Рубрика: Отрывки

Отрывок из книги Елены Чижовой «Терракотовая старуха»

О книге Елены Чижовой «Терракотовая старуха»

По утрам я приезжала в офис, усаживалась в приемной. У меня не было ни обязанностей, ни места.

Время ползло сонной мухой — на стеклах оставались
следы.

Казалось, Фридрих про меня забыл. Или — я обмирала от этой мысли — уже сожалеет о своем предложении,
считает его скоропалительным. «В ваших услугах я не
нуждаюсь». Я пыталась представить себе, как он выходит из кабинета и объявляет о своем решении, подбирала достойные ответы — то грубые, то более-менее вежливые, но про себя знала точно: если это случится, я не
найдусь с ответом. Просто встану и уйду.

Секретари ведут себя сдержано. Блондинка, впрочем, приветливее: улыбается, наливает кофе. Брюнетка
не замечает в упор. Иногда я предлагаю свою помощь:
«Может, полить цветы?» Мне неизменно отказывают —
вежливо, но твердо. Все цветы политы накануне.

Брюнетка уехала с поручением. Мне надо воспользоваться случаем, попытаться наладить контакт. В конце
концов, мы обе — женщины. У женщин всегда найдутся
общие темы. В Древнем Египте была традиция: знакомясь, женщины рассказывали друг другу о своих родах.
Торнтон Уайлдер. Мартовские иды.

«А кем вы работали раньше?»

«Инженером-технологом в НИИ, — Елена отвечает
охотно. У нее красивое лицо: голубые глаза, нежная матовая кожа. — Попали под сокращение — и я, и муж. Начальство освобождало комнаты, чтобы сдать частным
фирмам…»

Могу себе представить: еще вчера они вскакивали,
как встрепанные, глушили верещанье будильников.
К автобусу, с эскалатора на эскалатор, бегом — до проходной. Лишь бы успеть, расписаться, поставить росчерк в засаленной книге. Ровно в девять ее унесут как
добычу, вырвут из опоздавших рук. Теперь этой книги
нет. Осталась только шариковая ручка. Повисла на замызганном шнурке.

Их прежняя жизнь пахла конторским клеем, затхлыми стеллажами, заставленными картонными папками.
В стеллажи въелась советская пыль: безделья, политинформаций, болтовни о тряпках, примерок в женском
туалете, картофельной вони овощебаз, копеечных
профсоюзных взносов — 5-го и 20-го каждого текущего
месяца. Анекдотов, которые травили в курилке…

«Мы же не знали. Думали, все образуется. Директор
скрывал до последнего… Вам с сахаром? — Елена размешивает растворимый кофе. Подает мне чашку, подсаживается поближе. — Мне повезло. А муж… Пока безработный. Сидит дома, следит за сыном. Нашему сыну
двенадцать», — она поправляет светлые волосы.
Скорее всего, ее муж — из однокурсников. К третьему курсу отпустил бороду, ходил с рюкзаком, бренчал
на гитаре:

Всем нашим встречам разлуки, увы, суждены…

«А вы?»

Теперь моя очередь рассказывать.

«Преподавала в институте. Русский язык. А Катерина?»

«На фабрике. Инженером-нормировщиком».

У брюнетки тоже дочь. На лбу печать напряженного
одиночества. Для дочери она наняла бонну — очень приличная женщина, бывший университетский преподаватель. Недавно вышла на пенсию. Ее дочери повезло: сидела бы на продленке, а так ходит по музеям.

«Ой, слышите? — Елена прислушивается испуганно. — Кто это?..»

В коридоре чужие голоса…

«Может, радио?»

Я иду за нею следом. В коридоре пусто. Если не считать охранника, который сидит у входной двери.

Мы заглядываем в кухню. Тоже никого. Повариха
уже ушла. Все убрано. На столе — перемытая посуда:
стопка тарелок, чашки кверху дном на полотенце… Теперь я их слышу — слабые голоса. Откуда-то сбоку, как
будто проникают сквозь стену. «А там что?» — я показываю на дверь. — «Ничего… Черная лестница». — «Может, соседи?»

Елена качает головой: «Давно расселили. В доме
больше не живут. Ой, кажется, телефон!» — она бежит
обратно. На свое рабочее место.

Я осматриваю помещение. Квадрат от бывшей плиты, три кухонных стола — от них остались следы, не зашарканные половой тряпкой.

Так просто не расселишь. Днем они отсиживаются за
стенкой. По ночам возвращаются в свои комнаты, заставленные нашей офисной мебелью. Переодеваются
в домашнее, выходят в кухню, разогревают ужин.

Тетка в синем фланелевом халате. Стоит у бывшей
плиты, шевелит картошку. Картошка с котлетами —
теплый мясной запах.

Семья садится к столу. Хозяйка вносит чугунную
сковородку, ставит на стол. На столе — рабочий беспорядок: ведомости, черновики договоров. Они не замечают. Ставят тарелки на наши бумаги. На бумагах остаются жирные следы…

«Это Евгений Фридрихович, — Елена заглядывает
в кухню. — Будет вечером. Сказал, чтобы вы дождались».

Бывшие жильцы исчезают, не проронив ни слова.
Я возвращаюсь на свой пост.

По вечерам он принимает доклады — в порядке живой очереди. Начальники отделов собираются загодя,
томятся в приемной. Очередь продвигается медленно.
Заранее никогда не угадаешь — сегодня кому-то хватает
минут десять, завтра зависнет часа на полтора. Героини
вестерна работают как в хорошем ресторане: до последнего клиента.

Сегодня этот клиент — я. На часах — половина одиннадцатого.

Катерина появляется в дверях кабинета: «Татьяна
Андреевна, вы можете зайти».

Фридрих роется в бумагах. Трет переносицу, зажигает настольный свет. «Вас не затруднит погасить люстру? К вечеру устают глаза».

По стенам развешаны дипломы. В прошлой жизни он
работал архитектором, руководил мастерской.

«Вот, — он протягивает картонную папку. — Остальное у водителя».

Из Финляндии едет оборудование. Машина прибывает завтра. Моя задача — растаможить. Я не знаю
этого слова.

«Это значит — получить разрешение. Оформить временный ввоз».

«Почему временный?» — «Потому что пошлина
меньше. Если платить по полной — останемся без порток. Да и вообще… — он ломает целую сигарету, —
черт! — сметает на пол, — государство и так неслабо
поимело…»

Тут наши позиции совпадают целиком и полностью.
Проклятые сойки склевали до последней крошки. Мое
личное прошлое. Годы, переведенные в рубли…

* * *

Третий день я обиваю пороги. Машина ждет во дворе. Сопроводительные, учредительные, спецификации… Таможенные девочки дают объяснения. От их
объяснений ссыхаются мозги. Документы, подписи, печати… По ночам я бьюсь в паутине: тонкие липкие нити. Я ворочаюсь, сбивая одеяло. По утрам просыпаюсь
как в коконе. За ночь успели оплести.

Водитель приезжает дисциплинированно. Его простой оплачивается отдельно. Он помалкивает и курит
во дворе. Нерастаможенные водители дожидаются своей очереди: сидят на пустых ящиках, травят дорожные
байки. Таможня — гавань, куда заходят их корабли.

Фридрих несет убытки. Но это — не главное. Главное
в том, что гусеница превращается в куколку. Мне уже
трудно ходить. С каждым днем все труднее. Этого никто
не видит. Еще день, и я не встану, просто не сдвинусь
с места. Больше всего мне хочется забиться. Под ящики, головой в пыль…

На четвертый день я упираюсь лбом в стену: для
оформления таможенной декларации нужен одиннадцатизначный код. «Образцы документов представлены на
стенде. Ваш девятизначный не подходит», — таможенная девочка возвращает мне папку. Я втягиваю голову
в плечи: «А где… его взять?» — «Не взять, а получить, —
она называет организацию, кивает на стенд. — Там все
написано».

