Анатолий Вайнштейн о себе: «Мне было одиннадцать лет, когда я впервые открыл книгу. В ней не было картинок. Да и задания открывать ее не было. Я просто держал нечто в руках, потом открыл. Каково это — читать для себя — было не ясно. Я водил глазами по страницам. Пока вдруг за словами не прорезалось что-то еще. Моя первая книга вышла в «Неиздательстве» в тридцать два».
Два рассказа Анатолия Вайнштейна из цикла «Коробочка» опубликованы в авторской редакции.
КОРОБОЧКА
1
У меня место в партере. Я знал этот спектакль наизусть. Знал, что скажут актеры, что ответят им из оркестровой ямы. Режиссеру я доверял: за последний год он один не позволял актерам отсебятины, каждая постановка была точной копией предыдущей. Я сидел там же где и всегда: третий ряд, пятое кресло.
— Вы видите это?
Даже предсказуемый театр полон неожиданностей. Рядом со мной села молодая девушка. К этому сложно привыкнуть. Люди не понимают, что тот же спектакль не будет тем же, если зрители в зале постоянно меняются.
— Вы о чем? — какой неприятный тон, но это я еще взял себя в руки. Легко говорить «вы видите», но что? Что я должен был видеть. Изо дня в день я старался жить рутинно, тратил на это силы, уставал. Я стремился к тому, от чего обычно бежали. Все те, кто жаловался на однообразие, но ленился быть не собой; жаловался на скуку, но презирал собственное желание; несся в будущее спиной вперед.
— Куда вы смотрите? Да при чем здесь ваша спина? — ее голос вернул меня в театр.
— Не знаю. Спина — единственное, где очевидное сложно разглядеть, — попытался я отшутиться.
— Да вот же, на сцене.
— Ах это? Да, мой любимый спектакль,— до чего ж она глупа, — я вообще люблю этого режиссера.
Но девушка не унималась:
— Да не это, вот это.
Мое тело задергалось во все стороны по очереди. Начало, как и полагается, с севера.
— Что же вы вертитесь. Сядьте ровно.
— Не говорите так со мной, мы не в школе.
— Нет. Да. Не важно. Не важно, где мы. Посмотрите на это, — и она вытянула свой длинный палец, чтобы ткнуть им в пространство, загородив мне обзор сцены. У нее был красивый розовый лак.
— Да не на палец.
Я вновь растерялся, это начинало бесить.
— Скажите прямо, чего вы хотите.
— А я сразу поняла, что вы хам. Знаете что, хам, вы будете слушать, а я говорить? Ясно?
— Ясно. Не ясно.
— Я вижу, вам не ясно. Вы будете слушать, а я говорить.
От волнения я хлопнул глазами.
— Итак, вон там на сцене, видите?
Я пригляделся. Сцена показалась совершенно обычной. Как вдруг справа, там где кончались декорации, возникло нечто похожее на коробочку. Оно появилось и сразу стало расти. Сперва мелкое, — коробочка увеличивалась, стала крупнее, — размером с чемодан, больше, со шкаф, еще больше, дом, огромный, город, крупный, с трубами, заводами, домами, реками, озерами, морями, страна, океанами, облаками, горами, планета. Меня поглощало нечто колоссальное. Так быстро, что я даже не испугался. Паника и страх схватили меня позже и будто впервые: как два незнакомца, они тянули за руки в разные стороны, и грудная клетка расходилась все шире и шире. Тело хватало воздух ртом.
— А вот теперь говорите: что вы видите! Ну же, говорите!
— Кажется я начинаю понимать, — слова давались мне тяжело, воздуха не хватало, — я начинаю. Кажется, я начинаю понимать. Кажется, кажется, я понимаю начинать.
— Громче, сукин сын.
— Я кажется, мне кажется. Кажется. Кажется, я начинаю. Начинаю.
— Не мямли! На старт!
— Я, я, я, я.
— Внимание, ешкин кот, давай!
— Я, я, я, я.
— Заткнись!
— Я люблю тебя! Я люблю тебя с той минуты, как увидел. Люблю, люблю, люблю, люблю, — вырвалось на выдохе из тела. На этом мышцы спины отказали мне, и я повис на легких словно на двух воздушных шарах.
