Говард Джейкобсон. Вопрос Финклера

Отрывок из романа

О книге Говарда Джейкобсона «Вопрос Финклера»

Он должен был это предвидеть.

Вся его жизнь являлась чередой печальных казусов, так
что уж к этому мог бы и подготовиться.

Он был их тех, кто предвидит события. Речь не о каких-то там смутных предчувствиях, посещающих перед сном или
тотчас по пробуждении, а о картинах, до боли реалистичных,
врывавшихся в его сознание средь бела дня. Он вдруг отчетливо видел, как поваленные столбы и деревья возникают
перед ним словно ниоткуда, жестоко разбивая ему голени.
Ему виделись автомобили, на полном ходу теряющие управление, чтобы вылететь на тротуар и превратить его тело
в месиво из рваных мышц и ломаных костей. Виделись разные острые предметы, которые слетали со строительных лесов и раскалывали его череп.

Но хуже всего были женщины. Когда Джулиану Треславу жизненный путь пересекала женщина, которую он
находил привлекательной, страдало уже не тело в видениях, а его рассудок наяву. Женщина выбивала его из душевного равновесия.

Сказать по правде, этого самого равновесия не было и
до появления женщины, но она нарушала гипотетическое
душевное равновесие, которое он надеялся обрести в будущем. Ну а теперь она становилась его будущим.

Люди, предвидящие события, на самом деле путаются в
хронологии, только и всего. Внутренние часы Треслава нещадно искажали время. Стоило ему положить глаз на женщину, как он тут же видел все последствия, с ней связанные:
он делает ей предложение, она его принимает, в их доме-гнездышке лиловый свет уютно сочится сквозь шторы из
плотного шелка, над постелью вздымаются облаками белые
простыни, от камина тянет ароматным дымком (только когда засорится труба), тут же и красная черепичная крыша, и высокие фронтоны, и слуховые оконца, тут его счастье,
тут его будущее — и все это обрушивалось на него за считаные мгновения, пока женщина проходила мимо.

В видениях она не бросала его ради другого мужчины
и не говорила, что до чертиков устала от него и от их
совместной жизни. Нет, она покидала сей бренный мир,
идеально соответствуя его представлениям о красивом трагическом финале — смертельно-бледная, с капельками слез
на ресницах и с прощальными фразами, взятыми большей
частью из популярных итальянских опер.

Детей они не заводили. Дети только портили историю.

В промежутках между возникающими из ниоткуда фонарными столбами и падающим с высоты строительным
инструментом он ловил себя на том, что репетирует обращенные к ней предсмертные слова (большей частью взятые
из тех же опер), — как будто время сложилось гармошкой,
его сердце было загодя разбито вдребезги, а она начала
тихо угасать еще до момента их знакомства.

Треслав испытывал своего рода изысканное удовольствие, представляя любимую испускающей дух у него на руках. Порой испускающим дух на руках у любимой представлялся он сам, но ему больше нравилось, когда дух испускала она. Именно так он понимал, что влюблен, — видение
безвременной кончины было сигналом к предложению
руки.

В этом и заключалась поэзия его жизни. А в прозаической реальности женщины обвиняли его в том, что он душит их прекрасные порывы, и уходили прочь, банально
хлопая дверью.

В прозаической реальности не обошлось и без детей.

Но за пределами этой реальности всегда было ожидание.

Давным-давно он со своим классом на каникулах ездил
в Барселону и там заплатил цыганке за гадание по руке.

— Я вижу женщину, — объявила цыганка.

Треслав начал волноваться:

— Она красива?

— По мне, так вовсе нет, — сказала цыганка. — Но на
твой взгляд… может быть. И еще я вижу опасность.

Треслав разволновался уже не на шутку:

— Как я при встрече пойму, что это та самая женщина?

— Ты сразу это поймешь.

— А можно узнать ее имя?

— За имя надо бы еще позолотить ручку, — раздумчиво
молвила цыганка, отгибая назад его большой палец. — Но
тебе, молодой, уж ладно, скажу за так. Я вижу имя Джуно — ты знаешь какую-нибудь Джуно?

Она произносила «Хуно», по-другому у нее не получалось.

Треслав прикрыл один глаз. Джуно? Знает ли он какую-нибудь Джуно? Знает ли кто-нибудь вообще какую-нибудь
Джуно? Нет, увы, он не знал. Но он знал одну Джун.

— Нет-нет, это больше, чем просто Джун. — Цыганку,
похоже, начала раздражать его неспособность представить
себе нечто большее, чем просто Джун. — Джуди… Джулия…
Джудит. Ты знаешь Джудит?

В ее устах это была «Худит».

Треслав покачал головой. Но ему понравилось созвучие: Джулиан и Джудит. Хулиан и Худит Треслав.

— В общем, она тебя ждет, эта Джулия, или Джудит,
или Джуно… Мне все же лучше видится Джуно.
Треслав прикрыл второй глаз. Джуно, Джуно…

— И как долго она будет ждать? — спросил он.

— Пока ты ее не найдешь.

Треслав представил себя бродящим по белу свету в бесконечных поисках.

Зигфрид Ленц. Минута молчания (фрагмент)

Отрывок из повести

О книге Зигфрида Ленца «Минута молчания»

«Со слезами на глазах опустились мы на скамью»,
пропел наш школьный хор перед началом траурной
церемонии, и господин Блок, наш директор, прошел
к украшенному траурным венком подиуму. Он шел
медленно, едва взглянув на заполненный до отказа
зал; перед портретом Стеллы, стоявшим на деревянной
подставке перед подиумом, он задержался, выпрямился,
может, только намеревался выпрямиться,
а вместо этого глубоко склонился перед ним.

Он долго пребывал в этой позе, перед твоим портретом,
Стелла, перехваченным наискосок черной
гофрированной лентой, траурной лентой; пока он так
стоял в поклоне, я смотрел на твое лицо, на твою
спокойную снисходительную улыбку, которую мы,
старшеклассники, знали по твоим урокам английского.
Твои короткие черные волосы, я их гладил, твои
светлые глаза, я их целовал на пляже Птичьего
острова: я не мог не вспомнить об этом, и я вспоминал,
как ты подбивала меня, чтобы я угадал твой возраст.
Господин Блок говорил, глядя на твой портрет
внизу, он назвал тебя милой, всеми уважаемой Стеллой
Петерсен, он упомянул, что ты пять лет проработала
в учительском коллективе гимназии имени
Лессинга, что коллеги ценили тебя, а ученики любили.
Господин Блок не забыл упомянуть и твою заслуживающую
всяческого уважения деятельность в комиссии
по школьным учебникам и, наконец, вспомнил,
что ты была чрезвычайно веселым человеком: «Кто
принимал участие в школьных экскурсиях с ней, долго
еще потом рассказывал о ее внезапных фантазиях,
о том настроении, которое царило среди учеников,
о чувстве солидарности быть школьником
гимназии имени Лессинга; она вызывала в них эту
гордость, это чувство единения».

Послышался свист, предупреждающий сигнал со
стороны окон, оттуда, где стояли наши малыши, четвероклассники,
не прекращавшие обмениваться мнениями,
они вели свои разговоры о том, что их интересовало.
Они сбивались в кучки, толкались, хотели
что-то показать друг другу; классный руководитель
тщетно пытался навести порядок. До чего же ты была
хороша на фото, зеленый свитерок был мне знаком,
и шелковая косынка с якоречками тоже, она была
на тебе и тогда, на берегу Птичьего острова, куда
нас занесло во время грозы.

После директора полагалось выступить с речью
одному из учеников, сначала они все указывали на
меня, вероятно, потому, что я был спикером класса,
но я отказался, я знал, что не смогу этого сделать после
всего того, что произошло. Так как я отказался
говорить, вызвался Георг Бизанц, он попросил сказать несколько слов о фрау Петерсен, Георг всегда
был ее любимым учеником, его сочинения всегда
удостаивались ее самой высшей похвалы. Что ты думала,
Стелла, когда слушала его отчет о поездке
класса, об этой экскурсии на северофризский
остров, где старый фонарщик с маяка рассказывал
нам о своей работе и где мы, по щиколотку в илистой
грязи, ловили руками рыбешку на мелководье, взвизгивая
от удовольствия. Георг, кстати, не забыл упомянуть
твои измазанные илом ноги и то, как ты высоко
задрала юбку, когда нащупала ногами камбалу.
И вечер в домике паромщика он тоже не забыл. Когда
расхваливал жареную камбалу, он говорил это
для нас всех, и я во всем был согласен с ним и тогда,
когда он восторженно вспоминал вечер и моряцкие
шанты.

Мы все тогда подпевали, мы ведь знали и шотландскую
My Bonnie и Мы приплыли к Мадагаскару
и другие шанты. Я выпил две кружки пива, и, к моему
удивлению, Стелла тоже пила пиво. Иногда мне
казалось, ты такая же, как мы, одна из учениц, радуешься
тому же, чему и мы, ты весело смеялась, когда
кто-то из наших понадевал на чучела морских
птиц, стоявших повсюду, бумажные колпачки, которые
он так искусно складывал. «Нас всех, дорогие
коллеги, очень порадовало, что двое наших учеников
получили оксфордскую стипендию, — сказал директор
и, чтобы подчеркнуть значение этого, кивнул
портрету Стеллы и тихо повторил: — Оксфордскую
стипендию». Словно это высказывание могло быть
понято как-то иначе, неожиданно раздалось всхлипывание,
мужчина, всхлипывавший и прикрывавший
рот рукой, был господин Куглер, наш воспитатель по
искусству, мы часто видели их, как они вместе шли
домой, Стелла и он. Иногда она даже брала его под
руку, и поскольку он был намного выше нее, порой
казалось, он тащит ее за собой. Кое-кто из учеников
подтолкнул друг друга, чтобы обратить внимание на
всхлипывающего учителя, а двое четвероклассников
с большим трудом удержались, чтобы не захихикать,
но подавили в себе это желание.

Его не было среди любопытствующих зрителей,
когда мы сооружали волнорез, господин Куглер путешествовал
на своем паруснике вокруг датских островов.
Среди добровольных зрителей, недостатка в которых
не было ни одного дня, мне бросился в глаза
высокий мужчина, худоба которого вызвала мою озабоченность.
Ведь большинство зрителей были курортниками.

Они приходили, некоторые из них в купальниках,
на пляж из отеля У моря, взбирались на мол и брели
по изломанной дуге до оконечности мола, где отыскивали
себе местечко возле мигающего маяка или
на огромных валунах. Наша черная, щербатая, предназначенная
для транспортировки камней баржа
стояла у самого входа в Пастушью бухту. Удерживаемая
двумя якорями и доверху загруженная каменными
глыбами, покрытыми илом и водорослями, которые
мы выбирали, чтобы расширить волнорез и
надстроить его, одним словом, починить мол, на котором зимние штормы оставили свои следы, выбив
кое-где целые куски. Умеренный северо-восточный
ветер обещал стабильную летнюю погоду.

По знаку моего отца Фредерик, его рабочий, отвел
в сторону стрелу, опустил грейфер, направив металлические
зубцы на камень, крепко обхватил его,
и, когда канатная лебедка заработала, колосс рывками
стал подниматься из пакгауза, слегка раскачиваясь
на весу, он перемахнул через край баржи, и все
зрители с напряжением смотрели на нас; кто-то из
них схватился за фотоаппарат. Мой отец опять подал
знак рукой, металлическая пасть разжалась, грейфер
выпустил глыбу и там, где она упала, поднялся мощный
всплеск воды, с бурлящим шумом вскинулись
вверх волны, вновь опрокинулись и медленно разошлись.

Я нацепил прозрачный защитный щиток из органического
стекла и спустился рядом с бортом под воду,
чтобы оценить, как легли камни, но мне пришлось
ждать, пока легкое течение воды не отнесло облако
из ила и песка, а когда муть осела, я увидел, что каменная
глыба легла как надо. Она накрыла собой поперек
остальные камни, но между ними виднелись
щели и просветы, словно специально оставленные
для сбегающей воды от промывных волн. На вопросительный
взгляд отца я ответил успокаивающе: все
лежит как надо, как того требует волнорез. Я вскарабкался
на борт, и Фредерик протянул мне пачку сигарет
и поднес зажигалку.

Прежде чем снова опустить грейфер на груду камней,
он обратил мое внимание на публику: «Вон там,
Кристиан, девушка в зеленом купальнике, с пляжной
сумкой в руке, мне кажется, она помахала тебе».
Я тотчас же узнал ее, по прическе, по широкоскулому
лицу я узнал Стеллу Петерсен, мою учительницу
английского в гимназии Лессинга. «Ты ее знаешь?» —
спросил Фредерик. «Она моя учительница английского», — сказал я, а Фредерик отреагировал недоверчиво:
«Вот эта? Да у нее вид школьницы». «Ты
заблуждаешься, — сказал я, — она определенно на несколько
лет старше».

Тогда, Стелла, я сразу узнал тебя и вспомнил еще
наш последний разговор перед летними каникулами,
твое предупреждение и твое напутствие: «Если вы
хотите сохранить свою оценку, Кристиан, вы должны
кое-что для этого сделать; прочтите The Adventures
of Huck Finn и Animal Farm. После летних каникул
мы займемся этими книгами на уроках». Фредерик
поинтересовался, хорошо ли мы ладим друг с другом,
я и моя учительница, и я ответил: «Могло бы быть и
лучше».

С каким интересом Фредерик следил за ней, пристраивая
свой грейфер на большую черную глыбу, он
поднял ее в воздух, дал какой-то миг покачаться над
пустым пакгаузом, но не смог удержать ее, огромный
камень выскользнул из цепкой пасти и грохнулся на
жестяное дно баржи, да с такой силой, что посудина
задрожала. Стелла что-то крикнула нам, помахала,
давая жестами понять, что хочет прийти к нам на баржу, и тогда я придвинул узкий трап, перекинул его через
борт и нашел внизу у мола плоский камень, на
который надежно поставил его. Без всякого страха,
решительно поднялась она на трап, качнулась несколько
раз, или мне так показалось, я протянул ей
руку и помог взойти на борт. Мой отец не выразил
никакой радости по поводу появления незнакомки,
он медленно подошел к ней, не глядя на нее, с вызовом
и в ожидании объяснений, и когда я представил
им гостью — «Моя учительница, преподавательница
английского, фрау Петерсен», — он сказал: «Здесь
особенно не на что смотреть», и протянул после этого
ей руку и с улыбкой спросил: «Надеюсь, Кристиан
не доставляет вам особых хлопот?»

Прежде чем ответить, она испытующе посмотрела
на меня, так, словно не была уверена в своей
оценке, но потом сказала ровным, почти безразличным
тоном: «Кристиан ведет себя хорошо». Мой отец
только кивнул, ничего другого он и не ожидал; со
свойственным ему любопытством он тут же спросил,
приехала ли она на морской праздник, ведь морской
праздник в Пастушьей бухте всегда привлекает много
людей, но Стелла покачала головой: друзья путешествуют
на яхте, в Пастушьей бухте они заберут ее
на днях к себе на борт.

«Прекрасное место, — сказал мой отец, — многие
яхтсмены очень ценят его».

Первый, кто в этот день прошел над нашим надстроенным
волнорезом, был маленький, возвращавшийся
домой рыболовный катер, он уверенно проскользнул
к входу в бухту, рыбак заглушил мотор и
причалил возле нас, а когда мой отец спросил его про
улов, он показал на плоский ящик с мелкой треской
и скумбрией. Жалкий улов, которого едва хватит,
чтобы оплатить дизельное топливо, слишком мало
камбалы, совсем немного угря, а возле Птичьего
острова ему в сети угодила еще и торпеда, учебная
торпеда, спасательная служба забрала ее себе. Он
посмотрел на груду наших камней, потом на свой
улов и сказал приветливым тоном: «Вот у тебя все
ладится, Вильгельм, что тебе надо, то ты и выуживаешь,
камни не уплывают, лежат на своем месте, на
них можно положиться». Отец купил у него несколько
рыбин, обещал заплатить потом и, повернувшись
к Стелле, сказал: «На воде, в открытой лодке, нельзя
заниматься бизнесом, таков порядок». После того
как рыбак отплыл, мой отец распорядился, чтобы
Фредерик раздал всем кружки и налил чаю. Стелла
тоже получила кружку, от рома, который Фредерик
хотел подлить ей в чай, она отказалась; сам он налил
себе изрядную порцию, так что мой отец вынужден
был предостеречь его.

Последние камни из нашего запаса Фредерик поднимал
очень медленно, он поворачивал стрелу так,
чтобы камень двигался над самой поверхностью воды,
и там, где мы наращивали волнорез, он опускал
его, не давая ему упасть, опускал медленно и довольно
кивал, когда вода накрывала камень, смыкаясь над
ним.

Ты, Стелла, не могла оторвать глаз от огромных
камней, ты спросила, как долго они пролежали на
морском дне, как мы их нашли, как подняли на баржу, в некоторых из них ты видела живые существа,
которые, окаменев, обрели вечность. «Долго вы их
искали?»

«Ловец камней знает, где его ждет добыча, — сказал
я, — моему отцу известны целые подводные поля
и искусственные рифы, возникшие сотни лет назад,
там он и выпытывает у природы ее тайны. Карта, на
которой обозначены богатейшие каменные угодья, у
него в голове».

«Такие каменные поля, — сказала Стелла, — мне
хотелось бы разок увидеть».

Ее позвали, один из местных юношей протиснулся
сквозь зрителей и окликнул ее, и так как она, судя
по всему, не поняла его, он нырнул с мола в воду
и несколькими взмахами рук доплыл кролем до баржи.
Он с легкостью взобрался по веревочной лестнице
наверх. Нас он словно не замечал, а сразу обратился
к Стелле и сообщил ей то, что ему поручили:
телефон, в отеле ей звонили по телефону, ей надо
быть там, когда снова позвонят. И, желая придать
больше значения своему поручению, он добавил:
«Я должен вас туда доставить».