Стенд занимает полстены. Неповоротливая черепаха
ползет вдоль плинтуса, пересчитывая цифры: вот он. Его
выдают на гербовой бумаге. Срок оформления — месяц.

Елена слушает сочувственно. Катерина стучит, не
поднимая глаз от клавиш. Я дохожу до кульминации:
одиннадцатизначный код.

«Им нужен подлинник?» — Катерина снимает руки
с клавиатуры, выпрямляет спину. В ее глазах тлеет
опасливая настороженность. «Нет, сказали, можно
и копию». — «А старый подлинник?» — «Есть», — я роюсь в папке, нахожу гербовую бумагу. «Ну, так в чем же
дело? — она бросает презрительно. — Вон он, ксерокс —
в углу».

Куколка силится понять, извивается убогим телом.
На ксероксе копируют документы. Героини вестерна не
видят моих мук. Для них — простая задачка: из пункта
А в пункт Б.

Катерина склоняется над клавишами, печатает, выводит на принтер. Усмехается. Подает мне.

Одиннадцать цифр. Моя рука дрожит. Я боюсь вырезать криво. «А вдруг — уже чей-нибудь?» Героини вестерна переглядываются. Я понимаю: им смешно. Париться о чьем-то коде, когда все вокруг ничье.

Сносная копия выходит с третьей попытки. «Вот».
Я демонстрирую дело своих рук. Рано или поздно мой
обман вскроется. Когда получу подлинник, его сличат
с подделкой. Когда-нибудь, но не теперь. Куколка, запертая в трусливом коконе, рвется на свободу.

Она вырвется через два часа, когда таможня примет
ничью копию и поставит окончательный штамп.

Обратно я прилетаю на крыльях. «Девочки, — порхаю у порога, — вы гении!» — «Да ладно, — Катерина отмахивается, — науґчитесь. Кстати, а почему вы не ходите обедать?» Во-первых, не приглашали, во-вторых…
«Здесь, — она понимает правильно, — обеды бесплатные. Фридрих Евгеньевич вносит от себя…»

Это выражение я встречала у кого-то из классиков. Я пытаюсь вспомнить: женщины, живущие от
себя…

Теперь мы надеемся прожить от Фридриха. Пока
что выходит не очень: запеканки, пирожки, драники.
Яна проявляет чудеса изобретательности. В «Работнице» целая подборка: блюда из муки и картофеля. Я ищу
оправдание: «Может, просто забыл». — «Господи, ну,
возьми и напомни».

Мои родители говорили: деньги — не главное. Мне
стыдно заговаривать о деньгах. Так было и раньше, с моими учениками.

Яна складывает пальцы в щепотку: «Ну, ты сравнила… Раньше! Детям, — ее щепотка ходит у меня под носом, — нечего жрать».

Раньше она бы себе не позволила. Сложить пальцы.
Теперь складывает и говорит: нечего жрать. Я понимаю: это от бессилия. С самого детства она привыкла полагаться на себя. Гордилась тем, что ни от кого не зависит: ни от спекулянтов, ни от материнского прошлого…

* * *

В конце месяца меня приглашают в бухгалтерию.
Против моей фамилии одна тысяча рублей. «Распишитесь». Спрятав глаза, ставлю закорючку: моя подпись
предательски дрожит.

Я иду по коридору, захожу, накидываю крючок.
В унитазе журчит вода. Сортир, провонявший гнилыми
трубами. Что же мне делать?.. Я согласна на любую работу — лишь бы хорошо платили. Янина мать мыла сортиры. «Вот, — я складываю пальцы, сую себе под нос, —
накося выкуси. Вот теперь и нюхай».

Катерина смотрит внимательно. У меня опухшие веки. Я оправдываюсь: «Страшно воняет в туалете. Прямо глаза слезятся… Наверное, аллергия». Елена вздыхает: «И, правда, хоть не ходи… Сто раз говорила». Катерина прячет усмешку: на говно аллергии не бывает,
во всяком случае, на человечье. Говорит: «Не знаю. Вася вчера смотрел». — «Нет, — Елена не соглашается. —
Мало ли что — вчера… Пусть снова посмотрит. Надо
ему напомнить».

Вот именно: пойти и напомнить.

Я не успела сказать ни слова.

«Прошу, — Фридрих отсчитывает бумажки. — Ровно
девять тысяч. В сумме — как договаривались. — Но, — он
подбирает слова, — об этом не стоит…»

Я понимаю: коммунальное прошлое закончилось. Теперь каждый за себя…

Вечером мы с Яной строим планы. Точнее, строит
она.

«Вот, — моя подруга пересчитывает тысячи. В который раз. — Зима на носу. Теперь, слава богу, ученые. Во-первых, — она загибает большой палец, — побольше мяса. Забить морозилку. — Про себя я отмечаю это странное выражение: будто морозильная камера — домашнее
животное, которое ведут на бойню. — Чай, крупы, консервы. Да, — она замирает с оттопыренным мизинцем, —
сахар. Слушай, ты не знаешь, а сыр может лежать?»
Можно подумать, я мышь. Всю жизнь собирала сырные
обрезки и складывала на черный день…

«Ну все. Пол вымою завтра. А Витька-то, представляешь, так бы и убила! Ботинки порвал, засранец». —
«Купи новые». — «Ты с ума сошла! Ботинки — четыре тысячи. Это сколько ж мяса?..» — Она шевелит губами, переводя ботинки в килограммы.

«Слушай, а это — точно?» — Яна разбирает диван.
«Что?» — «Ну, это… Будет так платить». — «Не веришь?» — «Верю. Еще как верю, — она шепчет истово. —
Если, конечно, не убьют». — «Меня?» — я уточняю равнодушно. «Да типун тебе на язык!.. Твоего Фридриха.
Слушай, а я ведь серьезно. Вон, по телику: то одного, то
другого. Я тебя умоляю. Если что, не лезь на рожон».

«Птичка моя, — хихикаю в подушку, — ты похожа на
жену комиссара». — «Я, — она не понимает юмора, —
уже ни на что не похожа… А эти, секретарши, они хорошо одеты?— Я не успела ответить. — Вот! Тебя тоже
надо одеть». — «Да я вроде бы и так…» — «Не-ет, — она
мотает головой. — Гардероб надо обновлять не от случая к случаю, а систематически. Я читала в журнале.
А твой Фридрих — хорошо одевается?» — «Так себе», —
я пожимаю плечами. «При капитализме все мужики
хорошо одеваются. Лучше, чем бабы. Значит, — делает
вывод, — еще не капиталист». — «А миллионы?» —
«Миллионы, — Яна отвечает без запинки, — говно. Сегодня есть, завтра — нет. Главное — психология… Ой,
забыла! Знаешь, кого я встретила? Светку Вострикову, из 10 „А“. Толстая, как квашня. Представляешь,
переехали. В переулок Грифцова. С евроремонтом.
Ничего себе! После их поганой-то Ульянки. Жаловалась: говорит, растолстела, даже шапка не лезет. Нормальные люди — задницей, а она, — Яна корчится от
смеха, — башкой!.. Они теперь с Постниковой. В школе грызлись, а тут, представь, подружились. На почве
шмоток».

«Каких шмоток?» — я переспрашиваю.

