• «АСТ», 2012
• Действие динамичного романа Александра Архангельского разворачивается в ближайшем будущем, которое почти во всем неотличимо от настоящего. Герои – музейщики, священники, пиарщики – вовлечены в конфликт вокруг музея-усадьбы, который внезапно пересекается с конфликтом военным, а тот – с большой политикой. Но и война, и политика, и деньги – всего лишь только фон, на котором четко проступает контур главной темы, на которой держится острый сюжет. А главная тема романа – любовь. И физическая, которая связывает мужчину и женщину. И метафизическая, которая связывает человека и историю. Какая любовь сильнее, трагичней, радостней, предстоит узнать героям романа «Музей революции».
• Купить электронную книгу на Литресе

Про любовь

Так, наверное, сходят с ума.

Саларьев вертелся вокруг телефона, как голодная собака кругами ходит у пустой, до блеска вылизанной миски: с равнодушным видом вытянется под батареей, но не выдержит и снова сунет нос в кормушку: вдруг хоть что-нибудь еще осталось?

Он говорил себе: прекрати, одевался и шел в магазин за ненужным хлебом. Возвращался, тупо смотрел на экран, гладил пальцем клавиши, но ничего не писал. И опять брал трубку, начинал набор — и сбрасывал. Еще услышать этот голос. Еще хоть раз. Чтобы виски онемели и перед глазами побежали мурашки. Как весной на первом солнце: скачок давления, кончики пальцев дрожат, мысли крутятся на бешеной скорости, и тебе легко от чувства слабости и счастья. Набрать. Не набирать. Тебе не семнадцать. Тебе сорок пять. Это невозможно. Это блажь. Без этого нельзя. Помру. И гнусный, подленький вопрос: а как же Тата?

Вообще-то Павел был нормально влюбчив; если девушка в компании ему внезапно нравилась, он позволял себе слегка увлечься ей — на вечер, без ночных намеков и тем более без продолжений. Беспечное чувство, которому не суждено развиться и отяжелеть, действовало на него, как на гурмана действует роскошное вино. Гурман сидит с прямой спиной и не спешит притрагиваться к свежим устрицам, которые так остро пахнут морем; наливает — сам! официанты уважительно стоят в сторонке — четверть бокала шабли урожая 2005 года, взбалтывает, чтобы вино завихрилось по стенкам, долго смотрит на просвет, восхищаясь едва заметным оттенком зеленого в желтом, и, наконец, на выдохе делает крупный глоток, чтобы испытать почти болезненное наслаждение. Но вот бокал пустеет, вечер окончен, спасибо, прощайте, в следующий раз он закажет другое. Что-нибудь из вин Луары. Или, может быть, Италию.

Но все это метафоры: вино, бокал, гурманы. А Тата — не метафора, Тата лучшая часть его маленькой жизни. И самая болезненная — тоже. Об этом вслух не скажешь, засмеют. Сегодня только православные обмылки с толстой бородой и тонким голосом сохраняют верность скучным женам, потому что больше никому не интересны, а нормальный, здоровый мужчина должен постоянно внюхиваться в запахи подхвостья. Но не потому что очень хочется, а потому что принято — и надо. Положено блестеть веселым глазом, пробрасывать намеки в разговорах, пользоваться репутацией ловеласа и эту репутацию поддерживать. Хотя заранее известно, что после истероидного приключения останется помойное чувство; нужно будет выворачиваться наизнанку, придумывая повод для отлучки, вернувшись заполночь, смотреть в спокойные глаза и думать: догадалась? нет? не догадалась? И давиться макаронами, от которых не откажешься, при том, что ты давно уже поужинал.

Он познакомился с Татьяной в девяносто пятом, перед общей новогодней пьянкой, и сразу же подумал: вот женщина, с которой я готов состариться. Смешно, конечно; сколько ему было? тридцать? Тридцать один? Тате, значит, все двадцать четыре? нормальные такие старички. Но что поделать, если это правда?

Павел добрался до взморья лишь к обеду: в музее перед новогодней паузой плановая консервация, объект сдал, объект принял — в общем, долгая история; выгрузил свою часть выпивки с закуской, сунул ноги в безразмерные валенки — и поспешил на залив, пока не кончился короткий зимний день. Было безветренно, темный асфальтовый лед лежал надежно, ровно, как плита. Рифленые калоши не скользили, но Павел шел очень медленно: голенища били под коленку.

На горизонте образовалась движущаяся точка; как в рисованном старом мультфильме, мелкими наплывами она перерастала в женскую фигуру. Странный зимний свет, серый, слоистый, шел от горизонта и как будто бы подталкивал женщину в спину.

Минут через сорок они сошлись.

— Здравствуйте! — сказала женщина, и Павел для начала с удовольствием отметил, что она чуть ниже ростом. И выговор не питерский. Но и не южный. Вологда? Архангельск? Мурманск? ? Я про вас все знаю, мне сказали, что фамилия ваша Саларьев, зовут вас Павлом, вы музейный, а я Татьяна Чекменева, просто Таня, приехала с Петровыми, на их драндулете и по их рекомендации… вот. Представилась. Что бы вы еще хотели знать?

А она не только маленькая, но и симпатичная. Из-под финской многоцветной шапочки выбивается медная прядь. Но при этом кожа очень гладкая, без этих суховатостей, которые так часто портят рыжих. Медовый румянец; крупные ресницы отвердели и покрылись инеем: свежесть. Интересно, есть у нее на руках конопушки? хорошо бы не было.

И, сам от себя не ожидая, сказал вдруг:

— Все хотел бы узнать. Без исключения.

Таня посмотрела на него серьезно. Хотя на такие полупошлости полагалось отвечать с кокетливой насмешкой, то ли отшивая нахала, то ли подначивая.

— Я только что закончила текстильный, но в дом советской моды не пойду, хочу работать в кукольном сегменте.

— Что? — Павел засмеялся; пожалуй, надо быть повежливей. — Какой такой еще сегмент.

— Напрасно вы так, Павел. Куклы вещь серьезная. Я расскажу. Но мы что же, так и будем стоять на одном месте? Мне холодно, Новый год как-никак.

Они пошли на берег, в двухэтажный коттедж, который сняла их разношерстная кампания — остатки студенческих дружб, одноклассницы однокурсников, приехавшие на побывку молодые эмигранты. Такие дома «под аренду» только-только стали строить. Наверное, сквозь запах шашлыка пробивался привкус недовыветренного лака, но к этому моменту он запахов уже не различал: стокгольмская простуда обернулась гайморитом. Гной отсасывали детской клизмой, с затяжным отвратительным звуком. Все сильнее болело во лбу, над бровями, как будто там было зубное дупло, в котором забыли мышьяк; глазные яблоки, казалось, нарывали. Врачи молчали, хмурились; в конце концов его устроили по блату к Загорянской, знаменитому обкомовскому лору. Алмазно твердая дамочка надвинула на лоб большое зеркало, ткнула Павлу в подбородок, снизу вверх; зубы клацнули, он вскинул голову и сразу ощутил, как в носоглотку входит что-то чужеродное, железное, стальные спицы, подключенные к прозрачным трубочкам. По трубочкам пошел мгновенный холод, и боль исчезла. Через несколько минут профессор Загорянская выдернула из носоглотки спицы, как вытягивают гвозди из стены, вложила в ноздри туго скатанные ватки и резким голосом произнесла: ну что же, товарищ Саларьев, будем надеяться, все состоялось. Верхние ткани убиты, слизистая воспаляться больше не будет.

После этого он не болел ринитом, забыл про нафтизин, галазолин и прочие необходимые в промозглом городе лекарства. Но вместе с насморком раз навсегда пропали запахи; он даже собственный одеколон не слышал, и, не желая плохо пахнуть, сбрызгивался слишком щедро, так что сослуживцы за спиной смеялись: купался он, что ли, в парфюме?

Они с Татьяной сели рядом, отвлекались на общие тосты, но в основном вели отдельный разговор. Таня говорила о своих любимых куклах; тон был деловито-ласковый, так педагог беседует с талантливым учеником. Оказалось, что многие теперь решили увлекаться куклами; среди заказчиков встречаются мужчины («специфической ориентации?» — «ну, вы напрасно так»). Таня гордо сообщила, что она универсал; умеет реставрировать, а может разрабатывать сама.

— Покажете как-нибудь своих куколок?

— В гости набиваетесь? Вот так сразу?

— Нет, вы не так меня поняли…

— Почему же? я уверена, что все именно так поняла. И знаете… а почему бы нет? Заходите, адрес и телефон я вам оставлю.

Когда все устали поздравлять друг друга с новолетием (по-простому в их кампании не говорили) и наступила неловкая тишина — ангел пролетел, милиционер родился, — Тата неожиданно запела. Голос у нее был простой, неглубокий, но чистый, без глуховатых тонов и надлома; она ровно вела мелодию, как бы не мешая песне течь через себя. Больше не был слышен ржавый призвук вилок, скребущих по пустой тарелке; все стали слушать, потом кое-кто начал подпевать.