Это был Свен, всегда веселый Свен, парнишка с
веснушками, лучший пловец, какого я только видел.
Меня нисколько не удивило, что он показывал на
отель, на длинный деревянный мост, предлагая Стелле
доплыть с ним туда, и не только это: он предложил
ей плыть наперегонки. Стелла так обрадовалась, что
притянула его к себе, но предложение Свена отклонила.
«В другой раз, — сказала она, — обещаю тебе, в
другой раз непременно». Не прося его ни о чем, она
подтянула нашу надувную лодку, привязанную сзади
баржи на длинной веревке, изъявив полную готовность,
чтобы он отвез ее к мосту.

Свен спустился за ней в лодку, сел рядом и положил,
как ни в чем не бывало, свою руку ей на плечо.
Подвесной мотор постукивал без перебоев; на полном
ходу лодки Стелла опустила руку за борт. Она ни
слова не сказала, когда Свен зачерпнул полную
горсть воды и плеснул ей на спину.

Причалить к мосту возможности не было, поскольку
повсюду стояли швертботы; их регата должна
была стать кульминацией морского праздника. Мы
просто сразу подошли к берегу, и Свен выпрыгнул и
пошел впереди нас к отелю, с усердием успешного
посыльного.

Кельнеры выносили столы и стулья, тележка с
напитками маневрировала к растрепанной ветрами
сосне. Поперек песчаной площадки были натянуты
между штангами провода, на которых раскачивались
цветные лампочки. Небольшой насыпной холмик
предназначался для капеллы музыкантов. На выброшенных
на берег плавучих морских знаках, имевших
защитную окраску, сидели старики, они почти не разговаривали
друг с другом, а только смотрели на приготовления
к празднику и вспоминали, очевидно, все
прошлые празднества. Никто из них не ответил на
мое приветствие.

Бывают исключения

Рассказ из Веры Инбер «Смерть луны»

О книге Веры Инбер «Смерть луны»

Подошва есть подошва. Ее участь безропотно переносить
все жизненные неуютности: осенью —
грязь, летом — пыль, зимой — резиновые калоши,
не дающие ей возможности дышать. Иногда подош-
ва робко просит каши, но ей затыкают рот гвоздем.
Тяжелая жизнь. Иосиф Коринкер, сапожник, так и
говорит:

— Тяжелая жизнь, и никаких видов на будущее.
Посмотрите, прошу вас, на эти штиблеты. Я только
взял их в руки, так я уже знаю автобиографию этих
ног. Видите это место: здесь вылезла косточка, подагра,
я знаю, ревматизм,— одним словом, что-то из
этой золотой серии. А вот здесь гнезда от мозолей.
Ну а это, так не о чем говорить, что это типичная
дырка. И чьи это штиблеты, вы бы думали? Вы, наверное,
думаете, что их носит какой-то безработный
элемент? Так нет же, и даже наоборот: ответственнейший
секретарь нашей газеты нашего города.
Город, правда, небольшой, но секретарь — это
же уже есть лицо. Так вот, он носит эти штиблеты. А
сам он… Вот он придет, так вы увидите.

И на другой день он действительно приходит.

За окном весна. Лужи окончательно просохли,
и починенным штиблетам предстоит короткое,
но счастливое время: без пыли, без грязи и без
калош. За окном весна. Тяжелая, темно-красная,
еще епархиальная сирень цветет в саду против
подвальных окон сапожника Иосифа Коринкера.
В конце улицы зеленеет весеннее море. Уже скоро
оно потеплеет, и дочь старого Иосифа, юная
Цецилия, восемнадцати лет от роду, белая, темно-
рыжая и сладкая, словно кокосовый орех, пойдет
купаться и загорать на бархатном песке. А пока
она, будучи после смерти матери хозяйкой дома,
готовит бульон, золотой, как солнце, из прекрасной
молодой курицы.

Да не подумает кто-либо, что Иосиф Коринкер
с дочерью Цецилией ежедневно питаются столь
роскошно. Отнюдь нет. Обед этот званый. Иосиф
Коринкер пригласил к обеду ответственного секретаря
редакции, обладателя рваных штиблет.
Этот секретарь только что приехал из центра и, конечно,
полон самомненья. Он уверен, что все идет
хорошо в Стране Советов. Но Иосиф Коринкер путем
неопровержимой логики, языком фактов докажет
ему обратное…

На столе белая скатерть и селедка в маслинном
окружении. Из своего окна, вровень с землей,
Коринкер видит, как из здания бывшего епархиального
училища, теперешней редакции, выходит ответственный
секретарь, жуя, как жеребенок, ветку
сирени, и направляется к нему, Коринкеру.

На столе благоухает бульон, молодая курица
ждет своей очереди, и Цецилия, розовея, предлагает
гостю селедку. На подоконнике, артистически
подправленные, стоят секретарские штиблеты. Но никакая самая искусная починка не может скрыть
их тяжелого прошлого.

Иосиф Коринкер, не дожидаясь бульона, уже за
селедкой открывает военные действия.

— Вот вы говорите, молодой человек,— обращается
он к секретарю редакции,— что мы идем по
пути прогресса. Но если мы идем по этому пути в
ваших, например, штиблетах, извините, то мы далеко
не уйдем… кушайте, прошу вас.

— Товарищ Коринкер,— возражает секретарь
редакции, крепко потирая бритую голову,— вы
сидите в подвале, и от этого у вас нет правильной
перспективы, нет правильного взгляда на вещи.
Вы видите только ноги и по ним судите. Конечно,
нам трудно, но за то мы правы.

— Молодой человек, не бросайтесь ногами, это
язык фактов. Это раз. Второе — кто виноват, что я
сижу в подвале, как не государство… возьмите редиску.
Хоть вы и надели сейчас сандалии и на вид
вы здоровый молодой человек, но Иосиф Коринкер
никогда не ошибается. Ваша обувь открыла мне
все ваши дефекты и дефекты государства. Разве не
так? Так, так, молодой человек. Циля, дай сюда еще
крылышко.

Наступает ночь. Луна встает над морем и плывет
по направлению к бывшему епархиальному саду.
И здесь она останавливается. Так сладко пахнет
сиренью, так крупны и отчетливы тени на скамье,
такая тишина в траве, что луной овладевает томленье.
И, несмотря на то что ее ждут другие сады, она
остается здесь.

Иосиф Коринкер, который никогда не ошибается,
который слушает только язык фактов, решает,
вопреки своему обыкновению, подышать воздухом.
Он идет вдоль сада и слышит разговор. Так
как ночь тиха и один из голосов принадлежит его
родной дочери Цецилии, то он останавливается и
слушает.

— Андрей Петрович, — говорит Цецилия,— вот
вы говорите: поехать с вами в Москву. Но ведь там
такая ужасная жизнь! Государство неустроено,
квартир нет. Вы же слышали, что говорил папаша!
Так это же все, наверное, правда.

Луна и Коринкер, заинтересованные разговором,
подвигаются ближе к решетке и слушают
дальше.

— Цецилия Иосифовна,— отвечает секретарь,—
дайте вашу ручку, вот так. Вы даже не представляете
себе, как сейчас хорошо, как на редкость
хорошо сейчас жить.

— Но вы же необеспеченный человек,— возражает
Цецилия с сомнением в голосе.— И потом, папаша
прав: надо ехать в Палестину. Разве здесь это
страна, если такой работник, как вы, носит такие
башмаки! Я же видела…

— Цецилия Иосифовна, — с запинкой говорит
секретарь, — не говорите об этом. Здесь есть
маленькая неточность. Эти башмаки, сказать по
правде, не мои, а неизвестно чьи. Я подобрал их в
епархиальном архиве. Специально, чтобы иметь
предлог прийти к вашему отцу. А вас я заметил
в первый день своего приезда, дайте вторую
руку.

Коринкер, который обыкновенно видит только
ноги, встав на цыпочки и заглянув за решетку, на
этот раз увидел две головы, которые как будто бы
целовались.

После этого молодая луна и старый сапожник
двинулись дальше.

«Ну что ж, — сказал сам себе Коринкер, отходя
от решетки, — как правило, я никогда не ошибаюсь.
Но конечно, бывают исключения…»

1926

Саймон Купер, Стефан Шимански. Футболономика (фрагмент)

Вступление к книге

О книге Саймона Купера и Стефана Шимански «Футболономика»

Чемпионат мира по футболу-2018 пройдет в России

Мы можем сказать себе: у нас в запасе годы. И это нельзя назвать
неправдой. Мы можем просто продолжать радоваться
тому, что одно из крупнейших на Земле спортивных событий
состоится у нас. Драмы матчей будут разыграны в еще
не выстроенных декорациях новейших российских стадионов.
А улицы наших городов на целый месяц в начале лета
2018-го превратятся в сплошной фестиваль молодежи, студентов
и не только.

Мы имеем полное право жить в радостном ожидании,
но нам следует уже сейчас вооружиться специальными
знаниями. В особенности это важно для тех, кто серьезно
увлечен футболом, следит за его текущими новостями и понимает
принципы, на которых построена эта игра во всем
многообразии ее спортивных, социальных и экономических
проявлений.

Иногда полезно понять, что некоторые знания, фундаментальностью
которых ты гордился, не абсолютны. Слова,
которыми описываются процессы в хорошо знакомом тебе
деле, стерлись от слишком частого употребления и почти
утратили смысл.

«Футболономика» — попытка авторов поговорить с нами
о футболе с прочных научных позиций экономики и социологии.
Определенно, Купером и Шимански двигала неудовлетворенность.
Изначально — результатами, которые показывает
футбольная сборная Англии. После ее победы на чемпионате
мира-1966 жители «родины футбола» убедились
в своей избранности, но в следующие полвека англичане
даже не приблизились к уровню, продемонстрированному
на том домашнем турнире. Российские любители футбола
пока — счастливчики, их «золотой век» впереди. Англичане
же, привыкшие считать свой футбол лучшим в мире,
имеют основания опасаться, что их славные времена в этой
игре миновали.

«Что же не так с английскими футболистами?» Купера
и Шимански, откровенно говоря, не интересует формулировка
собственного ответа на этот избитый вопрос. На него отвечали
тысячекратно, но с приближением очередного мирового
чемпионата Англия снова верила, что уж в этот-то раз
ее футбольная сборная завоюет заветный кубок… чтобы
спустя месяц привычно разочароваться и полить вчерашних
любимцев грязью. «Что не так с нашими ожиданиями
от английских футболистов?» А вот это уже вопрос, который
авторам «Футболономики» задать себе любопытно, и честная
ревизия привычных представлений, последовательное
избавление от заблуждений позволили им определить подлинное
место современного английского футбола в мировой
системе координат.

Согласившись с большинством любителей футбола в том,
что эта игра — больше, чем феномен спорта, Купер и Шимански
показали, какими именно экономическими и демографическими
нитями связан футбол с жизнью, которая
течет за стенами стадионов. Почему, например, даже
в постколониальном мироустройстве британская экономика
остается конкурентоспособной, Лондон по-прежнему входит
в число основных финансовых центров, а английские футболисты
не играют соответствующей роли в своем деле? Ответ
на этот вопрос звучит почти скандально: футбол в Англии
почти утратил связь с обществом, кадры для этой игры рекрутируются
почти исключительно из одной, причем стремительно
сокращающейся, социальной группы — традиционного
рабочего класса. Это важный сигнал и для российского
футбола, в котором «сверху» методично насаждается
представление о высокой социальной значимости игры, о необходимости
вовлекать в нее максимально возможное число
регионов и общественных слоев.

Итак, авторов «Футболономики» не устроили принятый
в футбольной сфере уровень аргументации и замкнутость
футбола на самом себе. Они смело материализуют
пресловутые слагаемые футбольного успеха, позаимствовав
их из других сфер. Этих переменных три: численность населения
страны, размер ее национального дохода на душу
населения и опыт прошлых футбольных выступлений национальной
сборной. Авторам удалось получить соответствующие
данные по 189 странам мира и выяснить, что, исходя
из количества жителей страны, размера душевого дохода
и опыта международных матчей Англия относится к «умеренным
ударникам» игры, т. е. странам, которые систематически,
хотя и не намного, превосходят расчетные ожидания.
Иначе говоря, английская футбольная сборная выступает
не хуже, а лучше, чем следовало бы ожидать.

Но куда важнее, что в этом рейтинге команда родоначальников
футбола располагается следом за сборной России.
Это почетное для нас соседство, оно оставляет нам, с точки
зрения авторов, вполне ощутимые шансы однажды завоевать
мировой кубок, в чем Купер и Шимански наотрез отказывают,
например, Люксембургу или Белоруссии.

Но во что нам обойдется это удовольствие? Футбол в России
существует в условиях фатального разрыва ожиданий.
Его считают у нас неким средством социальной анестезии.
Правительство напрямую вмешивается в сферу ответственности
профессиональной лиги и «в ручном режиме»
оказывает помощь клубам, которые оказались на пороге
банкротства из-за того, что ими управляли безответственные
менеджеры. С одной стороны, определяя место футбола
в скромной потребительской корзине, его пытаются
приравнять к товарам первой необходимости. Но, с другой
стороны, когда зимой 2010–2011 гг. прекратил свое существование
футбольный клуб «Сатурн», достоянием общественности
стала зарплатная ведомость его игроков. Из нее
следовало, что футболисты этой более чем скромной по результатам
команды, за вычетом нескольких совсем юных
мастеров, — миллионеры. Причем многие — миллионеры
долларовые.

Но «Сатурн» — не исключение, а пример действующего
правила. Именно по таким законам и оперируя именно такими
суммами, живут все российские клубы высшего дивизиона.
Профессиональный футбол по соотношению вложенных
и полученных от него средств ближе к предметам роскоши,
чем к товарам первой необходимости; он странно
и нелепо смотрится рядом с народной буханкой хлеба
и льготным проездным билетом на автобус. Еще одно трагикомичное
доказательство этому было получено на примере
истории пермского клуба «Амкар», который в одни сроки
с «Сатурном» был близок к краху, но счастливо избежал
гибели. Однако не 230 000 рублей, собранных в буквально
пущенную по кругу шапку митингующими пермскими болельщиками, спасли их любимую команду от банкротства.
А $20 млн, которые краевые и федеральные власти смогли
аккумулировать, увидев, по какому поводу люди в Перми
вышли на городскую площадь. Иначе говоря, приравняв футбол
к предметам первой бюджетной необходимости, мы все
равно вынуждены оплачивать его издержки по рыночным
расценкам.

«Футболономика» формулирует для экономических сделок
в рамках игры несколько здравых рекомендаций, следование
которым помогло бы клубам избежать лишних расходов.
Но авторы и не пытаются сделать вид, что футбол можно
назвать хорошим бизнесом. Футбол — бизнес как минимум
своеобразный, и он может приносить своему владельцу доход
лишь с таким количеством существенных оговорок, что лишь
единицы увлекутся идеей на нем заработать. Но неверным
было бы впасть в другую крайность и смириться с мыслью,
что футбол — бестолковое с финансовой точки зрения занятие,
способ быстро сжечь астрономические суммы. В качестве
обоснования этой позиции часто приводится пример
мадридского клуба «Реал», который летом 2010 г. потратил несколько
сотен миллионов евро на новых футболистов, но это
не принесло команде всех желанных кубков.

Просто внимание к деньгам в футболе гипертрофировано:
по уровню доходов самый оборотистый на планете клуб
«Реал» более чем вдвое уступает, например, малоизвестной
за пределами своей отрасли компании TIMET. Она занимается
титановыми сплавами и в списке американских компаний,
акции которых имеют свободное хождение на рынке,
занимает скромное место в конце пятой сотни. Разница
в том, что у TIMET — свыше $1 млрд дохода, а у «Реала» —
по всей планете около 1 млрд болельщиков, сочувствующих
и, наконец, просто знающих о его существовании.

У авторов «Футболономики» — благоприятный прогноз
по развитию игры в странах с растущими экономиками, обширными
ресурсами и пристальным вниманием к футболу
со стороны властей. Но не менее важно и то, что, избавив эту
игру от массы клише, относящихся к спорту и деньгам, Купер
и Шимански получили фактические доказательства того,
что футбол умеет спасать человеческие жизни. Чемпионаты
мира положительно влияют на статистику самоубийств,
а люди, вовлеченные в великую игру как участники и зрители,
называют свою жизнь более счастливой в сравнении
с теми, к которым большой футбол пока не пришел. Авторы
пришли к замечательному в своей правдивости заключению,
которое можно было бы сформулировать так: мы смогли измерить
и описать при помощи цифр все, что было возможно,
и обнаружили, что в этой игре имеется кое-что еще.

Магия футбола — вот что завораживает и уже не одно
столетие заставляет биться в унисон сердца миллионов болельщиков
по всему миру. В 2018 г. главный футбольный чемпионат
пройдет в России, и это, наверное, навсегда разделит
нашу жизнь на «до» и «после».

Роман Трушечкин, обозреватель PROспорт

Езда на автомобиле, оснащенном приборной панелью 

В поисках новых футбольных истин

Идея этой книги родилась в стамбульском отеле Hilton. Пускай
на вид он не ахти — приземистое, в духе бруталистской
архитектуры, здание, но как только тамошние секьюрити,
удостоверившись, что у вас в машине не припрятана взрывчатка,
дают добро на въезд, вы погружаетесь в атмосферу
такого сладостного умиротворения, что и уезжать-то не захочется.
Вырвавшись из пут 13-миллионного города, здесь
ты можешь получить стресс единственно от невозможности
выбрать, чем потешить себя раньше — посетить ли турецкие
бани, сыграть партию в теннис или в который уж раз
предаться чревоугодию, обозревая красоты заката на Босфоре.
Для поклонников футбола отрадой послужит великолепный
вид на расположенный по соседству стадион
«Бешикташ». Отношение к постояльцам выше всяких похвал
— уж на что радушны простые турки, а персонал отеля
и их превосходит по гостеприимству и предупредительности.