«Помнишь, у нее еще сестра-фифа. Училась в Вагановском, пока не поперли. Выскочила за итальянца. Говорит, маленький, похож на мафиози. Счастлива!» —
Яна заводит глаза мечтательно. «Постникова?! Так она
же страшная!» — «Не Постникова, ее сестра. Говорит:
счастье, что поперли. Стояла бы двадцать пятым лебедем. А теперь — пару раз наденет и шлет. Че-мо-да-нами», — она чеканит по слогам. «А Вострикова при чем?
На нее ж не налезет». — «Так она и не носит. Навесит
ярлыки и толкает как новое. Говорит: достало мотаться
челноком. Одному дай, другому отстегни — и проводники, и таможня. Постниковой тоже выгодно. В общем,
молодцы девки! Поднялись».

Вострикову я помню смутно — так, серая мышка. Теперь еще толстая. Толстая серая мышь.

«Ты что! Такая прикинутая! Спрашивала, как ты.
Хорошо, говорю. В мебельном бизнесе. Оказывает-
ся, теперь покупают». — «Бизнес?» Мне не успеть за
ее поворотами. «Да при чем здесь!.. Бывшие коммуналки». — «В бывших коммуналках воняет, — я говорю. — Гнилыми трубами». — «Подумаешь! — Яну не
собьешь с толку. — Трубы так трубы: недолго и поменять. Подкопим, сделаем евроремонт. Как в Европе.
Въезжают, потрошат до перекрытий. А потом все по-новому: и пол, и перегородки… Ты только представь:
коридор! Потолки… Три с половиной как минимум.
А окна…»

У меня слипаются глаза. Подкопим, сделаем евроремонт… И все будет хорошо…

«Ладно, — она жалеет меня, — спи… Пойду посижу
на кухне. Покурю…»

Коридор, оклеенный желтоватыми обоями… Рано
или поздно мы обязательно съедемся: сменяем две
двухкомнатные на одну коммуналку. Огромную, с потолками и окнами… Во сне я знаю: это не квартира.
А мое выпускное сочинение. «Символика желтого цвета в романах Ф.М.Достоевского». Повезло, отличная
тема. В моей памяти множество цитат: желтая каморка
Раскольникова, лицо Мармеладова, Сонин желтый
билет, мебель в кабинете Порфирия Петровича, перстень с желтым камнем…

Сейчас я возьму ручку и начну с самого начала…
«Господи!» — обмираю от ужаса: цитаты, которые я учила, никак не подходят. Здесь живут другие персонажи.
Те давным-давно умерли. Остались их внуки или правнуки. Теперь они тоже — старики…

Старуха — на ногах стоптанные бурки — крадется
в кухню. Оглядывается, льет из горшка. Желтая струйка утекает в раковину. Уборная далеко, через три двери. Каждый раз не находишься… Сует под фартук. Крадучись, идет к себе…

Голая кухонная лампочка, желтый цвет вполнакала.
В дверях — размытый силуэт. Женщина в синем фланелевом халате входит, направляется к раковине. Пускает горячую струю. В нос шибает старушечьей мочой.
«Сука! Опять за свое…» Шагает, напирая на пятки, колотит в филенчатую дверь: «Сволочь! Башку пробью!»

В дверную щель лезет запах хлорки. Старуха принюхивается. Ей очень страшно. Та — молодая. Возьмет
и изведет. Только и ждут ее смерти — зарятся на комнату. Старуха всхлипывает: «Отравители». Грозит желтушным кулачком…

Женщина в халате и рваных тапках выходит из своей
комнаты. Дергает запертую дверь: «Оглох? Засел, алкаш поганый!»

Старик в застиранной майке шарит за унитазом: там
припрятан мерзавчик. Выпивает единым духом. Желтый кадык работает как помпа. Оглядывается, сует за
горшок. Стерва! Найдет, устроит выволочку… Моет,
моет! Провоняла своими мылами… Плюет в пол.

Женщина уходит к себе. Садится в продавленное
кресло. На днях явилась агентша. Каждому по отдельной плюс доплата. Старуха, гадина, уперлась: тут родилась — тут и помру…

Она думает: никогда не кончится. А эти? Богатые
сволочи! Есть же деньги… Вот и кокнули бы старую суку. Теперь это просто: придушить — и всем хорошо.

Отрывок из романа

О книге Эммы Донохью «Комната»

Сегодня мне исполнилось пять лет. Когда я засыпал вечером в шкафу, мне было еще четыре, но, проснувшись ночью в кровати, я стал уже пятилетним, чушь какая-то. До этого мне было три года, а еще раньше — два, один и ноль.

— А у меня был минус?

— Что? — спрашивает Ма, сильно потягиваясь.

— На небесах. Был ли у меня минус один год, минус два, минус три?

— Не-а, счет начался только после того, как ты спустился на землю.

— Через окно на крыше. И тебе было очень тоскливо, пока я не завелся в твоем животике.

— И не говори. — Ма свешивается с кровати и включает лампу. Со звуком вуш вся комната освещается.

Я вовремя успеваю закрыть глаза, потом быстро открываю один, а за ним и второй глаз.

— Я себе все глаза выплакала, — говорит Ма. — Я лежала и считала секунды.

— И сколько же у тебя получилось секунд? — спрашиваю я.

— Много-много миллионов.

— Нет, ты скажи точно, сколько миллионов?

— Да я уж и счет им потеряла, — отвечает она.

— Тогда ты стала все время думать о своем яйце и вскоре растолстела.

Ма улыбается. — Я чувствовала, как ты там толкаешься.

— А во что я толкался?

— В меня, конечно.

В этом месте я всегда смеюсь.

— Ты толкался изнутри, бум-бум. — Ма подымает свою футболку, в которой она спит, и с несколько раз с силой надувает живот. — И тогда я подумала: «Это Джек выходит наружу». А утром ты с широко раскрытыми глазами выскользнул на ковер. — Я смотрю на ковер, весь в красных, коричневых и черных зигзагах, обвивающих друг друга. На нем виднеется пятно, которое я нечаянно посадил во время своего рождения. — А потом ты перерезала шнур, и я стал свободен, — говорю я Ма. — А потом я превратился в мальчика.

— Да ты уже сразу был мальчиком. — Она встает с кровати и включает обогреватель, чтобы согреть в комнате воздух.

Я думаю, что он, должно быть, не приходил вчера вечером после девяти, поскольку, когда он является, воздух в комнате немного меняется. Но спрашивать у Ма я не стал.

— Скажи мне, мистер Пятилетний, когда ты хочешь получить подарок — сейчас или после завтрака?

— А что это за подарок, скажи?

— Я знаю, что ты сгораешь от любопытства, — отвечает Ма, — но только не грызи ногти, ведь в дырочку могут пролезть микробы.

— И тогда я заболею, как в три года, когда у меня были температура и понос?

— Еще хуже, — отвечает Ма, — от микробов можно умереть.

— И раньше времени отправиться на Небеса?

— А ты все равно продолжаешь грызть. — Ма отнимает мою руку ото рта.

— Прости. — Я засовываю провинившуюся руку под себя. — Назови меня еще раз мистером Пятилетним.

— Ну, так как, мистер Пятилетний, сейчас или попозже?

Я запрыгиваю на кресло-качалку, чтобы посмотреть на часы. Они показывают 07:14. Не держась за ручки, я катаюсь на кресле-качалке как на скейтборде, а потом перепрыгиваю на одеяло, представляя себе, что качусь теперь на сноуборде. — А когда надо получать подарки?

— Когда тебе захочется. Давай я выберу за тебя, — предлагает Ма.

— Нет, мне уже пять, и я сам выберу. — Мои пальцы снова тянутся ко рту, но я засовываю их в изгиб локтя и крепко сжимаю. — Я выбираю сейчас.

Ма вытаскивает что-то из-под подушки, я думаю, она спрятала это, чтобы я не увидел. Это рулон разлинованной бумаги, обвязанный пурпурной ленточкой от шоколадок, которые мы получили на Рождество. — Разверни его, — говорит Ма. — Только осторожно.