— То-то же. Но что-то долго. Очень долго, гадкий мальчишка. Впредь не заставляй меня так долго ждать, — и она ушла, оставив меня охранять свою сумочку. А когда вернулась, занавес уже опустили.
11
Я посмотрел на ее рыжие волосы. Затем на рыжий шарф. Ботинки.
— Тебе не кажется, что это слишком?
— Что, не нравится? Рыжий — это особенный цвет. Мы рыжие — особенные.
Ее интонация. Мы, конечно, болтались на этом катере уже час. Я успел обойти его дважды, кроме нас двоих говорить было не с кем. Но ее интонация. С той же ноткой кокетства Филипп Гельфанд однажды сообщил мне, что я еврей.
— Что же в вас особенного? Не хочешь ли ты сказать, что рыжие люди заодно?
— Именно.
— Национальность. Цвет волос, как паспорт несуществующей страны. А что, в этом есть резон. Никаких виз, никаких отпечатков пальцев. На границе проверяют лишь корни волос. Хна объявляется вне закона.
— Это очень смешно.
— Подожди. Ты еще не слышала продолжения. Браки, что с ними?
— От рыжих рождаются только рыжие.
— Вирус?
— Вирус.
— И как же им заразиться?
— Только через половой акт, — она смотрит мне прямо в глаза.
— Мне подходит, — говорю. И вдруг ощущаю себя очень неловко.
А тем временем катер миновал мост Александра Невского. Здания по бокам напоминали те, что я видел во сне. Вчера. Мне снилось, как я плыву по реке. Река становилась все уже и уже, но мне не хотелось думать о том, что будет дальше.
— Ты слышала сказку о пропавших подростках?
Она не ответила, просто уставилась на меня. Я решил продолжить.
— Это случилось в одном городе. Это был небольшой город, но и не маленький. По середине его разделяла река. Люди не помнили, откуда течет эта река и куда впадает, но странным образом это не мешало им ненавидеть друг друга. Те, кто жил на правом берегу ненавидели тех, кто слева, а левые — вечно правых. Однако ненависть невозможно просто переживать. Она всего лишь инструмент, ее нужно применять. И каждый год молодые юноши и девушки собирались по обеим сторонам реки, в надежде, что кому-то наконец удастся ее переплыть. Добраться до другого берега, чтобы отомстить тем, кто живет там, за все поколения, пропавшие в этой проклятой реке. Они погружались в нее с обеих сторон. Все глубже и глубже. Пока наконец их тела не уносило силой течения.
В двадцать лет это был бы конец разговора. Но мы плыли на катере, по Неве, нам было не двадцать, словно в такт моим мыслям над катером поползли в разные стороны огромные створки моста.
— Эта сказка мне снится каждую ночь.
– Ты счастливчик, тебе хоть что-то снится.
— Да, снится и, скажу честно, я не люблю засыпать.
— Зато очень любишь болтать. Мне кажется ты никогда не затыкаешься.
— Все зависит от собеседника, я затыкаюсь, если другому есть, что сказать.
Взяв бокал с остатками вина со столика, я пошел искать бутылку, им под цвет. Однако стоило пройти пару шагов, как мой взгляд уткнулся в тьму воды.
— Ты еще здесь?
Она по прежнему сидела на скамейке. На том же самом месте. Видимо, я был единственный, кто заметил ее рыжий цвет.
— Я не люблю засыпать, так как вижу сны. И эти сны идеальны, — соврал я, — они как упрек тому, что я успеваю сделать за день.
— О, мне это хорошо известно. Я иногда тоже думаю, что всего сделанного за день недостаточно, но это не повод прекратить стараться. Да, возможно ты не сделаешь всего и сразу, но…
В этом месте я зевнул, и она замолчала. Почему я раз за разом так делаю? Возможно это последнее, что не позволяет мне утонуть в потоке ее слов.
Я обвел взглядом катер. Всюду, то тут, то там, стояли скаймеки. Всюду велись разговоры. Где-то более оживленные, где-то менее. Люди говорили и не могли наговориться, будто они никогда не встречались ранее. Между берегами стоял гул. Лишь однажды внезапная тишина прорезала мой слух, и тогда я отчетливо услышал, как внизу, о борт катера, бьется река.
Иллюстрация на обложке рассказа: Yelena Bryksenkova