Мередит Маран. Зачем мы пишем

В этой книге собраны истории двадцати авторов, признанных во всем мире, но известных российскому читателю в большинстве своем по экранизациям либо книгам с советами начинающим писателям. Все они, преуспевшие не только в художественном, но и в коммерческом плане, рассказали о своем пути к издателю и широкой аудитории. Открытие новых имен при чтении книги гарантировано.

Его книги пользуются невероятным успехом — на сегодняшний день у него четыре бестселлера; его документальный фильм потрясает до глубины души — фильм «Рестрепо»
стал номинантом «Оскара» и получил Большой приз на кинофестивале «Сандэнс» в 2010 году. Однако не имеет никакого
значения, сколько еще книг он напишет и сколько фильмов
снимет, — Себастьян Юнгер навсегда останется в памяти читателя и зрителя благодаря своей первой книге и ее воплощению на экране. Кто из нас не употреблял выражения «идеальный
шторм»? Кто, услышав его, сразу не вспомнит замечательный
кадр: Джордж Клуни, стоящий за рулем рыболовного судна —
такого крошечного, почти игрушечного, на фоне гигантских
волн?

Еще одно выражение, которое навсегда будет связано с Себастьяном Юнгером, — типичный военный репортер. Юнгер вел репортажи из самых страшных горячих точек мира,
в том числе из Нигерии и Афганистана, откуда посылал свои
заметки даже в Vanity Fair. На основе афганского материала
он вместе с близким другом и коллегой Тимом Хетерингтоном
сделал документальный фильм «Рестрепо». Хетерингтон погиб в Ливии в 2011 году — убит выстрелом из миномета, когда
вел репортаж с первой линии обстрела во время гражданской
войны. Говоря со мной о смерти ближайшего друга, Юнгер
произнес: «Кабы не милость Божия, так шел бы и я».

Во время работы над текстом у меня возникает измененное
состояние сознания.

Я за рабочим столом. Обычно звучит какая-нибудь музыка, стоит чашка кофе. Раньше, когда я курил, рядом находились пепельница и сигареты; когда я старался воздерживаться
от курения, во рту всегда была жвачка «Никоретте».

Поскольку я не пишу беллетристики, я обычно не напрягаю
мозг в поисках блестящих идей. Мои «блестящие идеи» приходят из мира. Я их собираю, но необходимости их продумывать
у меня не возникает. Все, что мне нужно сделать, — это воспринять увиденное и услышанное, то есть рассказы очевидцев, обнаруженные мною свидетельства человеческой деятельности,
и перевести весь материал в формат последовательного текста, который люди захотят прочитать. Это странная алхимия,
разновидность магии. Если все сделаешь правильно, то читать будут.

Когда я напишу хорошую фразу, параграф или главу —
я всегда осознаю, что они удачны, и знаю, что люди это прочитают. Это знание очень воодушевляет, как будто ты говоришь
себе: «Боже, я делаю это. Я снова сделал то, что сработает».
У меня было полно неудач, поэтому я всегда знаю, когда делаю
что-то плохо, — такой текст я удаляю безжалостно.

Но когда текст хорош… это как отличное свидание. Создание удачного текста — немыслимо захватывающий процесс:
тебя будто пробивает электрическим током, и это ни с чем
не сравнимое ощущение.

Первый роман я написал в седьмом классе, писал от руки
в зеленой с белым тетради для сочинений. Мой учитель прочитал его вслух всему классу, главу за главой. Неудивительно,
что у меня не было друзей.

Я не думал о писательстве как профессии до того, как окончил колледж. Я сделал хорошую выпускную работу и, пока
писал ее, испытывал эмоциональный подъем. Потом переехал
в Бостон и время от времени работал фрилансером для изданий вроде Boston Phoenix. Опубликовал несколько коротких
рассказов. Потом нашел агента, но в следующие десять лет он
не заработал на мне ни цента. Я не достиг никакой критической
массы ни в творческом, ни в финансовом плане. Я прорубался
сквозь густой подлесок с тупым ножом. За десятилетие, что
я писал и писал, я заработал пять тысяч долларов. А трудился
я очень много и хорошо узнал, что значит что-то делать без
гарантированного результата. Или вообще без результата!