Я распутываю узел и разворачиваю бумагу — это рисунок, сделанный простым карандашом и не раскрашенный. Я сначала не понимаю, что это за рисунок, но потом до меня доходит. — Так это же я! — Как в зеркале, только крупнее — моя голова, плечо и рука в футболке, в которой я сплю. — А почему это у меня глаза закрыты?

— Потому что я рисовала тебя ночью.

— Как же ты сделала рисунок, если ты спала?

— Нет, я не спала. Вчера утром и позавчера и за день до этого я включала лампу и рисовала тебя. — Но тут она перестает улыбаться. — В чем дело, Джек? Тебе не нравится подарок?

— Нет, мне не нравится, что ты не спала, когда я спал.

— Ну, я же не могла рисовать тебя, когда ты бодрствовал, иначе бы это не было сюрпризом, правда? — Ма ждет моего ответа. — А я думала, ты любишь сюрпризы.

— Я предпочитаю такие сюрпризы, о которых я знаю.

Ма издает короткий смешок.

Я залезаю на качалку, чтобы вытащить кнопку из набора, лежащего на полке. Минус одна означает, что теперь от пяти кнопок остался ноль. Когда-то их было шесть, но одна куда-то пропала. На одной кнопке держится картина «Великие шедевры западного искусства № 3: Богородица с младенцем, Св. Анной и Св. Иоанном Крестителем», которая висит позади качалки; на другой — «Великие шедевры западного искусства № 8: Впечатление: Восход», рядом с ванной; на третьей — картина с безумной лошадью, под названием «Великие шедевры западного искусства № 11: Герника». Мы получили эти шедевры вместе с коробками овсянки, но осьминога я нарисовал сам — это мой лучший рисунок, сделанный в марте, правда, из-за горячего воздуха, поднимающегося над ванной, он слегка покоробился. Я прикрепляю мамин сюрприз к пробковой плитке, расположенной в самом центре над кроватью, но она качает головой. — Только не здесь.

Она не хочет, чтобы Старый Ник увидел этот рисунок. — Тогда давай повесим его в шкафу, на его задней стенке, — предлагаю я.

— Отличная идея.

Шкаф сделан из дерева, так что мне приходится посильнее нажимать на кнопку. Я закрываю дверцы, которые всегда скрипят, даже после того, как мы смазали петли кукурузным маслом. Я гляжу в щелку, но внутри темно. Тогда я чуть-чуть приоткрываю дверцу — рисунок кажется белым, с маленькими серыми линиями. У самого моего глаза висит голубое мамино платье. Я имею в виду глаз на рисунке, поскольку платье — настоящее и висит в шкафу.

Я чувствую по запаху, что Ма стоит рядом — у меня самый тонкий нюх в нашей семье. — Ой, я забыл попить, когда проснулся.

— Ничего страшного. Может быть, пропустим разок, ведь теперь тебе уже пять?

— Ни в коем случае, Хозе.

Ма ложится на белое одеяло, а я устраиваюсь рядом и принимаюсь сосать молоко.

* * *

Я отсчитываю сотню подушечек и заливаю их молоком, которое почти такое же белое, как и наши тарелки. Мне удается не расплескать ни капли, слава младенцу Иисусу. Я выбираю оплавленную ложку с белой ручкой, покрытой пятнышками — однажды ее случайно прислонили к горячей кастрюле, в которой варились макароны. Ма не любит оплавленную ложку, но у меня она — самая любимая, потому что не похожа на все остальные.

Я разглаживаю царапины на столе, чтобы он получше выглядел. Наш круглый стол — белого цвета, только царапины на нем серые. Они образовались там, где Ма режет овощи и другие продукты. За едой мы играем в «Мычание», поскольку для этой игры не надо открывать рот. Я угадываю мелодию «Макароны», «Она спускается с гор» и думаю, что третья песня — это «Спустись пониже, милая колесница», но на самом деле это — «Штормовая погода». Так что я получаю два очка, и Ма целует меня два раза.

Я мычу «Греби, греби, греби, моряк» и Ма сразу же отгадывает. Когда же я начинаю песню «Говорун», она корчит гримасу и говорит — Я знаю эту песню, в ней поется о том, как человек упал и снова поднялся, только вот забыла, как она называется. — В конце концов, она все-таки вспоминает ее название. В третий раз я мычу «Не могу выбросить тебя из головы», но Ма никак не может отгадать. — Ты выбрал такую сложную песню … Ты слышал ее по телевизору?

— Нет, ты сама мне ее пела. — Я исполняю припев, и Ма говорит, что она ужасно бестолковая.

— Тупица. — Говорю я и дважды целую ее.

Я пододвигаю стул к мойке, чтобы вымыть посуду. Тарелки приходится мыть осторожно, зато мисками можно всласть позвенеть банг-банг. Глядя на себя в зеркале, я высовываю язык. Ма стоит позади меня; я вижу, что мое лицо накладывается на ее, словно маска, которую мы делали на Хэллоуин. — Жаль, что рисунок не получился, — говорит она, — но, по крайней мере, на нем видно, на кого ты похож.

— И на кого же я похож?

Она прикладывает к зеркалу палец в том месте, где отражается мой лоб. От него остается кружок. — Ты — точная копия меня.

— А что такое «точная копия»? — кружок постепенно исчезает.

— Это означает, что ты во всем похож на меня. Наверное, потому, что ты сделан из меня. Те же самые карие глаза, такой же большой рот и острый подбородок …

Я смотрю в зеркало на нас с Ма, а мы с Ма из зеркала смотрим на меня. — А нос у меня совсем другой.

— Ну, сейчас нос у тебя еще совсем детский. — Я трогаю его. — А он что, отвалится, и на его месте вырастет новый?

— Нет, нет, он просто станет больше. А вот волосы точно такие же, как и у меня — темные.

— Но у меня они доходят до поясницы, а у тебя только до плеч.

— Это правда, — говорит Ма, беря тюбик с пастой. — Твои клетки в два раза живее моих.

Я не могу себе представить, как можно быть наполовину живым. Я снова смотрю в зеркало. Наши футболки, в которых мы спим, разные, и белье тоже — на мамином нет медвежат.

Когда она во второй раз сплевывает, настает моя очередь чистить зубы. Я чищу каждый свой зуб со всех сторон. Мамин плевок в раковине не похож на мой. Я смываю оба плевка водой и улыбаюсь улыбкой вампира.

— Ой, — Ма закрывает глаза. — Твои зубы сверкают такой чистотой, что я чуть было не ослепла

Ее зубы совсем гнилые, поскольку она забывала их чистить. Сейчас она жалеет об этом и теперь уже чистит после каждой еды, но они все равно уже испорчены.

Я выравниваю стулья, поставив их у двери напротив одежного коня. Он всегда ворчит и говорит, что у нас мало места, но если его сложить, то места будет сколько угодно. Я тоже могу сложиться, но не вдвое, как он, из-за моих мышц — ведь я живой, а он нет. Дверь сделана из волшебного блестящего металла, и после девяти, когда я забираюсь в шкаф, она произносит бип-бип.

Сегодня в окне не было желтого лица бога; Ма говорит, что его свет не может пробиться сквозь снег.

— Какой снег?

— А вот, посмотри, — отвечает Ма, показывая на окно в крыше.

В него виден слабый свет, окруженный темнотой. В телевизоре снег всегда белый, а настоящий — нет, это что-то непонятное.

— А почему он не падает на нас?

— Потому что он снаружи.

— В открытом космосе? Жаль, что он не внутри, я хотел бы с ним поиграть.

