• Сергей Носов. Фигурные скобки. — СПб.: Лимбус Пресс, 2015.

  Прозаик и драматург Сергей Носов — писатель тихий. Предметом его интереса были и остаются «мелкие формы жизни» — частный человек со всеми его несуразностями: пустыми обидами, забавными фобиями и чепуховыми предрассудками. Таков и роман «Фигурные скобки», повествующий об учредительном съезде иллюзионистов, именующих себя микромагами. Каскад блистательной нелепицы, пронзительная экзистенциальная грусть, столкновение пустейших амбиций и внезапная немота смерти — смешанные в идеальной пропорции, ингредиенты эти дают точнейший слепок действительности. Волшебная фармакопея: не фотография — живое, дышащее полотно. Воистину Носов умеет рассмешить так, что начинаешь пугаться своего смеха.

  15.21

  Перерыв заканчивается. В зале занимают места. Капитонов тоже хотел было направиться к свободному, но Водоёмов остановил его:

  − Вы мне вчера показать с ширмой обещали. Идемте, успеем. Пять минут у нас есть.

  Приходится последовать за Водоёмовым в конец зала. Одна дверь ведет к осветителям, а другая в помещение, где хранятся микрофоны, запасные стулья и всякий хлам, − сюда и пропускает Капитонова открывший ему дверь Водоемов.

  — Что-то вы у нас невеселые. Обрадовать? А вот слушайте. Как вам того и хотелось, вы не прошли в правление. Только что узнал результаты. Но это секрет.

  Впрочем, объявят сейчас.

  — Действительно, радостное известие, — соглашается Капитонов

  На расстоянии от стены посредством двух ножек с крестообразными подставками держит себя вертикально широкий фанерный щит, − к нему приклеена афиша новогодней елки: Дед Мороз, упираясь левой рукой на посох, тянет по-ленински правую руку в пространство. В начале февраля это выглядит анахронизмом.

  − Не ширма, но подойдет, − говорит Водоемов, и приподнимает ножку конструкции.

  Капитонов приподнимает другую.

  — За вас всего два голоса было. Один мой.

  Вместе передвигают.

  — Но вас, надеюсь, избрали?

  — Конечно. Позвольте, я не скажу, сколько за меня голосов подано. Скоро узнаете. Стойте здесь, а я буду там, − распоряжается Водоемов и скрывается за щитом от Капитонова.

  — Я все равно не понимаю, зачем меня надо было выдвигать, — говорит Капитонов.

  — Мы все сделали правильно. И вы нам помогли тем, что не воспротивились выдвижению. Это долго объяснять. Но вам — спасибо.

  Кто-то, приоткрыв дверь, высунулся из зала.

  − Прошу не мешать! У нас мужской разговор! − кричит из-за щита Водоемов, и дверь мгновенно закрывается.

  − Вы готовы? — спрашивает Капитонов.

  − Я всегда готов. Мне-то что. А вот вы готовы? Будете сосредотачиваться?

  − Не буду.

  Капитонов делает глубокий вдох.

  − Задумайте двузначное число, − просит, как всегда, Капитонов.

  − Задумал.

  − Прибавьте 13.

  − Прибавил.

  − Отнимите 11.

  − Отнял.

  − Вы задумали 21.

  — Очко.

  — Что очко?

  — Опять карты.

  — Вы мне приписываете сверхинтуицию.

  — Ладно. Задумал.

  — Прибавьте восемь.

  — А если не прибавлять?

  — А вы прибавьте.

  — Ладно. Прибавил.

  — Отнимите четыре.

  — Ну вот а зачем, зачем? Ладно, отнял.

  — 73.

  Водоемов с полминуты молчит, потом решительно заявляет:

  − Все ясно. Вы не видите лица, но слышите голос. Это по голосу. Повторяем, только я буду молчать.

  − Задумайте число, − говорит Капитонов, − двузначное.

  Водоемов не собирается отвечать. Тогда говорит Капитонов:

  − Прибавьте пять.

  Молчит Водоёмов.

  − Отнимите три, − говорит Капитонов.

  И не слышит ответа.

  − Вы задумали 99.

  По щиту с той стороны сильно ударило. Это заваливается Водоёмов. Щит соскакивает с ненадежной опоры, краем задевая Капитонова по лицу.

  Одновременно со щитом рухнул на пол тяжело Водоемов.