Здесь и встретились авторы этой книги, Стефан Шимански
(экономист в области спорта) и Саймон Купер (журналист).
Оба получили приглашение выступить на конгрессе
«100 лет союза спорта и науки», проходившем в отеле Hilton
в рамках юбилейных торжеств, устроенных футбольным клубом
«Фенербахче» по случаю своего 100-летия.

Первым держал речь Саймон. Он возвестил благую для турецкого
футбола весть: ввиду демографического бума и роста
турецкой экономики есть основания надеяться, что дела
у национальной сборной пойдут в гору. Затем слово взял Стефан.
У него тоже имелись прекрасные новости для Турции:
ввиду демографического бума и роста турецкой экономики
есть основания надеяться, что дела у национальной сборной
пойдут в гору. Впрочем, не слишком привычная к английской
речи аудитория могла и не уловить смысла сказанного.

До Стамбула мы не были знакомы друг с другом, и только
здесь, потягивая пиво в баре отеля Hilton, обнаружили поразительное
единство наших воззрений на футбол. Правда,
Стефан, будучи экономистом, усвоил привычку к въедливости
в работе с данными и не отступается, пока все не разложит
по полочкам, а репортер Саймон норовит взять интервью
у каждого встречного-поперечного, но это всего лишь
внешнее различие между нами. Зато мы дружно уверены,
что в футболе многое можно объяснить и даже спрогнозировать,
если толком изучать документальные материалы,
в особенности те, что лежат вне сферы собственно футбола.

Слишком долго свет учения обходил стороной футбол.
И поныне футбольные клубы в массе своей управляются
людьми, привыкшими делать то, что делают, просто потому,
что так принято, потому, что так происходило всегда.
Например, эти деятели «всегда знали», что темнокожие
спортсмены — «слабаки», и потому вечно переплачивали посредственным белым игрокам. Сегодня они гнобят темнокожих
тренеров, покупают не тех игроков, а потом доверяют
им пробивать пенальти, причем не теми, какими
надо бы, способами. (Между прочим, мы в два счета объясним,
почему «Манчестер Юнайтед» победил по пенальти
в финале Лиги чемпионов, проходившем в Москве. В той
истории свою роль сыграли один тайный знак, некий экономист,
баск по национальности, и еще дар проницательности
ван дер Сара).

Подобных ошибок не чужды и предприниматели в сфере
футбольной индустрии. Они покупают клубы, похваляясь,
что будут управлять ими «как положено управлять бизнесом», но через пару-тройку сезонов, как и их предшественники,
тихо сматывают удочки под такое же дружное улюлюканье
публики. Кстати, болельщики и спортивные журналисты
тоже не без греха. Они придумывают газетные заголовки,
построенные на ложных посылках, вроде «„Ньюкасл“ заполучил
себе звезду ЧМ» или «Чемпионат мира с экономической
точки зрения станет золотым дном». Спортивная пресса
знай себе повторяет сомнительные клише вроде: «Футбол
становится скучнее, потому что крупные клубы вечно выигрывают», «Футбол — это большой бизнес» или вот такой,
отражающий, пожалуй, самый распространенный футбольный
миф — «Английская сборная должна добиваться большего». А между тем никто никогда не удосужился проверить,
есть ли под этими измышлениями хоть какая-то реальная
почва.

Надо сказать, что для большинства мужских командных
видов спорта характерна такая же чрезмерная опора на традиционные
представления. До недавнего времени они вовсю
процветали и в бейсболе, делая его прибежищем целой
кучи замшелых стереотипов. Так, с незапамятных времен было принято «красть» базы, прибегать к пожертвованным
бантам и оценивать достижения игроков по средним очкам
в бэттинге. Никому и в голову не приходило усомниться, правильно
ли это; все поголовно знали, что так и надо.

Впрочем, это было до появления Билла Джеймса. Как и героиня
книги «Волшебник страны Оз» Дороти, Джеймс —
уроженец одного из сельских уголков Канзаса. Поначалу
круг его занятий ограничивался отслеживанием статистики
местных бейсбольных команд Малой лиги да присмотром
за котельной на консервной фабрике по производству свиной
тушенки с бобами. На досуге он начал изучать бейсбольную
статистику, посмотрев на нее, что называется, свежим
взглядом, и установил, что «традиционные представления
в области спорта по большей части есть полная чушь и нелепица». Джеймс писал, что его цель — исследовать бейсбол
как предмет «с той же интеллектуальной строгостью и упорядоченностью,
какими обычно вооружаются ученые мужи,
как выдающиеся, так и рядовые, в попытках разгадать тайны
Вселенной, общества, человеческого интеллекта или поведения
цен на рогожу в городе Де-Мойне».

В своих самиздатовских трудах, размноженных на ротапринте
и переплетенных наподобие книжек, первая из которых
разошлась тиражом в 75 экземпляров, Джеймс последовательно
развенчал укоренившиеся в бейсболе мифы. Так,
он установил, что самым важным статистическим показателем
достижений бейсболиста является редко упоминаемый
«процент занятия базы», отражающий, насколько часто
игроку удается ее занять. В итоге Джеймс и группа его
последователей (статистиков, посвятивших себя
бейсбольных данных) доказали, что старые добрые пожертвованные
банты, равно как и кража баз представляют собой
вопиюще неверные бейсбольные стратегии.

Со временем ежегодные обзоры Джеймса, озаглавленные
им Baseball Abstracts, стали издаваться в виде книг,
а потом и выдвинулись в число бестселлеров. На обложке
одного из выпусков изображена человекообразная обезьяна
в позе роденовского «Мыслителя», напряженно наблюдающая
за бейсбольным матчем. Как отмечал Джеймс в одном
из своих Abstracts, «таков из себя бейсбол, если посмотреть
на него cнаружи. Эта книга о том, что представляет собой
бейсбол, если изучать его настойчиво и скрупулезно, но с известной
дистанции».

Вскоре кое-кто из джеймсианцев начал внедряться в сферу
профессионального бейсбола. Один из них, невероятно
успешный главный тренер команды «Окленд Эйс» Билли Бин
стал героем нашумевшей книги Майкла Льюиса «Манибол»
(Moneyball). (Ниже мы еще расскажем о блестящей методике
Бина на рынке трансферов и ее пользе для футбола.)

Кончилось тем, что даже люди, весьма далекие от бейсбола,
заинтересовались Джеймсом и его работами. В 2002 г.
руководство Boston Red Sox назначило его на пост своего
«старшего советника по бейсбольной игровой практике».
В тот же год во главе команды был поставлен 28-летний
джеймсианец Тео Эпштейн, ставший, таким образом, самым
молодым главным тренером за всю историю Высшей лиги.
Результат не замедлил сказаться — «прoклятый», как поговаривали,
клуб дважды выиграл World Series — чемпионат
США по бейсболу среди обладателей кубков Американской
и Национальной лиг.

Пришло время и футболу претерпеть собственную
«джеймсианскую» революцию.

Игра в цифры

Довольно странно, что футбол так чурается изучения фактических
данных, ведь любовь к числам как раз и есть одна
из причин, по которым эта игра привлекает такое множество
фанатов.

Если кого и стоит спросить об этом, так это Алекса Беллоса.
Он — автор совершенно замечательной книги «Футбол:
образ жизни по-бразильски» (Futebol: The Brazilian Way
of Life), но помимо того еще и обладатель ученой степени
по математике. Вот что сказал нам Беллос: «Числа обладают
невероятно ублаготворяющим воздействием. Наш мир
лишен порядка, а математика — это способ рассматривать
его в упорядоченном виде. В турнирных таблицах порядок
налицо, и расчеты, требуемые для их составления, на диво
просты, не сложнее таблицы умножения на три».

Рискуя вызвать протесты футбольных фанатов, заметим,
что страсть к футболу зачастую идет рука об руку со страстью
к числам. Тут вам и результаты матчей, и знаменательные
даты, и отдельное удовольствие — коротать воскресное
утро в пабе, неторопливо вчитываясь в турнирную таблицу.
А фэнтези-футбол? Составлять команду для фэнтези-лиги —
это ли не чистейшей воды игра в числа?

В своей книге мы намереваемся внедрить в сферу футбола
новые числовые показатели и новые идеи, в том числе
касающиеся числа самоубийств, расходования зарплаты,
численности населения стран и прочего, что поможет нам
пролить свет на новые футбольные истины. Хотя один из нас,
Стефан, и специализируется на экономических проблемах
спорта, наша книга совсем не о деньгах. Задача футбольных
клубов не в том, чтобы зарабатывать прибыль (и слава
богу, потому что почти никому из них это не удается);
мы же, со своей стороны, не очень-то интересуемся, кому
и что удалось заработать. Не в этом мы видим нашу цель,
а в том, чтобы при помощи некоторого набора экономических
методов (плюс немного географии, психологии и социологии)
постичь смысл того, что происходит на поле, и того,
что происходит с болельщиками вне поля.

Какая-то часть болельщиков, возможно, не захочет, чтобы
мы своей бездушной логикой цифр опошлили их чисто эмоциональную
привязанность к любимой игре. Но не они ли
первыми начнут метать в экран телевизора пивные кружки,
когда английская сборная проиграет серию пенальти в четвертьфинале
очередного чемпионата мира, хотя вместо этого
они могли бы просто припомнить суть биномиального распределения
в теории вероятностей, что и по умерит их досаду.

На наш взгляд, сейчас самое подходящее время для написания
такой книги. Впервые за всю историю футбола в наличии
имеется гигантский пласт статистических материалов
для исследования. Так уж сложилось, что футбольная статистика
всегда сводилась единственно к количеству голов
да турнирным таблицам. (Вообще-то газеты публиковали
цифры посещаемости матчей, но данные эти были недостоверны.)
Когда Стефан в конце 1980-х гг. только начал углубляться
в экономику футбола, академических статей на данную
тему было опубликовано от силы штук 20–30. А сегодня
таких публикаций — море, и содержащиеся в них крупицы
новых футбольных истин еще не достигли сознания большинства
фанатов.

Возник и еще один источник знаний — не по дням, а по часам
разрастающаяся библиотека книг на футбольную тематику.
В те времена, когда увидела свет книга Пита Дэйвиса
«Все доиграно до конца: полная история чемпионата мира в Италии» (All Played Out: The Full Story of Italia ’90) о мундиале ’90 в Италии, существовало не более 20–30 дельных изданий
о футболе, а сегодня таковых тысячи — не в последнюю
очередь благодаря Дэйвису, про которого говорят, что он сыграл
роль Иоанна Крестителя для Иисуса в лице известного
современного британского романиста Ника Хорнби. Многие
из этих книг (в том числе и «Футбол» Беллоса) таят в себе
зерна истин о футболе, которые мы и хотим раскрывать перед
вами на наших страницах.

С тех пор вал футбольной литературы стал таким мощным,
что за ней не поспевают уследить даже те, кто варится
в футбольном котле. Автор книги «Манибол» Майкл Льюис
в феврале 2009 г. так писал в New York Times: «Вирус, который
поразил в 1990-х профессиональный бейсбол, а именно,
использование статистики для поиска новых и лучших
методов оценки игроков и игровых стратегий, проник во все
ведущие виды спорта. Не только в баскетболе и американском
футболе, но также в футболе, крикете, регби и, насколько
мне известно, в снукере и дартсе — везде теперь
принято поддерживать субкультуру умников, рассматривающих
свой вид спорта не просто как игру, которая должна
быть разыграна, а как проблему, которую требуется разрешить».

В футболе к подобным умникам (собственно, одно из преданий
футбольной «чуши и нелепицы» гласит, что таковыми
непременно должны быть мужчины) относится Арсен Венгер.
Имея за плечами экономическое образование, Венгер
чуть ли не помешан на разных статистических показателях,
например, таких как расстояние, которое преодолевает
каждый игрок за время матча. Но вот что делает его героем
нашей футболономики, так это ясное понимание, что в сегодняшнем
футболе невозможно преуспеть без статистики.
Изучение ее данных поможет прояснить общую картину
и, соответственно, одержать больше побед.

Мало-помалу коллеги Венгера тоже перестают полагаться
на одно только чутье. Для анализа действий футболистов
и игры в целом они все чаще прибегают к компьютерным
программам вроде Prozone. Еще один предвестник неминуемого
вторжения джеймсианства в футбольную сферу — «Милан
Лаб». Медики этой лаборатории, созданной на базе клуба
«АС Милан», почти сразу обнаружили, что изучение параметров
прыжка того или иного игрока позволяет с 70%-ной точностью
спрогнозировать вероятность получения им травм.
Начался систематический компьютерный сбор миллионов
данных на каждого клубного игрока, и в процессе специалисты
«Милан Лаб» нечаянно натолкнулись на рецепт вечной
молодости. (Это и по сей день секрет — ни у одного клуба
нет второй такой лаборатории, а та не торопится обнародовать
свои научные результаты, поэтому игроки остальных
клубов, как правило, завершают карьеру в возрасте 30 с небольшим
лет.)

Большинство игроков стартового состава команды «Милан», побившей «Ливерпуль» в финале Лиги чемпионов-2007,
были в возрасте 31 года или старше: капитану команды Паоло
Мальдини было 38 лет, а автору обоих голов «Милана»
Филиппо Индзаги — 33. По большому счету этим трофеем
клуб обязан «Милан Лаб» с ее базой данных. Вот вам еще
одна разновидность истории из серии «Триумф заумных ботаников».

По мере того как наши ученые беседы все больше углублялись
в футбольную тематику и сосредоточивались на роли статистики, нас одолевали все новые и новые вопросы, и притом
самого разного свойства. Сможем ли мы найти цифры,
указывающие, какая из стран больше всего любит футбол?
Способна ли эта игра каким-нибудь образом отвратить отчаявшихся
от самоубийства? А вдруг нам посчастливится
предсказать, какие страны и клубы — вероятнее всего, это
будет Турция или даже Ирак — в перспективе займут доминирующие
позиции в футболе? Так уж получилось, что один
из нас, Стефан, живет в Лондоне, а второй, Саймон, — в Париже,
так что целый год, пока шла работа, мы «перестреливались» через Ла-Манш статистикой, аргументами за и против,
отдельными эпизодами и крупицами информации.

Между тем мы разобрали весь допотопный багаж представлений
о футболе буквально по частицам, ставя под сомнение
каждую и проверяя ее на соответствие фактическим
данным. Вот что однажды сказал нам по этому поводу директор
«Милан Лаб» Жан-Пьер Меерссман, бельгиец с неизменно
дымящейся сигаретой во рту: «Машиной можно управлять
и без приборной панели, не имея какой бы то ни было
информации, и такое положение вещей мы наблюдаем
в футболе. Здесь есть классные водители и классные машины,
но с приборной панелью ездить было бы чуть-чуть проще.
Ума не приложу, отчего же народ не желает иметь больше
информации». Лично мы — желаем.

Купить книгу на сайте издательства

Психоэпистемология искусства

Отрывок из книги Айн Рэнд «Романтический манифест»

О книге Айн Рэнд «Романтический манифест»

Положение искусства на шкале человеческого знания, быть может,
самый красноречивый симптом диспропорции в развитии разных
его ветвей. Гигантская пропасть разделяет прогресс физических
наук и стагнацию (а в последнее время — регресс) сферы гуманитарных
знаний.

В физических наук ах до сих пор сохраняют главенствующие
позиции остатки рационалистической эпистемологии (которая
стремительно уничтожается), в то время как гуманитарные дисциплины
практически полностью отданы на откуп примитивной
эпистемологии мистицизма. Физика достигла уровня, где человек
в состоянии изучать субатомные частицы и межпланетное пространство,
а такое явление как искусство остается тайной: мы ничего
или почти ничего не знаем о его природе и функции в жизни
человека, об истоках той огромной силы, с которой оно воздействует
на нашу психику. А ведь для большинства людей искусство
значимо глубоко и лично, и оно присутствовало во всех известных
цивилизациях задолго до изобретения письменности, постоянно
сопровождая человечество еще с доисторической эпохи.

При том, что в других отраслях знания люди отказались от
привычки обращаться по любому поводу к мистическим оракулам,
чьим фирменным стилем была невразумительность, в области
эстетики эта практика полностью осталась в силе и сегодня
предстает перед нами со всей возможной наглядностью. Первобытные люди принимали явления природы как данность, как
первичную сущность, не сводимую ни к чему другому, не допускающую
сомнений и не подлежащую анализу, как исключительные
владения непознаваемых демонов. И точно так же современные
эпистемологические дикари принимают как данность и первичную
сущность искусства. Для них это область, где безраздельно
правят непознаваемые демоны особого вида — их эмоции. Единственное
отличие заключается в том, что доисторические дикари
заблуждались искренне.

Один из самых мрачных памятников альтруизму — это навязываемая
человеку культурой самоотверженность, его готовность
жить с собой как с чужим, игнорировать и подавлять личные (не
социальные) потребности собственной души, убегать от этих потребностей,
знать меньше всего о том, что наиболее значимо.
В результате главнейшие человеческие ценности оказываются
ввергнутыми в подземелье бессильного субъективизма, а жизнь —
в ужасную пустыню хронической вины.

Пренебрежительное отношение к научному исследованию искусства
сохраняется именно потому, что искусство не социально.
(Это еще одно проявление бесчеловечности альтруизма, его грубого
безразличия к наиболее глубоким потребностям человека —
реальной человеческой личности; бесчеловечности любой этической
теории, рассматривающей нравственные ценности как чисто
социальную сущность.) Искусство относится к не социализируемому
аспекту действительности, универсальному (то есть применимому
ко всем людям), но не коллективному, — к природе
человеческого сознания.

Один из отличительных признаков произведения искусства
(включая литературу) — то, что оно не служит практической, материальной
цели, а является самоцелью; оно предназначено только
для созерцания и размышления, и удовольствие от этого процесса
такое сильное и глубоко личное, что произведение воспринимается
как самодостаточная и не нуждающаяся в оправдании первичная
сущность. Это ощущение часто заставляет людей наотрез отказываться
от любых предложений о том, чтобы проанализировать то
или иное произведение, — такие предложения кажутся им посягательством
на их собственное «я», на глубинную суть их естества.

