- Издательство «Эксмо», 2012 г.
- Белый человек, женщина, в сердце африканской пустыни. Чувство глобального одиночества и абсолютной выключенности из жизни. Фантазии, рожденные одиночеством, безумнее и безумнее с каждым днем. Реальность, подмененная вымыслом, размывается и теряет власть. Остаются песок пустыни и текущее, как песок, время.
Лауреат Нобелевской премии по литературе, автор «Жизни и времени Михаэла К.», «Бесчестья» и других шедевров мировой прозы, Дж. М. Кутзее остается верен себе, проникая вместе с читателем в сердце страны, имя которой — Человек.
107. Он ушел от меня. Я лежу изможденная, а мир
все вертится и вертится вокруг моей постели. Я говорила,
и со мной говорили, дотрагивалась — и до
меня дотрагивались. Поэтому я нечто большее, нежели
просто отзвук этих слов, следующих через мою
голову из никуда в никуда; или луч света в пустоте
пространства; или падающая звезда (что-то меня в
этот вечер все тянет на астрономию). Так почему же
я не могу просто повернуться и уснуть одетой, и проснуться
утром, и вымыть посуду, и стушеваться, и
ожидать награды, которая, несомненно, будет мне
вручена, если только в этой вселенной царит справедливость?
Или так: почему я не могу уснуть, мысленно
все повторяя и повторяя вопрос: почему я не
могу просто уснуть одетой?
108. Колокольчик, созывающий к обеду, находится
на своем месте на буфете. Я бы предпочла что-нибудь
побольше, например звонкий школьный звонок;
возможно, старый школьный звонок прячется
где-то на чердаке, покрытый пылью, дожидаясь своего
часа, — если когда-нибудь там была школа; но
у меня нет времени его искать (хотя у них ушло бы
сердце в пятки, если бы они услышали шуршание
мышиных лапок, хлопанье крыльев летучих мышей,
призрачные шаги мстителя прямо у них над головой,
над кроватью). Босиком, неслышно, как кошка, придерживая язык колокольчика, я крадусь по
коридору и прикладываю ухо к дверной скважине.
Все тихо. Лежат ли они, затаив дыхание — два
затаенных дыхания, — ожидая, что я буду делать?
Они уже уснули? Или лежат, сжимая друг друга в
объятиях? Это делается вот так — движения, неприметные
для слуха, как у мух, склеившихся вместе?
109. Колокольчик издает тихий непрерывный звон.
Когда у меня устает правая рука, я начинаю звонить
левой.
Я чувствую себя лучше, чем когда стояла здесь в
последний раз. Я спокойнее. Я начинаю напевать
про себя, сначала приноравливаясь к звуку колокольчика,
затем улавливаю его и мурлычу в тон.
110. Время течет мимо, туман, который рассеивается,
сгущается и всасывается в темноту впереди. То,
что я считаю своей болью, хотя это всего лишь одиночество,
начинает проходить. Кости моего лица
оттаивают, я снова становлюсь мягкой, мягкое человеческое
животное, млекопитающее. Колокольчик
нашел свой ритм: четыре раза тихо, четыре —
громко, и я начинаю вибрировать вместе с ним. Мои
печали покидают меня. Маленькие существа, похожие
на палочки, они выползают из меня и исчезают.
111. Все еще будет хорошо.
112. Меня ударили. Вот что случилось. Меня сильно
ударили по голове. Я ощущаю вкус крови, в ушах
звенит. Колокольчик вырывают у меня из рук. Я слышу,
как он со звоном падает на пол, в дальней части
коридора, и катается направо и налево, как все колокольчики.
В коридоре раздается эхо от криков,
которые я не могу разобрать. Соскользнув по стене,
я осторожно сажусь на пол. Теперь я явственно ощущаю
вкус крови. Из носа у меня идет кровь. Я глотаю
кровь; высунув язык, я чувствую ее вкус на губах.
Когда меня в последний раз ударили? Не могу
вспомнить. Может быть, меня никогда прежде не
били, возможно, меня только лелеяли, хотя в это
трудно поверить, лелеяли, упрекали и пренебрегали
мною. Мне не больно, но это было оскорбительно.
Меня оскорбили и возмутили. Минуту тому назад
я была девственницей, а сейчас нет — я имею
в виду удары.
