Рубрика: Отрывки

• Издательство «Время», 2012 г.
• Неприятное происшествие: утром в воскресенье герой понял, что умер.
  За свидетельством о смерти пришлось отправиться самому. Название
  нового романа известного петербургского писателя Николая Крыщука
  отсылает нас к электронному извещению о компьютерном вирусе. Но
  это лишь знак времени. Нам предстоит побывать не только в разных
  исторических пространствах, но и задуматься о разнице между жизнью
  и смертью, мнимой смертью и мнимой жизнью, и даже почувствовать,
  что смерть может быть избавлением от… Не будем продолжать:
  прекрасно и стремительно выстроенный сюжет — одно из главных
  достоинств этой блестящей и глубокой книги.

Неприятное происшествие

Утром в воскресенье

Сразу не повезло — я умер утром в воскресенье. В тот самый час, когда люди не могут сосредоточиться на обстоятельствах чужой жизни. Тем более смерти. Зарываются лицом в птичьи перья и не хотят просыпаться. А вдруг того
коврика, где вышитая крестиком Аленушка, уже нет? Или
комплимент начальнику получился слишком язвительным? И вообще, желудок после грибной подливки камнем
под сердцем лежит. Может быть, рак? Тьфу-тьфу-тьфу!..
Не выговаривается. Тьфу-тьфу-тьфу!.. Язык, паралитик!
Неужели и впрямь пора вставать?

Ну вот, а тут я со своей смертью. Никаких, естественно,
ресурсов для потрясения.

И мне бы, конечно, нужно было быть деликатнее, но,
видно, сил уже не хватило. Плафон сложил свой рисунок
сначала словом «Зина», потом — «Зоя». И стало ужасно тоскливо. Я подумал, что ступеньки, по которым я столько лет
поднимался к своему семейному счастью, истерлись задолго до моего рождения. По ним скользили еще какие-нибудь
очаровательные фантоши прошлого века и напевали нечто
из итальянской оперы, тоже уверенные в своей красоте
и бессмертии. И от этой ничего не значащей и, скорее всего, надуманной картинки, мне вдруг стало так кисло.
Проигранная жизнь крутилась песенкой: «Слава-Слава-Слава-Славочка, мы посидим на лавочке…» Потом: «Ах,
лава-лава-лава лавочка, разбил мне сердце Славочка…»
Подворотня сужалась, и в ней не горел свет. Потом
из темноты проявились какие-то бандиты и все кричали,
но никто не хотел ударить. Потом один все же ударил,
а в руках у меня очутилась слепая монетка, подаренная
на коктебельском пляже заранее обожаемой женщиной.
Все, чего в этой женщине хотелось, было покрыто цветочками — осенними, фиолетовыми и серебристыми. Она,
выкормыш мой, оказывается, решила уже стариться и надела закрытый купальник. Я дрался из-за нее. …А монетка? Классики, конечно, и в этом соврали. Какая там вся
жизнь в хронологическом порядке? И одной картинки
не слепить.

Вошла матушка. Лица на ней не было. Стала пробовать
землю из цветочного горшка, разминать ее пальцами
и нюхать. Потом заметила меня.

— Макаронов-то, сыночка, уже нет. Вчерашние все пережарились. А киномеханика, о котором ты спрашивал,
звали Петей.

Киномеханик Петя был влюблен в нее пятьдесят лет назад, благодаря чему мама получила в деревне начальное
кинематографическое образование. Потом уже начались
университеты с моим отцом.

Я вдруг подумал, что, может быть, Петя — мой отец?
Попробовал представить его. И не смог. Он освежал голову
сырой травой и никак не хотел задумываться о планах продолжения рода. Сознание его было сосредоточено на расшнурованной маминой груди и не желало принимать
в себя никого лишнего и нового. Меня, то есть. А я, натурально, умирал, и все эти фантазии уже не имели смысла.
Ну вот, и как это все случилось? Утро в окне. Просыпается жена — крохотулечка моя, мой мизинчик. Ныряет
в халат и бормочет безадресно: «Никто не обещал». Затем
ко мне уже:

— Кофе будешь?

Я, разумеется, в силу известных обстоятельств молчу.

Тогда она нажимает мне на глаз и говорит ласково:

— Ты меня слышишь?

А я в роль выгрался, мне буквально ни до чего. Она сообразила, вероятно, что дело на этот раз не только в моей
утренней энтропии. Зовет детей.

— Вставайте! Или вас опять холодной водой поднимать? Отец преставился.

Оба вскочили, реагируя на такой чрезвычайный крик,
чешутся и зевают. Привыкают к свету.

— Достал-таки. Я так и знала. Он вообще всегда умел
выбрать время.

Сын пошутил:

— И место.

— Вот теперь сами с ним и разбирайтесь. Удумал тоже.
Позер и есть позер.

Понимаю, не дадут они мне мою смерть почувствовать.
Я ведь еще тепленький, некогда было. И жалко при этом,
что не смогу уже никогда вступить с ними в неформальные
отношения.

И вдруг увидел — они ведь тоже все умрут. Утро на лицах отметилось алебастром, птички в глазных зыбках плавают в разные стороны. Нет, не преждевременность,
не подстерегающая в полдень, допустим, катастрофа,
но сам факт неизбежности смерти стал до того очевиден.
И все заговорили вдруг как у Метерлинка, задвигались
как у Виктюка… Не то что ближе и дороже они стали мне
(куда уж?), не то что жалко их стало, но печаль в мое сердце вкралась (печаль, вот слово, которое надо было искать).
Имени у этого не было. А такие, например, слова и картины: морось, немой скандал, записная книжка на скамейке
под дождем, балабуда… И еще почему-то: заснуть в неизвестном падеже на коленях у мамы. И — мы пойдем с тобой знакомым словом «перелесок»…

Носки с дырочкой на правом, пахнущие вчерашним
днем, я забыл выкинуть в таз. И обои над столом, ободранные, не покрасил.

— Учитесь! — фраза, как всегда у жены, на первый
взгляд бессмысленная, но значительная.

Мы познакомились в троллейбусном парке, и троллейбусы текли, текли, куда нам хочется. Цветок желтой акации упал ей на колени. Я схватил его зубами и жевал, ненатурально переживая страсть.

Сейчас жена была в зеленом халатике и необыкновенно
расстроенная. Одновременно подметала пол и глотала
вишни из компота, выплевывая косточки в ладошку. Как
я любил эту ее небрезгливость, когда был жив!

Дети переминались босиком на холодном полу, выращивая в себе сочувствие. Я бы тут же отослал их надеть
что-нибудь, но кто я уже? Дорогая моя не посмела указать,
чтобы не нарушить скорбного все же момента.

— Эй, недоглядки, — пробормотал я, — тапки наденьте.

— В сущности… — сказала жена и заплакала.

Дети голодно сосредоточились на апельсине и тоже
плакали. Я лежал, как положено, и переживал трагедию.
«Действительно, — думал, — не каждый день я могу им
предоставить повод для такой полноты ощущений. Пусть
поплачут. Слезы, говорят, облегчают».

— В общем, я с этим не согласна! Так всякий может,
если захочет. А расхлебывать опять мне.

— Ну что теперь с него взять? Ты, ей-богу! — сказал
старший.

Старший и младший — это, вообще говоря, наша домашняя шутка. Потому что старший старше младшего минут на пять. Свое близняшество они используют сполна,
по всем правилам нового времени. Например, один выслушивает по телефону хриплые, поющие признания девушки, обращенные не к нему, и отвечает индифферентно,
оскорбительно не помня подробностей, другой рядом беззвучно корчится. Кажется, они дублируют друг друга уже
и при интимных свиданиях. На меня не похожи — я был
мучительнее и однозначней. Но может быть, у них еще все
впереди?

Жена, как это с ней бывает, стала слепоглухонемая.

— А я почему должна знать? Он сам все затеял, ну вот
и пусть!

— Мать, опомнись, он помер.

— Не надо мне только рассказывать!

Не скрою, обидно мне стало, что обо мне говорят в третьем лице. Будто я уже умер.

А будто уже нет?

Так или иначе, понял я, что без официального подтверждения мне на тот свет не отправиться. Сами они палец о палец не ударят. А я, надо сказать, в деле оформления
исхода щепетилен до формализма. С момента таинственного исчезновения отца это превратилось в пунктик, теперь же, когда расход людей пущен на самотек и не подлежит уже никакому учету, пунктик стал настоящей идеей
фикс, без преувеличения, главной задачей жизни. Я, как
это ни смешно, в глубине души ждал этого момента. И вот
час настал. Идти за подтверждением собственной смерти
предстояло мне самому. Это было даже по-своему логично.
Прихожу, например, к такой-то и говорю:

— Так и так. Мне справочка нужна. Свидетельство
о смерти. Гражданин, в скобках имя, и нам пожелал долго
жить.

— Это замечательно, — отвечает стерва и почесывает
локоть, который, как замечено, стареет у женщин первым. — Это замечательно, что он умер таким молодым
и добрым и, судя по вашим глазам, даже с мафией не связан. Но вот, не сочтите меня формалисткой, покойник подозрительно похож на вас.

— То есть что значит, подозрительно похож? Это
я и есть. Мне только справку надо.

— Тогда вопрос решается просто. Вызываем милицию
и обсуждаем это досконально.

У меня переживания. Мне, можно сказать, ни до чего.
Могу ли я с человеком в погонах обсуждать такую интимную проблему, как уход из этого мира?

Но вышло все не так…

Осенняя прелюдия

Дежурная по летальным исходам

Улица подняла меня вместе с другим податливым народом
и вынесла к каналу, под поеденные морозом липы. Деревья
тут же начали обдувать гнилой свежестью; одновременно,
передернувшись, они успевали стряхивать с себя растерянную птичью мелочь и свистящим шепотом подавать команды торопящимся в стойло облакам. Во всем этом угадывался некий смысл, мне уже недоступный.

В эту пору воздух даже в городе отдает палой грушей
и забродившей ягодой. Раньше мне всегда был приятен
этот привкус сезонного разложения, сырой дух корней, который манил еще наших предков, питающихся дохлой рыбой, камбием или объедками от пира хищников. Мой род
шел, вероятно, прямо от них, а не от предков-охотников.
Вид убитой птицы, опирающейся на крылья, как на костыли, невыносим; для счастья сбывшегося инстинкта мне
хватало застигнутого под низкой еловой кроной боровика.
Но сейчас не было во мне безотчетного ликования.

Я шел по осени, как по большой продуктовой камере,
в которую холод запустили с опозданием, если, конечно,
не имели в виду приготовить какой-нибудь чукотский деликатес с душком, вроде копальхена. Под ноги то и дело
попадались возбужденные, подергивающие шеями собаки, и этот ветер, горящие с утра фонари… Что может
быть тоскливее осеннего дня, зернистого, с криминальными, как на газетной фотографии, тенями!

Я обнаружил себя с открытым ртом над мальчиком, который проталкивал по инкрустированному льдом ручью
щепку, груженную стеклышками. Весь экран моего зрения
занимала его голова. Волосы сбегались к середине воронкой, рисунок, космический по затее, я понял это впервые
и неизвестно чему обрадовался. Покатый спуск от воронки
вел к родничку. Зачем стервец сдернул свою шапку арбузной раскраски? Родничок пульсировал, как у младенца,
и дымился. Попади сюда крупная градина, и прекрасная
возможность жизни упущена навсегда. Не будет ни гения,
ни любви, и пузыри звуков, уже и теперь таинственные,
как послания инопланетян, никогда не превратятся в речь.
Я содрогнулся от этой более чем вероятной и жестокой шалости судьбы.

Выходит, смерть с первого дня ерошила пух на этой незатянувшейся полынье, и в каждом материнском поцелуе
таился ее смех?

Но тут полынья на моих глазах затянулась, взгляд утратил рентгеновскую проницательность, потные волосы продолжали, впрочем, слегка дымиться. Недавний младенец
тихо выговаривал проклятия.

— Тоже мне еще камарилья! — прокряхтел он.
Я смотрел на него, как когда-то на египетские рисунки,
пытаясь понять, чем заняты эти застигнутые врасплох, грациозные, с острыми плечами и осетинской талией, глядящие мимо меня человечки?

Родители, по-разному убранные каракулем, дежурили
в стороне. Мама, пряча ладони в седой каракулевой муфте,
сказала:

— Попала в Интернете на статью. Автора забыла. «Самостеснение Толстого». Очень интересно.

— Что это значит? — спросил муж в каракулевом пирожке.

— В смысле?

— Стеснительность или стесненность?

— Самоумаление, я думаю.

— Которое паче гордости?

— Ну разумеется.

— Сеня, — позвал отец, — суши весла. Выгул закончился.

— Па-па! — закричал пузырь, как будто только и ждал
этой сцены, и тут же получил легкий пинок ногой и забился в театральных конвульсиях, обкладывая голову мокрыми листьями.

— А мне потом стирать, — сказала жена, посмотрев
на мужа с любовной укоризной.

— У нас же техника.

— Сынок, вставай. Ну! — сказала мать и запела весело,
больше для мужа: — Наша жизнь — не игра, собираться
пора. — Потом засунула руку за воротник Сени: — Вспотел, вымок. Это годится?

Отец, с намерением высморкаться, достал из кармана
платок, из которого посыпалась мелочь, мимикрируя в палой листве. Со зверьковой проворностью мальчик бросился выгребать клад.

— Что упало — то пропало, — бормотал он. — Суки-прибауки.

В отчаянии от этой завалившейся за подкладку божьего
пиджака сцены я бросился по вычитанному адресу, как
будто там меня ждало спасение. По бокам, обгоняя, неслись
листья. Казалось, это мелькают пятки белок и уток, которые сами почему-то решили оставаться невидимками.

• Издательство «Книжный клуб 36.6», 2012 г.
• Оказывается, великие кинорежиссеры тоже не без греха!
  