О черногорской литературе современному российскому читателю ничего неизвестно. Где-то там жил Милорад Павич, и у него есть много рассказов о Черногории, но он серб. Где-то там жил Иво Андрич, и он нобелевский лауреат, но хорват, и вообще сам черт ногу сломит в этой балканской чересполосице. Читатели «Прочтения» имеют возможность первыми познакомиться с материалами сборника современной черногорской литературы, выпуск которого инициирован европейским культурным центром Dukley Art Community. В течение нескольких недель мы будем печатать стихи и рассказы, сочиненные в очень красивой стране «в углу Адриатики дикой».

Подробнее о проекте

Андрей НИКОЛАИДИС

Мясник

Было шесть часов, когда он подъехал к торговому центру. На парковке было пусто. Уже много лет он является на работу первым. Оперся на машину, закурил сигарету и посмотрел на далекие горы в окрестностях Подгорицы. Он мог бы, если понадобилось, одним взглядом на горы точно определить время года.

Был август. Еще вчера горы сияли летним светом. Но дни становились короче. Утро наступало позже. В августе свет нежный. Мир будто окутан легкой дымкой. В августе мир выглядит как на старых картинах, о которых пишут в газетах. На тех картинах люди обычно голые, и взгляды у них романтические. Вот и у меня такой взгляд, подумал он, осмотрев свое лицо в зеркале заднего вида красной «заставы», и сказал об этом мне.

Глаза у него были мутные, налитые кровью. До поздней ночи он смотрел Олимпийские игры. Выпил, честно говоря, пивка лишнего. Иной раз можно себе позволить расслабиться. Жена с детьми спала, когда он вернулся с работы. Он никому не мешает. Он не из тех, которые напиваются, а потом срывают зло на семье. Сидит перед телевизором и думает себе. О разных делах. Иногда пивка выпьет. И так все пятнадцать лет, сколько работает в торговом центре. Сначала работал в одну смену. Потом родился второй парень. Старший дорос до школы. Жизнь дорожала. Начал работать в выходные, денег прибавилось, но не слишком. Договорился с хозяином работать в две смены. С семи утра до десяти вечера, семь дней в неделю. Мои дети живут не хуже других, говорит. Живут скромно, но есть все. Он живет невесело, ясное дело. Но это цена, которую он платит, чтобы у детей была нормальная жизнь. Это так. И его отец горбатился целыми днями, чтобы поставить его на ноги. Человек мучается. А потом умирает. Так оно всё, говорит.

Никогда не звонит в дверь, когда приходит домой. Следит за тем, чтобы двери и замки были смазаны, чтобы не скрипели, когда он их открывает, тихонько проникает в коридор и запирается. Телевизор настраивает так, чтобы было слышно только ему. Направляясь к холодильнику или в ванную, следит, чтобы не разбудить своих. С годами научился быть неслышным. Даже в кровать укладывается так, что жена не просыпается. Когда уходит на работу, они еще спят. Приоткрывает двери детской и смотрит на сыновей. Драгану уже тринадцать. Похож на него. Мирко еще маленький. Дети в таком возрасте похожи на мать.

По дороге на работу представляю, как звонят их будильники, говорит. Представляет, как сонный Драган ковыляет в ванную. За ним бежит Мирко и хнычет, потому что он туда хотел первым. Мирна уже на кухне, жарит яичницу. Каждое движение достается ей с болью, еще в девушках заболела артритом. Тем не менее, жила нормальной жизнью. И муж, и дети. Как у любой другой женщины. Когда венчались, сказал ей: я тебе обеспечу нормальную жизнь, пока сам жив, все будет как у других женщин, сказал. Представляет, как они едят, как достают из холодильника варенье и молоко, которое он вчера принес, вернувшись с работы. Завтрак окончен, они одеты и идут в школу. Прежде чем покинуть дом, Мирна дает обоим по одному евро. Это вам от папы, говорит им. Они радостно несутся по улице. Я так и вижу все, пока еду, говорит.

Выкурил вторую сигарету. Еще издалека услышал «ладу», на которой муж подвозит их уборщицу. Как всегда, пожелают друг другу доброго утра, она откроет входные двери, он пройдет в холодильную камеру, она в кладовку, где хранит свои средства, и снова они встретятся только следующим утром.