Я брался за любую работу, пытаясь понять, чем мне заняться. Работал в баре. На стройке. Потом смог получить несколько заданий от редактора City Paper, и мои статьи привлекли
какое-то внимание. Затем, ближе к тридцати годам, я получил
работу альпиниста в компании, специализирующейся на посадке, лечении и вырубке деревьев. Она мне очень нравилась.
Это потрясающая и очень опасная работа. Нужно было быть
крайне аккуратным и, как обезьяна, ловким. Там, кстати, я заработал хорошие деньги. В некоторые дни доходило до тысячи долларов. В другие дни приносил домой сотню. Однажды
я наткнулся на свою бензопилу, когда был на дереве, и поранил
ногу. Мне было тридцать лет. Пока я поправлялся, в голову
пришла идея написать книгу об опасных профессиях. Люди
постоянно гибнут на низкооплачиваемых, часто неуважаемых,
производственных работах. Мы редко думаем о тех, кто выполняет такую работу, хотя вся страна от них зависит.

Я написал план будущей книги, назвав ее «Идеальный
шторм». Книга о рыбацком судне, затонувшем во время сильного шторма у Глостера — города, в котором я жил. Я вручил
план своему агенту и уехал в Боснию. Для себя я решил так:
если мой агент продаст идею книги, то я сочту, что успел прибежать к базе и стал лучшим игроком в бейсбол; если не продаст — я стану военным корреспондентом. Поэтому я спокойно полетел в Вену и сел там на поезд, идущий в Загреб. Причем
никакого задания у меня не было. Я просто присоединился
к группе независимых журналистов. Идея была очень простая:
спрыгнешь с обрыва — научишься летать.

Я очутился сразу в центре невероятных мировых событий.
У меня было немного сэкономленных денег, жил я скромно,
в компании с другими независимыми репортерами; мы все делали сообща, а расходы делили. В Загребе хорошая еда, великолепная местность, очень красивые женщины, и в войне все
было ясно: кто прав, а кто нет. Лучше и быть не может, когда
тебе тридцать.

Я начал записывать радиорепортажи — тридцатисекундные голосовые отрывки для различных радиосетей. Мне ничего не платили, но это были настоящие доклады с места событий. Писал множество статей, бóльшая часть которых так
и осталась неопубликованной. Одну напечатали в Christian
Science Monitor.

Однажды, это был уже 1994 год, один из парней, с которыми я вместе жил, побежал за мной с криком: «Эй, послушай,
тебе факс пришел». Факс оказался от моего агента. Жаль, я его
не сохранил. Там было написано: «Продал твою книгу, надо
вернуться домой». Я даже расстроился — совсем не хотел
уезжать. Но агент выторговал мне аванс в тридцать пять тысяч долларов, поэтому, конечно, я вернулся. На самом деле ту
книгу я написал бы и за десять баксов.

На работу над ней ушло три года. Я жил в неотапливаемом
летнем домике родителей на Кейп-Код. Продолжал заниматься деревьями, потому что понимал необходимость запасного плана.

В журналистике есть четкая грань между фактами и вымыслом. К соблюдению ее я отношусь очень серьезно. Журналист
не имеет права на вымысел, он не изобретает сюжета и не придумывает диалогов — он точно описывает все как есть.

На середине работы над «Идеальным штормом» я столкнулся с ужасающей дилеммой. Я писал книгу о пропавшем
судне. Но как только рыбацкое судно отошло от берега, я потерял нить. Что писать о судне, которое неизвестно где? В чем
действие? О чем люди говорят друг с другом? Каково умирать
на корабле в шторм? Посреди повествования образовалась огромная дыра, и я не мог заполнить ее вымыслом.