— Тогда бы он растаял, потому что здесь тепло. — Тут Ма начинает мычать, и я сразу же догадываюсь, что это «Пусть идет снег», и пою второй куплет. Потом я пою «Чудесная зимняя страна», и Ма присоединяется ко мне, только на тон выше.

Каждое утро у нас целая уйма дел — мы выливаем чашку воды в цветок, поставив его в раковину, чтобы вода не пролилась на шкаф, а потом ставим его назад на блюдце. Цветок раньше жил на столе, но лицо Бога сожгло у него лист. Теперь у него осталось девять листьев, они шириной с мою ладонь и покрыты ворсинками, словно собаки, как говорит Ма. Но собаки живут только в телевизоре. Мне не нравится число девять. Я нашел на цветке крошечный новый листочек, я видел его уже два раза — значит теперь их снова десять.

А вот пауки — настоящие. Я ищу паука, но вижу только паутину между ножкой стола и его норкой. Стол очень устойчивый, и это очень странно — я долго могу стоять на одной ноге, но, в конце концов, всегда падаю. Я не стал рассказывать Ма о пауке. Она тут же сметет его веником. Она говорит, что это грязь, но для меня паучья сеть похожа на тончайшее серебро. Ма любит животных, которые бегают повсюду и поедают друг друга в телепрограмме, посвященной дикой природе, а настоящих — нет. Когда мне было четыре, я наблюдал, как муравьи ползут вверх по плите, а она прибежала и раздавила их всех, чтобы они не съели нашу еду. Минуту назад они были еще живые, и вдруг превратились в грязь. Я плакал так сильно, что, казалось, мои глаза вытекут вместе со слезами. А в другой раз ночью что-то звенело и кусало меня, и Ма убила его на той стене, где расположена дверь. Это был комар. На пробке до сих пор осталось пятно, хотя она пыталась его оттереть — это была моя кровь, которую впил из меня комар, словно маленький вампирчик. Я в первый раз в жизни потерял тогда немного крови.

Ма вынимает из серебристой упаковки с двадцатью восемью маленькими комическими корабликами свою таблетку, а я беру витаминку из бутылочки, на которой нарисован мальчик, стоящий на голове. Ма достает свою витаминку из банки с рисунком женщины, которая играет в теннис. Витамины нужно пить, чтобы не заболеть и не вернуться раньше времени на Небеса. Я не хочу на Небеса, мне не нравится умирать, но Ма говорит, что когда нам будет лет по сто, и мы устанем от игр, нам, возможно, и захочется умереть. И еще она принимает таблетку, убивающую боль. Иногда она глотает две таких таблетки, но не больше, поскольку есть вещи, которые полезны, а потом вдруг, когда их слишком много, становятся вредными.

— Что, опять зуб заболел? — спрашиваю я. Этот зуб у нее наверху, в конце челюсти, он самый плохой. Ма кивает.

— А почему ты не пьешь по две таблетки каждый день?

Она морщится. — Потому что боюсь попасть в зависимость.

— Как это?

— Ну, это все равно, что попасть на крючок, поскольку тогда я уже не смогу без них обойтись. То есть буду пить все больше и больше таблеток.

— А что в этом плохого?

— Это трудно объяснить

Ма знает все, кроме вещей, которые она плохо помнит. Иногда она говорит, что я еще слишком мал, чтобы понять ее объяснения.

— Мои зубы меньше болят, когда я о них не думаю, — говорит она.

— Как это?

— Это называется зациклиться на чем-то. Но если не думать об этом, то оно теряет свое значение.

Странно — если у меня что-нибудь болит, я всегда об этом думаю. Ма растирает мне плечо, хотя оно и не болит, но мне все равно нравится.

Я все еще молчу о паутине. Как странно иметь что-то свое, принадлежащее только мне. Все остальное — наше общее. Я понимаю, что мое тело принадлежит мне, как и мысли в моей голове. Но мои клетки сделаны из маминых, так что я — вроде как часть ее. И еще, когда я говорю ей, о чем я думаю, а она говорит мне, о чем думает она, наши мысли перепрыгивают из одной головы в другую. Это все равно, что красить голубым мелком поверх желтого — получается зеленый.

В 08:30 я нажимаю кнопку телевизора, просматриваю три канала и нахожу «Дору-исследовательницу», мой любимый мультик. Ма медленно двигает проволочным кроликом, улучшая изображение с помощью его ушей и головы. Однажды, когда мне было четыре, телевизор умер, и я горько плакал, но ночью Старый Ник принес волшебную коробочку — преобразователь, и она вернула телевизор к жизни. На других каналах, кроме трех, изображение очень размытое, и мы их не смотрим, поскольку от этого болят глаза. Только когда на них бывает музыка, мы завешиваем экран покрывалом и просто слушаем ее.

Сегодня я кладу пальцы на голову Доры, обнимая ее, и рассказываю ей о том, что я умею делать в свои пять лет, и она улыбается. У нее на голове огромная шапка волос, похожая на коричневый шлем с выстриженными острыми прядями — они длиной с нее саму. Я сажусь на колени к Ма и ерзаю, пока не устраиваюсь подальше от ее острых костей. У нее не так уж много мягких частей, но те, что есть, очень мягкие.

Дора говорит что-то по-испански, вроде le hicimos. Она всегда носит рюкзак, который внутри больше, чем снаружи. Там помещается все, что нужно, вроде лестниц и космических костюмов, одежды для танцев и игры в футбол. Еще там есть флейта и все, что нужно для приключений с Бутс, ее лучшей подругой — обезьянкой. Дора всегда говорит, что ей нужна моя помощь. Например, она спрашивает, — могу ли я найти волшебную вещь и ждет, когда я скажу «да». Если я кричу: «Она за пальмой», и голубая стрелка показывает туда же, она говорит: «Спасибо». Но другие герои на экране нас не слушают. На карте каждый раз показывают три места — сначала надо дойти до первого, потом до второго и до третьего. Я иду с Дорой и Бутс, держа их за руки, пою вместе с ними все песни, особенно те, в которых они кувыркаются и хлопают друг друга по поднятой ладони или исполняют танец глупого цыпленка. Нам надо следить еще за трусливым Воришкой — увидев его, мы должны три раза крикнуть: «Воришка, не воруй», а он злится и говорит: «О, боже!», и убегает. Однажды Воришка сделал бабочку-робота с дистанционным управлением, но она вместо Доры и Бутс ударила его самого по маске и перчаткам, а мы очень радовались. Иногда мы ловим звезды и кладем их в карман рюкзака. Мне больше всего нравится Крикливая звезда, которая всех будит, и еще Переменчивая звезда, которая может принимать самые разные формы.

На других каналах показывают, в основном, людей, сотни которых вмещаются в экран, за исключением одного человека, который крупнее и ближе всех. У них вместо кожи одежда, их лица — розовые или желтые или коричневые или пятнистые или волосатые, с очень красными губами и большими глазами, уголки которых подкрашены черным. Они много смеются и громко кричат. Я хотел бы смотреть телевизор, не переставая, но от этого портятся мозги. До того, как я спустился с Небес, Ма целый день не выключала телевизор и превратилась в зомби, который похож на привидение, но только громко топает при ходьбе. Поэтому теперь, посмотрев одну передачу, она всегда его выключает; за день клетки в мозгу снова нарастают, и после ужина мы смотрим еще одну передачу, а во время сна мозг снова увеличится.

— Давай посмотрим еще одну, ведь сегодня мой день рождения. Ну, пожалуйста!

Ма открывает рот, а потом закрывает. Она говорит — Хорошо, давай посмотрим. — Она выключает звук во время рекламы, потому что реклама съедает мозги гораздо быстрее, чем все другие передачи, а если звука нет, то она не попадает в уши.