Отбирая мясо на сегодняшний день, сквозь открытые двери холодильной камеры слышит, как в торговый центр входят остальные работники. Мирьяна из овощного отдела, которая только что обручилась и теперь целыми днями мысленно планирует свадьбу. Зоран из снабжения, у которого жена больна раком, и он мечется от доктора к доктору, все глубже влезая в бессмысленные долги. Бранка из санитарного отдела, у которой проблемы с отцом-алкоголиком. Аида из пекарни, у которой немой ребенок. Слышит голоса постоянных клиентов. У госпожи Стеллы, например, сын в Канаде. Женился на негритянке. Она была против. Но сын никогда ее не слушал. С детства был своенравным. Она заклинала его не жениться на этой девушке. А теперь он ее наказывает за это: годами ничего не дает о себе знать. Госпожа Стелла покупает свои круассаны, каждое утро две штуки, и спешно возвращается домой. Спешу назад, представьте себе, он позовет, а меня нет дома, каждое утро говорит госпожа Стелла, сказал он.

Несмотря на то, что большую часть дня приходится проводить в холодильной камере, он все знает обо всех. Словно днями напролет слушает радиотрансляцию их жизни. Они ссорятся, жалуются друг дружке, веселятся, он их слушает. Будто он там, снаружи, с ними. Поначалу было трудно привыкнуть к холоду и одиночеству в камере, но со временем человек понимает, что это неважно. Когда он слышит, как тяжело живется другим людям, как они мучаются, ему становится стыдно, что так часто жаловался на собственную жизнь.

Утром он точит ножи. Старательно, без спешки. В мои ножи человек может смотреться как в зеркало, говорит. Терпеть не может тупые ножи. Лезвие должно входить в мясо без сопротивления. Срез должен быть ровным и чистым. Он в ужас приходит от людей, которые мясо не рубят, а передавливают. Некоторые люди как будто ненавидят мясо, которое рубят. Всю свою ненависть выплескивают на куски телятины и свинины, которые попадают им в руки. Достаточно увидеть надрубы, оставленные мясником, и он поймет, что тот за человек. Легче всего разглядеть злобного ожесточенного человека, говорит. Такой всегда делает надрубов больше, чем следует. Начнет рубить, и видит, что ошибся. И тогда от злости опять ошибается. И в конце концов набрасывается как зверь. Видывал я таких людей: обидит его жена, или дети не уважают, и тогда он кромсает и портит мясо. Есть люди, которые кричат, когда рубят секачом мясо. Иные люди устраивают в мясном отделе свинарник. Волочат куски мяса по полу, наступают на них, пинают. Только не он: все свои проблемы он оставляет за дверью холодильной камеры. Закончив работу, он прибирает за собой. У меня как в больнице, говорит.

До обеда, до первого перерыва, сделал колбаски, добавив побольше чеснока. Приготовил чевапчичи. И три вида плескавицы: обычную, острую и с начинкой. Люди чаще всего покупают с начинкой. Он считает, что сыру и ветчине не место в плескавице. Но времена меняются: сейчас людям нравится, когда любая еда вкусом напоминает сэндвич. Потом мариновал мясо. Оливковое масло, соль, перец и прованские травы. Перец чили он не кладет: перебивает вкус. Подготовил отбивные без костей. Отобрал мясо для бульона. Отложил бифштексы и ромштексы. Так оно летом: сколько ни приготовишь, все рестораторы скупят.

Вынул из холодильника бутылочку никшичского пива и уселся в холодке, на скамейке за стенкой мясного отдела. Выкурил две сигареты, посматривая на коров и овец, которые, разомлев от жары, разлеглись на лугу. Мирьяна присела рядом. Как всегда, попросила у него сигарету. Чего тут делаешь, спросила. Ответил, что глядит на скотину. Часами могу смотреть на скотину, со скотиной я вырос, там, в селе, наверху, были у нас и коровы, и овцы, и козы, сказал. Она скотину не любит, сказала она. Боится ее. Когда у них с мужем будут дети и когда дети подрастут немного, может, они купят собаку. Она читала, что собаки нужны детям, что дети с собаками, когда подрастут, становятся хорошими людьми, потому что собаки похожи на хороших людей, так что собака вроде как воспитывает ребенка. Собака это хорошо. А вот кошку я бы ни за что в дом не пустила. Придешь ко мне на свадьбу, со своими можешь прийти, сказала она, выбросила окурок и вернулась на рабочее место, не дожидаясь ответа.

Он посмотрел на часы: было двадцать минут первого. Времени хватало еще на одну сигарету. Засмотрелся на коров, лежащих на лугу. Они не шевелились, не выказывали признаков жизни. На камни похожи, сказал. Раздумья прервал голос, назвавший его по имени. Обернулся и увидел рядом двух полицейских. Пройдите с нами, сказали они ему.