Никакое человеческое чувство не беспричинно, и это распространяется
на сильные чувства, связанные с искусством: они тоже
не могут быть беспричинными, ни к чему не сводимыми и не
связанными с источником эмоций (и ценностей) — жизненно необходимыми
потребностями живого существа. У искусства есть
назначение, и оно служит некой потребности человека, только
не материальной — это потребность нашего сознания. Искусство
неразрывно связано с выживанием, но не физическим — оно нужно
для сохранения и выживания разума, без чего не может существовать
тело.

Искусство проистекает из концептуального характера человеческого
познания, из того факта, что люди приобретают знания
и управляют своими поступками, основываясь не на единичных
впечатлениях, а на абстракциях.

Чтобы понять природу и функцию искусства, необходимо понимать
природу и функцию абстрактных понятий — концептов.

Концепт — это мысленное соединение (интеграция) двух
или более единиц, изолированных друг от друга посредством
абстрагирования и объединенных с помощью специфического
определения. Организуя материал своих впечатлений (перцептов)
в концепты, а эти концепты — в концепты следующего
уровня абстракции, человек в состоянии воспринять, удержать
в памяти, идентифицировать и интегрировать неограниченный
объем знаний, простирающихся далеко за пределы непосредственно
воспринимаемых реалий любого заданного конкретного
момента.

Концепты позволяют человеку постоянно держать в фокусе
своего сознательного восприятия намного больше объектов, чем
он мог бы воспринять непосредственно. Диапазон перцептуального
восприятия ограничен: наш мозг способен работать одновременно
лишь с небольшим числом перцептов. Мы можем зримо
представить себе четыре-пять объектов — к примеру, пять деревьев
— но не сотню деревьев и не расстояние в десять световых
лет. Лишь понятийное мышление дает нам возможность оперировать
такого рода знаниями.

Для удержания концептов в памяти нам служит язык. За изъятием
имен собственных каждому используемому нами слову соответствует концепт, представляющий неограниченное количество
конкретных сущностей такого-то рода. Концепт — как математический
ряд конкретно определенных единиц, расходящийся
в обоих направлениях, открытый с обоих концов и включающий
все элементы некоторого типа. Например, концепт «человек»
включает всех людей, которые живут сейчас, когда-либо жили или
будут жить, — такое количество людей, что невозможно было бы
всех их воспринять визуально, не говоря уже о том, чтобы их изучать
или что-либо о них узнавать.

Язык — это код из аудиовизуальных символов, выполняющий
психоэпистемологическую функцию преобразования абстракций
в конкретные сущности, или, точнее, в психоэпистемологический
эквивалент этих сущностей, в обозримое количество конкретных
единиц.

(Психоэпистемология — это исследован ие когнитивных процессов
с точки зрения взаимодействия между сознанием человека
и автоматическими функциями его подсознания.)

Подумаем о том, какой гигантский объем концептуальной интеграции
участвует в каждом предложении, — неважно, произносится
ли оно в разговоре с ребенком или в ученой беседе. Подумаем
о длинной цепочке абстракций, которая начинается от простых,
прямых определений и поднимается на все более и более высокие
уровни обобщения, формируя столь сложную иерархическую структуру
знания, что с ней не справится ни один электронный компьютер.
Именно такие цепочки служат человеку для приобретения
и хранения знаний об окружающей действительности.

Но это — лишь одна часть психоэпистемологической задачи,
решаемой человеком, и она сравнительно проста. Есть и другая
часть, которая еще сложнее. Она заключается в применении человеком
собственных знаний, то есть оценке фактов действительности,
выборе целей и поведении, соответствующем этому выбору.
Для осуществления всего этого необходима вторая понятийная
цепочка, производная от первой и зависимая от нее, но тем
не менее отдельная и в некотором смысле более сложная — цепочка
нормативных абстракций.

В то время как посредством когнитивных абстракций мы идентифицируем
факты действительности, нормативные служат нам
для оценки фактов, предписывая тем самым некоторый выбор
ценностей и линию поведения. Когнитивные абстракции относятся
к тому, что есть, нормативные — к тому, что должно быть
(в областях, открытых человеку для выбора).

Этика, нормативное учение, основана на двух когнитивных
ветвях философии — метафизике и эпистемологии. Чтобы предписать
человеку, что ему делать, нужно сначала знать, что он
собой представляет и где находится, то есть какова его природа
(включая средства познания) и какова природа вселенной, в которой
он действует. (В данном контексте не имеет значения,
истинна или ложна метафизическая основа системы этики; если
она ложна, ошибка сделает этику неприменимой. Нас же интересует
только связь этики и метафизики.)

Постижима ли вселенная для человека или непостижима и непознаваема?
Может ли человек найти счастье на земле или обречен
на горе и отчаяние? Есть ли у него свобода выбора, в состоянии
ли он самостоятельно ставить себе цели и достигать их,
управляя ходом своей жизни, или он — беспомощная игрушка
не подвластных ему сил, полностью определяющих его судьбу?
Каков человек по природе, добр или зол, и, соответственно, следует
ли его ценить или презирать? Все это — метафизические
вопросы, но ответы на них определяют тот тип этики, который
человек примет и станет применять: именно здесь метафизика
и этика связываются между собой. Хотя метафизика как таковая
не относится к нормативным дисциплинам, ответы на вопросы
данной категории предполагают, что человеческое сознание способно
к построению метафизических оценочных суждений — основе
всех наших моральных ценностей.

Сознательно или подсознательно, явно или неявно, человек
понимает, что ему нужно всеобъемлющее представление о бытии,
чтобы формировать свои ценности, выбирать себе цели, строить
планы на будущее, поддерживать цельность и связность собственной
жизни. Ему также ясно, что его метафизические оценочные
суждения присутствуют в каждом мгновении его жизни, в каждом
его выборе, решении и поступке.

Метафизика — наука о фундаментальной природе действительности
— работает с самыми широкими абстракциями человеческого сознания, охватывая, таким образом, все конкретные предметы
и события, с которыми когда-либо сталкивался индивид.
Этот комплекс знаний столь огромен, а понятийная цепочка столь
длинна, что человеку не под силу непосредственно держать их
целиком в фокусе внимания. И все же он в этом нуждается —
чтобы руководить своими поступками, ему необходима способность
осознанно фокусироваться на метафизических абстракциях
во всей их полноте.

Такой способностью его наделяет искусство.

Искусство — это избирательное воссоздание действительности
в соответствии с метафизическими оценочными суждениями
художника.

Посредством избирательного воссоздания искусство выделяет
и интегрирует те аспекты действительности, которые представляют
фундаментальный взгляд человека на себя самого и собственное
бытие. Из бесчисленного множества конкретных предметов
и явлений, из отдельных, никак не упорядоченных и на первый
взгляд противоречащих друг другу атрибутов художник выделяет
вещи, которые считает метафизически значимыми, и интегрирует
их в отдельный новый конкретный объект, представляющий воплощенную
абстракцию.

Рассмотрим, например, две скульптуры, изображающие человека:
в первом случае — в виде греческого бога, во втором — в виде
деформированного средневекового чудища. Обе они — метафизические
оценки человека, отображающие взгляд художника на
человеческую природу, конкретные воплощения философии соответствующих
культур.

Искусство — это конкретизация метафизики. Искусство переносит
концепты на уровень чувственного восприятия, делая возможным
их непосредственное постижение, так, как если бы они
были перцептами.

Именно в этом заключается психоэпистемологическая функция
искусства, такова причина, по которой оно столь важно
в жизни человека (и суть объективистской эстетики).

Как и язык, переводящий абстракции в психоэпистемологический
эквивалент конкретных объектов — обозримое количество
специальных единиц, — искусство преобразует метафизические
абстракции в эквивалент конкретных объектов — особые сущности,
доступные непосредственному восприятию. Слова «искусство
— это универсальный язык» — вовсе не пустая метафора,
они верны буквально, в смысле психоэпистемологической функции,
исполняемой искусством.

Заметим, что в истории человечества искусство начиналось ка к
придаток (и часто монополия) религии. Религия была примитивной
формой философии — она снабжала людей общей картиной
мира. Обратите внимание — искусство в таких примитивных
культурах представляло собой конкретизацию метафизических
и этических абстракций соответствующей религии.

Очень хорошей иллюстрацией психоэпистемологического процесса
в искусстве может служить один аспект одного конкретного
искусства — создание литературного образа. Человеческий характер
— со всеми его бесчисленными возможностями, добродетелями,
пороками, непоследовательностью и противоречиями — настолько
сложен, что самая большая загадка для человека — он сам.
Очень сложно изолировать и интегрировать черты характера даже
в чисто когнитивные абстракции, дабы держать их в голове, стараясь
понять встреченного тобой человека.

Теперь рассмотрим образ Бэббита из одноименного романа
Синклера Льюиса. Он конкретизирует абстракцию, охватывающую
бесчисленное множество наблюдений и оценок, объектами
которых были бесчисленные свойства бесчисленного множества
людей определенного типа. Льюис изолировал существенные
черты их характеров и интегрировал эти черты в конкретную
форму одного-единственного персонажа. Если сказать о ком-нибудь:
«Он — Бэббит», короткая фраза вберет в себя весь огромный
комплекс свойств, которыми автор наделил своего героя.

С переходом к нормативным абстракциям — к задаче определения
нравственных принципов и отображения того, каким должен
быть человек, — необходимый психоэпистемологический
процесс становится еще сложнее. Выполнение самой задачи требует
многих лет работы, а результат практически невозможно
передать другим людям без помощи искусства. Философский
трактат, содержащий исчерпывающие определения нравственных
ценностей и длинный список добродетелей, которые следует практиковать, не позволит сообщить главное — каким следует
быть идеальному человеку и как он должен поступать: никакой
ум не справится с такой огромной массой абстракций. «Справиться» здесь означает перевести абстракции в представляющие их
конкретные объекты, доступные для чувственного восприятия
(то есть вновь связать их с действительностью), и сознательно
удерживать все это вместе в фокусе внимания. Не существует
способа объединить такого рода комплекс, иначе как создав образ
реального человека — интегрированную конкретизацию, проливающую
свет на теорию и делающую ее доступной для понимания.

Отсюда бесплодная скука и бессодержательность великого
множества теоретических споров об этике и часто встречающееся
неприязненное отношение к ним: нравственные принципы
остаются в сознании людей парящими в пустоте абстракциями.
Человеку навязывают цель, недоступную пониманию, и предлагают
перекроить собственную душу по этому образу, взваливая
на него бремя не поддающейся определению моральной вины.
Искусство — незаменимое средство для передачи нравственного
идеала.

Заметьте: во всякой религии есть мифология — драматизированная
конкретизация ее морального кодекса, воплощенная в образах
персонажей — ее высшего продукта. (То, что одни персонажи
убедительнее других, определяется степенью рациональности
или иррациональности представляемой ими этической теории.)

Это не означает, что искусство выступает как замена философской
мысли: не имея концептуальной этической теории, художник
не мог бы конкретизировать идеал, воплотив его в конкретном
образе. Но без помощи искусства этика не выходит за
пределы теоретического конструирования: действующую модель
строит искусство.

Многие читатели «Источника» говорили мне, что образ Говарда
Рорка помог и м принять решение в ситуации нравственного
выбора. Они спрашивали себя: «Как поступил бы на моем месте
Рорк?», и ответ приходил быстрее, чем их ум успевал определить
верный способ применения всех относящихся к делу сложных
принципов. Почти мгновенно они чувствовали, что сделал бы
Рорк и чего он не стал бы делать, а это помогало им выделить
и идентифицировать причины, моральные принципы, лежащие
в основе такого поведения. Такова психоэпистемологическая
функция персонифицированного (конкретизированного) человеческого
идеала.

Однако важно подчеркнуть, что, хотя нравственные ценности
неразрывно связаны с искусством, они выступают как следствие,
а не как определяющая причина: первичный фокус искусства
находится в сфере метафизики, а не этики. Искусство — не «служанка» морали, его основное назначение не в том, чтобы кого-то
просвещать, исправлять или что-то отстаивать. Конкретизация
нравственного идеала — не учебник по достижению такового.
Искусство в первую очередь не учит, а показывает — держит
перед человеком конкретизированный образ его природы и места
в мире.

Всякий метафизический вопрос обязательно оказывает огромное
влияние на поведение человека и, как следствие, на его этическую
систему. А поскольку произведение искусства всегда обладает
темой, из него непременно вытекает некоторый вывод,
«сообщение» для аудитории. Но это влияние и это «сообщение» —
лишь побочные следствия. Искусство — не средство достижения
какой-либо дидактической цели. В этом отличие произведения
искусства от средневекового моралите (нравоучительной пьесы)
или пропагандистского плаката. Тема истинно великого произведения
всегда глубока и универсальна. Искусство — не средство
буквальной транскрипции. В этом отличие произведения искусства
от газетной новости или фотографии.

Место этики в том или ином произведении искусства зависит
от метафизических воззрений художника. Если он, сознательно
или подсознательно, придерживается взгляда, что люди обладают
свободой воли, произведение приобретет ценностную (романтическую)
ориентацию. Если же он полагает, что человеческая
судьба определяется силами, над которыми люди не властны,
ориентация произведения будет антиценностной (натуралистической).
Философские и эстетические противоречия детерминизма
в данном контексте не имеют значения, точно так же как
правильность или ошибочность метафизических воззрений художника
не важна с точки зрения природы искусства как такового. Произведение искусства может отображать ценности, к которым
следует стремиться человеку, и показывать ему конкретизированную
картину той жизни, которой он должен достичь.
А может утверждать, что человеческие усилия тщетны, и предъявлять
людям конкретизированные образы поражений и отчаяния
в качестве судьбы, ожидающей их в конечном итоге. Эстетические
средства — психоэпистемологические процессы — в обоих
случаях одни и те же.

Экзистенциальные последствия, разумеется, будут различны.
В своем повседневном бытии человек то и дело оказывается
перед сложнейшим выбором и должен принимать бесчисленное
множество решений в потоке событий, где победы чередуются
с поражениями, радости кажутся редкими, а страдания длятся
слишком долго. Очень часто есть опасность, что он утратит перспективу
и ощущение реальности собственных убеждений. Вспомним,
что абстракции как таковые не существуют — это лишь
эпистемологический метод, посредством которого человек воспринимает
то, что есть в действительности, а действительность
конкретна. Чтобы приобрести полную, убедительную, необоримую
силу реальности, наши метафизические абстракции должны
представать перед нами в конкретной форме — то есть в форме
искусства.

Рассмотрим, как будут различаться результаты, если кто-либо —
в поисках философского руководства, подтверждения своих мыслей,
вдохновения — обратится к искусству Древней Греции и если
он обратится к средневековому искусству. Достигая одно временно
разума и чувств, оказывая комплексное воздействие сразу и на абстрактное
мышление, и на непосредственное восприятие, искусство
в первом случае говорит человеку, что беды преходящи, а его
правильное, естественное состояние — величие, красота, сила,
уверенность. Во втором же случае человеку сообщается, что счастье
преходяще, а быть счастливым дурно, что сам он — искаженный,
бессильный, жалкий грешник, преследуемый злобными чудищами
и ползущий в страхе по краю обрыва, под которым —
вечный ад.

Практические последствия того и другого очевидны — и известны
из истории. За величие первой эпохи и ужасы второй
искусство ответственно не само по себе, а как голос философии,
доминировавшей в соответствующих культурах.

Что же касается роли, принадлежащей — как в процессе художественного
творчества, так и при восприятии произведений
искусства — эмоциям и подсознательному механизму интеграции,
то она связана с особым психологическим феноменом —
ощущением жизни. Так мы называем доконцептуальный эквивалент
метафизики, эмоциональную оценку человека и бытия, интегрированную
на уровне подсознания. Но это уже другая тема,
хотя и непосредственно вытекающая из нашей (я пишу о ней
в главах 2 и 3). Здесь же обсуждается только психоэпистемологическая
роль искусства.

Теперь должен быть понятен ответ на вопрос, поднятый в начале
главы. Причина, по которой искусство так глубоко лично
значимо для нас, в том, что, поддерживая или отвергая основы
нашего мировоззрения, произведение искусства подтверждает
или отрицает силу и действенность нашего сознания.

Сегодня этот неимоверно мощный и важный инструмент находится
по преимуществу в руках людей, с гордостью, будто предъявляя
верительные грамоты, заявляющих: мы не знаем, что делаем.

Поверим им — они не знают. А мы знаем.

Апрель 1965 г.

Купить книгу на сайте издательства

Социализм – это будущее

Статья из книги Германа Садулаева «Марш, марш правой!»

О книге Германа Садулаева «Марш, марш правой!»

В Мае 1890 года профессор Саймон Ньюкомб (Simon Newcomb) опубликовал в журнале The North American Review любопытную статью, озаглавленную «Мыльные пузыри социализма» («Soap-bubbles of socialism»). Автор весьма убедительно и доходчиво критикует идеи и лозунги социальных реформаторов: «Вместо рассмотрения таких туманных вещей как богатство, капитал и капитализм, я настаиваю на рассмотрении только таких низменных вещей, как дома, кровати и бифштексы». И этих самых домов, кроватей и бифштексов, по утверждению профессора Ньюкомба, всё равно не хватит на всех, даже если поделить их поровну, либо по справедливости (что не всегда одно и то же).

Профессор выступает против даже 8-часовой рабочей недели, именно с таких, филантропических позиций: «Мы должны сокращать использование восьмичасовой системы, потому что, если мы уменьшаем строительство домов на 20 процентов, то, несомненно, в следующем поколении будет труднее обеспечить бедных жильём».