Все, что я знал о работе писателя, пришло от чтения хороших работ других авторов — Тобиаса Вулффа, Питера Матти-
сена, Джона Макфи, Ричарда Престона. Кстати, Престон столкнулся с такой же проблемой в «Горячей зоне». Его главный
герой умирает, отсюда возникают дыры в повествовании. Престон заполняет их, используя конструкции с вводными словами, указывающими на невысокую степень достоверности:
«Мы не знаем, но возможно, он и сказал это… пожалуй, он
так и поступил… У нас есть определенные сведения, что у него
была температура выше сорока градусов, вот почему он мог
и чувствовать это…»

Для меня это был выход: предложить читателям возможные варианты сценария и не врать. Оставаясь честным
по отношению к фактологическому материалу, я просто рассмотрю вероятные ситуации, что безусловно соответствовало
всем правилам журналистики. Поэтому я разыскал суда, пережившие шторм, и начал изучать их переговоры по радиосвязи.
Теперь я мог написать: «Мы не ведаем, что случилось с моими
ребятами на том судне, но знаем, что происходило на этом корабле». Я взял интервью у парня, пережившего подобную ситуацию на тонущем судне. Он рассказал мне, что, по его мнению,
могло происходить с экипажем «Андреа Гейл», а я с его слов
пересказал это читателю. Я заполнил пустоту, не нарушая правил и не прибегая к фантазии. Решение возникшей проблемы
стало для меня очень значимым делом.

«Идеальный шторм» вышел весной 1997 года. Издатель возлагал на нее определенные надежды, но никто не представлял,
что будет такой большой успех. Книга держалась в списках
бестселлеров в течение трех или четырех лет, какое-то время
она занимала первую строчку. Студия Warner Bros. купила
за приличные деньги сценарий, сделанный на ее основе. Создалось ощущение, будто передо мной были распахнуты все
двери. На самом деле — не более чем фантазия писателя.

Я очень гордился своей книгой, но переход от частного
лица к личности, находящейся в центре всеобщего внимания,
был весьма мучительным. Я боялся публичных выступлений,
но мне пришлось участвовать в туре по поддержке книги, говорить каждый день, иногда перед тысячами людей. Кажется,
я был тогда совершенно окаменевшим.

У средств массовой информации есть эта странная черта.
Если они решают, что ты им нравишься, они рисуют нереалистичный портрет, которому никто не может соответствовать. Мой рост — полтора метра, и люди, которых я встречал,
постоянно говорили: «Я думал, ты под два метра». Что в моей
книге есть такого, что делало меня высоким? Развернувшаяся
суета вокруг меня лишь увеличила во мне чувство неуверенности. Из-за этого я много занимался болезненным самоанализом. Я чувствовал, что внутренне съеживаюсь. Каждый день
я чувствовал себя жалким. Лучше так и не стало.

Все ожидали от меня второй книги, но я не совершил этой
ошибки и не стал писать сразу. Я вернулся к репортажам для
журналов, ездил в Косово, Либерию, Кашмир, Афганистан,
Нигерию, Чад и другие места. Писал о реальных событиях
порой с безнадежным исходом. Мы, журналисты, делали свое
дело, привлекая тем самым внимание всего мира, что потенциально могло спасти многие жизни. Мне посчастливилось работать рядом с очень опытными репортерами, но если я писал
о Сьерре-Леоне в гламурный журнал Vanity Fair, то моя статья
чаще привлекала внимание из-за моей популярности как автора известной книги.

Я приехал в Сараево в 1993 году с группой независимых
журналистов, чтобы освещать происходящие там страшные
события. За три недели я прошел путь от официанта до военного корреспондента. Ничто не сравнится с чувством, которое
испытываешь, когда впервые видишь напечатанным свое имя.

К тому времени, как достигаешь уровня автора, чье имя
красуется в списках Times, литературная работа становится
просто частью бизнеса. Есть превосходные, умнейшие книги,
никогда не попадающие в никакие списки, и есть полнейший
мусор, всегда в них присутствующий. Это знает любой писатель. Ни для кого не секрет, что ни твое присутствие в списках,
ни время, которое ты там продержался, не являются полным
отражением качества твоей работы.