По телевизору показывают игрушки, отличный грузовик, трамплин и биониклы. Два мальчика воюют, держа в руках трансформеры, но я вижу, что это дружеская схватка, а не драка плохих мальчишек.

После этого начинается новая передача, это «Губка Боб — Квадратные штаны». Я подбегаю, чтобы потрогать его и еще Патрика, морскую звезду, но не головоногого моллюска — от него меня бросает в дрожь. Это страшная история об огромном карандаше, и я смотрю ее сквозь мамины пальцы, которые в два раза длиннее моих.

Отрывок из романа

О книге Софи Кинселлы «Минни Шопоголик»

Так. Без паники. Я тут главная. Я, Ребекка
Брендон (урожденная Блумвуд), взрослая.
Я, а не моя двухлетняя дочь.

Только не уверена, что она в курсе.

— Минни, солнышко, отдай мне пони. — 
Стараюсь, чтобы голос звучал спокойно и убедительно,
как у Нянюшки Сью из телика.

— По-о-о-о-о-они. — Минни еще крепче
вцепляется в игрушку.

— Никаких пони.

— Мой! — истерично вопит она. — Мо-о-оо-
ой пон-и-и-и-и-и!

Черт. У меня в руках миллион пакетов с
покупками, я обливаюсь потом. Только истерики
мне и не хватало.

Все шло так хорошо. Я обежала торговый
центр и купила абсолютно все, до последней
мелочи, из рождественского списка. Мы с Минни
топали к «Пещере Санта-Клауса», и я лишь
на минуточку притормозила у кукольного домика.
И тут Минни сцапала с витрины игрушечного
пони и наотрез отказалась поставить
его обратно. И я окунулась в пони-кризис.

Плывущая мимо мамочка в обтягивающих
джинсах «Джей Бренд» с безупречно одетой
дочкой учиняет мне «мамашин обзор». Меня
передергивает. После появления Минни я поняла,
что «мамашин обзор» даже круче, чем
«манхэттенский». При «мамашином» одним
взглядом оценивается не только стоимость твоей
одежды с точностью до пенни. Черта с два.
Тут учитывается одежда ребенка, марка коляски,
сумка для подгузников, то, чем ты его кормишь,
а также улыбается ли твое чадо, злится
или визжит.

Понятно, что за одну секунду усечь все это
затруднительно, но поверьте мне, мамаши способны
и не на такое.

Одежда Минни наверняка получает высший
балл (платье: эксклюзив от Дэнни Ковитца,
пальтишко: Рэйчел Райли, туфельки: «Бэби
Диор»). К Минни надежно пристегнуты детские
вожжи (кожаные, от Билла Эмберга, очень клевые,
их фотография была в «Вог»). Но вместо
того, чтобы ангельски улыбаться, как девочка
из журнала, Минни натягивает эти самые вожжи,
словно бык, рвущийся на арену. Бровки яростно
нахмурены, щечки пламенеют, и она набирает
в легкие воздух, готовая снова взреветь.

— Минни! — Я отпускаю вожжи и обнимаю
ее, чтобы она почувствовала себя спокойно
и уверенно, — так советует Нянюшка Сью
в своей книге «Укрощение малышей с трудным
характером». Я купила ее на днях и пролистала.
Просто из любопытства. Нельзя сказать, что у
меня с Минни проблемы или типа того. Она
вовсе не трудный ребенок. И не «непослушная
и капризная», как сподобилась заявить тупая
учительница из детской музыкальной группы.
(Что она понимает? Она даже не умеет толком
играть на треугольнике.)

Просто Минни… настойчивая. У нее обо
всем свое мнение. Скажем, о джинсах (она их
не наденет) или о моркови (она не возьмет ее
в рот). А сейчас она твердо убеждена, что
должна получить игрушечного пони.

— Минни, дорогая, я тебя очень люблю, —
воркую я, — и буду очень, очень счастлива, если
ты отдашь мне пони. Вот так, дай его мамочке…
— Почти получилось. Еще чуть-чуть —
и игрушка у меня.

Ха. Родительские навыки. Их у меня не отнять.
Не могу удержаться и оглядываюсь, желая
выяснить, видит ли кто, как ловко я справляюсь
с ребенком.

— Мо-о-о-о-о-ой! — Минни выхватывает
пони у меня из рук и убегает в глубь магазина.

— Минни! МИННИ! — захожусь я в крике.

Подхватив пакеты, во всю прыть несусь за
Минни. Она тем временем успела исчезнуть в
отделе «Экшн-мэн». Господи, не понимаю, и
зачем только мы тренируем всех этих спортсменов
для Олимпийских игр. Можно просто
послать туда команду карапузов.

Догнав дочь, я пыхчу как паровоз. Надо бы
все-таки заняться послеродовыми упражнениями.

— Отдай мне пони! — Я пытаюсь завладеть
дурацкой лошадью, но Минни вцепилась в нее
словно клещ.

— Мой пон-и-и-и-и! — Карие глазки сверкают
упрямством. Иногда она становится так
похожа на своего отца, что я вздрагиваю.

Кстати говоря, а где Люк? Мы же собирались
делать рождественские покупки вместе.
Всей семьей. Но он испарился час назад, пробормотав,
что ему надо куда-то позвонить, и с
тех пор я его не видела. Сидит, наверное, гденибудь
с газетой и потягивает капучино как
цивилизованный человек. Вечно так.

— Минни, мы не будем его покупать, —
чеканю я своим самым твердым голосом. — 
У тебя полно игрушек, и пони тебе не нужен.

Женщина с всклокоченными темными волосами,
толкающая коляску с двойняшками, одобрительно
кивает мне. Не могу удержаться и
устраиваю ей «мамашин обзор». Она из тех
мамочек, что носят «кроки» с носками грубой
домашней вязки. (Зачем так делать? Зачем?)

— Чудовищно, верно? — кривится она. — 
Эти пони стоят сорок фунтов! Мои ребятишки
их даже и просить не станут, — добавляет она,
глядя на двух мальчиков, смирно сидящих в
коляске и сосущих большие пальцы. — Стоит
им уступить — и все, это начало конца. Своихто
я хорошо воспитала.

Выпендрежница.

— Точно, — с достоинством отзываюсь я. — 
Не могу с вами не согласиться.

— Некоторые родители просто купили бы
игрушку, чтобы утихомирить своего ребенка.
Никакой дисциплины. Отвратительно.

— Ужасно, — киваю я и словно ненароком
протягиваю руку, но Минни ловко уворачивается.
Проклятье.

— Самая большая ошибка — идти у них на
поводу. — Женщина сверлит Минни взглядом. — 
Этим-то мы их и портим.

— Ну, я никогда не иду на поводу у моей
дочери, — оживляюсь я. — Минни, пони ты не
получишь. И точка.

— Пон-и-и-и-и-и! — Вопли Минни сменяются
душераздирающими всхлипываниями. Ну
и актриса же она. (Вся в мою мамочку.)

— Удачи. — Женщина разворачивает коляску.

— Счастливого Рождества.

— Минни, хватит! — яростно шиплю я, как
только женщина скрывается из виду. — Ты
позоришь нас обеих! Зачем тебе вообще этот
идиотский пони?

— Пон-и-и-и-и-и-и! — Она прижимает пони
к себе, словно это давно пропавший любимец,
которого продали на базаре в пятистах милях
от дома, и он только что приковылял обратно
на ферму, весь израненный, чтобы поприветствовать
хозяйку радостным ржанием.

— Это просто дурацкая игрушка, — стою
я на своем. — Что в ней такого хорошего?
Хм. Вообще-то… он действительно ничего.
Из натурального дерева, белого цвета, весь
в блестящих звездочках, мордочка разрисована
вручную и такая симпатичная. И красные
колесики.

