- Издательство «Азбука», 2012 г.
- «Убыр» — мистический триллер, завораживающе увлекательный и по-настоящему страшный.
Ты был счастлив и думал, что так будет всегда… Но все изменилось. Тебя ждет бегство и ночь. Странные встречи. Лес и туман.
И страшные дикие твари…
Но если ты хочешь всех спасти… Хотя бы попробовать всех
спасти… Перестань бояться! Поверь в свои силы! И помни… Убыр
не уйдет по своей воле…
Сперва то я думал: надо же, как все удачно закончилось.
Удачно.
Закончилось.
Ладно.
Папа совсем в ярости уезжал, я его таким злым и не
видел никогда. Он же спокойный, как таракан, — его любимое выражение, кстати. Если чувствует, что, как он
говорит, на псих уходит — когда я упираюсь, Дилька дуру включает или мама челюсть выдвигает, ну или по работе с кем то поспорит, — так вот, он просто разворачивается и уходит из комнаты и даже из квартиры. А по
является уже через полчаса, как всегда насмешливый и
хладнокровный. Иногда только кошачьей смерти требует
и потом весь вечер поддевает всех. Кошачья смерть —
это валерьянка. На самом деле она, конечно, называется mäçe üläne, кошачья трава, но папа переделал в mäçe
üleme. Говорит, что нечаянно. Врет, я думаю. Он постоянно всякие песенки и просто слова переделывает. Русские, английские, татарские. Слоган Nike у него «щас дует», Kit Kat — передохни, с ударением на третьем слоге,
ну и всякие там «Газета „Из рук враки“», «Стоматологическая клиника „Добрый дент“», «Кефаль — ты всегда
жаришься для нас», «Безутешен от природы йогурт в
Перми» или «Травожок „Хуроток“». А несчастную надпись на двери «На себя» папа прочитал так, что мама
с ним полдня не разговаривала. Он эту надпись вслух
прочитал. И сиял, как лазерный фонарик. А мама против
его сияния ничего сделать не может: смеяться начинает.
Если рассмеялась — «не разговариваю» уже не считается.
Я у папы, кстати, этому научился: чушь сморозил —
сияй. Дурак, но веселый. Простят. Ну, обычно прощают.
Даже завуч. Лишь с физичкой это не проходит, но на
нее у нас особенный метод есть, не скажу какой.
Против звонка däw äti у папы ни методов не нашлось,
ни желания сбегать в зону спокойствия. То есть договорил он не то что приветливо и весело, как всегда, а даже
как то ласково и баюкающе. Будто с Дилькой, когда ее
надо из рева вытащить. Дильку он обычно вытаскивал,
и däw äti, наверное, тоже вытащил. Длинно попрощался,
убрал трубку и тут же пошел переодеваться и собирать
командировочную сумку. Я это из своей комнаты слышал — уроки делал, чтобы в выходные была свобода.
Слышал, как он шебуршал потихоньку, потом принялся дверцами хлопать и тумбочками швыряться. Ну, не
тумбочками, а чемоданами с летними вещами, которые у
нас внизу шкафа стоят, пока зима — ну или весна, как
сейчас. А летом, наоборот, зимние вещи туда упихиваются — не все, конечно, а которые можно упихать.
Теперь это все на пол полетело. Я испугался, прислушался и понял: папа сумку ищет. Мама тоже поняла,
прибежала к нему, тихо заговорила, он тоже отвечал тихо, потом рыкнул, мама сказала что то про нас — а, ну
да, понятно, пугать нельзя, не кричи, я все понимаю, но
тише-тише. Папа начал было: «Да что ты понимаешь, ты
смотри, что они делают», да успокоился почти. И объяснил почти неслышно для меня, почему надо ехать имен
но сейчас, а мама сказала, что одного я тебя не отпущу.