  Кто-то шалил с переодеваниями, кто-то баловался наркотиками, а кто-то ел такое, что не приведи Господь!
  
  Вот вопросы, на которые ни один фильм не даст ответа: почему Чарли Чаплин неделями не принимал ванну?
  
  Неужели тело Уолта Диснея до сих пор пребывает в состоянии анабиоза?
  
  И с чего это вдруг Фрэнсис Форд Коппола стал режиссером 3-D порнофильма?
  
  Обо всем этом — и о многом другом — в новой смешной и вопиюще скандальной книге Роберта Шнакенберга.

Вуди Аллен

Как и его кумир Ингмар Бергман, Вуди Аллен всегда стремился фокусироваться на негативных аспектах своей жизни. «Над моей колыбелью висело черное облако», — сострил он однажды. Разумеется, в пору взросления не обошлось без трудностей, однако бруклинское детство тогдашнего Аллена Стюарта Конигсберга вовсе не было таким беспросветным, каким его любит изображать режиссер. Например, в школьные годы Аллен нисколько не походил на тощего робкого неудачника; напротив, он был общительным, спортивным пареньком, который показывал фокусы, ловко списывал и удирал с уроков в кино. Если что и омрачало существование семьи Конигсбергов, так это постоянные ссоры родителей Аллена, Нетти и Мартина. «Они так и не развелись — просто чтобы еще пуще позлить друг друга, — вспоминал Вуди Аллен. — Ведь все прочие способы они перепробовали, разве что кроме пальбы».

Уже в старших классах школы Аллен извлекал материальную выгоду из своего природного остроумия, поставляя шутки нью-йоркским газетным обозревателям. В 1953 году он раз и навсегда покончил с высшим образованием, когда его вышибли из Нью-Йоркского университета — в общем, за дело: на занятиях он появлялся редко, с куда большим рвением сочиняя сценарии для телевидения под псевдонимом Вуди Аллен, звучащим не столь по-еврейски, как его настоящее имя. Через несколько лет он зарабатывал уже полторы тысячи долларов в неделю в качестве автора текстов для комедийной программы «Час Сизара». Тогда же он вступил в первый из своих трех браков, женившись на соседской девушке Харлин Розен. Когда Аллен начал выступать перед публикой, он то и дело поминал со сцены Харлин в шутливом тоне, а с 1962 года уже выплачивал ей алименты после развода. Далее потянулась череда запутанных романтических отношений — неуверенность в себе этого забавника компенсировалась неутолимым сексуальным любопытством.

В 1960-е Аллен дорос до звания одного из лучших остряков Америки. Он строчил пьесы, пользовавшиеся успехом; печатал в журнале «Нью-Йоркер» юмористические заметки на тему абсурдности бытия; регулярно появлялся на телевизионном «Вечернем шоу» и даже украсил своей физиономией обложку журнала «Лайф». Второй бурный брак с актрисой Луизой Лассер стремительно завершился в 1969 году, и примерно в это же время Аллен начал понемногу работать в кино. Между 1965 и 1975 годом он писал сценарии в одиночку или в соавторстве и поставил ряд бесшабашных комедий, которые не только не провалились в прокате, но даже принесли прибыль, пусть и умеренную. Вскоре сугубо фарсовые фильмы, вроде «Бананов» (1971) и «Спящего» (1973), о которых автор позднее отзывался как о «раннем дурацком опыте», уступили место более зрелой продукции, посвященной, в основном, теме личных отношений в современном обществе. В 1977 году «Энни Холл» отхватила четыре Оскара, в том числе в номинации «лучший фильм», а «Манхэттен» (1979) окончательно утвердил репутацию Аллена как выразителя умонастроений состоятельных и невротичных интеллектуалов.

В 1980–1990-е годы Ален, снимая по фильму в год, без устали выдавал на гора умные и тонкие комедии (временами, правда, к ним добавлялись претенциозные, велеречивые драмы). Картины этого творческого периода вознесли на голливудские вершины новую подругу режиссера Миа Фарроу, с которой Аллен за двенадцать лет близких отношений усыновил двоих детей и произвел на свет одного биологического ребенка. Отношения рухнули в 1992 году, когда Фарроу нашла на каминной полке в квартире Аллена снимки обнаженной Сун-и Превен, их двадцатилетней приемной дочери. Обнаружилось, что Аллен и Превен уже много месяцев состояли в сексуальной связи, однако, несмотря на публичный скандал, режиссер и не подумал отречься от новой возлюбленной. В результате затяжного и грязного судебного процесса Фарроу добилась права опеки над детьми. (По словам Аллена, она угрожала убить его и однажды прислала ему валентинку сплошь в дырках от ударов шампуром.) Когда Фарроу обвинила Алена в растлении их общей семилетней дочери, режиссер подал встречный иск. Обвинение в растлении судья отклонил, но запретил Аллену видеться с детьми, охарактеризовав его, не без оснований, как «неисправимого самовлюбленного нарцисса».

Дурная реклама почти не повредила кинокарьере Алена. (Позже он назвал всю эту историю с фотографиями обнаженной Сун-и и последующей громкой сварой «едва ли не самым крупным везением» в его жизни.) Правда, всплеск популярности творчества Аллена, который пришелся на конец 1970-х, давно миновал, и с тех пор ощутимый прокатный успех режиссеру не сопутствовал, однако немногочисленные, но преданные зрители из числа городских умников продолжают смотреть его фильмы. Женившись на Сун-и в 1997 году, он все с той же всепоглощающей страстью предается своим увлечениям: снимает кино, играет на кларнете в джазовом ансамбле и болеет за баскетбольную команду «Нью-Йорк Никербокерс» — примерно в такой последовательности. И хотя критика поругивала его поздние фильмы за самоповторы и неряшливость — режиссерский план довольно халтурного «Голливудского финала» (2002) был буквально нацарапан на спичечной картонке, — первоклассные актеры по-прежнему рвутся поработать с этим человеком, одним из горстки общепризнанных истинных гениев в современном кинематографе.

Кастинг-шмастинг

Вуди Аллен славится необычным подходом к выбору актеров: короткие и часто очень странные пробы, которые он устраивает, способны смутить даже самых опытных исполнителей. Когда пожилой писатель, актер и обладатель звучного голоса Стэнли Ральф Росс пробовался на роль дизайнера Сирса Суигглза в фильме «Спящий» (1973), Аллен оставил Росса одного в комнате читать вслух сценарий, а сам удалился в соседнее помещение, откуда и слушал актера через полуоткрытую дверь. Роль Росс получил. Пробы Кристофера Уокена на роль в «Энни Холл» протекали менее причудливо, но столь же загадочно. «Меня пригласили в офис, — рассказывает Уокен. — Там сидел Вуди Аллен. Насколько я помню, он не произнес ни единого слова. А потом я узнал, что меня взяли». Встреча с Дайан Уист, сыгравшей позднее в «Ханне и ее сестрах», длилась ровно тридцать секунд. «Он поднял на меня глаза, поздоровался, велел помощнику меня сфотографировать, рассыпался в благодарностях и распрощался, — вспоминает Уист. — Когда я вышла, женщина, которая должна была пробоваться после меня, даже не успела подготовиться. Бедняга страшно засуетилась… Но с Алленом всегда так. Мой агент меня предупреждал. А ее не предупредили. И она растерялась». Актрису Голди Хон, претендовавшую на роль в фильме «Все говорят, что я люблю тебя», провели в персональную смотровую комнату Аллена; он любил принимать актеров в этой комнате, обстановка которой добавляла режиссеру важности и весомости. Обычно Аллен приходил первым и садился на самое удобное место, но в случае с Хон этот номер не прошел: актриса опередила его, устроившись на диване. В ответ Аллен испытывал ее молчанием. «Я просто сидела и глотала воздух, потому что он ничего не говорил», — вспоминала Хон. (Между прочим, по свидетельству других актеров, Аллен часто использовал этот прием.) Когда Хон попыталась развлечь режиссера рассказом о своих недавних путешествиях, Аллен оборвал ее «невинной» шуткой: «Вы не могли бы выйти? А то у меня не получается слово вставить». Британская актриса Ребекка Холл пробовалась на протяжении нескольких лет, сама того не ведая. На первой встрече болезненно застенчивая Холл похвалила зеленый свитер режиссера. «Ах да, это в честь дня Святого Патрика», — ответил Аллен. Конец интервью. Шли годы, Аллен снял в Англии ряд фильмов — и ни в одном из них Холл не появилась. Затем, в 2007 году, она возобновила попытки поработать с режиссером, на этот раз в фильме «Вики Кристина Барселона». Пробы проходили на пороге офиса Аллена. «Он вопросительно взглянул на меня и сказал: „Мы с вами уже встречались?“ — „Да, — ответила я, — было дело“. Тогда он поинтересовался, умею ли я говорить с американским акцентом. „Да, умею“. После чего я услышала: „Ладно. Пока“». Две недели спустя Холл узнала, что роль досталась ей.

Тягучая осенняя песня

Актеры терпят от Аллена не только на пробах, но и на съемочной площадке. Работать с ним бывает крайне сложно. По словам Алана Алды, «он швыряет вас в кухонный комбайн и нажимает на кнопку». И случается, рубленое содержимое комбайна вываливают в киноотходы. В 1987 году, снимая грустную мелодраму «Сентябрь», Аллен дважды менял актерский состав — причем второй раз после завершения фильма. Поначалу на роль Питера — безвестного писателя, отвергающего нежные чувства своей вермонтской соседки в пользу ее лучшей замужней подруги, — утвердили Кристофера Уокена. Еще до начала съемок Аллен его уволил, решив, что он «слишком сексуален» для этой роли, и заменил драматургом и актером Сэмом Шепардом. Однако, лишь только Аллен посмотрел законченный фильм, у него опять возникли возражения. «Я увидел много ошибок и пробелов в разработке характеров, — сердился он. — Некоторые реплики вовсе не нужны, а кое-что следовало бы добавить». Отказавшись выпустить на экран этот не отвечавший его личным стандартам продукт, Аллен взялся переснять фильм целиком и с другими актерами. На смену Сэму Шепарду пришел Сэм Уотерстон, и почти на все ключевые роли подобрали новых исполнителей. (Некоторые замены оказались удачными, другие не очень; например, Денхолм Эллиотт из первой версии смотрелся убедительнее в роли блестящего физика, нежели «взъерошенный простофиля» Джека Уордена.) Критики отнеслись ко второй версии фильма с прохладцей, и в результате всех этих перипетий «Сентябрь» прокатывали в декабре 1987 года в пустых кинозалах. Но Аллен нисколько не расстроился. «Вообще-то, я хочу переснять „Сентябрь“ в третий раз», — стращал он зрителей.

Страхолюб

Известно, что Вуди Аллен подвержен фобиям, и это еще мягко сказано. Среди многочисленных «любимых мозолей» и невротических страхов режиссера значатся: водный транспорт, самолеты, солнечные лучи, темнота, собаки, олени, пение сверчков, вождение автомобилей, мосты и замкнутое пространство. (Говорят, Аллен однажды сделал крюк в сто миль, лишь бы не проезжать через туннель.) Лифты для него — сущее мучение. Режиссер признавался, что иногда, прежде чем войти в лифт, он покупает газету: «Потому что я не хочу оставаться в кабине наедине со своими мыслями даже на полминуты». Он настолько ненавидит эти герметичные подъемники, что на пресс-конференцию перед премьерным показом фильма «Кое-что еще» (2003) он поднимался на третий этаж пешком, а исполнителям главных ролей Кристине Риччи и Джейсону Биггзу пришлось тащиться следом за ним. Яркие краски его тоже нервируют — по этой причине, среди прочих, в своих фильмах он всегда появляется в одежде тусклых или темных оттенков. На улицу Аллен может выйти в лицевой маске, как у пчеловода, с целью защитить себя от насекомых. Но больше всего в жизни он боится микробов. Нашествие микроскопических тварей пугает его так, что в пору близких отношений с Миа Фарроу он запретил ей пользоваться обычными тарелками и потребовал, чтобы она закупила одноразовую посуду. Он отказывался ночевать у Фарроу до тех пор, пока для него не установили отдельный душ, после чего Аллен заявил, что не может в нем мыться, поскольку сливное отверстие расположено не сбоку, а в центре ванны, и поэтому его драгоценные ступни омывает грязная вода. Чем больше приемных детей заводила Фарроу, тем пышнее цвела микробофобия Аллена. Он признавался, что пулей вылетает из квартиры Фарроу каждый раз, когда ей нужно поменять ребенку подгузник. А когда Фарроу предложила перейти с синтетических простыней на хлопковые, Аллену потребовался курс психотерапии, прежде чем он согласился на эту перемену.

Проклятое пятно

Не удивительно, что Аллен еще и первостатейный ипохондрик. На закате своих отношений с Миа Фарроу он перестал заниматься с ней сексом, ссылаясь на то, что боится чем-нибудь заразиться — например, болезнью Лайма, синдромом хронической усталости или СПИДом. (В свою очередь Фарроу утверждала, что Аллен — просто-напросто импотент.) Пенелопа Крус рассказывала, как Аллен неожиданно прервал съемки фильма «Вики Кристина Барселона» в тот день, когда должны были снимать сексуальную сцену с Крус и Скарлетт Йоханссон, — режиссер обнаружил пятнышко на запястье и в панике бросился к дерматологу.