— Тебе совсем не нужен пони, Минни. — 
Мой голос звучит гораздо менее убедительно.
Господи, седло! Это что, натуральная кожа?
Уздечка с застежками совсем как настоящая, а
грива сделана из конского волоса. И к нему
прилагается набор щеточек.

Сорок фунтов совсем не дорого. Я кручу
маленькое красное колесико, и оно вертится
просто идеально. У Минни еще нет игрушечного
пони. Явный пробел.

Это не значит, что я ей поддамся.

— Его можно завести. — Оглядываюсь и
вижу, что к нам приближается пожилая продавщица.

— Ключ в подставке. Вот он.

Она поворачивает ключ, и мы с Минни зачарованно
глазеем на пони — он поднимается
и опускается под звяканье музыки, словно карусельная
лошадка.

О господи! Я просто влюблена в этого пони.

— На него специальная рождественская
цена — сорок фунтов, — добавляет продавщица.
— Обычно мы продаем их за семьдесят.
Ручная работа, из Швеции.
Скидка почти пятьдесят процентов! Так и
знала, что совсем недорого. Разве я этого не
говорила?

— Он тебе нравится, верно, малышка? — 
Продавщица улыбается Минни, и та расцветает
в ответ, забыв о своих бедах. Не хочу хвастаться,
но дочурка выглядит такой очаровательной в
своем красном пальтишке, с темными хвостиками
и ямочками на щеках. — Будете его покупать?

— Я… э…

Ну же, Бекки. Скажи «нет». Будь образцовой
мамой. Уматывай отсюда.
Я снова глажу гриву пони. Он просто потрясающий.
Посмотрите только на его милую
мордочку. Пони — это оригинально, правда?
Он никогда не надоест. Это классика. Это как
жакет от «Шанель», только игрушка.

Кстати, ведь на носу Рождество. И распродажа.
Кто знает, неожиданно приходит мне в голову,
вдруг Минни станет знаменитой наездницей.
И этот игрушечный пони подтолкнет к тому,
чтобы ее талант расцвел. Я представляю, как
моя двадцатилетная дочь стоит в красном жакете
рядом с роскошной лошадью, она только что
победила на Олимпийских играх, и говорит в
камеру: «Все началось на Рождество. Я получила
подарок, который изменил мою жизнь…»

Мой мозг работает, словно компьютер, анализирующий
ДНК. Нужно изловчиться и сделать
одновременно следующее: 1. Не поддаться
на шантаж Минни. 2. Остаться хорошей матерью.
3. Купить пони.

Срочно нужно отыскать умное и неожиданное
решение. Вроде тех, за которые Люк отваливает
своим консультантам кучи денег…

И тут меня осеняет. Совершенно гениальная
идея. И почему только я раньше не догадалась?
Я достаю телефон и пишу Люку.

Люк! У меня отличная мысль. Нужно выдавать
Минни карманные деньги.

Тут же прилетает ответ:

Зачем?

Энергично набиваю:

Чтобы она делала покупки, конечно. Нужно
разбираться в финансах с детства. Прочитала в
статье. Помогает развитию ответственности.

Минуту спустя ответ от Люка:

А нельзя просто купить ей «Файнэншиал таймс»?

Быстро жму на кнопки телефона:

Не смешно! Два фунта в неделю?

И тут же:

Чокнулась? Хватит 10 пенсов.

Я с негодованием пялюсь на экран телефона.
Десять пенсов? Да он просто скупердяй.
Что малышка сможет себе позволить на такую
сумму? На десять пенсов в неделю пони мы не
купим. Так, вот мой ответ:

50 пенсов в неделю. Среднее по стране. (Он
не удосужится проверить.) Ты где? Пора к Санте!

Ладно. Скоро буду.

Ура! Я убираю телефон и быстро подсчитываю
в уме. Пятьдесят пенсов в неделю за два
года составит пятьдесят два фунта. Проще некуда.
Господи, и почему я раньше не додумалась
до карманных денег? Класс! Перед нашим шопингом
открываются новые горизонты.

Я поворачиваюсь к Минни, гордая собой, и
провозглашаю:

— Послушай, дорогая, я не стану покупать
тебе этого пони, потому что уже сказала «нет».
Но ты сама можешь купить его на собственные
карманные деньги. Правда, здорово?
Минни разглядывает меня с недоверием.
Будем считать, что молчание — знак согласия.

— Поскольку ты раньше ничего не тратила,
у тебя накопились деньги за два года. Этого достаточно. Видишь, как полезно экономить?
— добавляю я нравоучительно. — Весело,
правда?

Мы идем к кассе, и меня распирает от самодовольства.
Вот это, я понимаю, ответственный
подход к воспитанию ребенка. Я с ранних
лет знакомлю дочь с принципами финансового
планирования. Да я могу стать телевизионным
гуру! Руководство Супер-Бекки для финансово
ответственных родителей. В каждом выпуске
на мне будут новые сапожки…

— Тележа.

Я возвращаюсь на землю и обнаруживаю,
что Минни бросила пони и ухватилась за розовый
пластиковый ужас. Это тележка Винни из
мультика. Где она ее откопала?

— Тележа? — Она с надеждой поднимает
на меня глаза.

Что?

— Нам не нужна тележка, дорогая. — Я вся
терпение. — Ты хотела пони. Очень симпатичного
пони. Помнишь?

Минни взирает на деревянное животное с
полным равнодушием.

— Тележа.

— Пони! — Я поднимаю лошадку с пола.
Какое разочарование. Как она может быть
такой непостоянной? Это тоже бабушкино наследство.

— Тележа!

— Пони! — кричу я громче, чем намеревалась,
и трясу гривой перед ее носом. — Я хочу
пон-и-и-и-и-и…

И тут я чувствую затылком чей-то сверлящий
взгляд. Оборачиваюсь и вижу женщину с
мальчиками-близнецами. Она стоит в нескольких
ярдах и уличающе щурится.

— Я считаю… — Торопливо опускаю пони,
мои щеки пылают. — Да, вполне можно сделать
покупку на карманные деньги. Основы
финансового планирования. Сегодня мы узнали,
что сначала надо сэкономить, а потом
можно и потратиться, верно, дорогая? Минни
готова отдать все свои карманные деньги за
пони, и это очень хороший выбор…

— Я нашла еще одного! — Как из-под земли
снова появляется продавщица, она запыхалась,
в руках у нее пыльная коробка. — 
Он лежал на складе, и они составляли пару,
видите…

Существует еще один пони?

Она вынимает его, а я тем временем ловлю
ртом воздух. Пони темно-синий, как ночное
небо, грива черная, он усеян звездочками,
а колесики золотые. Совершенно обалденный.
И так подходит к первому. Боже, мы должны
заполучить их обоих. Просто обязаны.

Женщина с коляской и глазами-сверлами
никуда не уходит. Сгинь!

— Жаль, малышка, что ты уже спустила
все свои карманные деньги, верно? — Напряженная
злая улыбка выдает, что она никогда не
радуется и не занимается сексом. По некоторым
людям это сразу видно.

— Да, похоже, так оно и есть. — Я с ней
предельно вежлива. — Тут возникает проблема.
И ее надо решить. — Я какое-то время усиленно
размышляю, а потом обращаюсь к Минни: — 
Солнышко, это твой второй важный урок по
финансовому планированию. Иногда, когда нам
выпадает возможность изумительной, уникальной
сделки, можно сделать исключение из правил.
Это называется «ловить момент».

— Вы собираетесь купить его? — В голосе
мамаши явное недоверие.

А ей-то какое дело? Господи, вечно эти
мамашки суют нос куда не следует. Как только
у вас появляется ребенок, вы словно тут же
превращаетесь в раздел интернет-сайта, озаглавленный
«Место для ваших грубых и обидных
комментариев».