Бывают моменты — и во время военных действий,
и сидя за рабочим столом, — когда трудно поверить, что все
пропущенное через тебя может превратиться в страницу текста. Это проделки Всевышнего, или как там его назвать, не знаю,
но вы точно пишете так, словно кто-то водит вашей рукой.

То, о чем я говорю, хорошо известно музыкантам-исполнителям: они часто удивляются после выступления, что понятия
не имеют, почему так сыграли и откуда взялась эта мощь. Спортсмены, устанавливающие мировые рекорды, тоже признаются:
«Я выступил далеко за пределами своих возможностей, совершенно не знаю, что это было». Такое случается и с писателями.
Мы все жаждем обрести подобное состояние. Это и есть наш
наркотик. Увидеть свое имя в списке Times? Ну что вы! Это
слишком никчемно. Пустой опыт. Даже нельзя сравнивать.

Я всегда отделяю себя от читателей, когда работаю. Я отлично знаю, что пишу для них, и много делаю ради учета их
интересов — стараюсь, чтобы текст был и доступным, и востребованным.

Но в то же время я пытаюсь отстраниться от мысли, что
меня может волновать их мнение. Я пишу для себя. Я изучаю
мир, и литературный труд — мой способ его исследовать. Нельзя знать вкусы людей, невозможно угодить каждому. Никто
не мог предсказать, что «Идеальный шторм» будет хитом. Попавшее в шторм рыболовное судно? Издатели не знают. Читатели не знают. Никто не знает.

В каждой моей книге есть эпизоды, над которыми я думаю:
«Не могу это оставить, ведь потеряю половину читателей».
В «Идеальном шторме» таким местом стало доскональное описание, как движется волна. Кто захочет такое читать? Но я сказал себе: «История этого требует». Гигантские волны утопили
судно; ты должен объяснить, почему и как это произошло«.

В конце концов, если никто не будет читать скучные подробные описания, так тому и быть. Я всегда могу вернуться к своим
деревьям, если моя затея с писанием книг провалится. Точно
не конец жизни. Я еще только собираюсь написать свою лучшую книгу. И я буду включать темы и описания, которым читатели обычно противятся, — просто нужно быть более внимательным к языку изложения и более тщательно прорабатывать
все фразы. Я заставлю их съесть этот шпинат. Сам я не люблю
шпинат, но если добавить немного чеснока, то съем.

Сейчас я знаю: у меня есть своя аудитория, поэтому на мне
огромная ответственность писать хорошо.

Я почувствовал потребность в этом, когда начал работать
над «Войной». О последних двух войнах написана сотня книг;
кто я такой, чтобы добавлять свой голос в этот хор? Поэтому
возникла необходимость написать что-то сильное и полезное.
Что-то нужное людям. Мне захотелось создать невероятно
глубокую вещь.

«Война» написана за шесть месяцев. Работа над ней сдвинула во мне какие-то очень мощные эмоциональные пласты.
Я был слишком переполнен тем, о чем писал. Отсюда чувство огромной внутренней ответственности. Никогда — ни до,
ни после — мне не приходилось испытывать ничего подобного. Каждую ночь мне снился Афганистан, я снова был с тем
взводом. Подобное состояние ответственности я испытал
и при работе над фильмом «Рестрепо».

Я пытался понять, как делается безупречный текст. Я знаю, что
такое хороший текст, когда читаю произведения других авторов
и даже когда перечитываю собственные. Самое лучшее, до чего
я додумался, заключалось в представлении о ритме. Проза должна быть ритмичной. Нужно искать верный ритм для отдельного
словосочетания, отдельного предложения, отдельного абзаца.

Когда ритм сбивается, читатель с трудом воспринимает
содержание. В этом смысле проза близка к музыке. Следует
придерживаться внутреннего ритма, тогда текст будет «сам
читаться». Это одна из тех особенностей нашей работы, которой практически невозможно научить других. Как научить
человека слышать музыку, если у него нет слуха? Внутренний
ритм слова — это ДНК прозы. Вот что такое хорошая литературная работа.

Я уделяю огромное внимание языку. Он действительно для
меня важен. С таким отношением пишешь намного дольше,
но это того стоит.