А что она пела? Надо же, забыл. Что-то грустное, как полагается, но без подвизгов, с которыми поют на юге, опрокинув для порядку самогону и набросив на плечи платки невыносимых расцветок, фиолетово-зеленые, красно-салатовые, с люрексом. Он только помнит, что песня была советская, из разряда презираемых в его кругу; это потом он отпустил свои чувства на волю (выражение Таты), и при осторожных, ровных заходах ее голоса: «Летят перелетные птицы в осенней дали голубой…», — начинал бороться со слезами. А тогда испытывал какую-то неловкость, хотя кто ему была Татьяна? только познакомились и позволили себе слегка пофлиртовать. Тате подпевали, усмехаясь; они-то думали, что все это с иронией и по приколу. А Павел понимал, что — нет, всерьез. Когда в детстве к нему приезжала бабуля, они спали в одной комнатушке; чихнув, бабуля непременно говорила: «Будь здорова, як корова, плодовита, як свинья, и богата, як земля»; каждый вечер ровно в девять она выключала свет и включала громкоговоритель; из приемника звучала сладкая музыка —

Снова замерло все до рассвета,

Дверь не скрипнет, не вспыхнет огонь,

Только слышно, на улице где-то

Одинокая бродит гармонь,

и раздавался печальный голос: «Здравствуйте, меня зовут Виктор Татарский, в эфире триста тридцать первый выпуск передачи «Встреча с песней». И так этот мужчина вежливо произносил свою фамилию — Татарскый, и такой у него был добрый, всезнающий голос, что какую бы песню он потом ни ставил, она сразу же и навсегда становилась любимой.

К пяти народ осоловел и стал расползаться по спальням. Каждый сам решал: кто — с кем — в какую. Павел напрягся, не зная, как действовать дальше; напрашиваться к Тате, или же не торопить события. Но Татьяна сама улыбнулась, пожелала доброго утра, по касательной поцеловала в губы, и ушла к себе. Она умела держать дистанцию; потом, когда он все-таки приехал к ней на Васильевский, в бывшую раздолбанную коммуналку, задешево сданную в найм, она вела себя душевно. Как положено добрым знакомым, у которых только-только зарождается новое чувство. Не менее, но и не более того. Мы друг другу ничем не обязаны; какие отношения решим построить, такие и будут. Дружба между мальчиком и девочкой? Ну, значит, дружба. Любовь? Если выйдет. Не получится и разойдемся? Жаль, но значит, не судьба.

Показала свое производство. В широком, темном коридоре стоял роскошный сундук, еще австро-венгерский, с бронзовой защелкой, обитый по краям железом и окантованный гвоздями с рифлеными круглыми шляпками. В сундуке хранились образцы старинных кукол: опрятные дамы с фарфоровыми личиками домохозяек, разлапистые Петрушки, крохотные китайчата. Их Тата покупала на какой-то барахолке, долго лечила, они возвращались к кукольной жизни.

В прямоугольной комнате (если встать спиной ко входу, то по коридору слева) валялись лица, слепленные из папье-маше и похожие на посмертные маски великих; затылочно-височные части; полые остовы тел и сваренные из толстой проволоки распорки. В комнате стоял неисправимый запах жженого металла, столярного клея, раскисшей бумаги. Павел представил, как рыженькая резко опускает защитную маску, щелкает курком сварочного аппарата, кончик стержня раскаляется добела, и во все стороны летит опасный фейерверк.

Другая дверь вела в пошивочную. Здесь вразлет валялись выкройки, со стульев стекали ткани. На одном из столов был вольготно расстелен алый шелк; на нем сияла вата. Это еще зачем? Швейная машинка «Зингер», черная, с ножным приводом, напоминала скрюченную и недовольную старуху. На полке возле двухметрового окна с растресканной фрамугой были выставлены туфельки, ботиночки, сапожки, размером от наперстка до младенческих пинеток; взрослые пропорции, солидные модели, игрушечные формы. И колодки! настоящие колодки, только крошечные!

В прекрасно искривленной кухне, с потайными уголками, черным ходом, была устроена покрасочная мастерская. Медовый, яичный и масляный дух. В цветочные горшки воткнуты штыри, на них плотно насажены готовые кукольные головы, как в кино насаживают на шесты декоративные черепа. Тата слой за слоем наносила краску; сквозь первый прокрас проступала жеваная, скользкая бумага, второй был мертвенным, белесым; третий розовел и наливался жизнью, последний напоминал напудренную кожу. Потом прилаживала парички.

— А где конечный результат?

— Конечный результат? А нету никакого результата.

— То есть?

— Я доделываю куклу в присутствии заказчика. Соединяю ручки-ножки, прикрепляю к тулову головку, одеваю. И всякие еще у меня есть штуки и секреты, но про них тебе пока не расскажу.

А где же, спрашивается, чаю попить? А для чаю попить — была приспособлена спальня, она же столовая, гостиная и библиотека. Большое окно, в уютном эркере; неровные стены, образующие шестиугольник. В отличие от мастерских, в спальне царил идеальный порядок. Даже, казалось, чуть-чуть нарочитый. Узорчатые покрывала, кружевные занавески, мебель исключительно старинная. Кровать — и та резная, красного дерева, с преувеличенными завитушками. В вазах сухие цветы: яркие китайские фонарики, матовые лунники с отсветом олова.

Рыженькая быстро накинула скатерть — безупречно белую — на овальный стол, поставила маленькие закуски, прикрыла чайник расшитой грелкой… и тут уж Павел разглядел главное. На миниатюрных полочках, комоде, перед книжками на стеллаже во множестве стояли куколки, непохожие на те, что для продажи. Размером с пузыречек из-под йода, но вполне подробные, с детальками. Востроносые лисы с жадными маковыми глазками. Зайки на задних лапах, прижавшиеся спинами к березам и барабанящие в ужасе по пням. Семейство муми-троллей. Целая армия хоббитов. Сотни птиц — похожие на настоящих, но не сороки, не вороны; как всех их зовут, Павел не знал. Как же она их делает? связала из плотной многослойной нити, а потом сняла миллиметровый слой, чтобы распушились? но какие же должны быть спицы…

— Гениально. Как ты их смастерила?

— Не скажу. Секрет.

— И никогда не скажешь?

— Там увидим.

В Тате непонятным образом соединились мягкость, даже некоторая вялость — и корундовый характер; если что решила, значит, будет делать. И наоборот: сказала «там увидим», значит, что увидим — там. Лишь на десятилетие знакомства, когда все неприятности уже случились, она позвала Павла в мастерскую. Показала, как вяжет игрушечки старыми сапожными иглами и сбривает верхний слой опасной бритвой. А еще на столике лежали половинки кукол, полностью готовые, но не сшитые между собою. И внутри, на уровне груди, у каждой в петельке висит атласное сердечко. Тата повела бровями: «понял теперь?» и соединила половинки, как закрывают крышку саркофага.

Поверит кто-то или не поверит, но ни разу за все эти годы он не дернулся на сторону. Даже когда доходило до края, и они изводили друг друга так, что обоим начинало казаться: путь назад отрезан, надо разрывать. На людях делал вид, что о-го-го, что не случайно он всегда в разъездах; бойкий мальчик Желванцов, замдиректора по денежным делам, на дежурной вечеринке крепко выпил и завистливо сказал: у тебя, Саларьев, такие глаза, почти еврейские, с пониманием… иностранки, наверное млеют. Павел возражать не стал. Но улыбнулся.

А тут — его как будто затянуло, и несет в потоке, и нет сил сопротивляться. Голос, голос, голос.

Поперек сентиментальностей заверещал мобильный. Не городской, а это значит, что звонят свои. Что, у Танечки проснулась совесть и она решила помириться? Мирись, мирись. Павел сегодня слегка покобенится.

Но это была не Татьяна.

— Паша? Здравствуй, мой дорогой. — У говорящего тяжелый, заедающий акцент, как будто бы язык не умещается во рту, и звукам тесно.

— Здравствуйте, Теодор Казимирович! Раз вас слышать.

— Рад, не рад, а слышишь. Снова здравствуй.

Это их усадебный директор, великий дедушка Шомер. Он сам про себя говорит: «Я — национальное достояние! Какая нация, такое достояние».

Дедушке семьдесят два. Он управляет усадьбой с незапамятных времен; пересидел застой, бескормицу, распад системы, справился с началом беспредела. Сотрудники других усадеб в девяностых плакали от нищеты и унижения; отправляясь в питерские и долгородские командировки, в буфетах покупали только чай и кофе, бутербродики везли с собой и стыдливо разворачивали под столом. Павел этих времен не застал, но и сейчас директора заброшенных усадеб сплошь и рядом впадали в тоску и запои. Иванцову из Мелиссы, бывшему военному строителю, в крещенские морозы стало жарко. Он отрубил в усадьбе отопление — там все разворотило, разорвало полы и стены. Тот же Иванцов, напившись, задавил музейным трактором собачку агронома; нетрезвый агроном обиделся и выкусил директору кусок щеки. Директор побежал за марганцовкой, но деревенские дали мудрый совет: прижги стиральным порошком…

Павлу тогда пришлось по разбитой дороге гнать в Мелиссу, загружать директора в машину, дрожащего от боли, похожего на борова перед закланием, и самому везти его в Долгород: водитель Иванцова крепко выпил — на пару с барином, поскольку одному не полагается. Дорога была колдобистая, их трясло; Иванцов матерился и божился вперемешку: «Боже Иисусе Христе, Пресвятая Богородица, помилуй, ах, чтоб его» — и далее по чину.