Банановый маньяк

Кроме ипохондрии и фобий, за Алленом водятся еще и причуды. К примеру, каждое утро на завтрак он есть одно и то же: хлопья «Чириос» с бананом и соком из чернослива — причем банан в хлопья добавляют не абы как, но разрезанным ровно на семь долек. На обед Аллен всегда требует тунца на белом хлебе — никаких помидоров, никакого салата и вообще ничего, кроме тунца. К животным он питает откровенную враждебость; когда некая чересчур ревностная поклонница передала ему через привратника кролика в подарок, режиссер пришел в неописуемую ярость. В 2008 году нью-йоркский «Клуб птиц» публично призвал Аллена «искупить» свои «расистские высказывания» в адрес городской голубиной популяции личным присутствием на первом в истории общенациональном Дне голубя. Аллен, который в одном из своих сценариев назвал голубей «крылатыми крысами», приглашение отклонил.

Дорогостоящий наставник

Тяжба между Миа Фарроу и Алленом по поводу опеки над детьми была не первым — и, возможно, не последним — появлением режиссера в суде. Аллен, похоже, склонен к сутяжничеству — особенно, когда дело касается использования его изображения в рекламе. В 1985 году он выиграл иск к компании, торгующей видеопродукцией, которая поместила в рекламе изображение человека, похожего на Вуди Аллена. Спустя год на те же грабли наступила фирма, торгующая одеждой со скидкой: «Менз Уорлд Аутлет» выплатила режиссеру по суду 425 тысяч долларов. Казалось бы, рекламщики должны были усвоить урок, однако в 2008 году фирма «Американ Аппарел», выпускающая и распространяющая стильную одежду, придумала новую хитрость: на улицах и в Интернете компания вывесила рекламу с кадром из фильма «Энни Холл», на котором Аллен запечатлен в хасидском одеянии. «Вуди Аллен — наш духовный наставник», — пояснил представитель торговцев крутыми шмотками нью-йоркской еврейской газете «Форвард». Аллен юмора не оценил. Он предъявил компании иск на 10 миллионов долларов, заявив, что несанкционированная наружная и сетевая реклама «в особенности не допустима, поскольку наиболее вредна в моральном и личностном аспекте». В 2009 году стороны в ходе судебного разбирательства сошлись на 5 миллионах долларов.

• Издательство «Флюид», 2012 г.
• Как под ударами судьбы порядочный и интеллигентный молодой человек становится грубым и беспринципным.
  
  Какой стала бы современная Россия, если бы все проходимцы и аферисты («аскеты») объединились.
  
  Казалось бы, любая структура, насыщенная подобными кадрами,
  должна пойти ко дну со скоростью свинцового дирижабля. Только не
  «Аскеты России»! Ведь во главе партии стоит человек-загадка, харизматичный лидер и властолюбивый патриот — Клим Моржовый, узнать которого можно по аскетичному внешнему виду. В любое время года Клим
  носит коричневое пальто на голое тело и огромную стоящую торчком
  зимнюю шапку, которую никогда не снимает.
  В народе головной убор вождя уже прозвали
  «климкой».
  
  Читателю будет интересно взглянуть на глубоко продуманную оригинальную вселенную, напоминающую современную Россию и альтернативную реальность‚ в которой, как в осколке разбитого хрустального шара, отражаются все причуды самой большой в мире страны.

Клим Моржовый доведет страну!

Предвыборный лозунг партии «Аскеты России».

Одиннадцатый купейный вагон поезда Калининград — Москва мало
отличался от остальных купейных вагонов, курсирующих по нашей
необъятной Родине. На свете нет силы, способной переменить
сложившийся с советских времен, вялотекущий, патриархальный уклад с
неизменной курицей в фольге, постельным бельем, неоткрывающимися
окнами и проводницами, норовящими закрыть туалет, в который и так не
попасть. Симпатичный мужчина в розовой рубашке не занимал себя
подобными размышлениями, а просто старался привлечь к своей
персоне меньше внимания. С кошельком и мобильным в качестве
поклажи он походил то ли на разорившегося коммивояжера, то ли на
преуспевающего сутенера. Однако бывалая проводница одиннадцатого
вагона, большегрудая Даздраперма Степановна, отметила в новом
пассажире состоятельного человека. Об этом, по ее мнению,
свидетельствовали дорогие часы на его левой руке. Для определения
марки механизма бывалой проводнице явно недоставало опыта — не
часто в ее вагоне околачивались люди с часами Cartier, тем более так
хорошо подделанными.

— Наверное, с серьезных заработков домой в Москву, ммм… Микки
Гг…Гэ’ндон? — запинаясь, пробубнила Даздраперма, недоуменно
вглядываясь в предъявленный паспорт. — Какое необычное имя! — свое
она как-то подзабыла. — Четырнадцатое купе, если что понадобится,
сразу ко мне обращайтесь!

Проводница лично собиралась конвоировать состоятельного
пассажира прямо до купе, видимо опасаясь, как бы он не испарился по
дороге.

— Да, домой еду, очень устал и просил бы по возможности не
беспокоить, — Микки попытался отделаться от чересчур сердобольной
проводницы, взглядом давая понять, что провожать его нет
необходимости.

— Белье бесплатно… От организации, — заговорщицки шепнула
Даздраперма.

К своему неудовольствию в четырнадцатом купе Микки обнаружил
странного дистрофического субъекта в очках явно творческой
профессии. Подобных деятелей он всегда узнавал за версту. «Будем
надеяться, хотя бы не музыкант, а то не сдержусь ведь». Но
специальная сумка с фотографическими принадлежностями быстро
выдала попутчика. «Фотограф, значит. Хорошо хоть вдвоем поедем».

— Наверняка, кто-нибудь завтра в Смоленске подсядет, — прочитал
мысли Гэ’ндона фотограф, пафосно протянув визитную карточку.

«Всех бы вас, только срок дайте», — выругался про себя Микки. На
визитке мелким шрифтом было напечатано: «Виктор Журавлев — широко
известный в узких кругах фотохудожник-пейзажист, член Союза
фотографов Забайкалья». Ниже — адрес блога в интернете. «Еще и
блогер, прости Господи».

— Микки Гэ’ндон, профессиональный автогонщик. В Москву с
соревнований.

Микки практически не соврал, в своей прежней профессии он
опустил всего одну букву. Еще до знакомства с таинственным и
харизматичным лидером партии «Аскеты России» Климом Моржовым
Гэ’ндон действительно профессионально (то есть за деньги) занимался
автоУгоном.

На дворе стоял конец мая, деньки выдались жаркие, окна, как и
положено, не открывались. Поезд тронулся, Виктор сразу же принялся
разворачивать фольгу с вышеупомянутой курицей и другими
многочисленными припасами. На небольшом столике быстро появились
свежие огурцы, помидоры, вареные яйца, пирожки.

— Пока не испортились, угощайтесь, Микки, — вежливо предложил
он.

«А не так уж плох наш фотограф. Хозяйственный, хотя бы голодать
не будем», — обрадовался Гэ’ндон. Денег у него оставалось разве что на
мороженое.

— А вы в Калининграде фотосъемкой занимались? — также из
вежливости поинтересовался он, пытаясь завязать разговор.

— Да, там прекрасная архитектура, приближенная к европейской,
делал снимки для нового арт-проекта… Сейчас, знаете ли, все кому не
лень фотографией занимаются, купил навороченную зеркалку и уже
фотограф, то есть творческий человек, — неожиданно выдал Виктор. —
Модно теперь стало под прикрытием каких-то эфемерных целей
выдавать произведения явно сомнительной художественной ценности.
Труда маломальского избегать и сливки с этого собирать — вот к чему все
стремятся! А честно работать учителем, врачом, инженером — увольте,
не для нас это. Страну оккупировали посредственности: крутые
дизайнеры, фотографы, писатели, актеры с музыкантами. Им лишь бы
ничего не делать! Они идут по пути наименьшего сопротивления — в
творческие профессии. Это бесталанное, прошу прощения, ебанье
занимается псевдотворчеством, заполняя и без того забитое
интеллектуальное пространство новым шлаком, а критиковать их не
смей, потому как устарел ты и в современном искусстве не смыслишь.
Этим твердолобым дилетантам не понять, что творчество — это
каждодневный труд, постоянный поиск и самосовершенствование.
Фотография, например, многих прельщает простотой процесса — нажал
на кнопку и готово, даже учиться не надо. Цифровые технологии
сделали ее уж слишком доступной для масс. Но это обманчивая
простота. Посмотрит очередной бездарь на блестящие работы Картье-
Брессона: «О, и я так смогу». И это еще в лучшем случае, а в худшем —
наткнется на фотки глянцевых журналов и уверится, что ни трудиться, ни
учиться для занятий творчеством не нужно …

Микки прослушал эту тираду с открытым ртом, вовсю уплетая
предложенную снедь, только изредка кивая головой, выражая полную
солидарность. «А не прав я был, — думал он, — фотограф наш человек,
его хоть сейчас в партию бери».

— Я немного далек от этого мира, но с вами согласен.

— Спасибо, Микки, наболело просто. Творческий процесс в
фотографии очень сложен, необходим огромный талант, чтобы
действительно серьезно этим заниматься. Слишком много нюансов:
фактура материала, игра света и тени, подбор композиции. Хотя
некоторые фотографы об этом вообще не задумываются, а стараются
поймать единственный кадр, в котором сосредоточены вся форма и
содержание момента. Но это высший пилотаж, такое под силу только
мастерам старой школы, многие из них не признают цифровые
технологии. Я тоже в основном на пленку снимаю. В цифровой
фотографии нет души, а пленка живая как будто, со своим характером.
Процесс проявки и работы с химическими реактивами — отдельный
творческий ритуал, в котором тайна фотографии.

— Цифровая фотография — это онанизм, — поддакнул Микки, — не
качает.

— Вы тоже так думаете? — обрадовался Виктор.

В купе заглянула Даздраперма Степановна.

— Газеты брать будете? Или может чайку? — предложила заботливая
проводница, как-то уж очень внимательно разглядывая
профессионального автогонщика с поддельными дорогими часами и
широко известного в узких кругах фотографа.

Гэ’ндону хорошо был знаком подобный взгляд — с таким же в свое
время он выискивал лохов для развода. Но сейчас не придал этому
значения, потеряв бдительность после хорошо выполненного задания.

— Спасибо, ничего не нужно, — спокойно ответил Виктор.

Проводница удалилась с чувством выполненного долга.

— А где можно посмотреть ваши работы? — поинтересовался Микки,
хотя ему это было до лампочки.

— У меня…, — немного замялся фотограф. — То есть в интернете, в
моем блоге.

«Понятно, — улыбнулся про себя Микки, — то ли известность не так
широка, то ли круги слишком узкие. А чтобы рассуждать о большом
искусстве и собственном таланте, ума много не надо». На этом светская
беседа случайных попутчиков, больше напоминавшая монолог,
полностью себя исчерпала.

Если не предаваться распитию спиртных напитков, время в
железнодорожных поездках течет вяло. Поскольку ни у Микки, ни у
производившего впечатление непьющего Виктора подобного желания не
возникало, решено было укладываться. Да и дело было к вечеру. Сон —
лучшее средство после распития, чтобы скоротать время в поезде, но
перед тем как окончательно отправиться на боковую, Микки решил
прибегнуть ко второму такому средству. Он извлек из заднего кармана
несколько сложенных вчетверо листов А4 и принялся внимательно их
изучать. По его сосредоточенному виду можно было догадаться, что он
углубился не в беллетристику, которую обычно читают в поездах, а в
нечто гораздо более серьезное. На титульном листе крупными буквами
было напечатано: «Аскетизм против гламура», ниже подпись — «Клим».

Столь изящно и лаконично подписывался генеральный секретарь
политического бюро партии «Аскеты России» Клим Моржовый,
противоречивая фигура которого обросла огромным количеством слухов
и домыслов. Об этом неординарном человеке известно было немного.
Необычный и очень аскетичный вид Моржового поражал всех. В любое
время года лидер партии одевался в коричневую дубленку на голое тело
и огромную черную стоящую торчком шапку. В народе ее уже успели
окрестить «климкой». Поговаривают, даже школьные товарищи не
видели его без головного убора. Прошлое Моржового было полностью
скрыто, а достоверная информация о настоящем исчерпывалась тем,
что Клим ничем не занимается, кроме того что руководит партией,
постоянно думает о России и пишет многотомное собрание своих трудов.
Все члены партии в обязательном порядке должны были знакомиться с
новыми работами вождя.

Слова Клима лились как музыка, постепенно вгоняя Микки в
состояние, близкое к трансу. Он в который раз восхищался масштабом
личности вождя и свойственным только Моржовому глубоким
проникновением в природу вещей. Под эту музыку, смешавшуюся с
монотонным стуком колес, состоятельный пассажир четырнадцатого
купе без гроша в кармане заснул.

Во сне он еще раз успел побывать заграницей: покинув Литву, поезд
направился в Белоруссию. Ночью была длительная остановка в Минске,
ознаменовавшаяся дружным храпом пассажиров, который как нельзя
лучше характеризовал отношения между нашими братскими
государствами. А уже через несколько часов, рано утром, Микки вновь
очутился на Родине.

Во время десятиминутной стоянки в Смоленске в одиннадцатый
вагон сели несколько человек, среди которых выделялся колоритный
пассажир в костюме, с саквояжем. Мужчина лет пятидесяти, как две
капли воды похожий на вождя мирового пролетариата, заглянул в
каморку к проводнице, плотно закрыв за собой дверь. Его, естественно,
ожидали.

— Доброе утро, Владимир Ильич, крупная рыба плывет, смотрите,
как бы не ушла!

— У нас сети крепкие, советских времен еще, не рвутся. Что за рыба,
где обитает?

— Да два лоха в четырнадцатом едут, оба москвичи. Один
зажиточный, часы дорогущие, одет модно, видно с хороших заработков.
Второй — дрищ какой-то, фотограф, кажется, но тоже со средствами.
Развестись должны в легкую.

— Куда ж денутся, миленькие! Ваша доля как всегда, если по дороге
ментяра сунется, отправьте его ко мне, я договорюсь.