Они немного поспорили, ласково так, про нас в основном, куда нас девать, с собой, что ли? — нет, не надо,
посидят, ничего страшного, слава богу, суббота, — и про то, кому нужны детские хладные трупики, хотя папа еще
про мамин матч вспомнил. У мамы абонемент на «Ак Барс», она на хоккее сдвинута, ладно меня туда же не
вдвинула, боксом отбился, честно. Ну вот. А она сказала:
ничего страшного, чего уж похороны калек смотреть, —
выходит, с кем то слабеньким играют.
Конечно, мама победила. Как всегда.
Они вышли из спальни спокойными и решительными. Папа притащил болтающую ногами Дильку на спине, сбросил на мою кровать, шикнул, потому что она
заверещала и потребовала еще раз, и сказал:
— Тут такое дело. Нам с мамой надо срочно ненадолго уехать.
Дилька сразу стала кривить губы и затягивать глаза
мокрой пленкой, как вторые линзы под очками. Здорово
у нее это получается, раз — и льется, как с карниза в марте.
Но мама такую оттепель давно умеет подмораживать. Мы
с папой не умеем, наоборот — хуже делаем. А мама умеет.
Она к Дильке присела, что то быстро ей нашептала,
лицо незаметно вытерла, пощекотала — как всегда, в общем. Дилька хмурилась и губами жмакала, но против
мамки разве устоишь. Короче, все успокоились, даже папа. Он объяснил, что до деревни и обратно съездим, помочь там надо, ну Марат-абый же… Тут папа осекся.
Дилька ведь не знала ни папиного дальнего родственника Марат-абыя, ни того, что он вдруг умер неделю назад,
а папа как раз был в командировке в Агрызе и оттуда
помчался на похороны вместе с däw äti, своим отцом.
И в этот раз папа, к счастью, объяснять ничего не стал
ни про похороны, ни про то, почему снова в Лашманлык
едет. Он просто сказал: давайте, ребята, завтра день побудьте без нас — дома, без улицы; компьютеров и телевизоров хватит, может, и до книжки кто-нибудь дозреет.
Он внимательно нас осмотрел, я сильно улыбнулся, аж
за ушами щелкнуло, Дилька буркнула что то про «и так
читаю». Найдете, говорит, чем заняться.
— А кушать мы что будем? — робко спросила Дилька.
Мама сквозь смех поцеловала ее в лоб и заверила,
что такого бурундучка без еды уж не оставит.
Дильку они уломали — а меня что уламывать. Хоть
это и не свобода, конечно. Пришлось пообещать, что я
не буду сестру обижать (эта коза орала «Будет!» и пихала меня пяткой в бедро), а буду кормить, холить, лелеять и выращивать, как садовник розу (это мама сказала) или как свинопас… (это я недоговорил). И не брошу. Ну, я пообещал. Что оставалось то?
Я, оказывается, не знал, как роскошно Дилька сочиняет новые капризы.
Сперва гладко шло. Мама с папой грамотно все вы
строили. Папа ускользнул собираться и звонить каким-то неизвестным мне знакомым и родственникам, мама
сказала, что уезжают они рано утром, увела Дильку читать и спать, вырубила ее там ударной дозой Носова —
правда, и сама чуть не вырубилась, — вышла, пошатываясь, и принялась шуметь водой и плитой на кухне. Что
бы, значит, бурундучки не перемерли. Типа в холодильнике сосисок с пельменями нет.
Папа ей так и сказал между сборами и звонками.
Мама на него взглянула, и он удрал, даже без специальной рожи. Это я уже видел, потому что переполз в зал.
С уроками разделался — и теперь мог сидеть за компом все выходные, хо-хо. Вскоре папа вернулся на кухню и
намекающе эдак сообщил, что на хвост никто не садится,
так что можем выезжать уже сейчас и еще с утречка в
Аждахаеве пару тройку часиков сна урвать. Аждахаево —
это центр района, в котором Лашманлык — папина деревня находится. То есть не папина, конечно, он под Оренбургом родился, а däw ätineke (Дедушкина). В самой деревне почему-то последнее время никто не ночует.