В какой-то момент ему полегчало; он ненадолго затих; задумчиво сказал:

— Саларьев, сука, ну почему одним все, а другим ничего? Почему твой толстогубый жирует, как в раю, а мы в говне? Что ли ему жиды помогают, скажи, только честно! ты же русский.

Они подпрыгнули на очередном ухабе; боль накатила; Иванцов завыл, молясь по-матерну.

В Приютине, конечно, никакого рая не было. Но никто и никогда не голодал. По рассказам старых сотрудниц, которые директора и ненавидели, и обожали, уже весной 91 года он почуял, что будет бескормица. Нанял деревенских распахать усадебные земли и расплатился самогоном, который выгнал сам, на барской винокурне, найденной в запасниках. Немногочисленные экскурсанты морщились: во внутренних покоях припахивало сивухой, после дождя над картофельным полем поднимался унизительный запах сортира. Зато в тяжелую реформенную зиму у музейных были и спирт, и картошка, из бочек шел смородиновый дух соленых огурцов и серых чмокающих груздей.

А в это время у соседей из Мелиссы неверующие тетеньки-экскурсоводы считали дни до Пасхи, чтобы сходить на кладбище, где местные их зазывали: Абрамовна, Исааковна, помяните с нами нашего покойничка! Исаковна крестилась, выпивала самогону, закусывала крашеным яичком и домашним куличом. Абрамовна не отставала. Так и шли от могилы к могиле, тяжело пьянели, наедались.

В девяносто третьем к Шомеру приехали бандиты. Мерили усадебные земли, показывали розовые бумажки на вырубку лесных угодий, нагло перешагивали через канаты ограждения, открывали шкафики и шифоньеры, рассматривали на просвет бокалы, морщились: что ж так мутно, редко протираете?

Как дедушка сумел решить вопрос, никто не знает. Но больше никаких бандитов не было. Ни в музее, ни во всей округе. Глава управы лично приходил благодарить, принес в прозрачном целлофановом пакете пачки денег на восстановление усадебного храма. (Несколько пачек дедушка оттуда вынул — и лично, без расписок, роздал музейным: бог, если он есть, подождет, а людям надо как-то выживать). Через год главу управы застрелили; теперь его могила — в ограде усадебной церкви.

А сколько с этой церковью связано! местные сначала были рады, что шомеры открыли храм и выписали батюшку, солидного и в возрасте; потом привыкли, приходили только на крестины, отпевание, родительские, Пасху, Троицу, когда березку рубят. И на Крещение, за святой водичкой, чтоб гадать. В остальное время храм стоял полупустой, холодный, хотя бревенчатый сруб обязан был держать тепло. (Один из владельцев усадьбы, большой оригинал, построил для крестьян обычную кирпичную церквушку, а для домашних служб привез из северных инспекций древнее резное чудо, на столбах. Долгородская болотистая почва была для столбовой опоры слишком мягкой, а вечные проблемы с дренажом обернулись тем, что столбы заплесневели и подгнили. Реставраторы, похожие на лилипутов-стоматологов, заменили их, как меняют зубные протезы. Вышло не слишком удачно, дерево опять мгновенно отсырело, а храм, что называется, «гулял». Зато и выделялся — многокупольный, высокий, заостренный; зимними ночами синеватый снег медленно сползал со стрех). Даже в Рождество на службу мало кто ходил — из деревенских. Лишь скептические тетеньки-музейщицы, из уважения к отцу Борису, который вел себя по-свойски, не чиновно, помогал им копать огороды и безропотно колол дрова, — заполняли храмовую пустоту, дышали морозным паром, вежливо ждали, когда же закончится служба.

• «Эксмо», 2012
• «На пятьдесят оттенков темнее» — вторая книга трилогии Э Л Джеймс «Пятьдесят оттенков», которая стала бестселлером № 1 в мире, покорив читателей откровенностью и чувственностью.
• Купить электронную книгу на Литресе

Боже мой! Вытаращив глаза, я смотрю на стоящих перед нами людей, на их затылки. Они и не подозревают, что мы делаем. Обняв за талию, Кристиан прижимает меня к себе, крепко держит, а в это время пальцы другой руки пробираются… черт побери… туда? Лифт плавно скользит вниз, останавливается на пятьдесят третьем этаже, входят новые люди, но я почти не замечаю этого. Я вся сосредоточилась на движении его пальцев. Вот они описывают кружочки, теперь проникают дальше, пробуют, нащупывают…

И снова я с трудом подавляю сладкий стон, когда пальцы находят свою цель.

— Всегда готова, мисс Стил, — шепчет он и вставляет палец внутрь меня. Я ахаю и вздрагиваю. Как мы можем вести себя так при людях? — Спокойно, — предупреждает он одними губами.

Мне стыдно, жарко, я горю страстью, оказавшись в ловушке лифта вместе с семью чужими людьми, шесть из которых и не подозревают, что творится в углу. Палец Кристиана скользит в меня и выходит, входит и выходит. Мое дыхание… Господи, как стыдно. Я хочу сказать ему «Перестань!..» — Нет, еще!.. — Нет, перестань!.. Я без сил наваливаюсь на него, а он еще крепче держит меня за талию, и я чувствую его эрекцию.

Мы останавливаемся опять, на сорок четвертом этаже. Да сколько еще будет продолжаться эта мука?.. В меня… из меня… в… из… в… из… Я тихонько насаживаюсь на его бесстыдный палец. Что придумал Кристиан! То не желал прикоснуться ко мне даже чуть-чуть, а теперь вот что устроил! Сейчас я чувствую себя такой развратницей!

— Тихо, — шепчет он мне на ухо и, кажется, не обращает внимания, когда в лифт входят еще двое. Становится тесно. Кристиан отступает вместе со мной в самый угол и мучает меня дальше. Он прижимается губами к моим волосам. Я уверена, мы выглядим как молодая влюбленная парочка, воркующая в углу, и если бы кто-то оглянулся назад, то ничего бы не заподозрил… Между тем Кристиан вставляет в меня и другой палец.

Черт! Из меня все-таки вырывается стон, и я рада, что наши соседи по лифту оживленно болтают и ничего не заметили.

Ох, Кристиан, что ты со мной делаешь… Я кладу голову ему на грудь и отдаюсь на волю его неугомонных пальцев.

— Не кончай, — шепчет он. — Потом кончишь. — Он кладет руку мне на живот, слегка надавливает и снова продолжает свою сладкую пытку. Ощущение необыкновенное.

Наконец, лифт останавливается на первом этаже. С громким звоном раздвигаются створки, пассажиры устремляются наружу. Кристиан не спеша вытаскивает из меня пальцы, целует меня в макушку. Я оглядываюсь на него. Он улыбается, затем кивает мужчине в мешковатом коричневом костюме. Тот отвечает на его кивок и выкатывается вместе с женой из лифта. Я опять почти не замечаю этого — все мои силы уходят на то, чтобы справиться с дыханием и устоять на ногах. Господи, я испытываю разочарование, у меня все болит внутри. Кристиан убирает руку с моей талии, я уже не прислоняюсь к нему. Только бы не упасть…

Повернув голову, я гляжу на него. Он выглядит спокойным и безмятежным, как всегда. Ну-у-у, это нечестно!

— Готова? — спрашивает он. В его глазах я улавливаю озорной блеск. И тут он кладет в рот сначала указательный палец, потом средний, и сосет их. — Обалденно приятно, мисс Стил, — шепчет он. Я едва не падаю в конвульсиях.

— Поверить не могу, что ты это делал, — бормочу я и буквально лопаюсь по всем швам.

— Вы удивитесь, что я еще могу сделать, мисс Стил, — говорит он.

Протянув руку, он заправляет выбившуюся прядь мне за ухо. Легкая улыбка говорит о его хорошем настроении.

— Я хочу привезти тебя домой, но, может, мы не утерпим и займемся любовью в машине, — говорит он с ухмылкой и выходит из лифта.

Что? Секс в машине?.. Может, сразу займемся им прямо здесь, на холодном мраморе вестибюля?.. Пожалуйста!

— Пойдем.

— Я согласна на все.

— Мисс Стил! — с притворным ужасом восклицает он.

— Я никогда не занималась сексом в машине, — бурчу я.

Кристиан останавливается, берет меня теми же пальцами за подбородок, запрокидывает голову и заглядывает мне в глаза.

— Очень рад это слышать. Должен признаться, что я был бы крайне удивлен, даже взбешен, если бы ты этим занималась.

Я краснею и пристыженно моргаю. Конечно, ведь я занималась сексом только с ним. Я хмурюсь.

— Я не это имела в виду.

— Тогда что же? — Его тон неожиданно становится суровым.

— Кристиан, это всего лишь фигура речи, такое выражение.

— Популярное выражение, «я никогда не занималась сексом в машине». Так прямо и срывается с языка.