• Издательство «Вита Нова», 2012 г.
• С приложением Полного иллюстрированного каталога прижизненных книг В. В. Маяковского
• Что может быть «придвинуто» к читателю ближе, чем обложка книги? То, что находится на самом виду, парадоксальным образом оставалось невидимым почти 100 лет.
  
  В этом исследовании впервые предложена дешифровка обложек ранних книг Владимира Маяковского. На протяжении нескольких лет, культивируя образ слова как графического знака, Маяковский превращал аскетичные шрифтовые обложки своих книг в удивительно стройную симфонию символических графем, становящихся трансформируемым полем смыслов.
  
  Графический уровень текста на целом ряде обложек Маяковского организован как семантически значимый и рассчитан на зрительное восприятие: понимание смысла словесного текста оказывается невозможным без анализа его пространственного воплощения.
  
  Автор программирует игру с читателем, зашифровывая свои намерения в визуальной ткани обложек. При этом ряд поэтических фрагментов, и — что очень важно — вскользь брошенных намеков современников способны прочитываться как своеобразные ключи — эстетические сигналы, указывающие на глубинный смысл. Скрытый смысл текста был предметом рефлексий многих творцов эпохи; наиболее красноречиво о скрытых пластах произведения писал Хлебников в «Досках Судьбы»: «Слово особенно звучит, когда через него просвечивает иной, „второй смысл“, когда оно стекло для смутной, закрываемой им тайны <…> Первый, видимый смысл — просто спокойный седок страшной силы второго смысла. Обыденный смысл лишь одежда для тайного…». Поиск этого «тайного» смысла авангардного текста (и, в частности, его secret geometry) становится непростой, но захватывающей задачей.
  
  Издание подготовлено в преддверии 120-летия поэта, включает обзорную статью «Книги Маяковского: политика и эстетика» с многочисленными иллюстрациями, а также Альбом-каталог — полную иллюстрированную библиографию всех прижизненных изданий Маяковского. Альбом содержит более 120 книжных обложек, в том числе и их нереализованные проекты.

• Издательство «Эксмо», 2012 г.
• Белый человек, женщина, в сердце африканской пустыни. Чувство глобального одиночества и абсолютной выключенности из жизни. Фантазии, рожденные одиночеством, безумнее и безумнее с каждым днем. Реальность, подмененная вымыслом, размывается и теряет власть. Остаются песок пустыни и текущее, как песок, время.
  
  Лауреат Нобелевской премии по литературе, автор «Жизни и времени Михаэла К.», «Бесчестья» и других шедевров мировой прозы, Дж. М. Кутзее остается верен себе, проникая вместе с читателем в сердце страны, имя которой — Человек.

107. Он ушел от меня. Я лежу изможденная, а мир
все вертится и вертится вокруг моей постели. Я говорила,
и со мной говорили, дотрагивалась — и до
меня дотрагивались. Поэтому я нечто большее, нежели
просто отзвук этих слов, следующих через мою
голову из никуда в никуда; или луч света в пустоте
пространства; или падающая звезда (что-то меня в
этот вечер все тянет на астрономию). Так почему же
я не могу просто повернуться и уснуть одетой, и проснуться
утром, и вымыть посуду, и стушеваться, и
ожидать награды, которая, несомненно, будет мне
вручена, если только в этой вселенной царит справедливость?
Или так: почему я не могу уснуть, мысленно
все повторяя и повторяя вопрос: почему я не
могу просто уснуть одетой?

108. Колокольчик, созывающий к обеду, находится
на своем месте на буфете. Я бы предпочла что-нибудь
побольше, например звонкий школьный звонок;
возможно, старый школьный звонок прячется
где-то на чердаке, покрытый пылью, дожидаясь своего
часа, — если когда-нибудь там была школа; но
у меня нет времени его искать (хотя у них ушло бы
сердце в пятки, если бы они услышали шуршание
мышиных лапок, хлопанье крыльев летучих мышей,
призрачные шаги мстителя прямо у них над головой,
над кроватью). Босиком, неслышно, как кошка, придерживая язык колокольчика, я крадусь по
коридору и прикладываю ухо к дверной скважине.
Все тихо. Лежат ли они, затаив дыхание — два
затаенных дыхания, — ожидая, что я буду делать?
Они уже уснули? Или лежат, сжимая друг друга в
объятиях? Это делается вот так — движения, неприметные
для слуха, как у мух, склеившихся вместе?

109. Колокольчик издает тихий непрерывный звон.

Когда у меня устает правая рука, я начинаю звонить
левой.

Я чувствую себя лучше, чем когда стояла здесь в
последний раз. Я спокойнее. Я начинаю напевать
про себя, сначала приноравливаясь к звуку колокольчика,
затем улавливаю его и мурлычу в тон.

110. Время течет мимо, туман, который рассеивается,
сгущается и всасывается в темноту впереди. То,
что я считаю своей болью, хотя это всего лишь одиночество,
начинает проходить. Кости моего лица
оттаивают, я снова становлюсь мягкой, мягкое человеческое
животное, млекопитающее. Колокольчик
нашел свой ритм: четыре раза тихо, четыре —
громко, и я начинаю вибрировать вместе с ним. Мои
печали покидают меня. Маленькие существа, похожие
на палочки, они выползают из меня и исчезают.

111. Все еще будет хорошо.

112. Меня ударили. Вот что случилось. Меня сильно
ударили по голове. Я ощущаю вкус крови, в ушах
звенит. Колокольчик вырывают у меня из рук. Я слышу,
как он со звоном падает на пол, в дальней части
коридора, и катается направо и налево, как все колокольчики.
В коридоре раздается эхо от криков,
которые я не могу разобрать. Соскользнув по стене,
я осторожно сажусь на пол. Теперь я явственно ощущаю
вкус крови. Из носа у меня идет кровь. Я глотаю
кровь; высунув язык, я чувствую ее вкус на губах.

Когда меня в последний раз ударили? Не могу
вспомнить. Может быть, меня никогда прежде не
били, возможно, меня только лелеяли, хотя в это
трудно поверить, лелеяли, упрекали и пренебрегали
мною. Мне не больно, но это было оскорбительно.
Меня оскорбили и возмутили. Минуту тому назад
я была девственницей, а сейчас нет — я имею
в виду удары.

Крики все еще висят в воздухе, как зной, как
дым. При желании я могу протянуть руку и почувствовать
его плотность.

Надо мной маячит огромный белый парус. Воздух
плотен от криков. Я закрываю глаза и уши. Шум
просачивается в меня. Я начинаю шуметь. Мой желудок
бунтует.

Еще удар, деревом по дереву. Далеко-далеко звякает
ключ. Воздух еще звенит, хотя я одна.

Со мной разобрались. Я мешала, и теперь со мной
разобрались. Это нужно обдумать, время у меня
есть.

Я нахожу свое прежнее место у стены, удобное,
туманное, даже томное. Не знаю, будут ли это мысли
или сны.

Существуют огромные пространства в мире, где,
если верить тому, что читаешь, всегда идет снег.

Где-то в Сибири или на Аляске есть поле, покрытое
снегом, и в середине его — столб, покосившийся,
сгнивший. Хотя, возможно, там середина дня,
свет такой тусклый, что это может быть и вечер. Непрерывно
падает снег. И больше ничего не видно
вокруг.

113. В том углу у входной двери, где хранились бы
зонтики, если бы мы ими пользовались, если бы во
время дождя мы не подставляли под струи воды лицо,
ловя ртом капли и радуясь, стоят два ружья. На
самом деле там стоячая вешалка для пальто и шляп.
Эти ружья — дробовики для охоты на куропаток и
зайцев. Я прихожу в восторг.

Я не знаю, где хранятся патроны для дробовика.
Но в маленьком ящике вешалки я на ощупь нахожу
шесть патронов с острыми бронзовыми носами —
они лежали здесь годами среди пуговиц и булавок.

Глядя на меня, не подумаешь, что я умею обращаться
с ружьем, но я действительно умею. У меня
есть кое-какие качества, в которые никто бы не поверил.
Не уверена, что смогу зарядить магазин в
темноте, но я в состоянии загнать один патрон в казенную
часть и закрыть скользящий затвор. Мои ладони
влажные, и это неприятно, обычно они сухие
до такой степени, что шелушатся.

114. Мне неспокойно, хотя я и действую. Где-то во
мне образовался вакуум. Ничто из того, что сейчас
происходит, меня не удовлетворяет. Я была довольна.
Когда стояла в темноте, звеня в колокольчик и
мурлыкая себе под нос; однако я сомневаюсь, что,
если вернуться, поискать под мебелью и найти колокольчик,
а потом, смахнув с него паутину, начать
звонить и мурлыкать, то можно вернуть счастье, которое
я тогда ощущала. Есть вещи, которые нельзя
обрести вновь. Возможно, это доказывает реальность
прошлого.

115. Мне нелегко. Я не могу поверить в то, что со
мной происходит. Покачав головой, я вдруг перестаю
понимать, отчего бы мне не провести ночь в
своей постели, заснув; и отчего бы моему отцу не
провести ночь в своей постели, заснув; а жене Хендрика
— в своей с Хендриком постели, заснув. Я не
понимаю, зачем нужно все то, что мы делаем — любой
из нас. Все это лишь наши причуды. Почему бы
нам не признать, что жизнь наша пуста — пуста, как
пустыня, в которой мы живем, — и не заняться весело
подсчетом овец и мытьем чашек? Я не понимаю,
отчего история нашей жизни должна быть интересной.
У меня возникают попутные соображения
относительно всего.

116. Патрон аккуратно вошел в патронник. Что же
со мной не так? Ведь я, остановившись, чтобы поразмыслить,
несомненно продолжу начатое. Возможно,
мне не хватает решимости иметь дело не с
надоевшими кастрюлями и одной и той же подушкой
каждую ночь, а с историей, столь скучной, что
это вполне могла бы быть история молчания. Чего
мне не хватает, так это мужества перестать говорить,
вернуться в молчание, из которого я вышла. История,
которую я излагаю, заряжая ружье, — всего лишь
лихорадочная фальшивая болтовня. Я — одна из тех
неосновательных людей, которые не в состоянии
выйти за свои пределы без пуль? Вот чего я боюсь,
выскальзывая в ночь, полную лунного света, — неправдоподобная
фигура. Вооруженная леди.

• Издательство «Азбука», 2012 г.
• Джек Керуак дал голос целому поколению в литературе, за свою короткую жизнь успел написать около 20 книг прозы и поэзии и стать самым известным и противоречивым автором своего времени. Одни клеймили его как ниспровергателя устоев, другие считали классиком современной культуры, но по его книгам учились писать все битники и хипстеры — писать не что знаешь, а что видишь, свято веря, что мир сам раскроет свою природу. Роман «В дороге» принес Керуаку всемирную славу и стал классикой американской литературы; это был рассказ о судьбе и боли целого поколения, выстроенный как джазовая импровизация. Несколько лет назад рукопись «В дороге» ушла с аукциона почти за 2,5 миллиона долларов, а сейчас роман обрел наконец и киновоплощение; продюсером проекта выступил Фрэнсис Форд Коппола (права на экранизацию он купил много лет назад), в фильме, который выходит на экраны в 2012 году, снялись Вигго Мортенсен, Стив Бушеми, Кирстен Данст, Эми Адамс. 2012 год становится годом Керуака: в этом же году, к его 90-летию, киновоплощение получит и роман «Биг-Сур», причем роль самого писателя исполнит Жан-Марк Барр — звезда фильмов Ларса фон Триера.
• Перевод с английского Максима Немцова
• Купить книгу на Озоне

Во сне о морщинистом гудроне на углу я видел ее, неотступно, Риверсайд-стрит, где она пересекает Муди и
убегает в сказочно богатые тьмы Сары-авеню и Роузмонта Таинственного… Роузмонт: — община, выстроенная на
затопляемых речных отмелях, а также на покатых склонах, что возносят ее до подножий песчаного откоса, до
кладбищенских луговин и химеричных призрачнополей
отшельников Лакси Смита и до Мельничного пруда, такого безумного, — во сне я лишь воображал первые шаги
от этого «морщинистого гудрона», сразу за угол, виды
Муди-стритового Лоуэлла — стрелочкой к Часам Ратуши (со временем), и красным антеннам центрагорода, и
неонам китайского ресторана на Карни-сквер в Массачусетской Ночи; затем взгляд направо на Риверсайд-стрит,
что сбегает прятаться средь богатых респектабурбанных
дикодомов президентов Братств Текстиля (О!— ) и старушечьих Седовласок-домохозяек, улица вдруг выныривает из этой Американы газонов, и сетчатых дверей, и
Эмили-Дикинсоновых учителок, затаившихся за шторками в кружавчик, в неразбавленную драму реки, где суша,
новоанглийская скальноземь высокоутесов, макается поцеловать в губу Мерримак там, где он в спешке своей
ревет над кипенью и валунами к морю, фантастический
и таинственный от снежного Севера, прощай; — прошел
налево, миновал святое парадное, где Джи-Джей, Елоза
и я ошиваемся, сидючи в таинстве, кое, как я сейчас
вижу, громаднеет, все громаднее, в нечто превыше моего
Грука, за пределами моего Искусства-с-Огородом, в тайну того, что Господь сотворил с моим Временем; — на
морщинистом гудронном углу стоит жилой дом, в четыре
этажа высотой, внутри двор, бельевые веревки, прищепки, жужжат на солнце мухи (мне снилось, я живу в этом
доме, плачу немного, вид хороший, богатая мебель, мама
рада, папа «где-то в карты играет», а может, просто молча
сидит в кресле, соглашаясь с нами, такой вот сон) — А в
последний раз, когда был в Массачусетсе, стоял средь
холодной зимней ночи, смотрел на Общественный клуб
и впрямь видел, как Лео Мартин, дыша зимними туманами, вклинивается туда поиграть после ужина в пул,
совсем как у меня в мелком детстве, а кроме того, отмечал и угловое жилье, поскольку бедные кануки, мой народ моего Господь-мне-дал-жизнь, жгли тусклые электрические лампочки в буромроком мраке кухни, а на двери туалета изнутри католический календарь (Увы Мне),
зрелище, полное сокрушенья и труда, — сцены моего детства — В дверном проеме Джи-Джей, Гас Дж. Ригопулос,
и я, Джеки Дулуоз, сенсация местного пустыря и великий
раздолбай; и Елоза, Альбер Лозон, Человек-Яма (у него
не грудь, а Яма), Пацан Елоза, Чемпион Мира по Безмолвным Плевкам, а еще иногда Поль Болдьё, наш питчер и мрачный водила впоследствии драндулетных лимузинов юношеских причудей —

«Отмечай, отмечай, хорошенько их всех отмечай, — говорю я себе во сне, — минуя парадное, очень внимательно
гляди на Гаса Ригопулоса, Джеки Дулуоза и Елозу».