Крики все еще висят в воздухе, как зной, как
дым. При желании я могу протянуть руку и почувствовать
его плотность.
Надо мной маячит огромный белый парус. Воздух
плотен от криков. Я закрываю глаза и уши. Шум
просачивается в меня. Я начинаю шуметь. Мой желудок
бунтует.
Еще удар, деревом по дереву. Далеко-далеко звякает
ключ. Воздух еще звенит, хотя я одна.
Со мной разобрались. Я мешала, и теперь со мной
разобрались. Это нужно обдумать, время у меня
есть.
Я нахожу свое прежнее место у стены, удобное,
туманное, даже томное. Не знаю, будут ли это мысли
или сны.
Существуют огромные пространства в мире, где,
если верить тому, что читаешь, всегда идет снег.
Где-то в Сибири или на Аляске есть поле, покрытое
снегом, и в середине его — столб, покосившийся,
сгнивший. Хотя, возможно, там середина дня,
свет такой тусклый, что это может быть и вечер. Непрерывно
падает снег. И больше ничего не видно
вокруг.
113. В том углу у входной двери, где хранились бы
зонтики, если бы мы ими пользовались, если бы во
время дождя мы не подставляли под струи воды лицо,
ловя ртом капли и радуясь, стоят два ружья. На
самом деле там стоячая вешалка для пальто и шляп.
Эти ружья — дробовики для охоты на куропаток и
зайцев. Я прихожу в восторг.
Я не знаю, где хранятся патроны для дробовика.
Но в маленьком ящике вешалки я на ощупь нахожу
шесть патронов с острыми бронзовыми носами —
они лежали здесь годами среди пуговиц и булавок.
Глядя на меня, не подумаешь, что я умею обращаться
с ружьем, но я действительно умею. У меня
есть кое-какие качества, в которые никто бы не поверил.
Не уверена, что смогу зарядить магазин в
темноте, но я в состоянии загнать один патрон в казенную
часть и закрыть скользящий затвор. Мои ладони
влажные, и это неприятно, обычно они сухие
до такой степени, что шелушатся.
114. Мне неспокойно, хотя я и действую. Где-то во
мне образовался вакуум. Ничто из того, что сейчас
происходит, меня не удовлетворяет. Я была довольна.
Когда стояла в темноте, звеня в колокольчик и
мурлыкая себе под нос; однако я сомневаюсь, что,
если вернуться, поискать под мебелью и найти колокольчик,
а потом, смахнув с него паутину, начать
звонить и мурлыкать, то можно вернуть счастье, которое
я тогда ощущала. Есть вещи, которые нельзя
обрести вновь. Возможно, это доказывает реальность
прошлого.
115. Мне нелегко. Я не могу поверить в то, что со
мной происходит. Покачав головой, я вдруг перестаю
понимать, отчего бы мне не провести ночь в
своей постели, заснув; и отчего бы моему отцу не
провести ночь в своей постели, заснув; а жене Хендрика
— в своей с Хендриком постели, заснув. Я не
понимаю, зачем нужно все то, что мы делаем — любой
из нас. Все это лишь наши причуды. Почему бы
нам не признать, что жизнь наша пуста — пуста, как
пустыня, в которой мы живем, — и не заняться весело
подсчетом овец и мытьем чашек? Я не понимаю,
отчего история нашей жизни должна быть интересной.
У меня возникают попутные соображения
относительно всего.
116. Патрон аккуратно вошел в патронник. Что же
со мной не так? Ведь я, остановившись, чтобы поразмыслить,
несомненно продолжу начатое. Возможно,
мне не хватает решимости иметь дело не с
надоевшими кастрюлями и одной и той же подушкой
каждую ночь, а с историей, столь скучной, что
это вполне могла бы быть история молчания. Чего
мне не хватает, так это мужества перестать говорить,
вернуться в молчание, из которого я вышла. История,
которую я излагаю, заряжая ружье, — всего лишь
лихорадочная фальшивая болтовня. Я — одна из тех
неосновательных людей, которые не в состоянии
выйти за свои пределы без пуль? Вот чего я боюсь,
выскальзывая в ночь, полную лунного света, — неправдоподобная
фигура. Вооруженная леди.