В чем проблема-то?..

— Кристиан, я не подумала. Бога ради, ты ведь только что… хм-м… делал со мной это в переполненном лифте. У меня расплавились мозги.

Он поднимает брови.

— Что я делал с тобой? — спрашивает он.

Я исподлобья гляжу на него. Он хочет, чтобы я назвала это.

— Ты завел меня по полной программе. Теперь отвези меня домой и оттрахай.

От удивления у Кристиана отваливается челюсть, потом он хохочет. Теперь он выглядит юным и беззаботным. Ах, как я люблю слушать его заливистый смех! Ведь это бывает так редко.

— Вы прирожденный романтик, мисс Стил.

Он берет меня за руку, и мы выходим из здания, туда, где возле моего «Сааба» стоит служащий клуба.

— Так ты мечтала о сексе в машине, — бросает Кристиан, включая зажигание.

— Честно говоря, меня бы устроил и пол вестибюля.

— Поверь мне, Ана, меня тоже. Но мне не улыбается перспектива ареста в столь поздний час, и я не хочу трахать тебя в «обезьяннике». Во всяком случае, не сегодня.

Что?

— Ты хочешь сказать, что не исключаешь такую возможность?

— Ну да.

— Давай вернемся.

Он поворачивается ко мне и смеется. Его смех заразителен, и вскоре мы смеемся с ним вместе — замечательно, запрокинув назад голову, словно очищаемся через катарсис. Он протягивает руку, берет меня за колено и нежно ласкает его своими умелыми пальцами. Мой смех обрывается.

— Потерпи, Анастейша, — бормочет он и встраивается в транспортный поток.

Кристиан ставит «Сааб» в гараже «Эскалы» и глушит мотор. Внезапно атмосфера в салоне меняется. Я гляжу на него, полная самых разнузданных ожиданий, пытаясь унять бешеное сердцебиение. Он поворачивается ко мне, положив локоть на руль.

Большим и указательным пальцами он оттягивает свою нижнюю губу. Я не могу отвести глаз от его рта. Я хочу поцеловать его. Он пристально глядит на меня темно-серыми глазами и медленно, сексуально растягивает губы в улыбке. У меня пересыхает во рту.

— Мы будем заниматься сексом в машине тогда, когда я сочту это нужным. А пока что я хочу тебя трахать на всевозможных поверхностях моей квартиры.

Похоже, он адресует эти слова к той части меня, которая находится ниже моей талии… Моя внутренняя богиня выполняет четыре арабеска и один баскский шаг.

— Да. — Господи, в моем голосе звучит такое отчаянье.

Он слегка наклоняется вперед. Я закрываю глаза, жду его поцелуя — наконец-то! Через несколько бесконечно долгих секунд я открываю глаза и обнаруживаю, что он смотрит на меня. О чем он думает, непонятно, но, прежде чем я успеваю что-то сказать, он снова отвлекает меня.

— Если я сейчас тебя поцелую, мы уже не доберемся до квартиры. Пойдем.

Уф! Вечер сплошных разочарований! Кристиан вылезает из машины.

Мы снова ждем лифт, мое тело пульсирует от предвкушения. Кристиан держит меня за руку, ритмично водит пальцем по моим костяшкам, и каждое движение отзывается во мне болезненным эхом. Ах, как я хочу, чтобы его руки трогали меня всю. Он и так долго меня мучил.

— Ну, а как насчет немедленного удовлетворения? — бормочу я.

— Оно неприемлемо в любой ситуации, Анастейша.

— С каких это пор?

— С этого вечера.

— Тогда зачем же ты так мучаешь меня?

— В отместку, мисс Стил.

— Разве я тебя мучаю? Как?

— Ты сама знаешь.

Я вглядываюсь в его непроницаемое лицо. «Он хочет услышать мой ответ… Вот оно что».

— Тогда я тоже за отложенное удовлетворение, — шепчу я с робкой улыбкой.

Неожиданно он тянет меня за руку, и через мгновение я оказываюсь в его объятиях. Он хватает в горсть волосы на моем затылке, тихонько тянет за них, и моя голова запрокидывается.

— Что мне сделать, чтобы ты дала согласие? — страстно спрашивает он, снова лишая меня равновесия. Я смотрю на него — на его милое, серьезное, отчаянное лицо.

— Дай мне чуточку времени… пожалуйста, — бормочу я.

Он стонет и, наконец, целует меня, долго и страстно. Потом мы входим в лифт, и тут уж становится трудно разобрать, где чьи руки, рты, языки, губы, пальцы, волосы. Желание, тягучее и интенсивное, бушует в моей крови, затуманивает мой разум. Кристиан толкает меня к стене, прижимает бедрами; одна рука держит меня за волосы, другая за подбородок.

— Ты владеешь мой, — шепчет он. — Ана, моя судьба в твоих руках.

Его слова опьяняют меня, и я, уже перегретая, хочу сорвать с него одежду. Я стаскиваю с него пиджак, но в это время лифт останавливается на этаже, и мы выкатываемся в фойе. Пиджак падает на пол.

Кристиан прижимает меня к стене возле лифта, его рука движется вверх по моей ноге, губы не отрываются от моих. Он задирает кверху подол моего платья.

— Первая поверхность, — говорит он и внезапно отрывает меня от пола. — Обхвати меня ногами.

Я покорно выполняю его приказ. Он поворачивается, кладет меня на столик и оказывается между моих ног. Краем сознания я замечаю, что непременная ваза с цветами куда-то исчезла. Угу. Из кармана джинсов он достает пакетик фольги и отдает мне, а сам расстегивает молнию.

— Ты хоть представляешь, как сильно ты меня заводишь?

— Что? Нет… я…

— Вот, ты возбуждаешь меня. Постоянно.

Он выхватывает пакетик из моих рук. Ох, все так быстро, но после всех изощренных мучений я ужасно хочу его — немедленно. Не отрывая от меня взгляда, он надевает презерватив и хватает меня под ляжки, шире раздвигая мои ноги.

— Не закрывай глаза, я хочу смотреть в них, — шепчет он и, сцепив мои пальцы со своими, медленно входит в меня.

Я стараюсь, честно стараюсь не закрывать веки, но ощущение такое восхитительное и сильное, что… Это именно то, чего я жаждала весь вечер после его дразнилок. Ах, эта полнота, этот восторг! Я со стоном выгибаю спину, отрывая ее от стола.

• «Альпина Паблишер», 2012
• Мы привыкли считать, что процессы и менеджмент — это что-то скучное и унылое, а стартапы — динамичное и увлекательное, где нет места никаким правилам. Однако верно как раз обратное: создание стартапа должно быть подчинено четкой методике, имеющей строго определенные шаги.
  
  Основная идея метода «экономичный стартап», разработанного Эриком Рисом, заключается в быстром тестировании идей новых продуктов на реальных потребителях и постоянной корректировке бизнес-модели, с тем чтобы начинать масштабные вложения только тогда, когда идея подтверждена фактами.
  
  Кто уже познакомился с этой книгой, говорит о ней так: если вы предприниматель, срочно бросайте все дела, садитесь и читайте! И пусть вас не смущают слова «бизнес с нуля» в названии. Предприниматели по духу есть в разных компаниях, а уметь постоянно анализировать бизнес-модель и вовремя вносить в нее коррективы нужно любому бизнесу — и малому, и большому.

• Перевод с английского А. Стативки
• Купить книгу на Озоне

Наверняка вы не раз слышали такие истории: дерзкие вундеркинды, сидя
в университетской общаге, изобретают технологии будущего. Не признавая
никаких границ, вооруженные новыми технологиями и полные
юношеского энтузиазма, они создают бизнес с нуля. Первые успехи позволяют
привлечь средства и вывести на рынок потрясающий продукт.
Они берут на работу друзей, собирают команду суперзвезд, и уже ничто
не может остановить их.

Десять лет и несколько стартапов назад я тоже создал свой первый
бизнес. Из того времени особенно ярко мне запомнился один момент:
тот, когда я понял, что наша компания идет ко дну. Мы с моим соучредителем
не знали, что делать. Мыльный пузырь доткомов лопнул, деньги
закончились. Мы отчаянно пытались привлечь дополнительные инвестиции,
но не смогли. Это напоминало сцену расставания из голливудского
фильма: шел дождь, мы ссорились на улице. Не сумев договориться даже
о том, куда пойти, мы в гневе разошлись в разные стороны. Эта картинка —
мы вдвоем, под дождем, расходимся в противоположных направлениях —
стала для меня метафорой провала.