Теперь я их вижу на Риверсайд-стрит в мятущейся
высокой тьме.

* * *

По улице прохаживаются сотни людей, во сне… это Солночь Воскребботы, все они спехуят в «Кло-Соль» —
В центре, в реальных ресторанах реальности, мои мать с
отцом, как тени на карте меню, сидят у тенерешетки окна, а за ними тяжко висят портьеры 1920-х годов, все это
рекламка, на которой говорится: «Спасибо, заходите еще
отужинать и потанцевать у Рона Фу по адресу: Рочестер,
Маркет-стрит, 467», — они едят у Цзиня Ли, это старый
друг семьи, меня знал, дарил нам орехи личи на Рождество, а однажды огромную вазу династии Мин (размещенную на темном фортепиано из салонных сумраков и
ангелов в пыльных пеленах с голубками, католичество
клубящейся пыли и моих мыслей); это Лоуэлл, за декорированными окнами китаёз — Карни-сквер, бурлящая
жизнью. «Ей-бо, — говорит мой отец, похлопывая себя
по животу, — отлично мы поели».

Ступай помягче, призрак.

* * *

Пройдите по великим рекам на картах Южной Америки
(откуда Доктор Сакс), доведите свои Путумайо до амазонской развилки Наподальше, нанесите на карту неописуемые непролазные джунгли, южные Параньи амазумленья, попяльтесь на громадный грук континента, вспухшего Арктикантарктикой — для меня река Мерримак была
могучей Напо важности прям континентальной… континента Новой Англии. Кормилась она из некоего змееподобного источника, а потом — утроба широченная, изливалась из скрытой сырости, притекала, именуясь Мерримак, в извилистые Уиэровы и Фрэнклиновы водопады, в
Уиннипесоки (нордических сосен) (и альбатросова величья), в Манчестеры, Конкорды, в Сливовые острова Времени.

Громоносный утишитель нашего сна по ночам —

Я слышал, как она подымается от валунов стонущим
ши́пом, завывая водой, расхлябь, расхлябь, уум, уум,
ззуууу, всю ночь напролет река говорит «зууу, зууу», звезды вправлены в крыши, что как чернила. Мерримак, имя
темное, щеголял темными долами: у моего Лоуэлла на
скалистом севере имелись громадные древа древности,
что покачивались над затерянными наконечниками стрел
и скальпами индейцев, в гальке на аспиднобрежном обрыве полно схороненных бусин, по ней ступали босиком
индейцы. Мерримак налетает с севера вечностей, катаракты ссут на клоки, цеки и накипь скал, вскипь, и катит
емчужно к кулешу, упокаиваясь в оброшенных каменных
ямах, сланцево острых (мы заныривали, резали себе ноги
летними деньками, вонючие сачки), в камнях полно уродственных старых сосучек, что в пищу не пищат, и дряни
из стоков, и красителей, и заглатываешь полнортом тошнотную воду — При лунной ночи вижу я, как Могучий
Мерримак пенится тыщей бледных коней на трагичных
равнинах внизу. Сон: доски деревянного тротуара Моста
Муди-стрит выпадают, я зависаю на балках над ярями
белых коней в нижнем реве, — стонут дальше, армии и
кавалерии атакующего Евпланта Евдроника Короля Грея,
запетленные и кучерявые, как творенья художников, да
со снежно-завитушными петушиными тогами глиняных
душ на переднекрае.

Ужас у меня был пред теми водами, теми скалами —

* * *

Доктор Сакс жил в лесах, никакой не городской покров.
Вижу, как он идет по следу вместе с Жаном Фуршеттом,
лесником свалки, дурачком, хихикателем, беззубым-бурообломанным, исшрамлено-жженым, фыркателем на костры, верным возлюбленным спутником в долгих детских прогулках — Трагедия Лоуэлла и Змея Сакса —
в лесах, в мире вокруг —

По осени там бывали иссохшие коричневые обочины,
клонились к Мерримаку, густые от сломанных сосен и
бурости, листопадают, свисток только что пронзил окончание третьего периода на зимнем ноябрьском поле, где
толпы, и я, и папа стояли, наблюдая за потасовочным возбужденьем полупрофессиональных дневных матчей, как
во времена старого индейца Джима Торпа, бум, тачдаун.
В лесах Биллирики водились олени, может, один-два в
Дракуте, три-четыре в Тингзборо, а на спортивной странице «Лоуэллского солнца» — уголок охотника. Огромные холодные сосны сомкнутым строем октябрьского утра, когда вновь начиналась школа и пора яблок, стояли
голые в северном сумраке, ждали обнаженья. Зимой река
Мерримак переполнялась льдом; за исключением узкой
полоски посередине, где лед хрупкий, с кристаллами течения, вся круговерченная чаша Роузмонта и Моста Эйкен-стрит распростиралась плоскостью для зимних вылазок на коньках — за компаниями можно было наблюдать
с моста в снежный телескоп, когда налетал буран, а вдоль
боковой свалки Лейквью миниатюрные фигурки нижнеземельных снежнопейзажей заброшенно блудили в свилеватом мире бледного снега. Синяя пила зубрит поперек
льда. Хоккейные матчи пожирают костры, у которых нахохлились девчонки, Билли Арто, стиснув зубы, дробит
клюшку противника пинком шипастых ботинок в злодейской ярости зимних боевых дней, я спиной описываю круги на сорока милях в час, не отпуская шайбу, пока не
теряю ее на отскоке, а прочие братья Арто кидаются очертя голову кучей в лязге Дит-Клэпперов тоже реветь в общей свалке —

Та же грубая река, бедная река, с мартовскими растаями приносит Доктора Сакса и дождливые ночи Замка.

* * *

Бывали синие кануны каникул, Рождество на подходе,
сверкучее по всему городу, который чуть ли не вдоль и
поперек весь виден с поля за Текстильным после воскресного вечернего сеанса, время ужинать, ростбиф ждет
или ragout d’boullette, все небо незабываемо, подчеркнуто
сухим льдом погодного зимнего сверка, воздух разрежен
до чистой синевы, грустно, ровно так же он является в
те часы над краснокирпичными переулками и мраморными
форумами Лоуэллской аудитории, а сугробы на красных
улицах для печали, и полеты потерявшихся лоуэллских
птиц воскресного ужина, что долетают до польской ограды за хлебными крошками, — никакого тут понятия о
том Лоуэлле, что возник позже, о том Лоуэлле безумных
полуночей под сухопарыми соснами при опрометчиво тикучей луне, что задувает саваном, фонарем, землей заваливает, землю раскапывает, с гномами, оси в смазке лежат в речной воде, а луна отсверкивает в крысином глазу, — тот Лоуэлл, тот Мир, сами поймете.

Доктор Сакс таится за углом моего рассудка.

СЦЕНА: Тень, замаскированная ночью, слетает к краю
песчаного откоса.

ЗВУК: В полумиле гавкает собака; и река.

ЗАПАХ: Сладкая песчаная роса.

ТЕМПЕРАТУРА: Летний полуночный морозец.

МЕСЯЦ: Конец августа, матч окончен, никаких больше хоумранов через центр таинства песка, наш Цирк,
наш ромб в песке, где в красноватых сумерках проходили
игры, — теперь это будет полет осенней птицы кар-кар,
что кричит своей тощей могилке в алабамских соснах.

ПРЕДПОЛОЖЕНИЕ: Доктор Сакс только что скрылся за откосом и отправился домой баиньки

* * *

От морщинистого гудрона с угла Муди начинается ее
пригородное восхожденье сквозь просоленные белые многоквартирки Потакетвилля до самого греческого пика на
границе Дракута, в диких лесах вокруг Лоуэлла, где греки-ветераны американской оккупации с Крита спешат ранней зарею с ведерком для козы на лугу — Луг называется
«Дракутский Тигр», это на нем мы поздним летом проводим громадные серии чемпионатов по бейсболу в серой когтеротой дождливой тьме Финалов, сентябрь, Лео
Мартин питчер, Джин Плуфф шортстоп, Джо Плуфф (в
мягких ссаках дождичка) временно играет на правом крае
(впоследствии Поль Болдьё, п., Джек Дулуоз, к., великая
батарея, да еще и когда лето как раз опять раскаляется
и пылит) — Муди-стрит достигает вершины холма и озирает эти греческие фермы и, вмешиваясь в 2-этажные
деревянные жилые коттеджики на унылых окраинах полей мартовски-старого ноября, что обрушивает свои розги
на очерк горки в серебряном сумракопаде, хрось. Дракутские Тигры сидят тут под каменностеной, за ними еще
и дороги к Сосновому ручью, а дикий темный Лоуэлл до
того меня поглотил, что обрек на свою пропахность полояйц, — Муди-стрит, которая начинается воровским притоном у Ратуши, заканчивается среди мячегонов на ветреной горке (все ревет, как в Денвере, Миннеаполисе,
Сент-Поле, геройствами десяти тысяч титанов бильярда,
поля и веранды) (слышите, охотники трещат ружьями в
костлявых черных кустарниках, готовя своим моторам
оленьи укрытия) — вверх ползет старушка Муди-стрит,
мимо Гершома, Маунт-Вернон и дальшее, дабы затеряться в конце линии, верхушка столба на стрелке в трамвайные дни, а ныне там водитель автобуса поглядывает
на желтые наручные часы — потерявшись в березняках
вороньих времен. Там можно повернуться и обозреть весь
Лоуэлл, сухой, холоднющей ночью после метели, в колючей синекраей ночи, что чеканит свой старый розовый
лик часов Ратуши на черносливине ночи теми мигающими звездами; из Биллирики ветер принесло, обдувая солнечными суховеями влажные вьюготучи, а от него буря
улеглась и возникли новости; видно весь Лоуэлл…

Выживший в бурю, весь белый и по-прежнему голосит.

• Издательство «Эксмо», 2012 г.
• Россия поражена коррупцией на всех уровнях. Означает ли это, что у нее нет будущего? Ответ зависит от действий каждого из нас, — уверен Владимир Соловьев. Коррупция будет жить до тех пор, пока живет построенная на её основе система. Какая же «метла» должна прийти, чтобы победить такую систему, и можно ли ее вообще победить?
  
  Тему коррупции и реальной борьбы с ней популярный журналист и публицист поднимает в своей новой книге «Империя коррупции», как никогда актуальной в свете напряженной политической ситуации в стране.
  
  Соловьев приравнивает борьбу с коррупцией к национальному виду спорта. Увлекательная ролевая игра «пчёлы против мёда» давным-давно с головой поглотила и чиновничество, и бизнес. С коррупцией борются все, только она почему-то неизменно побеждает. Может быть, потому, что мы боремся с чем-то другим?
  
  Чтобы увидеть реальные пути решения проблемы, необходимо понимать саму суть коррупционной системы в России. Владимир Соловьев предоставляет читателям её детальное описание с конкретными примерами, историческими справками и списком базовых заблуждений относительно описываемого явления, заканчивая свою книгу соображениями о том, как каждый гражданин России может повлиять на решение сложившейся проблемы и с чего следует начинать, если вы решили объявить коррупции личную войну.

• Купить книгу на Озоне

Принцип взаимопроникновения чиновничества и бизнеса наиболее ярко был реализован в московском правительстве, которое по праву держало пальму первенства среди всех регионов не только в плане коррупционных схем, но и как создатель абсолютно нового подхода к коррупции. За девять дней до появления указа президента Медведева об отставке Юрия Михайловича Лужкова «Новая газета» опубликовала документ, в котором рассказывалось, как в 2004 году московское правительство по письму телеканала НТВ приняло решение о продаже автору данной книги квартиры по оценочной стоимости БТИ. Могу сказать, что это все равно было крайне недешево на тот год, но в любом случае сильно отличалось от цен, установившихся на монополизированном рынке столичного жилья. Если угодно, правительство Москвы отказывалось от своей доли — но о бесплатности речи не шло в любом случае. Квартира, которую мне предлагалось купить, представляла собой бетонный мешок, в ремонт которого надо было вложить еще раза в три больше, чем вложили строители при возведении этого объекта.

Статья была очень грязная, однозначная, меня она умилила. В ней не говорилось о том, как то же самое московское правительство дарило в немалых количествах не только квартиры, но и особняки, а то и целые кварталы людям, которые после отставки Лужкова кричали о нем, как о светоче демократии. Многие выдающиеся журналисты, руководители СМИ, деятели искусства получали бесплатные квартиры, мастерские, театры, студии, и за это готовы были биться за Юрия Михайловича до потери сознания. Но мне статья не понравилась, я решил выяснить, что происходит, и попытался связаться с Лужковым. Прямого телефона у меня не было, и я просто позвонил в приемную.