По дороге в полицейской машине пытался узнать, куда и зачем его везут. Люди в форме отвечали, что у них приказ не посвящать его в детали. Машина остановилась перед моргом. Я даже тогда не знал, даже и не подумал тогда, сказал. Только войдя в морг, заметил, что не снял фартук. Все утро он работал, и фартук, естественно, был в крови, как и шапка, которую он никогда не снимал в холодильной камере. Люди могут подумать, что я маньяк, мелькнуло у него в голове. Ему полегчало, когда увидел, что в морге нет никого, кого бы он мог испугать своим видом. В конце коридора он увидел жену. Обливаясь слезами, она подбежала к нему и обняла за шею. Драган мертв, сказала она. Убили его, зарыдала она. Кто-то изрубил нашего Драгана, крикнула и вцепилась ногтями в свое лицо. Слезы на ее щеках смешивались с кровью, и она размазывала их по лицу и волосам.

Потом появился доктор. Он был в белом фартуке, перепачканном кровью, и в шапке, совсем как он. Подумал, что нас можно различить только по перчаткам, что у него на руках, сказал он мне. Доктор проинструктировал полицейских. Один из них увел Мирну в туалет, чтобы она умылась и успокоилась. Другой отвел его и доктора в прозекторскую. На металлическом столе посреди комнаты лежало тело его сына, освещенное неоновой лампой.

Двадцать восемь ударов острым предметом, вероятнее всего, ножом. Три разреза: два коротких на груди и один длинный, взрезавший живот, сказал доктор. Разрез сделан тупым лезвием, обычным кухонным ножом, какой можно купить на любом рынке, сказал я ему. Откуда вам это известно, спросил доктор. Видите ли, я сказал ему, что я мясник, сказал он мне.
Попросил всех покинуть помещение, чтобы остаться наедине с сыном.

За закрытыми дверями прозекторской слышался плач Мирны. Было слышно, как ее утешал полицейский. Я знаю, каково вам, говорил он ей, я тоже потерял ребенка. Вам надо успокоиться, говорил доктор. Насколько я знаю, у вас есть еще один мальчик: ради него вы должны прийти в себя и продолжить, сказал он ей. Потом голоса удалились, похоже, они вышли на воздух.

Он сел на скамейку в углу и осмотрел прозекторскую. Это было чистое помещение, все на своих местах. Дверные стекла были без пятен, без отпечатков пальцев, которые всегда выдают неряшливость. Плитки на полу были вымыты. Единственным пятном на них была лужица крови, которая стекала с руки его сына, свесившейся с прозекторского стола.

Он встал и поднял руку сына. Уложил ее параллельно левой, вытянутой с другой стороны тела. Так Драган спит: вытянувшись на спине, сказал он. Натянул на тело своего сына белую простынь. Нашел в шкафчике бумажные полотенца. Собрал с пола кровь, потом влажным полотенцем протер плитки пола. Вновь сел на скамейку в углу.

В помещении было холодно. Когда он выдохнул, перед лицом возникло облачко пара. На мгновение мне показалось, что я в холодильной камере, что все опять на своих местах, сказал он. Как будто утро, как будто все еще только должно случиться, сказал он.

Рисовала Милка Делибашич

Андрей Николаидис (Andrej Nikolaidis) родился в 1974 году в Сараево. Был колумнистом черногорских газет «Вести», «Монитор» и боснийско-герцеговинской газеты «Свободная Босния». Автор сборника рассказов «Кафедральный собор в Сиэтле» (1999), романа «Они!» (2001), романа «Mimesis» (2003), романа «Сын» (2006), романа «Приезд» (2009), романа «Девять» (2014). Живет в Ульцине.

• Юлия Качалкина. Источник солнца. — М.: РИПОЛ классик, 2015. — 272 с.

  Роман журналиста и редактора Юлии Качалкиной об отцах и детях в современных декорациях увлекательно и иронично рассказывает о семье некогда известного советского драматурга Евграфа Дектора. Не находя понимания со своими сыновьями, герой считает, что Артем и Валя отбились от рук, а когда к ним домой на Красноармейскую привозят маленькую племянницу Евграфа — Сашку, ситуация становится вовсе патовой.

  ИСТОЧНИК СОЛНЦА

  СЕМЕЙНЫЙ РОМАН

  Посвящается моим родителям.