Она до сих пор будит во мне болезненные воспоминания. Наша компания
кое-как просуществовала еще несколько месяцев, но положение
было безнадежным. Тогда нам казалось, что мы всё делаем правильно:
у нас был прекрасный продукт, блестящая команда, удивительная технология
и нужная идея, появившаяся в нужный момент. И мы действительно
могли чего-то добиться. Мы хотели разработать технологию, позволяющую
студентам колледжей создавать онлайн-профили для совместного
использования… с работодателями. Ни больше ни меньше. Это была хорошая
идея. Тем не менее с первого дня мы были обречены. Мы не знали,
что и как нужно делать, чтобы превратить свои идеи и разработки в успешный
бизнес. Если вы никогда не переживали таких неудач, вам не понять,
что я тогда чувствовал. Как будто земля уходила из-под ног. Я вдруг обнаружил,
что меня обманули. Все эти истории в глянцевых журналах — наглая
ложь: тяжелый труд и настойчивость не приводят к успеху! А что еще хуже,
все эти обещания, обещания, обещания, которые мы давали сотрудникам, друзьям и членам семьи, так и остались обещаниями. И все те, кто считал,
что мы сделали глупость, осмелившись действовать самостоятельно,
убедились в своей правоте.

Но так не должно было случиться. Журналы, газеты, кино, телевидение
и бесчисленные блоги твердят о все той же «формуле предпринимательского
успеха»: настойчивость плюс интеллект, плюс правильно выбранный
момент и, наконец, прекрасный продукт — и вас ждут слава и богатство!

Нам изо всех сил пытаются навязать этот миф. Но я пришел к выводу,
что все это ложь. Я работаю с сотнями предпринимателей и не раз видел,
как стартапы, сулившие грандиозный успех, терпят крах. Реальность сурова:
почти все стартапы обречены на провал. Крайне редко новые продукты
оказываются успешными и предприятиям-новичкам удается реализовать
свой потенциал.

Тем не менее сказка о настойчивости, творческом гении и тяжком труде
невероятно живуча. Почему она так популярна? Я думаю, в этой современной
вариации на тему «из нищих в принцы» есть что-то неотразимо
притягательное. Этот миф пытается убедить нас в том, что успех неминуем
— достаточно лишь иметь в руках подходящий материал. Это значит,
что повседневные дела, скучные подробности, простые и незаметные решения
не имеют никакого значения. Если у нас есть стоящий продукт, потребители
придут сами. А если мы все-таки потерпим неудачу, у нас будет,
как и у многих других, готово оправдание: у нас не оказалось подходящего
продукта. Или наше видение оказалось далеко от реальности, или просто
не повезло, и мы не сумели оказаться в нужном месте в нужное время.

Как человек, посвятивший предпринимательству больше 10 лет, я отвергаю
подобные идеи. Я делал выводы из своих собственных успехов
и неудач, а также из успехов и неудач многих других. И я понял, что самое
важное — как раз те самые скучные подробности. Успех стартапа —
не следствие хорошей генетики или счастливой случайности. Этот успех
можно спланировать, если следовать правильным процессам. Иначе говоря,
успеху можно научиться. А значит, ему можно и научить.

Предпринимательство — это особый вид менеджмента. Да-да, вы
не ошиблись. С этими двумя словами — предпринимательство и менеджмент
— у нас связаны совершенно разные ассоциации. Сейчас
почему-то принято считать, что первое — это «круто» и увлекательно,
а второе — скучно и слишком серьезно. Пришло время избавиться от предубеждений.

А теперь я хотел бы рассказать вам историю своего второго стартапа.
На дворе 2004 г., и группа энтузиастов только что создала новую компанию.
Их предыдущий бизнес потерпел крах, и об этом всем известно. В их новую
затею мало кто верит. Ими движет прекрасная идея: предложить новый
инструмент общения, новую технологию, позволяющую создавать «аватаров» (не забудьте, это было задолго до того, как Джеймс Кэмерон снял свой
блокбастер). Их отважный лидер Уилл Харви рисует заманчивые картины:
люди поддерживают контакт с друзьями и общаются онлайн, используя
«аватары» и сохраняя таким образом безопасную анонимность. При этом
не нужно создавать одежду, мебель и аксессуары, которыми «аватары»
станут окружать свою жизнь в цифровом мире. Пользователи будут создавать
все эти вещи сами и продавать их друг другу.

Перед новой компанией встала сложнейшая техническая проблема:
создать виртуальный мир, механизм онлайновой торговли, систему микроплатежей.
При этом нужно было разработать технологию, позволяющую
использовать трехмерных «аватаров» на ПК пользователей.

Я тоже был героем этой истории. Я — соучредитель и технический директор
этой компании, которая называется IMVU. В тот момент мы с моими
партнерами были готовы совершать новые ошибки. Мы все делали
не по правилам: не стали тратить годы на совершенствование новой технологии
и создали минимально рабочий продукт. Этот первый продукт был
ужасен, полон багов и недружелюбен к компьютерам пользователей: «Ваш
компьютер вышел из строя, ой, извините, мы не нарочно!» Мы представили
его пользователям в очень «сыром» виде. И стали брать за это деньги. Когда
нам удалось привлечь первых клиентов, мы принялись экспериментировать
и изменять опции продукта — слишком быстро по традиционным
стандартам — и создавали новые версии по 10 раз на дню.

Уже в то время у нас были клиенты — настоящие ранние последователи.
Мы часто общались с ними и выстраивали обратную связь. Разумеется, мы
не делали того, о чем они просили. Мы рассматривали их отзывы просто
как один из источников информации о нашем продукте. Можно сказать,
что мы ставили опыты на пользователях, а не угождали их прихотям.

Традиционная теория бизнеса гласит, что такой подход просто не может
сработать. Но он сработал, и вам не обязательно верить мне на слово.
Как мы еще не раз увидим на страницах этой книги, подход, который мы
изобрели в IMVU, лег в основу нового движения предпринимателей во всем
мире. Он впитал в себя множество более ранних идей, связанных с менеджментом
и разработкой продукта, в том числе методы бережливого
производства, дизайн-мышление, модель развития потребителей и гибкую
методологию разработки. Это новый подход к непрерывному созданию
инноваций. Я назвал его «экономичный стартап».

В мире есть горы книг, посвященных бизнес-стратегиям, личным
качествам успешных бизнес-лидеров и тому, как раньше всех найти
следующую «золотую жилу» или «выдать» революционную идею. Однако
новаторам и изобретателям до сих пор сложно воплощать в жизнь свои
мечты. Нас, основателей IMVU, такое положение вещей не устраивало.
Поэтому мы стали искать совершенно новый подход. Для него характерно
следующее: короткие циклы, внимание к тому, чего хотят клиенты
(при этом не обязательно спрашивать их об этом), и научный подход
к принятию решений.

Истоки системы «экономичный стартап»

Я из тех, кто увлекся программированием еще в детстве. Поэтому к идеям
о предпринимательстве и менеджменте пришел окольным путем. В своей
отрасли я всегда находился в команде разработки продукта. Менеджеры
и маркетологи были моими партнерами и боссами, а коллеги работали
в области разработок и операций. И мне не раз приходилось вкладывать
массу сил в работу над продуктами, которые в конечном счете терпели
неудачу на рынке.

Сначала я считал, что всему виной технические проблемы, требующие,
соответственно, технических решений: дело в неудачной архитектуре,
непра вильном процессе разработки или ошибочной концепции продукта.
Но улучшения в этих сферах приводили всего лишь к новым неудачам. Поэтому
я читал все, что мог. Кроме того, мне повезло: моими наставниками
были некоторые из лучших умов Кремниевой долины. И прежде чем стать
соучредителем IMVU, я уже жадно собирал всевозможные новые идеи
о том, как создаются компании.

К счастью, другие учредители нашей компании тоже были готовы экспериментировать
с новыми подходами. Они — как и я — были сыты по горло
несостоятельностью традиционных теорий. Нашим советником и инвестором
стал Стив Бланк. Тогда, в 2004 г., он как раз начал развивать новую
идею: функции бизнеса и маркетинга стартапа следует считать не менее
важными, чем технологии и разработку продукта; они настолько важны,
что их должна направлять не менее строгая методология. Он назвал эту
методологию моделью развития клиента. Став предпринимателем, я взял
ее на вооружение.

Тем временем я создавал команду разработки продукта и использовал
при этом некоторые нетрадиционные методы, о которых уже упоминал.
С точки зрения традиционных теорий разработки продукта, с которыми
я познакомился в ходе своей карьеры, эти методы не имели смысла,
но я своими глазами видел, что они работают. Я с энтузиазмом пытался
объяснить эти методы новым сотрудникам, инвесторам и основателям
других компаний. Но нам недоставало общего языка для их описания
и конкретных принципов, позволивших бы лучше понимать их.

Я начал искать идеи, не относящиеся к сфере предпринимательства,
которые помогли бы мне осмыслить свой опыт. Я стал изучать другие отрасли,
давшие начало основным современным теориям менеджмента —
в первую очередь сферу производства. Я изучил концепцию бережливого
производства, возникшую в Японии и ставшую основой системы производства
компании Toyota, — абсолютно нового подхода к производству
товаров. Наконец, я стал использовать идеи бережливого производства —
в несколько адаптированном виде — для решения своих собственных
предпринимательских проблем. Так, постепенно, начала формироваться
система, помогавшая осмыслять новые методы.

А в итоге появился «экономичный стартап» — подход, основанный
на применении принципов бережливого производства в процессе создания
инноваций.