Подводя итог своим размышлениям, Ньюкомб повторяет: «…согласно критикуемой мною точке зрения, проблема улучшения жизненных условий масс заключается не в производстве, а в распределении. Большинство думает, что производится достаточно и даже с избытком для всех, единственная трудность сводится к тому, что массы не получают своей честной доли». На самом же деле, как объясняется в статье на простых и наглядных примерах (с теми же бифштексами или одеждой) — основная проблема не в распределении, а в производстве. В недостаточном производстве необходимых человеку благ.

Да, одни позволяют себе гораздо более чем остальные. И далеко не всегда это оправдано их заслугами перед обществом. Но даже если отобрать всё, что составляет роскошь богатых — этого не хватит, чтобы вылечить нужду бедняков.

Потому что просто всего не хватает на всех.

В 1890 году профессор Саймон Ньюкомб был абсолютно прав.

Он был прав не только в 1890 году, но и на протяжении всей известной нам экономической истории человечества, насчитывающей тысячи лет.

Во все века и при всех социально-политических системах уровень экономического производства в человеческом обществе не позволял обеспечить комфортными условиями существования и пользованием известными к тому времени благами цивилизации всех членов общества, даже если бы распределение было максимально справедливым.

Просто потому, что еды и прочего было всегда мало.

А людей — много.

Люди век за веком научались производить больше еды, но себе подобных они всегда воспроизводили ещё больше, чем еды.

Английский экономист Томас Роберт Мальтус развил это положение в целую теорию, опубликовав в 1798 году книгу «Опыт о принципе народонаселения». Теория состояла в том, что население возрастает в геометрической прогрессии (1,2,4,8,16…), а производство средств к существованию только в арифметической прогрессии (1,2,3,4,5…). Следовательно, нищета неизбежна уже в силу естественного инстинкта размножения человека. И должна только усугубляться с ходом истории. Эту гипотезу впоследствии назовут «мальтузианством», а Карл Маркс, который вообще любил обзываться, охарактеризует книгу Мальтуса как «гнусный пасквиль на человеческий род».

Но, так или иначе, на протяжении столетий и столетий принцип Мальтуса действовал, и чем больше становилось людей, тем острее чувствовалась нехватка еды, жилья и одежды.

И уже золотым веком казались времена первобытного существования охотников и собирателей, которые находились в гармонии с природой, в состоянии гомеостаза, в экологическом равновесии со средой и вмещающим ландшафтом. Когда у каждого была и еда на углях костра, и шкура на бёдрах, и крыша хижины над головой.

Через много тысячелетий, человек, открыв новые земли, научившись земледелию и ремеслу, изобретя порох, паровую машину и прочая и прочая, а впоследствии и полетев в космос, и освоив ядерную энергию, да стоит ли продолжать… при всём этом человеческое общество пришло к тому, что значительной части его членов нечего есть, негде жить и не во что одеться.

Что было бы немыслимо для дикарей.

Но дикари брали всё необходимое непосредственно у природы! А современному человеку негде получить содержание, кроме как в обществе себе подобных.

Жан Жак Руссо, французский просветитель и большой друг российской императрицы, высказывался в том духе, что только в обществе возможно существовать праздно и роскошествовать. Следует добавить, что только в обществе возможно тяжело трудиться и бедствовать.

Природа не такова, природа относится ко всем с одинаковой любовью. Или с одинаковой ненавистью. Поэтому, если засуха, то погибают все. А если благоденствие, то никто не умрёт с голоду; ведь ни у кого природа не спросит ни денег, ни карточек, ни специального разрешения, чтобы сорвать созревший банан.

Поэтому, Мальтус всё же не прав, и нищета — явление, обусловленное не биологически, а социально.

Мы же отметим для себя, что не рассматриваем этот случай гармонии человека с природой, как не имеющий отношения к социальной проблематике. Опыт существования дарами одной только природы до сей поры можно воспроизвести, если только найти нетронутый уголок земли. Но мы говорим о пользовании не только дарами природы, а и всеми доступными на данной стадии развития благами цивилизации, что почти невозможно без включения в социальную жизнь.

Этих самых благ производилось перманентно меньше, чем было желающих ими воспользоваться.

Поэтому любые социалистические и коммунистические идеи были утопическими, неосуществимыми, и, даже более того, вредными для прогресса человеческой культуры. Действительно, если бы излишки благ не накапливались в руках аристократов и правителей, а равномерно распределялись между всеми жителями древних и средневековых государств, у нас до сих пор не было бы ни храмов, ни дорог, ни науки, ни поэзии; ничего, кроме мотыги и быков. Понятно, что только изъятые плоды народного труда смогли обеспечить развитие непроизводительной культуры. Иначе быть не могло! Даже странствующие монахи, святые и пророки могли появиться только там, где у купца или крестьянина оставалась после обеда краюха хлеба, которую можно пожертвовать нищему.

Коммунизм вроде бы остался в прошлом. В тех временах, когда гармония с природой уже была нарушена, во многом, по вине самой природы — условия стали чрезвычайно неблагоприятными. А экономика — присваивающая экономика племенного коммунизма — не давала вообще никаких излишков. Поэтому распределение было более или менее по потребностям. Другого выхода просто не было, иначе сообщество быстро погибало.

Как сообщество неандертальцев.

Неандертальцы были древними людьми, которые населяли Европу на протяжении сотен тысяч лет. Около сорока тысяч лет назад у них появились конкуренты — кроманьонцы, предки современного человека. В это же время наступило похолодание, вызванное ледником. И неандерталец вымер. А кроманьонец остался.

Причины исчезновения неандертальца не известны. Есть много гипотез. Но ясно, что и неандерталец, и кроманьонец к этому времени достигли пика биологической эволюции. С тех пор человек разумный физиологически не изменялся. Однако кроманьонец стал приспосабливаться к изменяющимся условиям жизни с помощью социальной эволюции. А неандерталец, видимо, не смог.

Дитя природы, привычный к гармоничным отношениям с окружающей средой и к экологически ответственной экономике, неандерталец обиделся на ставшую жестокой, холодной и жадной мать-Европу и от обиды вымер.

А кроманьонец легко нарушил завет, договор с природой, о гармонии и гомеостазе. Стал хищнически использовать ресурсы. За считанные тысячелетия перебил на мясо и шкуры всех мамонтов, а, кстати, и неандертальцев съел, выжил из пещер саблезубых кошек, пожёг гектары и гектары лесов, заставил лошадей возить себя, а быков — свои пожитки. Изменил ландшафты и создал собственную искусственную среду обитания. В общем, вёл себя как браконьер и вредитель. И выжил. По крайней мере, уже прожил на несколько тысяч лет дольше, чем неандерталец.

Но не только дерзкое отношение к природе стало фактором успеха нового человеческого общества. А ещё и социальная эволюция, как говорилось выше. Военный, племенной, первобытный коммунизм — вот что спасло человека от исчезновения. В условиях катастрофической нехватки самых необходимых средств к существованию, в человеческих племенах, по-видимому, было налажено строгое централизованное распределение. И молодые, сильные охотники, и самые умелые собирательницы, получали на общей трапезе примерно равную долю с менее удачливыми, детьми, больными и старыми. Иначе общество невозможно. Цивилизация начиналась с пенсионной реформы: то есть, когда стариков перестали съедать, а стали кормить частью добычи, принесённой молодыми.

(Хочу сделать оговорку, что, приводя примеры из первобытной истории, я вовсе не утверждаю, что в далёком прошлом всё было именно так. Как было, я не знаю. Это всего лишь иллюстрации к идеям, которые я излагаю в тексте. Может, на самом деле, не было ни эволюции, ни мамонтов, ни ледника, а был Ноев ковчег и потоп, или Сатья-Трета-Двапара-юги, или Времена Счастливой Охоты, или Рождение Ктулху).

Возвращаемся к нашим баранам. То есть, к овцам. То есть, к коровам, из которых делают бифштексы, а также к кроватям, домам, одежде и прочим благам природного и промышленного происхождения.

Мы можем разделить историю человечества на этапы. Тогда мы станем совсем как ученые, потому что ученые любят разделять, и особенно на этапы. Чтобы было совсем похоже на науку, мы используем латинские цифры:

I. Потерянный рай или Первобытный либерализм.

Эпоха любовного согласия с природой. Ресурсов неограниченное количество, единственным необходимым трудом являются усилия по их присвоению: то есть, банан надо сорвать и съесть. Делать запасы, накопления нет никакого смысла. Всё есть вокруг и есть всегда. Овощи и фрукты по сезону, мясо по графику миграции зверей. Как говорится, молоко можно хранить в корове. С другой стороны нет и технологий хранения и накопления. Человек приучается естественным образом вести себя экологически ответственно и ограничивать своё потребление разумными мерками, а изъятие у природы её даров — рамками потребления. Бананов срывать нужно ровно столько, сколько собираешься съесть сейчас, а зверя бить только когда желаешь его зажарить.

В этот период вмешательство социальных факторов и регуляторов в экономику минимальное. В идеологии господствует оголтелый либерализм:

Почему ты так странно на меня смотришь? Потому что у меня два банана, а у тебя ни одного? Всё правильно, я сильный и ловкий, поэтому у меня два банана. Я их сорвал. А ты не завидуй, ты пойди и тоже сорви себе бананы! Ты не можешь? Тебе лев откусил обе ноги, когда ты защищал от клыков взбесившегося хищника детей нашего племени? Ну что же, нету ног — нету бананов. Это, братец, свободная экономика!

Почему рай был потерян? Причин могло быть несколько. Например, в Европе природа стала скудной из-за похолодания (ледник!). Людей стало слишком много (Мальтус!). В ту же экологическую нишу припёрлись кроманьонцы (гастарбайтеры!).

В холодной войне (было действительно очень холодно) между либеральным мировым сообществом неандертальцев и коммунистическим интернационалом кроманьонцев, тогда победил коммунизм. Таким образом, в прошлом столетии либеральная идея просто брала реванш за поражение доисторической давности.

Экономисты давно отметили, что либерализм может существовать только в тучные годы, во времена относительного благополучия. В годину испытаний либеральная система оказывается совершенно непригодной и заменяется централизованным регулированием и распределением.

II. Царство Справедливости или Неолитический социализм

Здесь всё просто. От каждого по способностям, каждому ровно столько, чтобы не сдох с голоду. Больше всё равно нет.

III. Наше Жестокое Время или Эпоха Пэрис Хилтон

Ледник отступил, аборигенов съели, приручили коров, научились возделывать землю. В общем, стали производить больше, чем можно сразу употребить. Излишки стали присваиваться эксплуататорскими классами. Которые поэтому сразу поняли, что они эксплуататорские. И стали эксплуатировать все остальные. Об этом есть подробно у Фридриха Энгельса в его работе «Происхождение семьи и частной собственности» и в трудах Карла Маркса, конечно.

Но там очень сложно, и про формации, которые сменяют друг друга — рабовладельческий строй, феодальный строй, капиталистический строй. А есть ещё отдельно стоящие азиатский способ производства и российская разруха (это из-за татаро-монгольского ига, ну, вы знаете). И разные фазы-стадии.

Мы решили попроще, всё это вместе назвать по имени Пэрис Хилтон. То есть, система, при которой производство благ по мере прогресса максимально отделяется от потребления оных. И производят блага одни, а потребляют, наоборот, совсем другие. Например, Пэрис Хилтон. Так, я думаю, всем будет понятно.

В рамках эпохи ПХ в разные периоды и в разных странах более или менее либеральные модели сменяют более или менее социалистические, подобно качанию маятника. Но возврат ни к абсолютному либерализму природного рая (закон джунглей! Йо-хо!), ни к золотому веку пещерного социализма (жрите братки, это на всех!), в полной мере уже не возможен.

Потому что:

  1. природные ресурсы относительно потребностей человечества ограничены;
  2. присвоение ресурсов в той или иной степени социализировано;
  3. кроме естественных природных ресурсов человек приучил себя к т.н. благам цивилизации, которые не могут быть получены непосредственно у природы;
  4. производство и распределение организованы так, чтобы изымать излишки в пользу господствующего меньшинства;
  5. излишками считается столько, сколько решит господствующее меньшинство, даже если подвластное большинство отдав излишки помирает с голоду;
  6. в силу предыдущего пункта, если излишков нет совсем, то господствующее меньшинство всё равно изымает излишки, потому что ну, в самом деле, не должна же Пэрис Хилтон отказывать своей собачке в новом брильянтовом колье только потому, что засуха сгубила на корню все посевы фермеров, скот пал от ящура, рыболовецкие сейнеры потоплены штормами, финансовый кризис обесценил вклады населения, пенсионный фонд лопнул и большая часть трудоспособного населения планеты погибла в третьей мировой войне!

А теперь разберём возникшее логическое противоречие. Итак, с одной стороны, излишки есть. Не будь излишков, мы оставались бы в пещерном веке, жили бы при коммунизме, иначе никак.

С другой стороны, как убеждает нас Саймон Ньюкомб, даже если взять всё и поделить (резюме писем Энгельса Каутскому, Шариков), то на всех всё равно не хватит. То есть, никаких излишков нет, а есть нехватка.

Мы вынуждены констатировать диалектическое сочетание данных утверждений и их одновременную истинность. На протяжении веков и тысячелетий совокупный продукт всей человеческой экономической деятельности поделенный на всех людей поровну обеспечивал бы в лучшем случае самые простые биологические потребности, физическое выживание, но не социальные блага, не достижения цивилизации, не развитие культуры. И только меньшинство, изымая некоторый излишек от биологического прожиточного минимума масс, могло позволить себе быть цивилизованными и принимать на себя миссию продвигать и технологии, и непроизводительные отрасли культуры.

Это было жестокое время, и мы нисколько не оправдываем эксплуататоров такой вот исторической необходимостью. Эксплуататоры справедливо получали своё воздаяние на копьях восставших рабов, рогатинах бунтующих крестьян и на гильотинах революций. Мы всего лишь объясняем. Объясняем — не значит оправдываем. Возможно, человечеству и не нужны были многие артефакты, созданные потом и кровью, ценой свободы, жизни и счастья тысяч и миллионов людей — как, например, жуткие и бессмысленные египетские пирамиды.

Но, что было, то было. И было именно так.

Перед человечеством тысячелетиями стояла задача: повысить производительность экономики, эффективность труда, увеличить количество производимых благ. Чтобы однажды хватило всем.

И тогда можно будет разделить поровну.

Карл Маркс тоже понимал это. И ставил как необходимое условие коммунизма достижение высокого уровня развития производительных сил. Иначе, даже если всё справедливо поделить, всё равно не хватит, все будут равны, но равны в нужде и нищете, а нужда плохой учитель, мы это все узнали и увидели.

Сначала нужно было развить науку, технику, экономику.

И человечество впряглось в эту гонку. Одна система сменяла другую. В конкуренции выигрывала та, которая обеспечивала наибольшую мобилизацию людей для повышения производительности труда. Поэтому в Средневековой Европе рабство сменилось феодальной зависимостью: с крестьянина, закреплённого на клочке земли, можно было взять больше, чем с раба. Когда рабы снова стали эффективны — на плантациях в Новом Свете — просвещенные и образованные европейцы ничтоже сумняшеся вспомнили рабовладение и навезли из Африки негров.

Советский Союз проиграл экономическое соревнование в 60-80-е годы прошлого века потому, что население капиталистических стран было лучше мотивировано больше и эффективнее работать! Это сейчас мы поняли, что жили за пазухой у коммунистической партии. Могли днями бить баклуши, читать диссидентов, ругать на кухне советскую власть, и при этом иметь и квартиры, и машины, и дачи, и еду на столе — всё не лучшего качества, но сами же такое дерьмо производили! Один любитель Набокова конструировал в КБ завода негреющий утюг, другой поклонник Высоцкого клеил на фабрике кургузые ботинки. Потом они обменивались через зарплаты и систему советской торговли продуктами своего труда, и обувщик получал плохой утюг, а утюжник — неудобные ботинки. А виновата была во всём, конечно, советская власть!

Теперь нам не до поэзии Серебряного века и не до творчества белогвардейских эмигрантов. Нам бы дотащить тело до телевизора вечером. Мы вкалываем как проклятые, чтобы отдать банкам деньги за самые насущные жизненные блага, которые раньше получали от государства даром, а теперь можем иметь только в кредит, под залог всей своей жизни, свободы и здоровья!

Капитализм сегодня — это сложная система, которая с помощью товарного фетишизма, социальной стратификации, идеологии консумеризма и прочая, и прочая, и прочая, обеспечивает наиболее полную мобилизацию трудового ресурса. То есть, человек при современном капитализме сам заставляет себя вкалывать так, как никакой рабовладелец или секретарь парткома не смог бы его заставить.

Счастлив ли при этом человек? Конечно, нет. Человек как биологическое существо счастлив, когда он, например, много занимается сексом. В одной из самых богатых и развитых стран мира, в Японии, пары занимаются сексом всё меньше и меньше. Зато самоубийством люди заканчивают свою жизнь всё чаще и чаще. Человек как социальное существо счастлив отношениями и социальными связями с другими людьми. В мегаполисе, сердце современной экономики, люди не знают своих соседей, не встречаются с родственниками, семьи распадаются, каждый загнан и одинок.

Так за что же мы боролись и ради чего?

Мы полагаем, что в качестве цели этого мегаисторического потогонного проекта была идея: вот сделаем много всего, чтобы на всех хватило! Тогда поделим, и будем счастливо жить…

И вот.

Мы, наконец, добрались до финала нашего эссе.

До его вывода.

Который может быть записан без слов, одними цифрами:

65 820 000 000 000 : 6 670 000 000 = 9 868,07

Первая цифра — это валовый мировой продукт за 2007 год в долларах по оценке Центрального Разведывательного Управления США. Вторая цифра — численность населения земли на февраль 2008 года.

Стало быть, на каждого землянина, включая неработающих пенсионеров и младенцев, приходится 9 868 долларов 07 центов в год. Мы в России больше привыкли оценивать месячный доход. Пожалуйста: 822 доллара 34 цента в месяц на каждого члена семьи. По актуальному курсу валют, это 22-23 тысячи рублей.