  …ты же, малое, неразумное дитя,
  что видишь в отце своем
  достойную и серьезную особу,
  прочитай историю приключений…
  и задумайся над тем,
  что один папа не слишком отличается
  от другого.

  Туве Янссон

  Глава 1

  Пренеприятное известие омрачило утро Евграфа Дектора:
  за завтраком он узнал, что в Тарусу первого июня они не
  поедут, а когда поедут и поедут ли вообще — неизвестно.
  Пристройка к дачному дому, о которой давно мечтала его
  семья, еще не была завершена, и конца этому строительному произволу, казалось, не предвиделось.

  — С моим мнением в этом доме вообще никто не считается! Впрочем, я это знал давно.

  Скомкав салфетку и бросив ее в тарелку, он встал из-за
  кухонного стола, окинул жену усталым взглядом поверх старомодных квадратных очков и, ссутулившись, ушел к себе в
  кабинет, чтобы никого не видеть. Кабинет был ласков и
  привычен: его стены, державшие на себе массивные железные стеллажи с книгами — с пола до потолка одни книги, —
  ореховое кресло-качалка, (подарок отца), просторный
  письменный стол с двумя тумбами — все это несказанно радовало глаз хозяина. И еще больше нравился ему вид из высокого окна: с седьмого этажа деревья и соседние дома казались маленькими, а небо — огромным. И ничто не мешало причудливым облакам переползать всегда в одну
  сторону — на восток. Облака изо дня в день неукоснительно
  двигались на восток — когда он впервые заметил это, он
  уже и не помнил. Помнил только, что случилось все давно,
  в те далекие времена его молодости, когда облакам он придавал гораздо большее значение, ибо был поэтом. А кто,
  впрочем, им тогда не был?!

  На этом воспоминании Евграф Соломонович глубоко
  вздохнул. А что теперь? Взгляд привлекла толстая пачка
  писчей бумаги на подоконнике. В этих исписанных мелким
  почерком листах, как город в руинах, лежала его последняя
  пьеса, над которой он работал вот уже больше года. Не спал
  ночей, договорился с издательством о выпуске сборника —
  и вот, пожалуйста, срывал все сроки.

  Он бился с рукописью, как родитель с капризным ребенком, и не знал, как подступиться. Пробовал бросить
  писать — и бросал действительно месяца на два, но потом
  возвращался, пристыженный собственным поступком, и с
  сизифовым упорством продолжал катить этот камень. Теперь — именно теперь, когда в Тарусе начиналось короткое северное лето, когда в его любимой Тарусе отогревался песок на тропинках и старые яблони в саду зеленели
  пуще молодых… Теперь, думая об этом, он понемногу впадал в творческое беспокойство: об отдыхе не могло быть и
  речи.

  Но забыть о комнатке на втором этаже, крохотной уютной шестиметровке окнами на озеро, где потертый гобелен на стене и письменный стол врастает в стенной проем
  год от года прочнее, — это было слишком. Со злостью
  вспомнив подрядчиков, которые безбожно тянули время
  (и деньги), он ужаснулся своей же собственной злости.
  И это — тонкий творческий человек, интеллигент в третьем поколении! А ведь злость такое категоричное и грубое
  чувство. Как тут писать! Он подошел к окну, погладил рукопись морщинистой ладонью. Господи, накажи всех подрядчиков по делам их!
  

  Евграф Соломонович Дектор был драматург. И, надо
  сказать, драматург талантливый, но, увы, не слишком востребованный. Нет, он когда-то был и талантливым и востребованным одновременно: его ставили в Театре Содружества, по его сценариям снимали фильмы, его имя значилось в городских афишах… а сегодня? Сегодня он состоял
  членом Московского союза писателей… а сценарии не продавались даже на ярмарке, устроенной в Интернете. Он отдал бы их и даром какому-нибудь вгиковскому пареньку с
  идеей, бедному старшекурснику или выпускнику — такому,
  с голодными глазами художника, — чтобы только тот взял и
  наконец пустил их в дело. И именно сейчас, в эти дни. Потому что пьеса…Евграф Соломонович махнул рукой, словно какой-то случайный наблюдатель мог его пристыдить, и
  отошел от окна к креслу.