Каково же было мое удивление, когда Лужков сказал, что хочет со мной встретиться! Уже через несколько часов я был в московской мэрии. Увиденное меня поразило. Обычно в приемной Лужкова стояло несмолкающее жужжание, на аудиенцию к этому великому человеку стремились толпы. Я говорю «великому» — потому что уровень его возможностей, а главное, представления о себе был таков, что эго Юрия Михайловича высилось над Москвой, пожалуй, затмевая даже статую Петра работы Церетели. Но в этот раз в приемной не было ни одного посетителя. Все, кто еще вчера ел у Лужкова из рук, почуяв беду, разбежались.

Я зашел в кабинет. Газета лежала у Юрия Михайловича на столе. Он начал с заверений, что не имеет к этому материалу никакого отношения, что дело не в нем. А потом мы долго говорили о том, что творится в городе. И вдруг мне стало ясно, что Лужков вообще не понимает — на самом деле не понимает! — что происходит и как работает созданная при его непосредственном участии система. Он напрочь потерял ощущение реальности. Он не знал, каких бесконечных взяток требовало получение любого разрешения на строительство. Сколько лет это занимало. Как любой конкурс, неважно, кем и для чего организованный, заканчивался требуемым результатом. Он не задавался вопросом, откуда у его заместителей — у Ресина, например, — часы за миллион, да не одни. Его не удивлял уровень жизни этих людей. В какой-то момент он реально поверил всему тому славословию, которое раздавалось в его адрес со стороны тех, чье благосостояние ежеминутно, ежесекундно зависело от настроения Лужкова. Лужков любит — и ты миллиардер. Лужкова отправляют в отставку — и все, жизнь кончается.

* * *

Когда-то Лужков сформулировал, что работать надо по-капиталистически, а распределять по-социалистически. Не знаю, получилось у него это или нет, но де-факто за годы работы в Москве он создал не только геронтофильскую власть, во многом повторяющую Политбюро, это еще полбеды. Он создал систему, которая сожрала его самого. Каждый льстец и славослов имел свой надел, с которого вкусно питался. Каждый префект ощущал себя главой отдельного государства, а внутри этого государства процветала потрясающая система. Нет буквально ни одного направления деятельности в Москве, которое было бы устроено просто, четко и ясно. Всюду были «прокладки» в том или ином виде. Я даже не говорю о золотом бизнесе российского строительства, где одним из основных игроков оказался тот же московский мэр со своими приближенными. Или о Владимире Иосифовиче Ресине, который, в точности как уже упомянутый министр Левитин, окончательно запутался, кто он — регулятор рынка или его хозяин.

Доходы этих людей измерялись такими цифрами, что они, по-моему, просто перестали понимать, что такое деньги. Для них они превратились в какие-то бумажки. Дорогие машины, особняки по всему миру, бизнесы, покупаемые как в России, так и других странах, при абсолютно неэффективном управлении — для них это все было неважно и по сути незначимо. Совершенно другой образ жизни. Системой они были поставлены на должность и релизовывали свое право на кормление.

Арестованный летом 2010 года и осужденный за растрату префект Южного округа Юрий Буланов — он же просто не понимает, в чем он провинился. Что он делал неправильно? Ну да, землю покупали аффилированные с ним структуры. Ну да, дома строили. Но он же все делал официально. В чем он виноват?

Его можно понять — в течение многих лет он работал под руководством Петра Бирюкова, который до последнего времени является заместителем мэра и которого даже новая городская власть не спешит отправить в отставку. И квартира господина Бирюкова находится в доме, который принадлежит Буланову. И что такого страшного, что сын бывшего префекта возглавлял ту самую компанию, которая должна была заниматься ЖКХ в округе и которой перечислялись финансовые средства за капитальный ремонт домов? Он, вообще-то, хороший специалист, почему нет? Ну, неэффективно его фирма работает — а кто нынче эффективный? Какая вообще разница, все ведь здесь, никуда не убежали, хоть и имеется недвижимость и в Ницце, и в Монако. И что такого, что жена Буланова получала бюджетные деньги за проведение разнообразных культурных мероприятий, необходимых городу и префектуре? Что в этом такого странного? Она же талантливый организатор. Вот, пожалуйста, жена Лужкова — талантливый предприниматель. Правда?

Правда. Я несколько раз встречался с Еленой Николаевной — действительно очень умная женщина. И действительно, бизнес «Интеко» — не просто крупнейший в Москве, были и в других регионах филиалы и дочерние фирмы. С другой стороны, надо быть ребенком, чтобы не понять — если в нашей стране у тебя есть бизнес и за тобой стоит мэр Москвы, для тебя не составит никакой проблемы открыть филиал в другом городе: с тобой всегда договорятся. Все-таки мэр Москвы — это большая политическая должность. Но это же не повод сказать, что «Интеко» плохо работает! Впрочем, как только Лужков ушел с поста мэра Москвы, талантливому предпринимателю Батуриной оставалось только талантливо смотреть, как ее бизнес переходит в чужие руки. Вопрос, на который у меня нет ответа, — неужели Юрий Михайлович был так наивен, считая, что его жене дадут развернуться и дальше, когда он уйдет с должности? Второй вопрос без ответа — почему никто не учит историю? Ведь у нас так никогда не бывает. У нас система кормления.

* * *

Когда случился критический момент и выяснилось, что «Интеко» набрала земли, за которую не может рассчитаться, злые языки начали кричать, что Лужков пошел на поводу у жены и спас ее бизнес, выкупив участки за безумные деньги. Но зачем же так линейно рассуждать — скажут сторонники Лужкова. «Интеко» же большая компания, там же огромное количество людей стоит на очереди, эти несчастные ждут, когда будут достроены их квартиры, за которые они уже заплатили деньги. Защищались их интересы! Это же интересы народа!

Вообще у нас всегда и во всем защищаются интересы народа. И когда сносили дома в поселке «Речник» и буквально выкидывали на мороз проживающих там людей, и когда сносили дома в Южном Бутове, чтобы там построить очередные «панельки», а столичный мэр обзывал семью Прокофьевых жлобами за то, что они отказывались переезжать, и когда приезжал руководитель Московской думы господин Платонов и говорил: «А что, разве интересы москвичей ничего не значат? Нельзя уступить?» — тоже, несомненно, защищались интересы народа. Все эти разговоры абсолютно ясно демонстрировали отголоски советского мышления, которым были заражены Лужков и его команда. Они, мнившие себя воплощением государства, искренне считали, что они и есть государство и народ, а никакого права частной собственности нет и быть не может. Есть только их право решать, что и кому принадлежит.

В самом центре японского аэропорта Нарита стоит домик, маленькая хижина с крохотным участком земли, окруженная рулежными дорожками. Хозяин, пожилой человек, отказался ее продавать. Просто отказался. Ему предлагали любые деньги. В два раза больше, чем любые. Но он каждый раз упрямо отказывался, потому что ни в какую не желал расставаться со своим домом. Здесь жили его предки, здесь выросли его дети, и здесь он хотел провести остаток жизни. И как вы думаете, чем дело кончилось? Вы не поверите. Не пришли пацаны, не случился пожар. Не приехал Платонов со словами: «Нехорошо как-то». Не прибежал Лужков с криками, что старик жлоб. Никто ему не предложил переехать на улицу Ахмада Кадырова в замечательную однокомнатную квартиру. Построили аэродром, а в центре этот домик — облетайте!

Как ни смешно, но это частная собственность. Никто не давил на совесть, говоря: «Это что же, вы личные интересы ставите выше общественных?» Вопрос, кстати, абсолютно дегенеративный. Что значит — личные интересы выше общественных? Это просто моя собственность, и точка. Никто не может ее забрать, даже если кому-то это очень нужно. Хотите взять — купите.

У нас же вопрос частной собственности даже не стоит — кто ее уважает? Ситуация переводится в плоскость благодеяния. Подумаешь, тебе твой домик дорог, — да наплевать на твой домик, если это нужно народу. Ну уступи ты свою развалюху — тебе же дадут взамен хорошую квартиру! И не надо объяснять, что в эту квартиру ты никогда не въедешь, потому что ремонт сделать невозможно. Это никому не интересно. И не надо объяснять, что именно из Москвы пошла мода на строительство домов, к которым не подведены электричество и газ — надо платить бешеные деньги за подключение, при этом дом все равно сдается в эксплуатацию. И потом молодым семьям с колясками и детьми приходится на девятый этаж ходить пешком. Ничего страшного тут нет!

И, кстати, нет никакой коррупции — скажут вам. Просто надо же было заселять москвичей! И никто ни в чем не виноват. Ну в самом деле, разве кто-то виноват, что эти люди все делают лучше всех? Вот Владимир Иосифович Ресин — он же выдающийся профессионал. Подумаешь, надо много лет согласовывать решения о строительстве. А вы хотите, чтобы все было быстро? А зачем?

Они всегда окружали себя процедурами и формально не нарушали даже большинства законов. У нас же не запрещено супругам работать в одной и той же организации. И бывший префект ЮАО отнюдь не исключение — когда мы берем список и выясняем, где чьи родственники работают, выясняется, что очень многие жены и дети прекрасно себя чувствуют в структурах, имеющих прямое отношение к рынку, на котором руководят их мужья и отцы. Ну и что? Из-за такого пустяка лишать людей должности или профессии? Вот взять теперь уже бывшего начальника Московского метрополитена Дмитрия Гаева — к слову, обладателя патента на изобретение пропускного механизма в метро. Технический гений. Разве плохо, что его сын руководил компанией, выпускающей магнитные карты для оплаты проезда, а у дочки был эксклюзивный договор на продажу сувенирной продукции с символикой метрополитена? И сколько времени потребовалось, чтобы понять, что в данной ситуации есть что-то, мягко говоря, не вполне нормальное, снять Гаева с должности и начать расследование.

* * *

Во время той памятной беседы с Лужковым я спросил: «Юрий Михайлович, неужели вы не понимаете, что вокруг вас все воруют? Даже Елена Николаевна мне говорила с ужасом, что она сама вынуждена, чтобы получить разрешение, ходить и давать взятки». Системе было неважно, какие слова писались на документах, дьявол, как всегда, таился в мелочах. Все хорошо знали, что в той же Москве заход к мэру еще ничего не решает, важно, каким цветом выписана резолюция. Мало того, после этого ты еще проходишь все круги ада и тебе необходимо тихо и аккуратно благодарить на всех уровнях, иначе беда. Никто не будет против, но дело не сдвинется с места. Да, конечно, ты можешь обойтись без коррупции, никого не подкупая, и наверное, в принципе даже что-то получишь… Может быть.

Лужков создал систему, которую с удовольствием приняли и адаптировали во всех регионах. Ее ключевым элементом было именно наглое, вызывающее, открытое участие города в коммерческой деятельности. Система проста: только город является как регулятором, так и участником процесса. Отдайте долю городу. А если ты отдаешь долю квартир городу, дальше он решает, что и кому он даст. Город начинает и выигрывает, потому что именно он тем самым регулирует рынок недвижимости и игроков на этом рынке. Город становится главным коммерческим игроком, определяющим, кому и по какой ставке достанется земля в аренду, при этом равноценные участки могут стоить совершенно разных денег. Или доля города в разных проектах может оказаться различной. Но исходя из этого как можно говорить о честной конкурентной борьбе, если издержки разных игроков изначально неравны?

В московском строительстве сложилась уникальная ситуация. Понять, кто и что строит на территории Москвы, невозможно до сих пор. Количество реальных профессионалов год от года сокращалось. В отрасль приходило все больше людей, имеющих крайне слабое отношение к строительству. Если верить заявлениям известного бизнесмена Шалвы Чигиринского, он стал успешным риелтором и строителем в Москве только потому, что по негласной договоренности половину своего бизнеса отдал столичному руководству. В то же время, когда в передаче «К барьеру!» я спросил бывшего руководителя девелоперской компании Mirax Group Сергея Полонского, платил ли он деньги московскому правительству за получение разрешений, Полонский замер, долго сверлил меня взглядом, но так ничего и не ответил — после этого инцидента, правда, в своих статьях и книгах призывал передачи типа «К барьеру!» закрыть навсегда. Именно поэтому появление обманутых дольщиков вызывает умиление — это кто же вторгся на рынок? Неизвестные люди, которые вдруг взяли и обманули? И по-другому выглядит справедливый гнев: ребята, так сколько же вам дали, чтобы на рынок пришли мошенники?

В какой-то момент времени вдруг стало ясно, что даже не нужно продавать квартиры. Если угодно, продавался по абсолютно непонятной цене бетонный мешок. При этом любые попытки определить, каковы же реальные затраты на производство этого великолепия, всегда давали сбой. Можно было предположить, что многоэтажки возводят английские лорды, растирающие золотыми мастерками раствор, замешанный на алмазной пыли, но, придя на любую стройку, ты видишь лица рабочих из Средней Азии и с легкостью можешь оценить крайне низкий уровень строительной культуры. Ясно, что где-то здесь таится обман. При этом само понятие «дешевых квартир» на столичном рынке недвижимости исчезло полностью.

Стало очевидно, что необходимо платить городу сумасшедшие деньги за то, к чему город не имеет никакого отношения. Оказалось, что городские власти де-факто считают владельцами земли непосредственно себя. Не москвичей — а себя. Формальное объяснение звучало очень благостно: часть квартир отходит городу, идет на социальные нужды и раздается. Я так и не понял, правда, кому она раздается. Если посмотреть на объемы строительства, то, казалось бы, уже половина Москвы должна жить в новых квартирах, выданных московским правительством в рамках программы социального обеспечения. Но ничего подобного не происходило и не происходит, да и ни о какой массовой выдаче речь не идет. Речь, скорее, о каком-то непонятном торге с федеральными властями, с деятелями культуры и средств массовой информации, которые в обмен на хорошее отношение получали привилегированные бесплатные столичные квартиры. Существовало даже три типа ставки оплаты, вероятно, показывающих степень близости к московской власти. Но, повторюсь, о каком объективном рынке не имело смысла даже говорить — его не было.