Мама в итоге решила не ночевать ни там ни тут: до
грохотала на кухне, решительно вышла, загнала меня спать — пинком, через туалет, велев не вставать, пока
третий петух не пропоет — или что там у тебя в телефоне
играет. А я, между прочим, петухов давно с будильника
убрал, потому что возненавидел. Теперь ненавидел обычный пружинный звон.
Папа мне к тому времени рассказал, чего они так срываются. Я особо не интересовался: надо — значит надо. Им виднее. А уж полдня то мы продержимся. Но папа
в рамках всегдашней своей политики «честность и осведомленность» рассказал, что вот приходится им ехать к
Марат абыю на семь дней. Тут я испугался. Неделю без
родителей трудновато будет — и пельменей не хватит, и
Дилька меня еще раньше пельменей сожрет. Да и страшновато, честно говоря. Но папа серьезно объяснил, что
имеет в виду небольшое поминание усопшего на седьмой
день его смерти, еще бывает три и сорок, а у русских вместо семи дней девять, но это не важно. Потом объяснил,
что ехать и не собирался, но däw äti сказал, что в деревне
хулиганы объявились, обижают всех подряд, заборы ломают и могилы оскверняют, поэтому надо «кому надо кадыки повынимать». А мама, значит, боится, что папа выниманием увлечется — вот одного отпускать и не хочет.
По моему, мама куда более увлекающаяся натура.
В том числе и делом вынимания всяких органов из человеков. Я не имею в виду, что она мне мозг выносит, но в
целом направление мысли правильное. Ладно, не будем.
В любом случае я спорить не стал. Тихо порадовался,
что родители нас с собой в деревню не тащат. Заверил
папу, что все понимаю и со всем справлюсь. Заверил маму, что все обеспечу и всех сохраню живыми и сытыми —
и себя, и сестру. И не брошу я ее, не брошу, обещаю,
блин. И не вставать до утра обещаю. И звонить каждый
час обещаю. И заорал — на меня шикнули, и я зашипел,—
что не надо ни Гуля апу, ни соседей просить с нами посидеть, потому что это унизительно; в конце концов, в моем возрасте кто то там чем то уже командовал и все подряд в комсомол вступали, что бы это ни значило.
Они засмеялись, папа обозвал меня балбесом и потрепал по волосам, мама поцеловала в щеку и велела закрыть
глаза. Я закрыл глаза, дождался щелчка и темноты. А нового щелчка, входной двери, уже, кажется, не дождался —
что то папа с мамой затянули с последними сборами и
распихиванием еды для нас по легкодоступным местам.
То есть я проснулся и вскинулся в полной темноте,
судорожно нашаривая что то поверх одеяла. Но это наверняка не из за замка. Просто с улицы пробился какой-нибудь звук: или грузовик промчался, или сигнализация
у машины взвыла и заткнулась. Ничего я не нашарил,
отдышался, успокоился, хотел сходить на кухню попить,
но вспомнил про обещание не вставать до утра — и не
встал. Поворочался, ругая себя за сговорчивость с дубовостью, и уснул.
Выспаться, конечно, не удалось. Дилька нашла самый
нужный день для того, чтобы проснуться в половине седьмого. Она как то сразу уяснила, что стишок «Мама спит,
она устала» к брату ну никак не относится. И началось.
То есть я понимаю, что восьмилетней мадемуазели накормить, допустим, себя непросто — почему, кстати? — но
ведь она не собиралась исключительно вопросы выживания через меня решать. Ей ведь нужно было, чтобы я абсолютно каждый ее чих со вздохом разделял — или про
сто рядом сидел и смотрел. У меня паста не выдавливается, я есть хочу, туалетная бумага кончилась, а где сахар
лежит, а поиграй со мной, а с Аргамаком — смотри, он с
тобой хочет, а пройди за меня вот этот уровень, а ты
вообще с ума сошел, а сделай мне тоже бутерброд.
Это не сюрприз, конечно, Дилька всегда так себя ведет. А я как всегда вести себя не мог. Не мог ни по
башке щелкнуть, ни послать, ни даже просто наушники
надеть и отмахиваться. Потому что пообещал.