  Он всегда знал, что будет драматургом, будет составлять
  список действующих лиц, а потом играть в забавную, никогда не надоедающую игру — разговаривать. На разные голоса и знать, что кто-то его уже слушает, словно у только
  рождавшейся пьесы был такой же только что рождавшийся
  зритель. Он знал и поэтому рискнул поступить на режиссерское отделение ВГИКа, где по истечении пяти лет узнал
  еще кое-что полезное, а именно: никаких организаторских способностей у него нет, никем он руководить не сможет (никто ему и не даст). И он, как человек, однажды
  узнавший последнюю правду о себе, обрел нежданное спокойствие. Из этого спокойствия незаметно появилась
  семья — точнее, Евграф Соломонович «оброс» ей.

  Долгое время для Евграфа Соломоновича главным чувством семейного человека было удивление: он удивлялся,
  что они с Настей ежедневно приходят в один дом, вместе
  едят, читают, смотрят телевизор — напоминало жизнь с
  очень хорошим другом, которого, помимо всего прочего,
  можно было любить.

  Настя родила двойню. При гомозиготном скрещивании
  по седьмой хромосоме получается… в общем получилось
  два маленьких почти одинаковых мальчика, одного из которых назвали Артемом, а другого — Валентином. И в этот момент Евграф Соломонович понял еще одну вещь: его теперь
  стало втрое больше на этом свете. И теперь год от года будет еще и еще больше, пока однажды не произойдет увеличение в геометрической прогрессии.
  

  — Грань, Грань, извини за беспокойство, пожалуйста,
  ты яичницу будешь?

  Дверь в кабинет жалобно скрипнула, приоткрылась, и
  в нее наполовину протиснулась Настя — теперь Анастасия
  Леонидовна, врач-гомеопат со степенью кандидата медицинских наук. Она, его жена, была невысока. На ее игривой расцветки халате, доходившем до пят, умопомрачительные кролики плотоядно обнимали не менее умопомрачительных котят. Евграф Соломонович посмотрел на
  всю эту живность, и в голову ему пришла мысль о непредсказуемости человеческого существования.

  — Насть, я не голоден. — Привычно пожевал ус, обдумывая конец фразы. — Если можно, оставь меня одного, я хочу
  немного поработать. И скажи Артему, чтобы не шумел.

  — Артем сейчас уходит, его не будет какое-то время…
  скажи, мы тебя чем-нибудь обидели?

  — Ой, Настя, — Евграф Соломонович начинал повизгивать, когда раздражался, — не анализируй, пожалуйста!..
  Я совершенно устал от ваших сострадающих глаз! Точно у
  меня что-то случилось, в самом деле!..

  — …но что-то случилось, наверное…

  — Что могло случиться? Все случилось уже давно, когда ты нашла этих, язык не поворачивается сказать, строителей!.. Где, объясни мне, ты их нашла? Нет, не объясняй! Я сам знаю: тебе их порекомендовала Галя. Я знал,
  знал!.. И что теперь?! Они станут там хозяйничать до конца лета? Да?! А мы все будем сидеть здесь, словно на привязи?! — Он пробежался по комнате. — И куда это ушел
  Артем? Сегодня же воскресенье, ему завтра в институт
  рано. Нет, это невозможно!…невозможно!… — Он присел
  на край письменного стола и отвернулся к окну.
  Настя продолжала выглядывать из-за двери, не входя
  в комнату целиком. Было слышно, как тикают большие
  настенные часы.

  — Он вернется через пару часов, Грань.

  — Да, Валя тоже когда-то «возвращался», — последнее
  слово он протянул намеренно, — а потом решил, что хватит. И теперь он смеется над нами, надо мной и тобой смеется…ох, Настя!..

  — Никто над тобой не смеется. И надо мной тоже.
  Грань, они растут.

  — А мы стареем. Знаю я, знаю!.. почему ты все время
  мне говоришь об этом?!

  — Все-все…ухожу-ухожу… — Настя почти скрылась за дверью, но тут же вернулась: — Грань, Галя уезжает в летний лагерь, она просила взять пока Сашу к себе.

  — Сашу?

  — Да, а что ты так удивляешься?

  — А она не может взять ее с собой, в этот трудовой лагерь?

  — Не будь занудой, Грань! Саша все-таки тебе племянница.

  — Нет, она тебе племянница…

  — А я тебе жена. Все, пока.

  Настя затворила дверь, и звук ее шагов постепенно
  стих в прихожей. Евграф Соломонович остался один.
  