Компания IMVU достигла огромного успеха. К настоящему времени
наши клиенты создали больше 60 млн «аватаров». Это прибыльный бизнес.
В 2011 г. наш годовой доход составил более $50 млн. В офисах IMVU
в Маунтин-Вью работает больше 100 человек. В виртуальном каталоге
товаров компании больше 6 млн наименований — а ведь всего несколько
лет назад он казался довольно рискованной затеей. Каждый день к ним
добавляется более 7000 новых предложений, и почти все эти виртуальные
«товары» создают наши клиенты.

Благодаря успехам IMVU ко мне стали обращаться основатели других
стартапов и венчурные капиталисты. Пытаясь описать, что и как мы делали
в IMVU, я часто видел недоуменные взгляды или сталкивался с невероятным
скептицизмом. Обычно мне говорили: «Это никогда не сработает!»
Мой опыт настолько противоречил традиционным взглядам, что у большинства
моих слушателей, даже в Кремниевой долине — колыбели инноваций,
он просто не укладывался в голове.

Тогда я начал писать, сначала в блоге под названием Startup Lessons
Learned, и рассказывать — на конференциях и на лекциях для компаний,
стартапов и венчурных капиталистов. Я обращался ко всем, кто хотел
меня слушать. В попытках найти аргументы и объяснить свои открытия,
в сотрудничестве с другими авторами, экспертами и предпринимателями,
я совершенствовал и развивал систему «экономичный стартап»,
и она становилась все более стройной и целостной. Я стремился понять,
как можно устранить огромные потери, которые видел повсюду: стартапы,
создававшие никому не нужные продукты. В итоге подход «экономичный
стартап» дал начало целому международному движению. В разных городах и странах предприниматели начали создавать группы, чтобы обсуждать
и применять мои идеи. Сегодня более чем в 100 городах по всему
миру существуют организованные сообщества тех, кто практикует подход
«экономичный стартап». Я стал путешествовать по разным странам и континентам.
И повсюду вижу приметы возрождения предпринимательства.
Благодаря движению «экономичный стартап» возникает совершенно новое
поколение предпринимателей, которые нуждаются в новых идеях по созданию
успешных компаний.

Я — предприниматель, и мои интересы лежат в сфере разработки программного
обеспечения и высоких технологий. Но наше движение давно
вышло за рамки этой отрасли. Тысячи предпринимателей используют
принципы «экономичного стартапа» в самых разных сферах. Мне довелось
работать с основателями самых разных компаний, больших и маленьких,
работающих в самых разных отраслях и даже в государственных органах.
Этот путь привел меня в такие места, куда я никогда не предполагал попасть:
в офисы лучших венчурных капиталистов мира, в залы заседаний
правления компаний из списка Fortune 500 и даже в Пентагон. Сильнее
всего я волновался, когда описывал принципы «экономичного стартапа»
руководителю информационного подразделения армии США (кстати, он
был открыт новым идеям, даже если их излагали такие «гражданские»,
как я).

Скоро я понял, что пришло время полностью сосредоточиться на
движении «экономичный стартап». Свою миссию я вижу в том, чтобы
повысить показатели успешности инновационных продуктов во всем
мире. И именно поэтому на свет появилась книга, которую вы держите
в руках.

Что такое «экономичный стартап»

Эта книга адресована в первую очередь предпринимателям, а также тем,
кто инвестирует их проекты. В трех ее частях описаны пять принципов
«экономичного стартапа». Вот эти принципы.

1. Предприниматели есть повсюду. Чтобы создать стартап, необязательно
   трудиться в каком-нибудь гараже. Предпринимателем можно назвать
   любого, у кого есть стартап: созданное людьми предприятие, цель
   которого — разработка новых товаров и услуг в условиях чрезвычайной
   неопределенности. Это значит, что подход «экономичный стартап» можно
   применять в компаниях любого размера, даже на очень крупных предприятиях,
   в любом секторе и в любой отрасли.
2. Предпринимательство — это менеджмент. Стартап — это предприятие,
   а не только продукт. Поэтому ему нужен менеджмент нового типа,
   специально адаптированный к условиям чрезвычайной неопределенности.
   Я верю в то, что любой современной компании, развитие которой
   зависит от инноваций, нужна должность «предприниматель».
3. Подтверждение фактами. Стартапы существуют не только для того,
   чтобы производить товары, зарабатывать деньги или обслуживать клиентов.
   Они существуют для того, чтобы учиться строить жизнеспособный
   бизнес. Чтобы приобретать такие знания, можно использовать
   научный подход, постоянно проводя эксперименты, которые позволят
   предпринимателю проверить на практике каждый элемент своего видения.
4. Цикл «создать—оценить—научиться». Главная задача стартапа — превращать
   идеи в продукты, оценивать реакцию потребителей, а потом принимать
   решения о том, следует ли совершить вираж или лучше двигаться
   прежним курсом. Все процессы стартапа должны быть направлены на то,
   чтобы как можно быстрее получить обратную связь от потребителя.
5. Учет инноваций. Чтобы улучшить результаты стартапа и поддерживать
   ответственность разработчиков инноваций, нужно сосредоточиться
   на скучных подробностях: по каким показателям оценивать
   успех, как установить контрольные точки и как расставлять приоритеты.
   Для этого нужен новый вид отчетности, предназначенный специально
   для стартапов — и тех, перед кем они должны отчитываться.
   Почему стартапы терпят крах

   Почему начинания в бизнесе так часто оканчиваются провалом?

   Одна из причин — в «сокрушительном обаянии» хорошего плана, основательной
   стратегии и всесторонних исследований рынка. Прежде они
   служили надежными индикаторами вероятности успеха, и потому очень
   соблазнительно применять их к стартапам. Но это не срабатывает, потому
   что стартапы действуют в условиях почти что полной неопределенности.
   Еще не известно, кто их клиенты или каким должен быть их продукт.
   К тому же в мире в целом все меньше стабильности и все больше неопределенности,
   и предсказывать будущее становится все труднее. Традиционные
   методы менеджмента теряют эффективность. Планирование и прогнозирование
   точны только тогда, когда они основаны на долгой, истории деятельности и только в относительно стабильной окружающей
   среде. А у стартапов нет ни того, ни другого.

   Вторая причина кроется в том, что предприниматели и инвесторы видят:
   традиционные методы менеджмента не в состоянии решить эту проблему.
   И зачастую они пускают все на самотек и действуют по принципу
   «просто сделай это». Согласно этому принципу, если управлять процессом
   сложно, то лучшая стратегия — хаос. К сожалению, мой личный опыт свидетельствует
   о том, что это тоже не работает.

   Это может показаться парадоксальным, но столь революционным, новаторским
   и хаотичным явлением, как стартап, можно, а точнее, даже
   нужно управлять. Обычно мы считаем, что процессы и менеджмент —
   это что-то скучное и унылое, а стартапы — динамичное и увлекательное.
   Но вот что действительно увлекательно — так это видеть, как стартап добивается
   успеха и изменяет мир. Люди вкладывают в новые предприятия
   свою страсть, энергию и мечты. Это бесценные ресурсы, и их не стоит
   тратить впустую. Мы можем — и должны — сделать так, чтобы стартапы
   чаще добивались успеха. И в этой книге мы будем говорить о том, как достичь
   этого.

• «Эксмо», 2012
• Эдит Пиаф писала эту книгу для одного человека — своего последнего мужа Тео, который годился ей в сыновья (младше на 20 лет!) и которому она придумала псевдоним «Сарапо» (по-гречески: «Я люблю тебя»). Ради него она боролась со смертельной болезнью, ради него выходила на сцену, превозмогая невыносимую боль, и пела, пела, пела, завершая каждый концерт хитом «A quoi ca sert l’amour?» («Зачем нужна любовь»). А Париж не хотел верить, что такое возможно — бескорыстная страсть молодого красавца-грека к умирающей от рака, скрюченной артритом, некрасивой женщине, в 40 лет выглядевшей на все 60. За глаза его обзывали альфонсом, женившемся на великой певице ради ее славы и денег, — но ему было все равно, он не замечал оскорблений — у него была Эдит. Когда ей было плохо — он часами отвлекал ее смешными рассказами и прикрывал от вездесущих камер; когда ей было больно — носил на руках, прижимая к груди. Он, как мог, пытался защитить своего «воробышка», отвоевать для нее у смерти хоть день, хоть час… и отвоевал почти год, за который она успела закончить эту книгу. Лишь после похорон потрясенная публика убедилась в том, о чем Тео знал с самого начала, — что никаких «несметных богатств» Пиаф не было в помине: она никогда не умела копить деньги и ушла, оставив мужу лишь многомиллионные долги, светлую память о великом чувстве, какое бывает раз в жизни, свой незабываемый голос и эту рукопись, которую невозможно читать без слез, — пронзительную исповедь счастливой женщины, открывшей миру, «Зачем нужна любовь».

Я родилась…

Это единственное, в чем я совершенно уверена. Просто потому, что еще никому не удавалось жить, не родившись для начала.

Боже, сколько глупостей насочиняли о том, где и как я родилась! На парижской мостовой, якобы моя мать не успела добежать до роддома, а отец вызвать скорую. И роды принимал не врач, а полицейский. Парижская улица в буквальном смысле слова моя родина!