И вот ведь хитрая вампирка: попробовала бы она мне
напомнить про это обещание, ну или просто сказала бы
обычное я все маме расскажу — мигом бы в противоположный угол улетела и весь день провела бы в автономном плавании, как атомная подводная лодка «Казань».
Терпеть не могу, когда меня лечат. Дилька не лечила.
Просто когда я в ответ на ее восьмой писк подряд «Ну
Наиль! Там опять по-английски написано, прочитай»
рявкнул: «Да включи ты на русском игру, на фига в
этой-то лазишь? Не буду!» — она молча упятилась в
угол, сделала лицо скворечником и опять набрала воды под очки. Ну, мне стыдно стало, я застонал — и пошел читать и проходить этот ее дурацкий уровень. Пря
мо у меня своего уровня нет.
Зато на все мамкины звонки — а мама раз пять звонила и говорила то шепотом, то громко, то под жуткое
какое-то подвывание ветра — мы отвечали с честной радостью: сыты, довольны, не цапаемся, всегда бы так. Мамка обзывала нас бессовестными, но голос у нее был не
похоронный — да и папа на заднем плане гудел вполне
деловито. И вроде бы никого на части не рвал.
Дилька ни разу про них не вспомнила. То есть утром
уточнила, когда приедут, — я сказал, что вечером, — кивнула и упылила к ноутбуку.
Пацаны гулять звали — я сказал, что не получится.
Они сказали: айда мы сами придем. Я обрадовался было, но вспомнил, что совсем никого пускать не велено,
и отказался.
Еще позвонила Гуля-апа, спросила, где родители.
Я объяснил — коротко и не отрываясь от экрана. Она
сказала, что сейчас приедет посидеть с нами. Я с досадой отвлекся от затяжной искусствоведческой дискуссии по поводу достоинств олдскульного трэш метала по
сравнению с хардкором периода упадка и сказал, что
напрасно приедет. На лестничной площадке сидеть холодно и неудобно, а в квартиру я никого не пущу — не
велено.
Мы посмеялись, Гуля-апа сказала: ну давайте я вам
хотя бы ужин приготовлю. Я заверил, что у нас этих
ужинов до следующей Олимпиады, и быстренько передал трубку Дильке. Пусть поворкуют, как любят.
Они долго трындели — я краем уха слышал Дилькины визги и глупые рассказы про лошадок и про аквапарк. Ну и маме пришлось на Дилькин телефон звонить.
Она еще возмущалась, с кем я так долго треплюсь, вместо того чтобы за сестрой ухаживать. Я почти без возмущения рассказал с кем. Мама удовлетворенно хмыкнула,
и я сообразил наконец, что это она Гуля-апу попросила
подстраховать. Я прямо об этом спросил, чтобы врезать
мамане по полной, а она тоже хитрая, быстренько распрощалась, потому что, говорит, опять переезжаем с места на место, а папа без моих штурманских умений никак. Я думал, папа начнет громко характеризовать ее
умения, но, видимо, время и место для этого не подходили — гам у них там был, как в школьной столовой.
Потом родители долго не звонили. Дилька опять стала
доставать меня требованиями почитать сказки. Сама она,
видите ли, путается в именах и поэтому сбивается. Тут я
не выдержал и начал на нее орать, потому что это наглость вообще — уж какие она имена своим куклам, лошадкам и персонажам рисунков придумывает и запоминает, так это в мою голову просто не влезет никогда, — а
теперь говорит, сбивается. Дилька тут же захихикала и
сказала, что хочет есть. Я сообразил, что у самого в животе сосет просто дико, так как уже десять доходит. Быстренько согрел картошку с мясом, подавил попытку мелкой барышни подменить нормальный ужин дурацкими
хлопьями с молоком и даже помыл посуду (честно говоря, просто чистых чашек уже не осталось — мы, оказывается, очень много всякой ерунды пьем в течение дня).