Holly shit! Срань Господня!

Это много.

Это действительно много.

Нет, это не то что бы роскошь, но этого достаточно.

Например, если взять семью (расширенную) из пяти человек: муж, жена, дедушка (бабушка), двое детей, то мы имеем на пятерых 110-115 тысяч рублей в месяц.

Знаете, вполне можно жить.

И не только выживать физически, но и получать доступ к благам цивилизации, к культуре, к полноценной социальной жизни.

Можно ли ещё больше?

Боюсь, что нет.

Конечно, 10 000 долларов на человека в год не обеспечивают образа жизни американского среднего класса: дом за городом, по автомобилю для каждого совершеннолетнего члена семьи, колледж и туристические поездки 2 раза в год.

Но такого уровня потребления для всех жителей земли не выдержит сама планета. По прогнозам экспертов, года через два в мире будет около миллиарда автомобилей. Нам уже нечем дышать. В день, когда на трассы выедут три миллиарда автомобилей, боюсь, мы все отравимся угарным газом.

Как бы мы ни форсировали экономику, ни мобилизовывали трудовой потенциал, у земли, места нашего обитания, есть свои пределы прочности. И мы не можем повышать производство бесконечно. Мы должны остановить гонку на уровне, который уже приемлем для жителей земли.

Что мы этим хотим сказать? Неправда, что социализм устарел, что эта идея осталась в прошлом, что это пройденный этап истории человечества — 20 000, или 20 лет назад. Напротив. Только сейчас социализм стал актуален как никогда.

Только сейчас мы, наконец, производим столько общего продукта, что если его правильно распределить, то всем хватит!

До этого требования социалистического распределения были вредными утопиями. Но сегодня — это не только возможно, но и необходимо.

Уже всем всего хватит.

Поэтому мы должны применять социалистическое планирование и распределение. У либеральной экономики, у свободного рынка нет и не может быть механизмов, которые распределят нагрузку на планету и получаемые блага разумно и ответственно. Невидимая рука рынка хватает всё, что плохо лежит и пихает себе за пазуху. Не понимая, что ворованные сокровища превращаются в ядовитых скорпионов. Только сознательная, сознающая, а, следовательно, социалистически ориентированная мировая экономика способна приступить к решению глобальных задач.

Будущее человечества — это социализм.

Другого будущего нет.

Катрин Милле. Ревность (фрагмент)

Отрывок из романа

О книге Катрин Милле «Ревность»

Я была тогда подростком. Как я уже сказала, я любила читать, но очень плохо училась по математике и меня заставляли брать частные уроки вдвоем с подругой, у которой были такие же проблемы. Оказалось, что наш молодой репетитор писал стихи и вместе с группой друзей даже издавал небольшой журнал. Когда закончился последний урок, мы попрощались на пороге особняка, где жила моя подруга. Я подозреваю, что моя память слегка растянула тот отрезок времени, который потребовался учителю, чтобы пройти по аллее до ворот сада, поскольку даже сегодня мне кажется, что именно тогда я создала первую крупную дилемму в своей жизни. Дилеммы замедляют ход времени. Это медленная пытка — найти в сознании и рассмотреть все противоречивые аргументы, возвращаться то к одним, то к другим, чтобы подкрепить их. Впервые я была готова открыться кому-то, кто поймет жизненную значимость того, что я тоже пишу; это признание росло во мне, оно должно было вырваться наружу, ведь останься оно слишком долго внутри, я начала бы задыхаться и мне пришлось бы изо всех сил глотать ртом воздух. Я была наивна, твердо верила — ведь я об этом читала или, возможно, меня так учили — что нашу судьбу решает случайная, но судьбоносная встреча со старшим, его пророческое слово; я подразумевала эдакие мифические рассказы, но позднее сложное и прекрасное сочинение Эрнста Криса и Отто Курца «Образ художника» укажет мне на риторические средства и повторяемость хода истории… В то же время меня удерживал юношеский стыд. Я выставлю себя посмешищем перед молодым человеком и моей подругой. Оба они наверняка будут считать, что я придумала этот стратегический ход, как повод, чтобы подолжить с ним общаться: помимо того, что он был силен в математике и писал стихи, он был еще очень хорош собой. Согласно расхожим мнениям, желание встречаться с ним должно было бы пересилить во мне любовь к литературе. Или же еще того хуже, меня могли бы принять за влюбленную гимназистку, которая считает высшим достижением выразить свои чувства в стихах. Разумеется, сама-то я знала, что стремление писать возникло у меня гораздо раньше, чем я с ним познакомилась, и то, что я писала, никак к нему не относилось, но во мне, видимо, уже подсознательно существовала эта своего рода трезвость ума (которая проявляется очень рано у тех, кто хочет писать, — возможно, она даже предваряет это желание — эти авторы изначально призваны стать свидетелями, в том числе, свидетелями собственной жизни), моя трезвость ума и подсказывала мне, что такое подозрение также имело под собой почву. Я твердо решила, что должна отыскать в книгах, в произведениях искусства доступ к образу жизни, непохожему на тот, что предлагала мне моя семья, но зарождавшееся ясновидческое чутье уже говорило мне, что в какой-то момент сексуальная привлекательность учителя математики может незаметно стать этому препятствием. По крайней мере, я так это понимала в том возрасте, когда еще дорожат чистотой своих стремлений.

Но в этом возрасте будущее кажется мечтой, созданной чудесными возможностями нашего воображения, ведь жизнь еще не успела научить нас, что ее можно направить в нужное русло при не столь удачных, но часто более разнообразных стечениях обстоятельств. Я не могла представить себе, что мне когда-либо еще представится такой сверхъестественный шанс. Когда он взялся рукой за железную щеколду калитки, я окликнула его и подошла.

Все свершилось. Я спросила, смогу ли я снова увидеть его, чтобы дать что-то почитать. Он назначил мне свидание. Он казался внимательным и не выказал ни малейшего удивления. Я приняла это за проявление легкой скуки, как если бы он заранее догадывался о моей выходке и, несмотря на доброжелательное отношение, укорял меня в том, что своей нерешительностью я заставляю его терять время. Я повернулась к подруге, которая тоже не казалась удивленной и не задала ни одного вопроса. Таким образом, за очень короткий отрезок времени ценой интенсивной внутренней борьбы я сумела принять самое важное решение в своей жизни, а окружающие меня люди не выразили при этом никаких эмоций. Прошло ли это незамеченным? А может быть, поскольку всегда говорили, что я стараюсь привлечь к себе внимание, высказывая странные, нелепые мысли или часто стараюсь приукрасить события, меня уже тогда зачислили в категорию оригиналов, своего рода промежуточное звено между обычными людьми и творческой средой? Меня очень заинтриговало это отсутствие всякой реакции. Оно заставило меня задуматься о роли, которую я буду играть в обществе и которую пыталась для себя сформулировать, а также об отношении к этому остальных.

Возможно, тех, кто пишет книги, основанные на вымысле или на рефлексии, к сочинительству привлекает чистая любовь к книгам. Это не мой случай. У меня эта любовь никогда не была безоговорочной. Она смешивалась с желанием жить в другом мире, непохожем на тот мирок, в котором я росла; единственно возможное расширение этого мирка могло бы сравниться с обеденным столом, раздвигаемым перед приходом гостей после моего или моего брата первого причастия, а также по случаю Нового года или дней рождений, все это сопровождалось одними и теми же разговорами, приуроченными к событию. Не мне смеяться над этим клише: литература, уводящая от действительности. Улица Филипп-де-Мез в Буа-Коломб, где я родилась, а также провела детство и отрочество, имеет странные очертания крепости правильной формы и расположена она среди пригорода с разбросанными по нему виллами. Эта короткая и узкая улица состоит из высоких и прочных, почти одинаковых кирпичных построек. К счастью, вторая квартира, куда мы потом переехали, была расположена на восьмом, последнем этаже, и я читала у окна, выходящего в открытое пространство двора. Бегство в другие страны и в другие эпохи возможно, если ты в состоянии перенять у героев, а иногда и у самих авторов, их способность к перемещению. Те сведения о литературной и творческой среде, которые я почерпнула на уровне своего восьмого этажа, содержались в журналах «Лектюр пур тус» и «Пари Матч» , а одной из моделей для подражания, к которой я имела доступ, была моя современница Франсуаза Саган, молодая и знаменитая, похожая на своих персонажей, водившая спортивные машины и объяснявшая в одном из своих телеинтервью, которое мне как-то довелось посмотреть, что на светском рауте проще всего скрыть зевок, когда отхлебываешь виски или выпускаешь сигаретный дым.

Я так и не стала встречаться с поэтом, который в жизни был преподавателем математики, поскольку он был женат и имел маленькую дочь. Но я видела его несколько раз в кафе, и с неизменным и слегка рассеянным вниманием он положительно отзывался о моих сочинениях, которые я давала ему почитать, высказывая при этом мелкие советы и соображения. Как-то раз, когда он был занят или сделал вид, что занят, он прислал друга сообщить мне, что он не придет и извиниться. Возможно, вторым моим жизненно важным решением было то, что я приняла приглашение этого друга, но на сей раз, ничего не зная о его обстоятельствах. Друг этот не был ни красавцем, ни поэтом, зато оказался свободен. Из группы, объединившейся вокруг поэтического журнала, он один был совершенно далек от университетской или семейной зависимости, обладая при этом материальной самостоятельностью: это был предприимчивый юноша, а его функции в редакции ограничивались тем, что он относил экземпляры журнала в книжные магазины и забирал вырученные от продажи деньги. Когда речь зашла о том, чтобы объединить журнал и художественную галерею, это, разумеется, поручили Клоду, как наиболее приспособленному и пригодному для такой деятельности. Журнал, правда, перестал издаваться, зато галерея расширилась. Именно в этой галерее я провела несколько часов, редактируя каталог в обществе Жака. С Клодом я прожила четыре с половиной года.

Картотека образов, хранящихся в нашей памяти, организована в строгом, раз и навсегда заведенном порядке, что зачастую удивляет нас, а иногда вносит путаницу в выстроенный нами рассказ о собственной жизни. Силуэт Клода, каким он предстал предо мной в первый раз, выглядит в нем гораздо четче, чем силуэт Жака. Несколько напряженная, почти торжественная поза, и хотя он стоял против света, я разглядела выражение его лица, пока он представлялся: «Вы меня не знаете, я друг Патрика, который…» Он раздевал меня взглядом. Он видел меня на ярком, золотистом весеннем свету, проникавшем через высокое, во всю высоту лестничной клетки, окно. У Клода есть машина, и он может, если вдруг захочется, ехать всю ночь к морю. Именно в конце одной такой поездки я потеряла девственность. В течение первых лет, проведенных вместе, Клод часто ездил со мной на машине: на Биенале в Венеции, Документу в Касселе, Проспект в Дюссельдорфе. Выставки проходили по всей Европе: в Берлине, Кельне, Риме, Турине, Неаполе, мы перемещались то в Антверпен на выставку в галерее Уайд Уайт Спэйс, то в Дюссельдорф в галерею Конрада Фишера. В 1972 году Клод открыл вторую галерею в Милане, куда я часто его сопровождала, поскольку сотрудничала в журнале «Флэш Арт» , где редактором был один из моих приятелей-любовников, с которым я тесно общалась в то время. Мне нравилось жить на два города, точно так же, как мне нравилось переходить от одного мужчины к другому.

Василис Алексакис. По Рождестве Христовом (фрагмент)

Отрывок из романа

О книге Василиса Алексакиса «По Рождестве Христовом»

Вторник, 7 марта 2006 года. Православная церковь чтит сегодня память Лаврентия Мегарского, Ефраима и Евгения. Ни о ком из них ничего не знаю. Но могу предположить, что они жили в одно время, раз их поминают в один день. Мысленно вижу всех троих посреди римской арены, в самый полдень. Святые редко умирают в своей постели, от старости. Ефраим стоит посредине, держа остальных за руки, чтобы вдохнуть в них мужество. Хотя, похоже, их ничуть не впечатляет рев диких зверей, доносящийся из-за железной решетки. Чернь теряет терпение. Гремят трубы. Цезарь слегка кивает. Медленно, с долгим скрежетом поднимается решетка. Я наблюдаю зрелище сквозь щели в деревянной, трухлявой двери. Из-за моего малого возраста легионеры не обращают на меня никакого внимания. Скоро я побегу к матери Ефраима, сообщить дурную весть.

На левой стороне моего письменного стола возвышается стопка книг, посвященных горе Афон. Некоторые написаны монахами, другие историками. По большей части это тома в твердом переплете, черном или синем. Быть может, читая их, я обнаружу, кто такие были Лаврентий, Евгений и Ефраим. Я не спешу это узнать. Я уже заглянул в два-три тома, но прилежно, как меня просила хозяйка дома, Навсикая Николаидис, еще не изучил ни один.

Она сообщила мне о своем интересе к Святой Горе как-то вечером, две недели назад. Мы сидели в большой гостиной, освещенной одной лишь настольной лампой. Я придвинул ее к моему креслу, чтобы лучше видеть текст, который читал Навсикае вслух. Это была «Книга императрицы Елизаветы» Константиноса Христоманоса, издания 1929 года. Я как раз закончил главу и собирался пожелать хозяйке спокойной ночи.

— Останьтесь еще на минутку, пожалуйста, — сказала она. — Я хочу попросить вас о большой услуге.

Когда Навсикая Николаидис собирается сказать что-то важное, она слегка понижает голос. Эти слова она произнесла чуть слышно, наклонившись ко мне.

— Я бы хотела, чтобы вы разузнали побольше о горе Афон, выяснили все, что возможно, о монахах и монастырях. Я оплачу вам необходимые книги и вознагражу за труды. Думаю, вам будет довольно легко собрать эти сведения, учитывая, что вы знакомы с историей Византии.

Несмотря на то, что мы живем под одной крышей уже пять лет, она упорно обращается ко мне на «вы». Не думаю, что она относится ко мне с меньшей симпатией, чем к Софии, своей домработнице, которой «тыкает». Возможно, она удостаивает меня множественного числа из-за того, что я студент. Г-жа Николаидис питает глубочайшее уважение к университетскому образованию.

Я предупредил ее, что лекции по византийской истории у меня были только на втором и третьем курсах, и что изучение текстов того периода дало мне не так уж много, поскольку большую часть времени мы посвятили расшифровке почти нечитаемых рукописей.

— Византия меня никогда особенно не увлекала, — добавил я. — Запомнилось только, какой ужас царил тогда в судилищах. Людей при допросе нещадно пороли кнутом, в ремни которого вплетался свинец. По полу кровь ручьями текла. А если кто имел несчастье зевнуть во время суда, ему грозило немедленное изгнание из города… Что касается Афона, знаю только, что первые монастыри были там построены тысячу лет назад, в конце десятого века.

Она выпрямилась, насколько это может сделать женщина ее возраста, откинулась на спинку кресла и помолчала. Я посмотрел на ее тонкие пальцы, оставшиеся удивительно молодыми, на красивое кольцо с тремя алмазами, с которым она никогда не расстается. Ее просьба изрядно заинтриговала меня, поскольку до сегодняшнего дня г-жа Николаидис не проявляла ни малейшего любопытства к монашеской жизни. Ни разу мы не говорили с ней о православии, хотя оба родом из весьма святого места, с острова Тинос. И в большом книжном шкафу в гостиной, откуда я беру книги, чтобы читать ей, нет ни житий святых, ни писаний Отцов Церкви. Хотя в ее спальне есть византийская икона, образ святого Димитрия. Я заметил ее в тот единственный раз, когда вошел туда, чтобы выгнать кошку, залезшую через окно. Моя хозяйка ужасно боится кошек. Даже поручила мне кидать в них камнями.

— Если они повадятся в наш сад, мы пропали! — регулярно напоминает она.

«Может, она молится вечером, перед сном», — подумал я. Из кухни, где София смотрела телевизор, донеслось несколько выстрелов. Г-жа Николаидис повернула голову в сторону коридора и сразу же после этого прервала молчание.

— У закрытых обществ есть свои секреты. Я бы хотела, чтобы вы выведали и их тоже. Что за люди афонские монахи, откуда они, где берут средства? Вопрос только в том, располагаете ли вы малой толикой времени и хотите ли заняться этой работой.

Я чуть было не признался ей, что не имею ни времени, ни желания заниматься этим.

— У меня в этом семестре только один предмет, досократическая философия. Но надо еще написать курсовую работу, а я пока даже тему не подобрал.

— Тогда не будем больше об этом говорить. Не прощу себе, если вы из-за меня примете неправильное решение.

Ее учтивость побудила меня проявить больше сговорчивости. «Ведь не могу же я отказать ей в помощи».

— Я совсем не прочь прочитать несколько лишних книг, — уверил я ее. — Как скоро вам нужны эти сведения?

Она оживилась и, снова наклонившись ко мне, сказала:

— Как можно скорее! Не подумайте, будто я нетерпелива. Просто в моем возрасте неосторожно откладывать что-либо на потом.

С несвойственной ей торопливостью, опасаясь, быть может, как бы я не передумал, она достала из кармана платья новехонькую бумажку в пятьсот евро и вручила мне. У меня вдруг мелькнуло подозрение, что она намеревается оставить свое состояние монахам. «Видимо, хочет получше узнать своих будущих наследников».

Проходя через кухню, я обнаружил, что София смотрит вовсе не телесериал, как я думал, а вечерние новости. Сообщила мне, что американцы опять бомбили Ирак.

— Не жди, что Навсикая тебе что-нибудь оставит, — поддразнил я ее. — Она все собирается отдать афонским монахам!