Кто мог рассказать правду о моем рождении? Никто, потому что она никого не интересовала. Родилась и родилась, мало ли в Париже рождается детей, никому не нужных, толком не имеющих ни семьи, ни дома? Официально семья была, но отец — Луи Гассион — в то время был на фронте, а мама, Анита Майар, предпочитавшая псевдоним Лин Марса, очень скоро отдала меня своей матери, которая занималась … дрессировкой блох! Да-да, на её фургоне, грязном, завшивленном, насквозь пропахшим дешевым вином и псиной было написано: «Салон ученых блох». Помимо меня в этом «Салоне» жили семь собак, то и дело приносивших потомство, три не отстававших от них кошки, хомяки, попугаи и несколько птичек.

И снова я должна верить рассказам родственников, не слишком правдивым. Если верить отцу, бабушка любила красное винцо, и по широте душевной щедро делилась этой любовью со мной, забывая при этом накормить.

Когда сам отец приехал из армии на побывку и разыскал меня в салоне блох, то с ужасом увидел, что огромная по сравнению с тельцем голова просто болтается на тонюсенькой шейке, на самом теле нет живого места от укусов всяких насекомых (блохи прежде чем начать учиться предпочитали подкрепить силы мной или собаками), а на лице одни огромные глаза, постоянно слезившиеся. Кожа на руках, ногах и даже голове в страшных коростах, видно бабушке в голову не приходило, что маленьких детей вообще-то надо мыть, они сами этого делать не умеют.

Подхватив меня в охапку, что сделать совсем нетрудно, только опасно — ножки и руки-палочки могли легко сломаться, отец привез к своей матери в Берне.

Вот Берне я уже смутно помню, правда, не столько зрительно, сколько звуки и запахи. Больше звуки. Они если и были необычными, то не для меня, с рождения (и до него) привыкшей к жизненной грязи и в свои два года видевшей все, кроме нормальной жизни и детства. Сестра мадам Гассион держала бордель, он был маленьким, всего на пять «девушек», зато вся эта пятерка, не имея возможности тетехать собственных детей, бросилась выхаживать меня!

Я не знаю, была или не была недовольна эта бабушка, но судя по фотографиям, меня отмыли и приодели, а главное — откормили. Давали или нет вино, тоже не знаю, возможно, давали, ребенок-то был приучен.

Знаешь, я никогда не говорила этого разным любопытным, ни к чему им знать, но, думаю, я не умела разговаривать, когда папа привез меня к «маме Тине», как называли мою двоюродную бабку. Не могу утверждать точно, но отец однажды говорил, что первым словом, которое я произнесла, было «папа», а когда он разыскал меня в «Салоне ученых блох», я едва слышным голоском довольно прилично выводила мелодии, похожие не птичьи трели. Я не вру, правда. Это неудивительно, если ребенок не слышит ничего, кроме бабушкиного хриплого смеха, собачьего лая и птичьих песен (птицы-то были певчие), то чему еще можно научиться? Удивительно, как я не стала ругаться раньше, чем говорить.

Забористо выражаться я научилась позже.

Тео, я поняла!

Говорят, что за все в жизни надо платить, вернее, расплачиваться. После каждой неприятности, каждой катастрофы, а ты знаешь, их у меня хватило бы на десятерых, я искала, за что расплатилась, и не всегда находила, иногда не понимая, за что же Жизнь меня казнит. А сейчас вдруг поняла!

Тео, я не расплачивалась, а сначала платила, а потом получала, понимаешь, сначала платила, словно Судьба не доверяла мне, боясь, что я захапаю все её подарки и ничего не дам взамен!

О, жестокая…

Это так, вот послушай: сначала я, еще не будучи ни в чем виноватой (не считать же виной само рождение!), с трудом выжила у бабушки Майар среди блох, собак, кошек, хомяков и птиц без мытья и кормежки, чтобы попасть в заботливые руки «девушек» в доме другой бабушки — Леонтины, «мамы Тины», как звали её все. Неважно, чем занимались «девушки», обо мне они заботились куда лучше, чем в «Салоне ученых блох».

Я была почти слепа, это все не зря, а чтобы научилась слышать лучше, чем смотреть. Понимаешь, когда невозможно что-то разглядеть, а на глазах чаще всего повязка, поневоле начинаешь прислушиваться. Я слышала и запоминала песенки, которые пели «девушки», конечно, фривольные, даже колыбельные, которые пели мне, не были похожи на те, что тебе пела мать. Но это были песни, а не лай и ругань!

Слепотой, невозможностью быть в детстве, как все, невозможностью играть, бегать, резвиться, дружить с маленькими детьми, даже просто возиться с куклами я оплатила музыкальный слух, способность схватывать мелодию с первого прослушивания и запоминать навсегда.

У меня действительно не было нормальных игрушек, кукол, как у других девочек. Я не была слепой совсем, но почти не могла открыть глаза, скорее подглядывая за миром, чем живя в нем. Этот кератит — воспаление роговицы глаза, болезнь часто собачья. Наверняка я подхватила её именно в бабушкином фургоне от наших псов, с которыми спала в обнимку. Помогла и дистрофия, отец рассказывал, что, когда он, наконец-то, разыскал этот блохастый фургончик, я была безумно слабенькой.

Я ничего не помню из того времени, кроме песен, которые распевали «девушки». Неудивительно, ребенок многое воспринимает не сознательно, а глазами и ушами. Видимо мои глаза были плохи, оставалось надеяться на уши. Девушки приметили, что я часто тру глаза руками и как-то странно себя веду. Врач поставил неутешительный диагноз и посоветовал чаще промывать глаза, не смотреть на яркий свет, держать их закрытыми, а меня саму хорошо кормить.

А потом мне и вовсе наложили повязку на глаза. Их промывали, закапывали, закладывали какую-то мазь и снова прикрывали повязкой. Представляешь шести- семилетнюю девочку, лишенную возможности распахнуть глаза и увидеть солнечный свет? Я воспринимала мир на ощупь и на слух. Второе было даже важней.

Так я заплатила за хороший слух.

Но я плачу до сих пор, плачу боязнью темноты. Поэтому меня трудно заставить лечь спать до рассвета. Я не сознаюсь сама себе, но прекрасно понимаю, что глубоко внутри сидит страх, что если вокруг станет темно, то эта тьма не рассеется уже никогда. Спать с включенной настольной лампой? Пробовала, но однажды ночью случились какие-то неполадки и электричество отключили. Боже, какой я испытала ужас, проснувшись в полной темноте!

С тех пор спать только после рассвета, чтобы, открыв глаза, увидеть свет в окне.

Я знаю, что для всех это неудобно, что я доставляю нормальным людям много проблем своим распорядком дня и тебе в первую очередь, но это сильнее меня, Тео. Если бы я могла справиться с этим ужасом перед темнотой, я бы справилась. Но даже гипнотизер не смог помочь, он может усыпить меня, но не может заставить не бояться темных окон или одиночества. Никто не может.

В больницах я всегда исхитрялась оставлять щелку в двери, просила об этом, якобы, чтобы успеть позвать на помощь, если понадобится, а в действительности, чтобы видеть полоску света из коридора.

Прозрела я после искренней молитвы бабушки и её «девушек». В Берне все знали, что неподалеку в Лизье живет сестра Тереза, и что её молитвы святой Терезе обязательно приносят облегчение страждущим. В один из августовских дней «мама Тина» и её подопечные оделись скромно, но парадно, также нарядили меня, закрыли свое заведение и отправились пешком вымаливать у Святой Терезы мое прозрение. Дело в том, что мне должны были снять повязку с глаз, которую я носила полгода или больше. Это последняя надежда, врач не скрывал, что если не поможет, то я постепенно ослепну совсем.

Буду ли видеть? Остаться на всю жизнь почти незрячей или вообще слепой — это страшно, вот «мама Тина» со своими крошками и решила помолиться.

Это было в день Святого Луи — 25 августа. Помогли ли молитвы? Наверное, да, ведь девушки любили меня искренне и также искренне желали мне счастья. Ты знаешь, что если чего-то очень-очень желать и хорошо попросить, Небеса обязательно помогут. Я прозрела. Когда повязку сняли, я долго не решалась открыть глаза, просто потому что разучилась это делать. А открыв, поняла, что вижу!

Это второе рождение, потому что маленький человечек, так и не успевший нормально познать мир при помощи зрения и долго лишенный такой возможности, теперь знакомился со всем заново. Первое время мне приходилось закрывать глаза, чтобы понять, кто из девушек говорит, потом я открывала и сопоставляла… Также с остальными звуками, даже самыми простыми. Простые голоса, смех, пение, шум движущейся машины, топот ног… Все, что раньше было очень смутным или в тумане, что раньше только звучало, теперь приобрело краски, стало объемным не только когда к нему прикасаешься, но и на расстоянии.

Двигаться, глядя под ноги, а не на ощупь вдоль стены, уверенно брать ложку, видеть не только тени, но и полутона, мелкие детали, в конце концов, просто распахнуть глаза, не испытывая режущей боли — разве это не второе рождение?

Но слух, на мое счастье, остался.

