость некоторых евангельских
практик и группообразующих механизмов современного преступного сообщества.

После краха советского коллективоведения в конце
1980-х годов проблематику жизни малых групп и контактов между ними забросили. Поэтому мне сейчас трудно
оценить всю значимость этих параллелей. Очевидно,
однако, что проповеди братской любви для бандитов и силовиков — лучший способ похоронить православный
проект переустройства центров диффузного насилия на
мирных, гражданских основах. Чтобы подтолкнуть виртуозов насилия к гражданским методам общения, нужны
жесткие, но привлекательные моральные, политические и экономические механизмы.

Остановлюсь на пушкинской диаде: злате и булате.
Вадим Волков в своей книге описал, как злато трансформирует многих виртуозов насилия. Он указал на привлекательность стабильной прибыли, которая со временем заставляла выжившего члена братвы 1990-х
превращаться в капиталиста в интеллигентных очках-нулевках 2000-х. Мне кажется, что и булат тоже важен,
но в незаточенном виде, так сказать. Ведь соревнование
за победу в борьбе виртуозов, за звание самого крутого
в данной игре — т.е. за обретение уникальной и желательной репутации в сфере, экзистенциально важной
для тебя, а не борьба за приобретение или захват собственности — часто есть такой же действенный мотив
поведения, как и материальная нажива. Особенно когда какая-то базовая собственность уже захвачена. И следовать этим мотивам еще легче, если все сферы потенциального захвата уже поделены и под контролем или
прикрытием: в таких условиях легче заняться спортом
и выездкой, чем наездами. О республиканских доблестях как попытке цивилизовать военное соревнование
писали еще республиканцы эпохи Макиавелли и говорит глава «Добродетель» данной книги. Как добавить
это политическое измерение к современной дружбе,
исследовала команда, писавшая книгу «Дружба». Но как переустроить нереспубликанскую борьбу силовых
группировок внутри того, что сейчас называется «государством», на основании принципов борьбы за (возникающий внутри дружеской сети) авторитет или на
основании того, что греки называли «политической
дружбой», — вопрос исследований будущего.

Вот что можно вкратце сказать о реалистичности
предложений переделать нынешнее негражданское
общество на принципах христианско-гражданского общения. Вернемся к вопросу об опасности подобных
предложений. Можно считать, что на этот недостаток
православного видения гражданского общества указывал уже Франк, писавший, что переустройство мира
мирскими средствами на церковных принципах ведет
не к воцерковлению мира, а к обмирщению церкви. По
его мнению, полное растворение мира в церкви случится за пределами эмпирического бытия человека; попытка растворить мир в церкви посюсторонними способами приводит ко многим ужасным последствиям,
свойственным попыткам построения царства Божьего
на земле. Поэтому преображение мира в церковь должно происходить святыми, а не мирскими средствами,
в результате таинственного Божьего промысла, а не рациональных проектов переустройства мира. Пока этого
святого преображения не произошло, принципиальная
двойственность мира и церкви на этом свете должна
сохраняться и охраняться, убеждал Франк; граница
между двумя мирами проходит в каждом человеческом
сердце.

Переводя это предостережение Франка на современный социологический язык, мы приходим к следующему тезису: сердце должно преобразиться на основе
трансцендентальных, а не посюсторонних порывов.
Гражданские методы жизни должны укорениться не столько в результате рациональных планов переустройства принципов диффузного насилия, сколько в результате таинственного сошествия на человека глубокой
внутренней веры. Пока же этого не произошло, принципиальная двойственность государственно-насильственных методов и нравов православного гражданского общества должна сохраняться.

Но что такое вера, исследуемая с точки зрения повседневной жизни? Как любят отмечать социологи,
обычные люди — если речь не идет о религиозных виртуозах — преимущественно веруют в то, во что им выгодно верить. Конечно, повседневность выгодного для
индивида следования определенным моральным практикам может быть озарена каким-либо экстраординарным переживанием. После этого человек будет упорно
доказывать (а возможно, и истово верить), что действительно верует. Пока же этого не случилось, пока трансцендентальная вера в безусловное следование принципам цивилизованной и цивильной гражданской жизни
не снизошла в каждую индивидуальную душу, можно
довольствоваться и внешним соблюдением несложных
требований этой жизни. Вверение себя этой индивидуальной вере в безусловный идеал гражданской жизни
останется для каждого, возможно, недостижимой целью, но к ней можно стремиться, бережно сохраняя при
этом двойственность между сжимающимся государством и расширяющимся гражданским обществом.