София не ответила. Ее не пронять никакой шуткой, ничем не рассмешить. Она смотрит на жизнь разочарованным взглядом и обращает внимание только на то, что способно питать ее мрачное настроение. В каком-то смысле дурные вести радуют ее больше, чем хорошие. Я вышел в сад через кухонную дверь. Я живу в глубине усадьбы, в маленьком домике с кухней и ванной комнатой, где когда-то жил садовник.

На следующее утро, поскольку мне совершенно необходимо было съездить в центр, чтобы купить «Словарь досократической философии», издание Афинской Академии, я сделал крюк через книжный магазин на улице Зоодоху-Пиги, специализирующийся на религиозной литературе. Нехотя переступил порог, словно ребенок, которого силком тащат в церковь. Многочисленные обложки были иллюстрированы репродукциями византийских икон, по большей части образами Христа и Богоматери. Я не удивился, наткнувшись у входа на канделябр с зажженными свечами. Продавщица, женщина лет сорока с седоватыми волосами, напоминала монахиню. Может, из-за того, что была одета в черное. Однако я изменил свое мнение на ее счет, когда она вышла из-за кассы. На ней были элегантные туфельки на высоких каблуках, да и сами ноги выглядели отнюдь не безобразно. «Это любовница митрополита Коринфского», — подумал я.

Она предложила мне множество книг, начав с трех черно-белых фотоальбомов. Даже открыла один, чтобы я мог оценить качество снимков. Я увидел ряды черепов на полках. На каждом черепе значилось имя его владельца и дата кончины. Но она не дала мне как следует рассмотреть это мрачное фото. Поспешно перевернула страницу и показала старого монаха с вязанкой дров на спине, который шел по вымощенной камнями тропинке.

— Черно-белые фотографии лучше передают монастырский дух, чем цветные, — заметила она.

Замечание показалось мне дельным, и я сразу же почувствовал себя свободнее.

— А вы не знаете, в античные времена Афонский полуостров был населен?

— Должно быть, да. Ведь по преданию, когда там побывала Богоматерь, ее до крайности неприятно поразили античные статуи.

Я не спросил ее, как Богоматерь добралась до Святой Горы. Подумал: «Наверняка на корабле, по воле бурных ветров», поскольку с трудом представлял себе, чтобы она проделала этот путь пешком.

Я накупил много книг, в том числе и альбом с черепами, потратив на это половину денег Навсикаи, а заодно взял карточку магазина, который назывался «Пантократор». В Кифиссию вернулся на такси, сидя рядом с шофером. Тот спросил, что за книги у меня в сумке, и я ему некоторые из них показал. Он мне сообщил, что до женитьбы ездил на Афон по меньшей мере раз в год.

— Перестал, когда встретил свою будущую жену. У нас родился ребенок. Но о Святой Горе часто вспоминаю. Я там видел одного старца, который знал день и час своей смерти. И действительно уснул в день и час, которые сам предсказал.

Меня удивил смысл, который он вкладывал в глагол «уснуть». Я знал, что мертвые покоятся в мире, но вот что они засыпают — нет. «На Афоне не умирают».

— А еще я знавал одного отшельника, — продолжил таксист, — который жил в пещерке на отвесной скале. Забирался в свое гнездо по веревке, и так же слезал. Как-то раз мы вместе трапезничали на Рождество, в хижине другого монаха. Тот не носил обуви, просто обматывал ноги всяким тряпьем. И вдруг эта ветошь загорелась, потому что он сидел у самой жаровни. Так старец ни чуточки не испугался, а просто снял тряпки, как ни в чем не бывало. И на ногах не осталось ни малейшего ожога.

«Теперь все, с кем я познакомлюсь, будут потчевать меня историями о монахах». На зеркале заднего вида висела крошечная, не больше спичечного коробка, иконка Богородицы, и раскачивалась взад-вперед при каждом торможении.

— Я слышал, что сама Богоматерь побывала на горе Афон.

— Точно… Потому-то гору и называют обычно «Садом Богородицы». Она ей посвящена.

— Как и остров Тинос.

— Это не одно и то же. На Тиносе Богородицу чтут два раза в год, на Успение, 15 августа, и на Благовещенье, 25 марта, а на Афоне каждый день.

Он сказал, что читал одну книгу из тех, что я себе купил, не помню, правда, какую, и посоветовал прочитать еще одну, чье название я к собственному удивлению запомнил — «Вечер в уединении на горе Афон».

Вернувшись в Кифиссию, я счел своим долгом показать свои приобретения г-же Николаидис. Разложил книги на столе в столовой, где она как раз обедала, и она ощупала их одну за другой, гладила переплеты, взвешивала на руке, словно пыталась уловить что-то из их содержания.

— Выглядят очень увлекательными, — заявила она, наконец, улыбаясь.

Моя хозяйка почти совершенно слепа. Она утверждает, что различает тени, но я в этом не совсем уверен. Дело в том, что когда я сижу прямо напротив нее, она меня не видит — ее лицо не совсем точно обращено в мою сторону. По словам Софии, лет пять назад она еще могла читать заголовки газет. Похоже, она теряла зрение постепенно, и число вещей, которые она могла видеть, мало-помалу сокращалось. Так что теперь она совершенно напрасно сидит у выходящего на улицу окна гостиной. Может, еще надеется, что вдруг прозреет?

Обследовав книги, она сказала мне ласково:

— Вы ведь их прилежно изучите, правда?

Алексей Слаповский. Большая книга перемен (фрагмент)

Отрывок из романа

О книге Алексея Слаповского «Большая книга перемен»

— Редакц,а?

— Да, здравствуйте, — очень вежливо ответил Немчинов, намекая, что собеседнику тоже не помешало бы поздороваться. Но тот проигнорировал.

— Илью Васильевича Немчинова можно услышать?

— Вы его слышите.

— Ага. Я тогда подъеду к вам. У вас адрес, как в газете?

— А по какому вопросу?

— Сейчас подъеду, расскажу.

И минут всего лишь через пятнадцать появился высокий мужчина в голубых джинсах и красной футболке, облегающей рельефный спортивный торс, сел, протянул через стол руку:

— Петр Чуксин.

— Очень приятно.

Чуксин положил на стол книгу и спросил так, будто предупреждал, что отпираться бесполезно:

— Ваша?

Да, это была книга Немчинова о сарынском просвещенном купце Игнате Постолыкине, который к старости устыдился своего богатства, построил два приюта и больницу, а оставшиеся деньги роздал, пустив в результате собственную семью по миру, сам же ушел жить отшельником в пещеру под городом Хвалынском. Немчинов работал над книгой восемь лет. Закончив, предлагал ее в известное издательство «ЖЗЛ» («Жизнь замечательных людей»), но ему сказали, что Постолыкина никто не знает. Немчинов возразил: ваша серия про замечательных людей, а не знаменитых, Постолыкин же намного замечательнее многих известных персон, кому вы, не жалея бумаги, посвящаете толстые тома. Не убедил, пришлось издать книгу в местном издательстве на деньги меценатов. Деньги-то они давали, но с таким видом, будто Немчинов хочет с каждого их кровного рубля украсть полтинник. Зато книга получилась неплохая, в красивом переплете и с фотографиями. Тираж — тысяча, но за два года почти всё разошлось.

— Моя, — сказал Немчинов, не понимая, что заинтересовало этого человека. Может, он потомок? Но потомков у Постолыкина в России вроде бы не осталось.

— Ага, — кивнул Чуксин. — Такое дело: мы тоже книгу хотим.

— Кто?

— Я и Максим Костяков. Для нашего брата Павла, Павла Витальевича Костякова, ему пятьдесят пять будет зимой. Вот мы и хотим ему к юбилею книгу.

Немчинов знал, конечно, и Павла Витальевича Костякова, предпринимателя и депутата, очень большую и уважаемую фигуру в сарынском масштабе, и его младшего брата Максима Костякова, одного из заместителей Председателя Правительства Сарынской губернии. Вспомнил Илья и о том, что у них есть двоюродный брат, вот этот самый, значит, Петр Чуксин. В народе об этом клане говорили разное — о тернистом и не всегда праведном восхождении братьев к нынешнему высокому положению, но Немчинов подробностями не интересовался, в журналистике его привлекало тихое краеведение, писал он также о событиях местной культуры, хотя часто с иронией, от злободневных же общественных тем его давно печально отвратило. В советское время Илья, кухонно диссидентствуя, хвастался тем, что отделил себя от государства. А теперь государство без всякого хвастовства, молча отделилось от Немчинова, видя в нем только будущую пенсионную обузу.

— Значит, хотите книгу? — уточнил Илья с тончайшей, постороннему уху не слышной, иронией.

— Да.

— А почему не фильм? Многие снимают. Вехи жизненного пути в документальной или художественной форме. Или еще проще: пригласите на день рождения какого-нибудь знаменитого певца или актера. Кого он любит?

— Это мы, само собой, позовем, кого надо, без проблем. Но книгу тоже хотим. Тут в чем дело: Максим увидел эту книжку у Павла…

— Он ее читал?

— Ну.

Черт побери, подумал Немчинов, это приятно. Пусть Павел Костяков, возможно, бывший бандит и теперешний коррупционер, а все равно приятно. Да, кстати, может, не такой уж он был и бандит, да и сейчас не такой уж коррупционер? Как легко и быстро мы готовы осудить человека!

— Он ее читал, — втолковывал Петр, — и она ему понравилась. И он говорит: вот, говорит, люди не только пишут о полководцах там и других там, типа актеров, а вот, про купца книгу человек написал. Максим это услышал и мне говорит: если эта книга Павлу так понравилась, сделаем ему подарок, пусть про него тоже напишут.

— Кто?

— Вы, кто же еще?

— Постолыкин жил давно и умер. А ваш брат жив, — сказал Немчинов.

— Ну и что? Мне вот лично по фигу, что там после моей смерти будут писать. Я-то все равно не прочитаю. А при жизни было бы интересно!

Немчинов уже принял решение, он знал, что не согласится. Не хватало ему испортить себе репутацию, позориться, как навсегда опозорился Кеша Шушварин, создавший в соавторстве с ректором Сарынского гуманитарного университета Харисовым книгу-альбом о предыдущем губернаторе — в фанфарном стиле, чуть ли ни стихопрозой, с глянцевыми фотографиями, увесистую, как кирпич. Губернатор был доволен и дарил ее высоким гостям, а вскоре его уличили в масштабных злоупотреблениях, согнали с губернаторского места и сослали в Москву руководить каким-то второстепенным, но сытным департаментом. Шушварина презирали, посмеивались над ним, а потом как-то замялось, потускнело: народ в Сарынске забывчивый в силу нравственной лени. Но Немчинов, встречаясь с ним, до сих пор испытывает гадливое чувство, старается не вступать в разговор и уклоняться от рукопожатий.

Однако Немчинов хотел получить удовольствие сполна, немного поиграть в наивность и простодушие, что у него неплохо получалось (так он считал, будучи при этом и без всякого наигрыша довольно-таки наивным и простодушным человеком).

— Понимаете, — сказал Илья, — о Постолыкине книга — беллетризованная биография.

— Какая?

— Беллетризованная. То есть биография, облаченная в форму художественного повествования.

Петр очень старался — хотел понять.

— Нет, но я читал тоже, там ничего художественного нет. Как жил, детство, женился, семья и все такое, чем занимался. Это же вы не придумали?

— Это не придумал. А диалоги?

Немчинов взял книгу, раскрыл, полистал.

— Вот:

«— Больше ничего не хочу слышать, — сказал Постолыкин.

— Что же ты с нами делаешь! — возопила Анна Феоктистовна.

— Не зычь, не пожар! — сурово пресек Игнат Тарасович».

Немчинов прочел с удовольствием, вспоминая, как славно работалось над этой книгой, как он нащупывал язык, умеренно вставляя архаичные сочные словечки вроде вот этого: «не зычь», сиречь не кричи громко, зычно.

— То есть этого не было? — спросил Петр.

— Было, но я же там не присутствовал. Что-то в таком духе, возможно, говорили. Но не обязательно именно так. Это художественная реконструкция.

Петр был озадачен. Он достал телефон — наверное, хотел позвонить более образованному брату. Но, не позвонив, положил телефон на стол. Его озарило:

— Так еще легче! — сказал он. — Там вы придумывали, а тут будет все по правде! Мы вам расскажем, а вы запишете. И диалоги эти самые, и все остальное. Короче, вопрос в чем: сколько будет стоить?

Немчинов усмехнулся:

— Вообще-то прейскуранта нет, смотря кто пишет. Кто-то и за двадцать тысяч рублей согласится, а кому-то двадцати миллионов мало.

— А конкретно? — спросил Петр, почувствовав себя увереннее: торговаться было его стихией, хотя он и не имел понятия о предмете торговли. — Мы узнавали, десятка, например, приличная цена. Десять тысяч, в смысле. Долларов.

— Прежде, чем говорить о деньгах, я должен понять, о ком я пишу и с какой целью, — сказал Илья, скромно наслаждаясь ситуацией.

— Ну, вы странный какой-то! — удивился Петр. — О нашем брате, сказано же! А цель — к дню рождения подарить.

— Но я о вашем брате ничего не знаю.

— Весь город знает, а вы нет?

— Только в общих чертах.

— Ничего, расскажем.

— Хорошо бы еще какой-нибудь семейный архив, какие-нибудь записи. Для создания полноценной книги на документальной основе нужен обширный фактический материал. Я Постолыкиным восемь лет занимался. И потом, как вы отнесетесь к тому, что я могу наткнуться на нежелательные факты? Или вам нужен только позитив?

Чуксин, судя по тому, как напряженно он морщился, все меньше понимал Илью.

— Какие еще нежелательные факты, к дню рождения книга, ничего нежелательного быть не может!

Тут Илья откинулся в кресле, помолчал, постучал кончиком ручки о стол и сказал с сожалеющей улыбкой:

— Извините, это не ко мне. Вам нужно в Москву обращаться, там писателей полным-полно. Или хотя бы к местным настоящим писателям, знаете, к тем, которые еще не забыли, как соцреализмом занимались, это ближе к вашим запросам.

— Ясно, — сказал Петр. — Триста тысяч рублей мало, так я понимаю?

— Да не в деньгах дело!

— А в чем?

— В том, что я привык следовать фактам, писать правду, а вы мне предлагаете дифирамбы петь в жанре романа. Я дифирамбы петь не умею.

— Какие еще дифирамбы, не свадьба! — сказал Петр. — Пишите правду, кто против? Только правду нормальную, хорошую, к дню рождения книга все-таки. Полмиллиона устроит?

— Нет.

— Почему?

— Я же сказал — дело не в деньгах.

— А в чем?

— В формате. Я в таком формате не работаю.

— Формат какой-то. При чем тут формат? А деньги хорошие. Вряд ли вам тут такие платят, — Чуксин оглядел дешевые редакционные столы на металлических ножках, старенькие компьютеры, расшатанные кресла с протертыми сиденьями и спинками, желтый линолеум на полу с высветленными белесыми тропками, где чаще ходят, а в иных местах и с дырами.

— Да, хорошие, да, тут таких не платят. Все понимаю, но — увы, — Илья развел руками.

Чуксин взялся все-таки за телефон, набрал номер.

— Макс, — сказал он, глядя на Немчинова, как на посторонний объект. — Он не хочет. Говорит, не его формат. Полмиллиона давал.

После этого Петр выслушал указания двоюродного брата, отключился и сказал:

— Миллион.

Немчинову даже жарковато стало. Но не от жадности, а от гордости, от чувства собственного достоинства. Может быть, солдаты на войне, совершая подвиг, пусть даже не вполне разумный с обыденной точки зрения, чувствуют что-то подобное.

— Нет, — твердо сказал он. — Извините. Я своих решений не меняю.

— Тогда я пас, — сказал Петр. — Не хотите, как хотите. А больше заплатить не сможем.

— Я и не прошу.

— До свидания.

— Всего доброго.

Они расстались в противоположных чувствах: Петр так и не понял Немчинова и был собою недоволен, а Немчинов, наоборот, очень себя уважал.

Перихан Магден. Компаньонка (фрагмент)

Отрывок из романа

О книге Перихан Магден «Компаньонка»

В такие дни, как сегодня, город ранит нежную кожу
души, точно обидное слово… Неприятности никак
не кончатся. Замучило безденежье, а воспоминания
преследуют, как жестокие убийцы, от которых
не скрыться. Не знаю, как противостоять этому.
Но мне и не хочется знать. Задыхаюсь. Утратила сон
и покой. Кажется, где-то во мне идет война между
сказочным королевством света и темными силами
зла. Это длится уже давно. Неужели я так одинока?

Пью чай в кафе «Амбассадор», жую пирог. И в голову
приходит дурацкая мысль (от скуки, наверное)
— просмотреть объявления в газете «Вакансия».
Самая популярная в городе газета, кстати. А мысль
действительно дурацкая. Такие, как я, слишком квалифицированы,
опытны, а главное, разборчивы,
и могут сколько угодно читать объявления о приеме
на работу, мечтать получить ее, но при этом всегда
страшно рады в очередной раз услышать унизительный
отказ. Хотя радость тоже сомнительная. Ведь
обычно отказы, если не учитывать, конечно, некоторую
их поэтичность, портят настроение. Да что там
портят — слышать их невыносимо. Но если уж
окажешься в таком положении, когда после допроса
исполнительной очкастой мышки из отдела кадров,
с которой без повода и говорить не захочешь,
о чем-то нелепом вроде: «По какой причине вы ушли с предыдущего места работы?», а на другой день получаешь
отказ по телефону от какой-то, судя по голосу,
малолетки-секретарши, проглотить это очень
непросто. Такой черствый кусок частенько царапает
горло.

Вот потому-то подобные мне (кто знает себе цену!)
на эти объявления даже не смотрят. А при виде
их чуть не тошнит. Заставлять себя читать это, сдерживая
тошноту, обычно не хочется. Хочется вести
себя так, как хочется. Главная, кстати, привилегия
таких, как мы.