Казалось, теперь будет все хорошо, но не тут-то было! Я больше не была слепой, а потому отпала необходимость жалеть меня. И если девушки мамы Тины помогали из сердечных побуждений, то в школе быстро сообразили, что зрячая девочка непременно наглядится в борделе того, чего ей видеть не полагается. Я повзрослела, а значит, вполне могла набраться ненужного опыта и рассказать о нем одноклассницам. Вот тогда мамаши и возмутились, требуя, чтобы «девочку из борделя» убрали от их ангелочков!

Я не знаю, насколько одноклассницы были ангелочками, потому что ни с кем не дружила, не только родители детей, но и собственная бабушка требовали, чтобы я не подходила к другим девочкам. В любом случае мое пребывание среди крошек «мамы Тины» не могло долго продолжаться, бабушка сама сообразила, что это прямой путь в её заведение, а потому попросту потребовала от отца, чтобы тот решил мою судьбу.

Приехавший отец даже прослезился, поняв, что его дочь больше не слепа и даже без повязки на глазах, и судьбу решил. Поскольку Луи Гассион не знал другой судьбы, кроме своей собственной, и других занятий, кроме выступления на улице, то он забрал меня с собой. Куда? В никуда! На улицу, в снимаемые на ночь-две комнатки в грошовых, завшивленных гостиницах с тощим матрасиком на скрипучей продавленной кровати, с обедами в пивных, где пьяные мужчины ссорились и даже дрались, в вольницу улиц…

Правда, сначала мы все же поездили в небольшом фургончике за цирком Кароли, где отцу предложили выступать. Но цирковая семья сродни уличным актерам, там тот же аскетизм быта и непостоянство. Отец проработал недолго, я не знаю, что именно случилось, но мы вернулись в Париж уже без фургончика и стали настоящими бродячими артистами. Мне нравилось…

Я пела всегда, даже когда не умела говорить, тонюсеньким голоском выводила мелодии, похожие на птичьи трели. Это сейчас после многих лет курения и выпивки голос у меня стал хриплый, а тогда был звонкий. Хотя какой-то налет слышался в нем и всегда. Я не помню, но так говорят все. В это можно верить, наверное, сказалось то, что я слышала в первый год — бабушкин хриплый смех и голос. Знаешь, я не видела её с тех пор, как отец забрал меня из «Салона» с блохами, потому не помню, как и «маму Тину», которую практически не видела даже когда жила у нее.

Забрав меня от «мамы Тины», отец невольно окунул в свою бесприютную жизнь. Я уже тебе говорила, что отец был бродячим актером, но он не читал монологи Гамлета, это никто не стал бы слушать, не пел, невозможно долго петь на улицах, обязательно потеряешь голос, он был акробатом.

Когда я сейчас вспоминаю то, что творил Луи Гассион, мне становится жутко. Обычно такое делают женщины, их зовут гуттаперчевыми, женщинами-змеями, женщинами без костей. А тут мужчина. Отец был маленького роста (мама тоже не слишком велика), у него был немыслимо гибкий позвоночник, который гнулся во все стороны, точно также во все стороны выгибались и суставы.

А еще Луи Гассион многое делал на голове, даже ходил! Я смутно помню как, потому что, когда стала взрослей, из-за сильных головных болей он уже перестал этим заниматься. Кажется, вставал на голову и, используя руки, шагал, словно на трех ногах. Наверное, это ужасно больно.

Могу сказать точно: отец себя ничуть не жалел, он жил, пока слышались аплодисменты и пока в нашу тарелочку бросали деньги. Подозреваю, что он и жил ради аплодисментов. Поэтому с раннего детства я не мыслю себе другой жизни, кроме той, в которой звучат эти самые аплодисменты.

Я ничуть не осуждаю отца, он по-своему старался сделать меня счастливой, вовлекая в свою жизнь, наверное, ему это казалось правильным. Нет, не так, для него, в его жизни это и было правильным. Зачем девочке, которая будет жить в фургончике, школа? Читать он меня научил сам, я легко разбирала буквы на вывесках, а больше к чему?

— Книги? К чему они? Кто-то сочиняет истории про других людей, а мы должны читать? Никто не напишет книгу о нашей с тобой жизни, а значит, они нам не нужны. Когда-нибудь у тебя будет свой мужчина и свои дети. Снова заботы, которые не оставят времени на разные глупости.

И все же мы читали. Парижане забывали книги на скамейках в саду, на парапетах, просто бросали в урны. Конечно, среди таких книг редко встречались стоящие, чаще действительно мусор, который не жаль оставить или выбросить, но все же… В книгах была другая жизнь, а поскольку я не видела, как живут нормальные люди в нормальных семьях, все происходящее в этих историях воспринималось, как сказка. А вокруг была жестокая проза с пьяными криками в кафе, неприкаянностью, продажной любовью, холодом и даже голодом.

Но всегда было, знаешь что? Уверенность! Да-да, я не сомневалась, что завтра мы снова выступим, заработаем на то, чтобы поужинать, что где-то приткнем свои бедные головы, что утром снова будет день. Именно тогда я научилась не беречь ни силы, ни деньги. Нельзя копить, зачем, если завтра снова можно заработать?

Прошло много лет, но я так и живу. Это правильно и неправильно одновременно. Беречь силы нельзя, это недостойно настоящего артиста. Копить деньги тоже, они зарабатываются, чтобы тратить на себя или других — неважно, на других даже приятней. Но наступает момент, когда не остается ни того, ни другого. Сил, чтобы снова заработать, уже нет, а вместо денег, которых еще недавно было вдоволь, одни долги.

Но тогда судьба дает Тео, который носит на руках, потому что собственные ноги мама Ламбукас не носят, и зарабатывает, потому что мадам нужно чем-то кормить. Мадам ест, как птичка, больше не позволяют врачи, но все же…

Тео, я впервые сижу у кого-то на шее! Это удивительнейшее состояние, между прочим. Я всегда работала, с тех самых пор, как прозрела и стала выступать с отцом. Всегда зарабатывала не только для себя, но и сначала Симоны, потом на подарки возлюбленным (роскошные подарки), на толпы «милых паразитов», которые заполняли мой дом, а вот теперь ничего не зарабатываю. Меня кормит муж. Сорок лет я кормила многих, а теперь один кормит меня… Бедный Тео, тебе приходится отдуваться за всех!

Отец хотел, чтобы дочь вместе с ним стала акробаткой, он бы подбрасывал меня вверх, а я делала немыслимые сальто, вызывая восхищение зрителей. На мое счастье быстро выяснилось, что я слишком слаба, чтобы совершать воздушные пируэты. Думаю, если бы стала выступать вместе с отцом как акробатка, то быстро переломала все, что возможно, и давно загнулась в какой-нибудь грязной конуре, корчась от невыносимых болей.

Но я приносила прибыль Луи Гассиону. Сначала зазывала зрителей, тогда у меня вместо тихого, тонкого голоска и прорезался сильный, чуть резковатый, потом обходила собравшихся с тарелочкой, уговаривая:

— Вот наберем пять франков, и представление начнется. Еще немного, совсем чуть-чуть… Еще монетку, мсье, хоть одну…

Думаю, отец понимал, что это ненормально, потому что он говорил:

— Ты должна научиться еще чему-то, нельзя просто собирать деньги. Пусть это делает кто-то другой.

Ему вторил товарищ, с которым мы часто выступали вместе, Камиль Рибон. Камиль не был акробатом, он был самодеятельным актером. Сейчас, пытаясь вспомнить, что он такое изображал, я даже не могу подобрать этому название. Если отец прыгал на голове, гнулся во все стороны, пока не начинали по-настоящему трещать суставы и кости, то Камиль страдал. Он был очень большой, хотя, возможно, мне это просто казалось. Во всяком случае, рядом с отцом он выглядел великаном.

Я не знаю, сколько лет Камилю, как не знаю, куда он потом девался, но мне он казался стариком, потому что лицо было покрыто глубокими морщинами. Пожалуй, он был молод, потому что голос имел молодой, и гигантом тоже был, многие люди оказывались ему по плечо. Рибон изображал страсти в случае конца света, он рвал на себе рубаху (потом приходилось зашивать), хрипел, словно задыхаясь, катался по земле к восторженному ужасу зрителей, или делал вид, что его голова раскалывается, а руки и ноги просто не действуют… Я не знаю, почему это вызывало интерес у зрителей, но его с удовольствием просили:

— Эй, Камиль, покажи, как отнялась рука!

Он протягивал к говорившему руку и… та падала, словно подрубленная. Все новые попытки заставить руку подняться или хотя бы пошевелить пальцами «не приводили» к успеху. Я думаю, он был прекрасным мимом, способным играть боль и несчастье также легко, как другие веселятся. Говорят, впервые увидев, как он обнимает меня той самой рукой, которая только что висела плетью, я закричала от ужаса. Кстати, так же кричали некоторые зрительницы, когда рука, вдруг ожив, протягивалась к ним.

Рибон тоже считал, что меня нужно научить чему-нибудь, что приносило бы доход с меньшими физическими мучениями. Кажется, он был даже рад, что отцу не удалось сделать из меня акробатку.

— Да, Луи, девочка должна петь.