  «Безобразие! — подумал он, продолжая смотреть на
  дверь, словно там еще стояла Настя. — Все-таки тишина и
  одиночество не так уж вредят творчеству. Когда последний
  раз я был один и мог в свое удовольствие помолчать? Наверное, очень давно. Саша ведь маленькая девочка. Ей — десять, и ей будет хотеться в парк, мороженого и не ложиться
  до полуночи. И много чего еще — например, поговорить.
  А о чем нам с ней говорить? Ох, дети-дети…и мои дети тоже. Валя ведь не станет с ней проводить дни напролет, у него есть, с кем напролет. Разве только Артем…»

  Евграф Соломонович взял со стола фотографию в деревянной, пестро покрашенной рамке и поднес к глазам: там,
  на фоне сиреневого куста, обдуваемые ветром, который
  всем волосы сбивает вправо, стоят они — Артем, Валя, между ними — Настя, еще совсем не седая, с короткой-короткой
  стрижкой студентки-первокурсницы, она и в сорок носила
  такую, и он сам, высокий, худой, в невероятной какой-то
  рубашке… стоят и смеются. И все отражаются друг в друге,
  и Артем с Валей все еще носят одинаковые куртки и джинсы…только вот стригутся уже по-разному. Один уже видно — либерал, другой — консерватор. Хотя глупо это все…
  при чем тут политика? Он ведь вовсе не о политике думал…
  Почему, собственно? Евграф Соломонович пробежался по
  кабинету.

  «Потому что надо ехать в Тарусу». И очевиднее этого
  ничего быть не могло. Он поставил фотографию обратно
  на стол и посмотрел на нее с расстояния: фигурки стали маленькими, а лиц и подавно было не различить. Вот, посмотришь, бывало, как ветка жасмина гнется на ветру, как ящерица бежит по некрашеным ступеням крыльца, как дышит,
  вздымаясь и опадая, занавеска в окне второго этажа, и
  сразу ясно становится, почему герой подстрижен на французский манер, почему у него в кармане пусто и жена травит его мышьяком: в день по чайной ложке.

  Может быть, оставить к чертям драматический жанр?
  Написать поэму. Детскую поэму для постановки на сцене.
  Или рассказ? Нет, после успеха «Гарри Поттера» дети меня обсмеют. И Саша в первую очередь, потому что я этого
  «Гарри Поттера»… не читал. Еще не читал. Коллега обещал подкинуть при встрече. А то как-то триста рублей на
  книжку тратить не хочется. Перечитать «Чайку»? Перечитать и наконец разобраться с размером постановки. Положи перед собой «Чайку» и пиши — не ошибешься.
  Помню-помню твой совет, папа. Только я ее уже знаю
  наизусть. И хочется мне, чтобы шла она на сцене МХАТа,
  а я — обычный зритель — сидел и смотрел где-нибудь в
  партере, а не ежился написать размер в размер… напоминаю себе Золушкиных сестер, силившихся втиснуть ногу в
  ее миниатюрную туфельку. Что ж мы все так лукавим, боже ты мой?

  Или «забить» на это все, как выражается Артемов друг, и
  пойти преподавать в родные вгиковские стены? И кто меня там ждет? Нет… невозможно. Совершенно невозможно.

  * * *

  Тут Евграф Соломонович вспомнил, что дома нет хлеба. Значит, есть повод выбраться на улицу и дойти до магазина дворами. Длиннее пути он не знал, но в том, что ищет
  именно тот, что длиннее, никогда бы себе не признался.
  Он переменил брюки, надел поверх рубашки шерстяную
  жилетку, взял кошелек, никем не встреченный попал на
  кухню, нашел сумку и, вложив худые ступни в саламандровские ботинки, закрыл дверь снаружи своим ключом.

  У каждого был свой ключ, и звонком не пользовались
  никогда. Спускаться на лифте — слуга покорный! Застрянешь между этажами, и тебя будут кормить сквозь щелку сосисками. Эта картина всегда столь живо представлялась ему,
  что Евграф Соломонович вздрагивал при одном виде лифта
  и спешил скорее спуститься по лестнице. Тем более что
  спускаться было близко. Как-то один знакомый очень метко
  выразил сущность здешнего подъезда. Он сказал: «Даже
  плюнуть не хочется — так чисто». Но главным тут, наверное,
  было не «плюнуть», а «не хочется». И в подъезде «не хочется», и уж в квартире тем более — давно перестало хотеться.
  Вообще чего бы то ни было. А не только самого романтического. Хотя и его — тоже. А хлеба все-таки хотелось.