Кроме того, квартирами впрямую торговали и структуры, имеющие непосредственное отношение к правительству Москвы. И никого это не удивляло. Целые департаменты через систему ГУПов занимались всем подряд и чувствовали себя предпринимателями, хотя не обладали ни профессиональными, ни личностными характеристиками, чтобы делать это успешно. Подобный подход убивал конкуренцию навсегда. Только вдумайтесь — в городе Москве существовал ГУП, занимавшийся парковками. А что такое московская парковка? Это ничто, кусок асфальта, расчерченный краской. По нему ходил человек в псевдовоенной форме и собирал с автовладельцев деньги за то, что их машины стоят на этом куске асфальта. Так вот, данный ГУП был убыточным. Понять, как он мог быть убыточным, невозможно — что абсолютно не мешало ему быть таковым. Пример из разряда дурных анекдотов, однако дело обстояло именно так.

В московском правительстве оказались департаменты, которые по всей логике должны были иметь отношение скорее к федеральным структурам. Трудно найти разумный ответ на вопрос, почему, например, мэрия столицы занималась дорожным строительством. И притом как она им занималась! Выяснилось, что цены на километр совершенно сумасшедшие и опять же, как и в случае со строительством домов, не имели никакого отношения к реальным затратам. Так на основании чего выводилась эта стоимость? Очень хотелось денег?

Как мы с вами хорошо знаем, дорожное строительство в России — вообще золотое дно. Мы знаем, что, в соответствии с заключением Счетной палаты, министру транспорта Игорю Левитину за все время нахождения на посту удалось построить меньше 200 километров федеральных дорог по средней цене 41 миллион долларов за километр. Смешно говорить — Москва эти цифры перебила с легкостью, в разы, и получала от этого нечеловеческое наслаждение. Был целый департамент, который каким-то образом это мог даже оправдывать и наслаждаться этим, а это уже просто анекдот.

Когда Владимира Ресина спросили, чем обусловлена такая космическая стоимость километра московских дорог, он дал потрясающий ответ: оказывается, мэрии приходится выкупать земельные участки! Не случайно на столичных градоначальников подала в суд компания АСТ, принадлежащая скандально известному предпринимателю Тельману Исмаилову, с требованием заплатить им деньги, поскольку на тех самых участках, через которые должна пройти дорога, компания построила складские помещения, и теперь их необходимо сносить. Это, по сути, традиционная комбинация, известная со времен строительства железных дорог в Америке: правительство Москвы выдавало своим аффилированным структурам в долгосрочную аренду земельные участки на тех самых землях, которые потом отходили под строительство трасс.

Город оказывался вовлеченным в самые невероятные проекты. Так, Шалва Чигиринский становится совладельцем Московского нефтеперерабатывающего завода, а столичное правительство, в свою очередь, получает долю в британской компании Sibir Energy. Казалось бы, какое отношение она имеет к жизни Москвы? Город вдруг влезает в покупку аэропорта Внуково и авиаотряда, которым он не только не умеет управлять — ему это противопоказано. Не вызывает никакого сомнения, что когда вдруг совершенно неожиданно, без объявления войны, была перекрыта дорога на Шереметьево, управляющие аэропортом восприняли это как прямые происки конкурентов с целью перетащить клиентуру во Внуково. Причем довольно сложно с ними не согласиться — так как именно город принимает решение о ремонте шоссе и именно город страдает от того, что аэропорт Внуково плохо управляется. А как он может хорошо управляться, если город этого делать не умеет?

Лужков не только создал уникальную систему вовлечения всех своих присных в коммерчески выгодные процессы. Прелесть в том, что вовлеченность в коммерческие схемы была абсолютно открытой, наглой. Я бы сказал, что в этой наглости было своеобразное очарование. Считалось абсолютно нормальным приехать на прием к мэру Москвы и просить его обо всем, о чем угодно. Степень личной вовлеченности Юрия Михайловича в печальной памяти Черкизовский рынок была такова, что он не стеснялся прийти на день рождения к хозяину рынка и радостно возглашать: «Тельман, ты наш друг и брат, сегодня самый важный день для нас!» — что, конечно, само по себе было бы не страшно, если бы при этом хотя бы поступления от этого рынка в бюджет можно было назвать бесспорно значительными.

Система фирм-прокладок действовала абсолютно открыто и ни у кого не вызывала раздражения. Закону не противоречит? Значит, уже хорошо. И налоги платят. Так, в одной из первых игорных систем, существовавших в городе, была велика доля личного участия московского руководства. Стоит ли удивляться тому, что подсевшие на игорную иглу разнообразные муниципальные служащие низового уровня и аффилированные с ними структуры до сих пор ничего не делают с переименованными в лотерейные клубы недавними «Вулканами» и прочей нечистью. Кушать-то ведь хочется каждый день! Они же поставлены на эти места для кормления — так почему с них требуют чего-то еще? Им дали надел для кормления, это кормление они осуществляют.

В классической экономике выделяются три основных фактора производства: труд, земля и капитал. Поскольку вся земля, по крайней мере в границах города Москвы, подчинялась прихоти Лужкова, то он и определял, кто будет успешен, а кто нет. Кому можно процветать, кому нельзя. Доходило до смешного: официальные расценки на ларьки, стоящие на автобусных остановках, совершенно копеечные. Однако в один прекрасный момент все они оптом были арендованы — притом арендованы структурами, аффилированными с одним из высокопоставленных московских руководителей. И уже эти структуры потом пересдавали несчастным ларечникам их торговые точки по баснословным ценам. И все законно! Никто ни в чем не виноват.

• Издательство «Праксис», 2012 г.
• Классическая работа английского социолога с мировым именем, директора
  Лондонской школы экономики (1997–2003) Энтони Гидденса посвящена рассмотрению
  природы современных обществ и характера происходящих в них изменений.
  Описывая современность как «сокрушительную силу», Гидденс особое
  внимание уделяет дистанциации пространства и времени, делающей возможным
  превращение времени в абстрактную и точно измеримую категорию, а также развитию
  символических и экспертных систем, без которых немыслимо функционирование
  современных обществ. В свою очередь, анализ символических и экспертных
  систем подводит Гидденса к проблеме доверия, имеющей огромное значение
  для современности.
• Перевод с английского Г. К. Ольховикова и Д. А. Кибальчича.
• Купить книгу на Озоне

Термин «доверие» довольно часто используется
в обычной речи. Некоторые из смыслов этого
термина, хотя и обладают общим сходством с
другими способами его употребления, содержат
не вполне очевидный подтекст. Человек, говорящий
«Я полагаю, что Вы в порядке» (I trust you
are well), хочет сказать этим вежливым обращением
лишь немногим больше, чем «Я надеюсь,
что Вы в добром здравии», хотя даже здесь «полагаю
» утверждает больше, чем «надеюсь», подразумевая
нечто более близкое к «Я надеюсь и
не имею причин сомневаться». Здесь уже может
быть обнаружена установка упования или уверенности,
входящая в доверие в качестве его составной
части в некоторых более насыщенных
смыслами контекстах. Когда кто-то
говорит:

«Можете положиться на то, что Х поведет себя таким-то
образом» (Trust X to behave that way), этот
смысл становится более явным, хотя он лишь
немногим сильнее «слабого индуктивного знания». Считается, что можно положиться на то,
что Х реализует указанное поведение, если даны
соответствующие условия. Но эти варианты словоупотребления
не так уж интересны с точки зрения
вопросов, рассматриваемых в настоящем рассуждении,
поскольку они не отсылают к социальным
отношениям, включающим доверие. Они не связаны
с системами обеспечения доверия, но являются
знаками, отсылающими к поведению других; от
индивида, участвующего в их использовании, не
ожидается проявления той «веры», которая подразумевается
доверием в более характерных его
смыслах.

Основное определение доверия в Оксфордском
словаре английского языка описывает его как
«упование на или уверенность в наличии некоторого
качества или атрибута у какого-либо
лица
или вещи, или в истинности некоторого утверждения», и это определение является удобной отправной
точкой для нашего обсуждения. «Уверенность»
и «упование», несомненно, как-то
связаны с той
«верой», о которой, вслед за Зиммелем, я уже говорил.
Признавая тесную связь между уверенностью
(confidence) и доверием (trust), Луман проводит
между ними различие, составляющее основу
его работ, посвященных доверию. Доверие, говорит
он, должно быть понято именно в его связи
с «риском», термином, возникающим только в период
современности. Это понятие было вызвано
к жизни пониманием того, что непредвиденные
результаты могут быть скорее следствием наших
собственных действий и решений, чем выражением
скрытых замыслов природы или неизреченных
намерений Божества. Риск в значительной мере
занимает место того, о чем раньше думали как о
fortuna
(жребий или судьба), и теряет связь с космологиями.
Доверие предполагает осознание обстоятельств
риска, тогда как уверенность — нет.
И доверие, и уверенность отсылают к ожиданиям,
которые могут быть подавлены или угнетены.
Уверенность, как ее понимает Луман, означает
более или менее общепринятую установку на то,
что знакомые вещи не изменятся: «Стандартным
примером является уверенность. Вы уверены в
том, что не разочаруетесь в своих ожиданиях: что
политики попытаются избежать войны, что автомобили
не будут ломаться или внезапно съезжать
с проезжей части, чтобы сбить вас во время воскресной
прогулки. Вы не можете жить, не формируя
каких-либо
ожиданий в отношении случайных
событий, и при этом вам приходится в той или
иной мере пренебрегать возможностью разочарования
в них. Вы пренебрегаете ей, потому что она
незначительна, но также и потому, что вы не знаете,
что с этим делать. Единственная альтернатива
здесь — жить в постоянной нерешительности,
убегая от своих ожиданий и не будучи в состоянии
чем-либо
заменить их».

Там, где замешан риск, по мнению Лумана,
альтернативы сознательно учитываются индивидом
в процессе его решения вести себя определенным
образом. Тот, кто покупает подержанный
автомобиль вместо нового, рискует приобрести
рухлядь. Он или она доверяется продавцу или
репутации фирмы в том отношении, что они
постараются избежать этого неприятного исхода.
Так что индивид, не рассматривающий альтернативы,
находится в ситуации уверенности, тогда
как тот, кто рассматривает эти альтернативы и
пытается принять меры в отношении признаваемых
таким образом рисков, вовлекается в ситуацию
доверия. В ситуации уверенности человек
реагирует на разочарование обвинениями в адрес
других; в обстановке доверия она или он должен
взять на себя часть вины и может сожалеть о
том, что доверился кому-то
или чему-то.

Различие
между доверием и уверенностью зависит от того,
влияет ли предшествующее поведение человека
на возможность неудачи, а следовательно, от
связанного с ним различия между риском и опасностью.
Поскольку понятие риска возникло не
так давно, утверждает Луман, возможность развести
риск и опасность должна быть порождена
социальными характеристиками современности.
По сути, она вытекает из осознания того факта,
что большая часть случайностей, влияющих на
человеческие действия, создана людьми, а не установлена
Богом или природой.

Подход Лумана имеет большое значение и
привлекает наше внимание к ряду понятийных
различий, которые следует провести в процессе
осмысления доверия. И все же я не считаю, что
можно согласиться с деталями его концептуализации.
Он, безусловно, прав, проводя различие
между доверием и уверенностью и между риском
и опасностью и утверждая, что все они некоторым
образом тесно связаны друг с другом. Но бесполезно
связывать понятие доверия со специфической
ситуацией сознательного размышления индивидов
над различными доступными им образами действий.
Состояние доверия обычно длится гораздо
дольше, чем предполагается в этом случае. Оно,
как я утверждаю ниже, скорее является особым видом
уверенности, нежели чем-то
отличным от нее. Аналогичные замечания имеют силу и для риска и
опасности. Я не согласен с утверждением Лумана,
что «если вы воздерживаетесь от действия, то вы
не рискуете» — другими словами, ни на что не
отваживаясь, ничего (потенциально) не теряешь.
Бездействие часто является рискованным, и существуют
риски, с которыми нам всем приходится
иметь дело, нравится нам это или нет, такие как
риски экологической катастрофы или ядерной войны.
Более того, нет внутренней связи между уверенностью
и опасностью, даже если понимать их в
соответствии с определениями Лумана. Опасность
существует в ситуации риска и фактически связана
с определением того, чем является риск, —
риски, связанные с пересечением атлантического
океана на маленькой лодке, к примеру, значительно
выше рисков того же путешествия, предпринятого
на большом лайнере, в силу изменения вовлеченного
в них элемента опасности.

Я предлагаю иное осмысление доверия и сопутствующих
ему понятий. Для удобства изложения
я расположу составляющие его элементы
в виде последовательности из десяти пунктов,
включающих определение доверия и, кроме того,
дающих в развернутой форме ряд связанных
с ним наблюдений.

1. Доверие связано с отсутствием во времени и
в пространстве. Нет нужды доверять кому-то,
чьи
действия постоянно на виду, а мыслительные
процессы полностью прозрачны, или доверять
некоторой системе, чья работа до конца известна
и понятна. Утверждалось, что доверие есть
«инструмент для работы со свободой других»,
но главным условием необходимости доверия является
не недостаток силы, а отсутствие полной
информации.

2. Доверие в основании своем связано не с риском,
а со случайностью. Доверие всегда подразумевает
надежность вопреки случайности полученных
результатов, независимо от того, относятся ли
они к действиям индивидов или к работе систем.
В случае доверия к человеческим агентам презумпция
надежности содержит приписывание им
«доброго имени» (репутации) или любви. Вот почему
доверие к людям важно в психологическом отношении
для доверяющего индивида: морально он
становится заложником судьбы.