Чтобы осуществить свое дурацкое желание, мне
достаточно протянуть руку и взять самую популярную
газету города с соседнего стола. Ее оставила пожилая
дама, которая ела бисквит. Так. Стоп. Сначала
допью чай и доем пирог. Никто же за мной не гонится.
Одинокие люди всегда выдумывают себе бессмысленные
правила, и сами же их нарушают.

Доедаю пирожок, еще пару раз глотаю чай. И вдруг
подошедший официант хватает мою газету. Этот
официант самый мерзкий из всех, кто когда-либо
здесь работал. Меняются они тут примерно раз в месяц…
Парень, тебе что, заняться нечем? Я только хотела
допить чай и посмотреть все-таки, что мне может
предложить эта газетка… Нет, он будто назло ее
забрал. Уставился нахально и ухмыляется, демонстрируя
всему миру отсутствие передних зубов: мне,
мол, тоже газета нужна, здесь дела неважно идут. Ну
вот. Так я ничего и не узнаю о вакансиях. Да и ладно.

Все когда-нибудь кончается, неудачи тоже кончатся.
Не собираюсь унижаться, выдирая газету у кого-то
из рук. Напротив «Амбассадора» есть прекрасный,
тихий парк. Вот туда и направлюсь.

«Моя» скамейка — перед статуей «Сонные Нимфы
». Статуя стоит в центре мраморной чаши фонтана.
Скамейка моя. Только если ее не оккупировал
какой-нибудь олух. Нимфы всегда мокрые от фонтана,
всегда сонные и чистые. Вроде не смотрят друг
на друга, а кажется, что то и дело тайком переглядываются.
Хорошенькими их, конечно, не назовешь.
Просто выглядят естественно. Меня в них привлекает
именно естественность. Последние дни я так
часто и долго сижу на скамейке и так часто и долго
смотрю на них, что не удивлюсь, если они вдруг
оживут, чтобы поведать мне свои секреты.

О чем-то в этом духе наверняка уже написал какой-
нибудь писатель-романтик. Эти слова не мои.
А нимфы красивые потому, что стоят в воде, такие
спокойные и мраморные. Нимф-то еще можно было
бы послушать. Но вот людей, которые только и мечтают
кому-нибудь сообщить свои никчемные тайны…

Моя скамейка и свободна, и нет. Свободна потому,
что на ней никого нет. Не свободна потому, что
тот, кто сидел здесь до меня, забыл газету. Непреодолимо
тянет поворчать. Ну что такое! Читать они могут!
А газету что, не выбросить за собой? Настолько
уже привыкли к лени и погрязли в беспорядке, как в болоте. Если беспорядок в собственном доме —
пожалуйста. Но в парке, на скамейке, куда может
сесть кто-то еще… Беру газету. Посмотрим-посмотрим…
Ух ты! Снова она — «Вакансия»!

Комкаю ее и направляюсь к урне. Ну вот, все руки
в газетной краске. Что там еще может быть, кроме
бесконечных «требуются»? Разворачиваю. Посреди
страницы — громадное яркое объявление — невозможно
не заметить! — сообщает миру о безгранично
щедром работодателе. Черт бы побрал этого работодателя.

ДЛЯ СОПРОВОЖДЕНИЯ РЕБЕНКА
В ДЛИТЕЛЬНОМ МОРСКОМ
ПУТЕШЕСТВИИ
ТРЕБУЕТСЯ КОМПАНЬОНКА
Обращаться по рабочим дням, до 14.00,
всем позвонившим…

Смотрю на объявление, и как-то не по себе, хотя
подобные объявления я читала много раз.

Судя по адресу — самый дорогой район города.
Смотрю на башню с часами — она как раз напротив
парка. До двух всего ничего. Хватит терять время.

Прыгаю в такси. Мне — в Деловой центр. Чтобы
подъехать к зданию, машине нужно проехать его
и развернуться. Пытаюсь обогнать время: некогда
стоять в пробке. Рассчитавшись с водителем, выскакиваю
из такси и бегу через дорогу.

Ох уж этот Деловой центр! Если бы вы только видели
эту кастрированную версию всем известного
небоскреба. В нашем городе хорошие архитекторы
вымерли лет сто назад. Задыхаясь, влетаю в здание
с главного входа.

Не верится: неужели это я сломя голову несусь
вперед, сметая все на своем пути? Ради чего?

Напомаженная тетка с недовольной физиономией,
занявшая оборону за черной стойкой администратора,
пытается остановить меня:

— Могу я вам чем-то помочь?

— Я по объявлению в газете, — выпаливаю, переводя
дыхание.

Напомаженная тетка — сущая мымра — делает
вид, что смотрит на часы: «Боюсь, господин директор
уже уехал. Он принимает до четырнадцати
часов».

— Ага, — говорю я, достаю платок и тру нос, делая
вид, что сморкаюсь. — Думается, черный лимузин
перед входом ждет господина директора. И еще
мне кажется, что господин директор еще не нашел
того, кого ищет. А раз уж господин директор еще
здесь, то я не опоздала. Позвольте, я все-таки с ним
встречусь.

Мымра рассматривает меня, пытаясь понять, что
за беда в моем обличье свалилась ей на голову. Затем,
как в замедленной съемке, плывет к телефону
на другом конце своего окопа. Поговорив с кем-то,
поворачивается ко мне. От избытка макияжа ее лицо
похоже на маску. От таких «красоток» мне не по
себе: неловко на них смотреть.

— Вас примут. Пожалуйста, проходите к лифту.

На этот раз у нее обнаруживаются приветливые
нотки в голосе. Вот лицемерная крыса! Кивком изобразив
нечто среднее между «спасибо» и «пока»,
бросаюсь к лифту. Двери закрываются сами. Внутри
— ни единой кнопки. Невидимая рука тащит
меня вверх. Было бы здорово не встретить больше
ни одного «помощника» или «ассистента». Терпеть
не могу секретарш. Все как из особого отдела.

Наверное, меня везут на последний этаж. «Шшшш», —
открываются двери лифта. «Шшшш», — закрываются.
«Шшшш», — передо мной раздвигаются двери
из матового стекла. За ними меня встречает высокая
улыбчивая женщина лет пятидесяти с резкими чертами
лица. Ее глаза блестят, на губах играет легкая
улыбка. Такой тип женщин мне хорошо знаком:
умная, уверенная в себе, с чувством юмора. Знает,
что такое боль, и причинить ее умеет, если задеть.
Обаятельная, независимая, деловая. Просто умница-
красавица. Она мгновенно вызывает у меня расположение.

Женщина берет с большого старинного письменного
стола, явно мужского, лист бежевой бумаги,
протягивает мне и, глядя мне в глаза своими невозможно
зелеными глазами, спрашивает: «Можете заполнить
анкету?»

— Могу, конечно, но заполню или нет, не знаю, —
говорю я.

— Как хотите, — со смехом отвечает она. — Это
же просто анкета. Заполните ее, как вам хочется.

— Анкета и в Африке анкета, — говорю я. — 
Плохо или хорошо ее заполнить невозможно. Лучше
я вам сделаю из нее симпатичный кораблик, —
с этими словами я беру у нее бумажку, сажусь в кресло
с широкими подлокотниками справа от ее стола
и, наклонившись над журнальным столиком, старательно
складываю кораблик. Я, конечно, не мастер
по оригами: кораблик выходит обычный. Такой может
сделать каждый школьник.

Она берет у меня кораблик, ставит на ладонь и говорит:
«Прошу вас, подождите несколько минут».
И исчезает за дверью, которая находится сбоку
от стола.

Я уверена: господин директор примет меня.
Какой-то вихрь на бешеной скорости мчит меня
к этой работе, и ничто не может ему противостоять.

Я словно вижу воочию этот губительный вихрь.
Старинный письменный прибор с чернильницей
на столе умницы-красавицы, китайская чашка
и книга «Шибуми», журнальный столик с бронзовой
пепельницей, кресло с широкими подлокотниками,
над столом копия «Таможни» Руссо, огромные
окна, стеклянные карнизы, ковры на полу, лифт, Деловой
центр, господин директор, напомаженная
мымра, умница-красавица и, наконец, я — все мы летим
куда-то, подхваченные им. Летим с огромной
скоростью: нас тянет, как кусочки металла к огромному
магниту. Тянет, тянет, тянет…

Дверь открывается. Умница-красавица цокает каблуками
красных замшевых туфель:

— Пожалуйста, проходите.

С порога слышу голос господина директора. Наверное,
я действительно нужна ему!
Пересекаю гигантскую комнату с огромными окнами
вместо стен, увязая в ворсистом бежевом ковре,
подхожу к письменному столу, видимо, от какого-то
ультрамодного дизайнера. После рукопожатия — его
рука чуть потная, а моя очень холодная, у меня всегда
холодные руки, даже в самые жаркие дни, от чего мне
всегда неловко, — сажусь в кожаное кресло, на которое
он вежливо указывает мне. Точнее, не сажусь,
а утопаю в нем. Это уже само по себе неприятно и неприлично.
Мне не остается ничего, кроме как изо
всех сил стараться держать спину ровно и прижиматься
к подлокотнику. Кресло сделано так, чтобы
каждый, кто сидит перед господином директором,
был вынужден либо утопать в нем, задрав ноги, либо
сидеть на самом краю. Наконец пристраиваюсь и начинаю
слушать его гнусавый голос:

— Ребенок, о котором идет речь, — дочь моего
покойного старшего брата. Ей двенадцать лет. Брат
умер три года назад, и наш отец… как бы сказать…
весьма неосмотрительно пообещал, что когда внучке
исполнится двенадцать лет, мы должны начать
выполнять все, что она пожелает. Такая любовь
к внукам! Прошлой зимой внезапная болезнь отняла
его у нас. Но данное слово в нашей семье — закон.

Мы исполняем все, о чем бы ни попросила юная госпожа.
Теперь она захотела отправиться в кругосветный
круиз, и мы ищем компаньонку для нее.
Должен пояснить еще кое-что. Дело в том, что когда
юная госпожа подрастет — когда ей исполнится
двадцать четыре года, — она возглавит нашу компанию.
Теперь вы понимаете, как нам важно, чтобы
путешествие прошло гладко? Дедушка хотел, чтобы
семейным делом управляла только наша семья. Он
и установил странное правило — не то чтобы странное,
а необычное: в каждом поколении генеральным
директором становится старший ребенок. Короче
говоря, я уже двенадцать лет всего лишь исполняю
обязанности генерального директора.

Проболтался.

И. о. директора — среднего роста и средних размеров.
У него светло-каштановые волосы, и их довольно
мало. Еще у него ровный нос, который, кажется,
по жизни задран высоко. Больше в нем нет
ничего особенного. Шутить — и то, кажется, давно
разучился. Наверное, именно потому на нем очень
дорогая одежда. Такая дорогая, что делается скучно.
Дорогие вещи скрывают заурядность. Пользуется
роскошными духами — из тех, которые создают
образ здорового, сексуального и самовлюбленного
мужчины. Тонкие, довольно аккуратные руки. Карие,
совершенно невыразительные глаза.

— Во время путешествия не только вы будете
отвечать за юную госпожу. С ней еще поедут ее гувернантка, госпожа Праймроуз, и бабушка. Правда,
вряд ли бабушка сможет всецело посвящать себя
госпоже.

Надо же, с каким пренебрежением и даже с неприязнью
говорит он о бабушке. А еще какая-то
Праймроуз. Но больше всего меня раздражает, что
он ведет себя так, будто я уже согласилась на эту работу,
и мы обо всем договорились.

Интересно, почему этот человек выбрал именно
меня? Оттого, что я сложила бумажный кораблик?
Или из-за того, что я неотразима? Или из-за моего
лица, внушившего ему доверие? А может, наоборот,
он задумал какой-то коварный план и надеется, что
когда вверит мне девочку, с ней что-нибудь случится,
и он избавится от наследницы империи?

— Вас выбрали по методу госпожи Тамары, — говорит
он, будто прочитав мои мысли. — Госпожа Тамара
была правой рукой покойного дедушки. Она
разработала множество методов управления, которые
широко применяются в нашей компании. В дедушкином
завещании есть шесть особо важных пунктов,
и один из них гласит: «Когда мои правила не дают ответа
на вопрос, смотрите в правила Тамары».

Н-да, подумала я, такому дурню руководство семейным
предприятием и впрямь доверять опасно.
Но дедушкино завещание висит над ним как дамоклов
меч, не дает ему развернуться. А когда попадаются
ситуации, не предусмотренные завещанием,
всегда есть «правила Тамары».

— Тамарин метод прост: на работу следует принимать
того кандидата, который придет последним.
Правда, выбор делает все равно сама Тамара. То, что
вы не заполнили анкету, а сложили из нее кораблик,
она считает верным знаком: мы нашли того, кого
искали.

Теперь в кабинете чувствуется напряжение. Хотя
и. о. делает вид, что восседает в директорском кресле
вальяжно и спокойно, из нас двоих сильнее нервничает
именно он. Вдруг сбоку открывается дверь,
кем-то подпихиваемая снаружи. В кабинет вбегает
огромная колли и направляется прямо к господину
директору. Поскуливая от радости, трется спиной
с длинной-предлинной блестящей шерстью ему об
ноги. Меня всегда раздражали морды этих собак.
Смотрят так, будто сперли что-то.

Генеральный директор сияет: кажется, это его
единственный настоящий друг. Он гладит собаку.
Представляю, что каждый день он сидит здесь,
в Центре, самое большее — до обеда. Остальное время
— корты, парки, клубы, яхты… с собакой.

Решительно входит Тамара. Наверное, поняла, что
пора вмешаться. Кто знает — может, она приглядывает
за и. о. И корректирует события, когда надо.

— Мэри Джейн Праймроуз — наша гувернантка,
— говорит она, будто разговор об этом. — Педагог
великолепный. Она отвечает за все, что связано
с нашей девочкой. За ее обучение, за то, что девочка
ест и пьет, и за то, как она проводит время, в общем, за все. А вот поедет ли в путешествие ее бабушка,
еще не решено.

— В нашем семействе многое еще не решено, —
глупо хихикнув, встревает и. о. И тут же принимается
играть с собакой. Бросает псу желтый резиновый
мячик и приговаривает: «Лови, Фигаро! Лови,
мой хороший!» Фигаро? Ну и имечко!

Тамара ласково, терпеливо и чуть насмешливо
смотрит на и. о., а в ее ярко-зеленых глазах читается:
«Ах ты идиот». Затем, пристально глядя на меня,
быстро произносит: «На этой должности от вас потребуется…
Честно говоря, сложно сказать, что конкретно
от вас потребуется… Быть там и не спускать
глаз с нашей крошки… Да, наверное, именно так
и можно кратко описать ваши обязанности. Я подума…
мы подумали, что будет правильно, если она
познакомится с кем-то вроде вас и отправится в такое
долгое путешествие с человеком, с которым ей
будет приятно дружить».

Ну что вы, госпожа Тамара. Перестаньте скромничать.
Какое там «мы подумали»! Плюньте вы
на этого убогого. Он занят своей собакой и совершенно
счастлив. А до нас ему дела нет.

— Речь идет о невероятно талантливом ребенке.
Знатоки считают ее юным гением живописи. Она
никогда не училась в обычной школе; она читает
книги только по тому предмету, который ее интересует.
Покойный дедушка верил, что в школах люди
напрасно теряют время. Мне кажется, это
подход. Когда познакомитесь с девочкой, увидите,
какая она смышленая и милая.

И. о. внезапно отвлекается от игры с собакой
и злобно смотрит на меня: «Вы увидите! Вы всё увидите!
Какой она милый ребенок!»

Мне становится неловко. Краснею до корней волос.

Госпожа Тамара делает вид, что ничего не замечает.
Бесстрастно, как врач, она продолжает: «С объявлением
мы, увы, затянули. Корабль отплывает через
три дня. Можем прямо сегодня выдать вам часть
суммы авансом: наверное, вам нужно что-нибудь
купить в дорогу».

— Неправда! Не надо умалять достоинств нашей
гостьи! — опять встревает и. о. — Неправда, что мы
поздно дали объявление. Мы давали его много раз.
Но никто не догадывался сделать из анкеты кораблик.
Тут Тамара не выдерживает и с презрением, которое
даже не пытается скрыть, спрашивает: «Разве
у вас сегодня нет какого-нибудь важного собрания?
Верховой езды, тенниса, парусной регаты, партии
в покер или чего-то в этом духе? Вы обычно очень
заняты».

И. о. директора сжимается от страха и заискивающе
лепечет: «Вы же велели, чтобы я оставался до
конца собеседования». Фигаро яростно лает на Тамару.
Никому не позволено обижать хозяина.

Я, кажется, скоро упущу последнюю возможность
вставить слово в разговор. «Минуточку, — говорю я. — Во-первых, меня удивляет, что вы оба
ведете себя так, будто я уже согласилась на ваше
предложение. Мне действительно нужна такая работа.
Мне действительно надо уехать из города, потому
что мне здесь тесно. Но я не собираюсь ни под
кого переделывать свою жизнь и не намерена суетиться,
исполняя чьи-то бесконечные требования.
Я никогда ни под кого не подстраиваюсь. Я живу,
как получится, и повинуюсь только внутреннему
голосу. Если я чувствую, что задул ветер перемен,
я следую за ним. Именно так я пришла к вам. Что-то
привело меня сюда. Но, опять же, это не значит, что
я согласна на вас работать. Мне нужно немного подумать.
Поразмыслить в одиночестве. Не хочу принимать
решение на бегу. Так что не вынуждайте меня
сразу отказаться».

Смотрю, как у них обоих вытянулись лица, и от
души веселюсь. Они-то были уверены, что все готовы
стелиться перед ними. Вообще удивительно, что
они выбрали именно меня для такой работы. Но я
не собираюсь позволять им чувствовать себя победителями.
Я должна подумать. Я должна иметь возможность
подумать. Правда, эта самая возможность
мне никак не поможет. Но надо хотя бы просто немного
подождать. Интересно, куда теперь заведет
меня жизнь?