  Евграф Соломонович жил на «писательской» Красноармейской улице. Где-то по левую руку высилось за слегка
  пооблезшими топольками здание МАДИ с неизменным памятником Эрнсту Тельману, похожим на памятник Ленину
  на питерской площади трех вокзалов, у которого такие же
  неизменные студенты так же неизменно — изо дня в день —
  пьют пиво. Евграф Соломонович их не видел, но ему и не
  нужно было: он и так знал, что они там. И он шел, негодуя
  на тунеядцев: как же так? Поступить и ничему не учиться?
  Не испытывать никаких интересов, кроме самых что ни
  есть плотских? И ведь учатся и сессии сдают. И вот Валя
  тоже как-то сдает. Но зачетку не показывает. И совсем ничего не рассказывает — даже не знаешь, дома он, нет его и
  будет ли он ночевать. Поедет ли куда-нибудь?.. Сидишь и ничего не знаешь о своей семье. Можно узнать, только застав
  врасплох.

  Евграф Соломонович привычно повернул налево, в переулок, и пошел мимо двухэтажной школы из красного кирпича. В ней три года назад танцевали на выпускном его Артем и Валя. Валя бессовестно напился. Артем тоже выпил,
  но до дома дошел сам и брата довел. Валя не сопротивлялся. И после этого год в рот не брал, пока уже на втором курсе не запил вдруг по-страшному. Так, что Настя, сидя ночами на кухне, плакала. Долго и некрасиво, как плачут, когда
  никто не видит и когда действительно плохо. Он возвращался пьяным в течение двух или трех месяцев подряд, а
  потом так же внезапно, как начал травиться, кончил. И теперь пить не может в принципе. И иногда — есть зефир, салат с майонезом, жареную картошку, тещин лимонный пирог… ибо печень. Ибо надо было думать головой.

  Мимо Евграфа Соломоновича проплыла витрина местного книжного магазина с яркими бутафорскими книгами
  невиданных размеров. Сколько бумаги ушло бы на такие
  книги, будь они настоящими! Сколько времени нужно писать одну такую книгу! Не то что пьесу…

  Проехала машина, поблескивая тонированными стеклами, девочка тянула за поводок толстого щенка, который
  никак не хотел переходить улицу, немолодая, но сохранившая следы былой красоты восточная женщина на углу торговала нарциссами, ветер пах теплым хлебом…

  Евграф Соломонович сглотнул слюну и открыл стеклянную дверь булочной. Хлеба какого угодно и сколько хочешь!
  Бородинский… школьником едал с аппетитом, как же; ароматный — с вареньем, в Тарусе…о больном не будем; нарезной — с розовым ломтиком докторской поверх мягкого
  желтого масла, чтоб с чмоком… и — с кофе. Крепким, черным…

  А теперь лишь черственький, на второй-третий день,
  потому что — язва. Потому что… правильно. Думать нужно
  было головой.
  

  — Девушка, доброго вам утра. А нарезной свежий? Да?
  А столичный? Тоже? Ну, что ж, три нарезных и два столичных. И еще штучек шесть булочек сдобных. Нет сдобных?
  А какие есть? Давайте с корицей. И с повидлом давайте.
  Тогда не шесть, а восемь. И две с маком. Все.

  Лента чека, капризно вереща, поползла из кассового
  аппарата. Чеков Евграф Соломонович не брал никогда.

  — Сколько? Вот, пожалуйста. — Он отсчитал деньги, взял
  сдачу, собрал покупки в пакет и пошел к выходу. Придержал дверь какой-то неведомой старушке в кримпленовом
  платье — от нее приятно пахло «Красной Москвой» — и сам
  вышел следом. До самого входа смотрел только под ноги.
  Шаги не считал. И когда уснуть не мог — никогда никого не
  считал. Ни скамейки, ни овец, ни маргаритки под их копытами. В подъезде поздоровался с одним знакомым писателем, именем которого была названа соседняя улица, но это
  писателя, казалось, совсем не вдохновляло. Он выглядел
  угрюмым, впрочем, на дела не жаловался. Как и сам Евграф
  Соломонович. Поднялся на свой этаж, открыл дверь, закрыл и снова был дома. Хлеб унес на кухню и попутно включил телевизор. Показывали футбол. Его теперь, в сезон
  чемпионата, показывали всем и везде. Даже таким, как он,
  которые его ни в жизнь не смотрели. Белые и красные человечки бегали по зеленому полю, гоняя мяч. На секунду
  Евграф Соломонович замер с батоном в руках в дверном
  проеме: белым забили гол.