3. Доверие — не то же самое, что вера в надежность
человека или системы; оно есть то, что
возникает из этой веры. Доверие — это именно
связь между верой и уверенностью, и именно это
отличает его от «слабого индуктивного знания».
Последнее есть уверенность, основанная на некоторого
рода власти над обстоятельствами, в которых
уверенность является оправданной. Всякое
же
доверие есть в некотором смысле слепое доверие.

4. Мы можем говорить о доверии к символическим
знаковым системам или к экспертным системам,
но оно опирается на веру в правильность
неизвестных принципов, а не на веру в «моральную
устойчивость» (добрые намерения) других.
Конечно, доверие к людям всегда до определенной
степени учитывается в доверии к системам, но оно
относится, скорее, к их правильной
работе, а не к
их деятельности как таковой.

5. Здесь мы подходим к определению доверия.
Доверие можно определить как уверенность в надежности
человека или системы в отношении некоторого
данного множества ожидаемых результатов
или событий, где эта уверенность выражает веру в
доброе имя или любовь другого или в правильность
абстрактных принципов (технического знания).

6. В условиях современности доверие существует
в контексте (а) общего сознания того, что
человеческая деятельность — включая и воздействие
технологии на материальный мир — скорее
создается в обществе, чем дана в природе вещей
или посредством божественного вмешательства;
(b) сильно возросших возможностей человеческого
действия к преобразованиям, вызванных динамическим
характером социальных институтов современности.
Понятие риска занимает место понятия
fortuna, но не потому, что агенты до наступления
современности были не в состоянии различать
между риском и опасностью. Скорее оно выражает
такое изменение в восприятии предзаданного
и случайного, согласно которому человеческие
моральные императивы, естественные причины
и вероятность занимают господствующее место,
вытесняя религиозные космологии. Идея вероятности
в ее современном смысле возникает в то же
время, что и риск.

7. Опасность и риск тесно связаны, но не совпадают.
Разница между ними не зависит от того, сознательно
ли индивид взвешивает альтернативы,
размышляя над определенным планом действий
или реализуя его. Риск предполагает именно
опасность (не обязательно осознанную). Человек,
рискующий чем-то,
навлекает на себя опасность,
где опасность понимается как угроза достижению
желательного исхода. Каждый, кто принимает на
себя «обдуманный риск», осознает угрозу или угрозы,
которые вводятся в игру определенным образом
действий. Но, несомненно, можно предпринимать
действия или попадать в ситуации, которые сами
по себе являются рискованными, не осознавая всей
их рискованности. Иными словами, не осознавая
опасностей, которым подвергаешься.

8. Риск и доверие переплетаются, причем доверие,
как правило, служит для минимизации опасностей,
которым подвергаются определенные типы
действий. Имеются некоторые обстоятельства, в
которых стереотипные формы принятия риска становятся
институтами в рамках окружающей их обстановки
доверия (инвестиции на фондовом рынке,
физически опасные виды спорта). Здесь умение
и удача ограничивают риск, но обычно риск сознательно
просчитывается. Во всех ситуациях доверия
приемлемый риск попадает под рубрику «слабого
индуктивного знания», при этом практически
всегда имеется баланс между доверием и расчетом
рисков в этом смысле. То, что рассматривается как
«допустимый» риск, т. е. минимизация опасности,
различно в различных контекстах, но почти всегда
играет основную роль в поддержании доверия. Так,
путешествие по воздуху может показаться само по
себе опасным, поскольку самолет, как представляется,
пренебрегает законами тяготения. Те, кто
занят бизнесом в сфере авиаперевозок, парируют
эти соображения, доказывая с помощью статистики,
насколько низки риски воздушных перелетов
с точки зрения количества смертей на одну пассажиро-милю.

9. Сфера риска не ограничена действиями индивидов.
Существуют «ситуации риска», которые
в совокупности влияют на крупные скопления
индивидов — в некоторых случаях они способны
охватить все население Земли, как, например,
риск экологической катастрофы или ядерной
войны. Мы можем определить «безопасность»
как ситуацию, в которой определенное во опасностей нейтрализовано или минимизировано.
Опыт безопасности обычно основывается на
равновесии между доверием и допустимым риском.
И как факт, и как опыт, безопасность может
отсылать к большим совокупностям или коллективам
людей — вплоть до глобальной безопасности
включительно — или к индивидам.

10. Приведенные выше замечания ничего не
говорят о том, что противоположно
доверию — и
эта противоположность не есть, как я буду утверждать
ниже, всего лишь недоверие. Эти положения,
кроме того, не так уж много говорят об условиях
возникновения или исчезновения доверия; я буду
обсуждать их несколько более детально в нижеследующих
разделах.

• Издательство «Время», 2012 г.
• Виктора Шендеровича нет нужды представлять читателю — такова широко распространенная и глубоко неверная точка зрения. Вот уже в третий раз издательство «Время» вынуждено заново представлять одного из наших самых остроумных, ехидных и политически озабоченных писателей. Сначала как серьезного поэта («Хромой стих»), потом как серьезного прозаика («Кинотеатр повторного фильма», «Схевенинген»), а теперь и как серьезного драматурга. Серьезного в обоих смыслах слова — то есть, во-первых, строящего свои произведения вовсе не обязательно на основе юмора, и, во-вторых, нешуточно талантливого
  во всех литературных жанрах.

Стронциллов выпивает свой стакан. Некоторое время после этого они рассматривают друг друга.

Слушайте, вы кто?

СТРОНЦИЛЛОВ. Спокойно! Я ангел.

ПАШКИН. А крылья? Где крылья?

СТРОНЦИЛЛОВ. Отпали в процессе эволюции. Я ангел-наместник по Восточному административному округу Москвы. Курирую таких вот, как ты, моральных уродов.

ПАШКИН. Дать бы тебе в рыло напоследок.

СТРОНЦИЛЛОВ. Дурак ты… «Напоследок». У тебя, может, все только начинается. А перспективы — неясные. Такие неясные, что не приведи Господи… Тебе меня любить надо, а не в рыло. Я тебе пригодиться могу.

ПАШКИН. Говори… те.

СТРОНЦИЛЛОВ. Ишь ты, какой шустрый. Проехали! (Закусывает.) А квартирка у вас ничего. И планировочка улучшенная… Сколько квадратов?

ПАШКИН. Сто двадцать пять.

СТРОНЦИЛЛОВ. И почем метр?

ПАШКИН. А что?

СТРОНЦИЛЛОВ. Ничего, так… Интересно, откуда столько денег у бывших строителей коммунизма.

ПАШКИН. Заработал.

СТРОНЦИЛЛОВ. В процессе приватизации Родины?

ПАШКИН. Коммунизма все равно не получалось.

СТРОНЦИЛЛОВ. Коммунизм… Вы воду за собой спускать научитесь сначала. Что молчишь?

ПАШКИН. Так…

СТРОНЦИЛЛОВ. Выпьем?

ПАШКИН. Выпьем.

СТРОНЦИЛЛОВ. Ну… Понеслась душа в рай?

ПАШКИН. За то, чтоб не в последний.

Выпивают.

Расскажите: что — там?

СТРОНЦИЛЛОВ. Вообще интересуетесь, Иван Андреевич — или, как всегда, хлопочете конкретно насчет себя?

ПАШКИН. Насчет себя.

СТРОНЦИЛЛОВ. Молодец. Не соврал. (Вздыхает.) Насчет вас — не скрою, вопрос в первой инстанции решен отрицательно. Перспективы, как я уже сказал, неясные.

ПАШКИН. Что это значит?

СТРОНЦИЛЛОВ. Будут рассматривать персональное дело. Взвешивать все «за» и «против».

ПАШКИН. Кто?

СТРОНЦИЛЛОВ. А?

ПАШКИН. Кто будет взвешивать?

СТРОНЦИЛЛОВ. Там есть кому. Ну, и решат. Если решение первой инстанции подтвердится, душа ваша поступит в отдел исполнения. У вас, конечно, будет право кассации, но на этом этапе лично я вам помочь уже не смогу.

ПАШКИН. А до этого?

СТРОНЦИЛЛОВ. Что?

ПАШКИН. До этого — сможете?

СТРОНЦИЛЛОВ. В принципе это вообще не мое дело. Я, видите ли, технический работник: пришел, оформил документы, вызвал ликвидатора, передал душу по инстанции… Но, чисто теоретически, возможности, конечно, есть.

ПАШКИН. Я прошу вас…

СТРОНЦИЛЛОВ. Я же сказал: чисто теоретически! А вас, насколько я понимаю, интересует практика?

ПАШКИН. Да.

СТРОНЦИЛЛОВ. Практика в вашем случае такая, что помочь очень сложно. Защите практически не за что зацепиться. Даже луковки нет.

ПАШКИН. Кого?

СТРОНЦИЛЛОВ. Луковки.

ПАШКИН. У меня внизу круглосуточный…

СТРОНЦИЛЛОВ. Сядьте! Что ж вы, и Достоевского не читали?

ПАШКИН. Расскажите про Достоевского. И про луковку.

СТРОНЦИЛЛОВ. Ну… Жила одна баба, злющая-презлющая. И померла. И поволокли ее черти в ад. А ангел ее хранитель, озадаченный, стоит и думает: как бы душу ее спасти? Подумал — и говорит… (Вздыхает, глядя на Пашкина.) Поздно пить боржом.

ПАШКИН. Так и сказал?

СТРОНЦИЛЛОВ. Вот так и сказал. Ладно! Давайте лучше пофантазируем… пока время терпит. Вы — не торопитесь?

ПАШКИН. Нет-нет.

СТРОНЦИЛЛОВ. Тогда… (Наливает.) Ну? Погнали наши городских?

ПАШКИН. За мир во всем мире.

Пьют.

СТРОНЦИЛЛОВ. Значит, Пашкин Иван Андреевич…

ПАШКИН (тактично). Вы хотели пофантазировать.

СТРОНЦИЛЛОВ. Да. Представьте себя ангела, Иван Андреевич. Рядового ангела, вроде меня. Представили?

ПАШКИН. В общих чертах.

СТРОНЦИЛЛОВ. А конкретней и не надо. И вот он мотается по белу свету столетия напролет, исполняя волю Божью. А воля Божья — это такая штука, что увидеть — не приведи Господи. То есть, может, первоначально внутри была какая-то высшая логика, но в процессе сюжета всё
расползлось в клочья и пошло на самотек. Вы же сами видите. Убожество и мерзость. Твари смердящие в полном шоколаде, праведники в нищете. Дети умирают почем зря. Смертоубийство за копейку; за большие деньги — массовые убийства. Или война за идею — тогда вообще никого в живых не остается. И на всё это, как понимаете, воля Божья… Хорошо ли это?

ПАШКИН. Не знаю.

СТРОНЦИЛЛОВ. А вы не бойтесь, Он не слышит.

ПАШКИН. Как это?

СТРОНЦИЛЛОВ. А так — не слышит. Вы Всевышнего с гэбухой своей не путайте. Он прослушкой не занимается. И потом, это раньше: Каин, Авель, Авраам, Исаак — и все под контролем. А теперь вас тут шесть миллиардов, поди уследи.

ПАШКИН. За мной уследили.

СТРОНЦИЛЛОВ. Так это я же и уследил. Выборочное подключение к линии жизни. А сам Господь давно ничего не делает. Он свое сделал. Энтузиазм прошел; в человечестве разочаровался так, что и передать невозможно. Не в коня, говорит, корм. Прав?

ПАШКИН. Не знаю. Наверное…

СТРОНЦИЛЛОВ. Вот то-то. Брат на брата идет, страха истинного нет, руки заточены под воровство, двоемыслие ужасающее… А кто без двоемыслия — те вообще от конца света в двух шагах. Фанатиков как саранчи. А Он активистов на дух не переносит. Что ортодоксы, что фундаменталисты… одна цена. Инквизиция — тоже молодцы ребятки, пол-Европы изжарили во имя Отца и Сына.

ПАШКИН. Что же Он не вмешивается?

СТРОНЦИЛЛОВ. Он не милиция, чтобы вмешиваться! Он хотел одушевить материю — а дальше чтобы она сама…
А материя из рук вырвалась. Он сказал: плодитесь и размножайтесь, а кто размножается быстрее всех, знаете? То-то и оно. Крысы и бацилльная палочка. А вы руки перед едой не моете.

ПАШКИН. Я сейчас…

СТРОНЦИЛЛОВ. Сидеть!

ПАШКИН. Сижу.

СТРОНЦИЛЛОВ. После знаменитой европейской чумы 1348 года Господь и захандрил по-настоящему. Сломался старик. Потом дарвинизм пошел — а Он уж сквозь пальцы на это… пускай, говорит, живут, как хотят… А после Первой мировой вообще забил на всё. И то сказать: до
иприта и Хиросимы Господь додуматься не смог, это уж вы сами… (Стучит Пашкину пальцем по голове.) Развилась материя…

ПАШКИН. Хиросима — это не мы.

СТРОНЦИЛЛОВ. А кто?

ПАШКИН. Это американцы!

СТРОНЦИЛЛОВ. Пашкин! Господь таких подробностей не различает. Хиросима, Освенцим, Беломорканал — это Ему один черт! Огорчился Он, рефлексировать начал, как последний интеллигент, дела забросил. Атеистическую литературу читает, мазохист. В тоске насчет содеянного сильнейшей… Хотел, говорит, как лучше…

ПАШКИН. Кому говорит?

СТРОНЦИЛЛОВ. В том-то и дело — кому! Да кто Ему потом отвечает… Святых набежало ото всех конфессий, отрезали Всевышнего от рядовых ангелов; все подходы перекрыли, между собой за ухо Господне воюют. Молитвы идут со всех сторон, сами понимаете, взаимоуничтожающие… отсюда на иврите, оттуда на арабском — прошу представить обстановочку. Лоббирование идет в открытую: то харе кришна, а то и аллах акбар. Короче, бардак такой, что ни в сказке сказать. И вот этот ангел…