— Разумеется, я не собираюсь покупать
его. — В моем тоне появляются металлические
нотки. — Она потратит на него свои карманные
деньги. Лапонька, — я наклоняюсь и стараюсь
завладеть вниманием Минни, — если ты
заплатишь за второго пони из собственного
кармана из расчета пятьдесят пенсов в неделю,
то на это уйдет… шестьдесят недель. Тебе
придется взять кредит. Он называется «овердрафт», — излагаю я с максимальной доступностью.

— То есть ты потратишь все карманные
деньги, полагающиеся тебе к трем с
половиной годам. Согласна?
Минни слегка сбита с толку. Ну и что? Я сама
пребывала в замешательстве, когда брала свой
первый кредит. Опыт приходит со временем.

— Мы все уладили. — Одаряю продавщицу
сияющей улыбкой и протягиваю ей «Визу». — 
Мы берем обоих пони, спасибо. Видишь, дорогая?
— обращаюсь я к Минни. — Мы с тобой
сегодня усвоили такой вот урок: никогда не
сдавайся, если тебе действительно чего-то хочется.
Пусть все выглядит безнадежно, но выход
обязательно найдется.

Чувствую законную гордость, ведь я приняла
мудрое решение. К этому и сводится воспитание.
Надо учить ребенка постигать законы
жизни.

— Знаешь, однажды я с блеском вышла из
затруднительного положения, — щебечу я, набирая
пин-код. — Как-то я углядела сапоги
«Дольче и Габбана» с девяностопроцентной
скидкой! Только на моей карте не было ни
пенни. Но разве я спасовала? Нет. Никогда!
Минни слушает меня так жадно, словно
я рассказываю ей сказку про трех медведей.

— Я обошла всю квартиру, порылась в карманах
и сумочках, набрала много маленьких
монеток… и догадайся, чем все кончилось? — 
Я делаю эффектную паузу. — У меня оказалось
достаточно денег! И я смогла купить сапоги!
Ура!

Минни хлопает в ладоши, и, к моей радости,
близнецы тоже начинают бурно выражать свой
восторг.

— Хотите выслушать еще одну историю? — 
ликую я. — Хотите узнать про распродажу
образцов в Милане? Однажды я шла по улице
и вдруг увидела таинственный знак. — Я выразительно
таращусь на мамашу близнецов. — 
И как вы думаете, что там было написано?

— Какая-нибудь чушь. — Женщина вцепляется
в ручку коляски. — Хватит, пора домой.

— Слушать! — требует один из мальчишек.

— Не будем мы ничего слушать. Вы чокнутая,
— бросает она мне через плечо. — И удивляться
нечего, что у вас такой избалованный
ребенок. Туфельки у нее от Гуччи, да?

Избалованная?

Кровь бросается мне в лицо, я застываю в
шоке. Минни вовсе не избалованная! И «Гуччи»
не делает таких туфелек.

— Она не избалованная!

Но женщина уже скрылась за витриной с
Почтальоном Пэтом. Я, разумеется, не побегу
за ней с криком: «Мой ребенок хотя бы не
сидит целыми днями в коляске, сунув палец в
рот! И кстати, вам не приходило в голову вытереть
им носы?»

Не стану показывать Минни подобный пример.

— Вперед, Минни! — стараюсь успокоиться
я. — Пошли к Санта-Клаусу. Это развеселит
нас.

Купить книгу на Озоне

Отрывок из рассказа «Меньше, чем жизнь»

О книге Всеволода Бенигсена «ПЗХФЧЩ!»

Дожив до тридцати пяти лет, я понял, что жизнь бессмысленна. Я, конечно, и раньше об этом догадывался,
но раньше бессмысленность жизни мне казалась чем-то
сродни сизифову труду — легкий абсурд с привкусом надежды. Потом надежда куда-то испарилась, и я понял,
что жизнь бессмысленна абсолютно.

В некотором роде меня это даже обрадовало. Меня
всегда восхищала чистота жанра.

Один мой приятель, Антон, решил покончить с собой,
выбросившись из окна. Он вскарабкался на подоконник
и стал готовиться к прыжку в небытие. Позже он признался, что до последней секунды ждал какого-то сигнала свыше, который указал бы ему на правильность или
неправильность совершаемого поступка. Телефонного
звонка от бывшей девушки, внезапного визита разносчика пиццы или на крайний случай взрыва газа в доме напротив. Так он простоял пять минут, вглядываясь в бездну открывающегося перед ним пейзажа и слушая, как
у соседа чей-то хриплый голос по радио надрывно поет
блатной шансон с рефреном «Если я тебя еще раз встречу, точно, падла, покалечу». Иными словами, сигнал так
и не поступил. Если, конечно, не считать песню. Но однозначно интерпретировать ее в ту или иную сторону
Антон не смог. После чего передумал выбрасываться.
Логики в отказе от прыжка не было. Но ведь и в прыжке
не было никакой логики. Рефлексия, которая мучительно подвинула Антона к самоубийству, в конечном счете
сама же от этого самоубийства и спасла. Если ни в чем не
было смысла, стоит ли вообще прилагать какие-то усилия?

— Зачем же ты тогда вообще полез выбрасываться? —
спросил я его.

— Я подумал, что, может, в этом и есть смысл, — ответил Антон.

— Смысл жизни в отказе от жизни? — удивился я.

И хотя он ничего не ответил, а только пожал плечами,
мне кажется, я его понял. На абсурдный вопрос бытия он
попытался дать абсурдный ответ. В некотором роде клин клином. Защитная реакция, если хотите. Еще в четвертом классе на одном из первых уроков английского языка учительница спросила одиннадцатилетнего Антона:
«Anton, what is your name?» Потрясенный абсурдом вопроса, Антон потерял дар речи, получил двойку и до конца урока не проронил ни слова. Мне кажется, это нанесло серьезную травму его психике.

В отличие от Антона я прозревал гораздо дольше. Дело в том, что с абсурдом жизни мы сталкиваемся в сознательном возрасте, а мое сознание всегда слегка запаздывало, не поспевая за телом. Скажем, несправедливость бытия я ощутил гораздо раньше. Видимо, потому
что несправедливость в понимании любого человека —
это когда лично ему плохо. А плохо человеку становится еще в бессознательном состоянии. Когда он описался,
когда он голоден, когда простудился, когда отбирают игрушку, когда заставляют ложиться спать. Тогда он впервые чувствует, что мир не крутится вокруг него. Что является, по его мнению, не просто безобразием, а безобразием несправедливым и вопиющим. Ведь если мир
крутится не вокруг меня, думает он, значит, он крутится
вокруг кого-то другого. Это очень сложно принять, если
учесть, что для каждого человека мир существует, только пока он сам существует. Или, другими словами, каждый считает себя создателем этого мира, ибо подсознательно считает, что благодаря ему этот мир существует.
В чем-то он, кстати, прав. А тут, оказывается, что соседский Вася болеет реже, а Коля со второго этажа выше
ростом, а у Тани из двенадцатой квартиры богатые родители. В общем, сплошная несправедливость. Но пока
еще не абсурд. Абсурд начинается тогда, когда ты в сознательном возрасте начинаешь выстраивать законы
мироздания, и вдруг оказывается, что они не работают.
Мир отвечает то злом на добро, то добром на зло, и каждый раз безо всякого принципа или логики. Это не может не раздражать, ибо ужасно не хочется ощущать себя
надувным матрасом в открытом море. Но приходится.
При этом тебе постоянно талдычат прописные «мудрости» типа без труда не вытащишь рыбку из пруда, талант
всегда пробьется, время лечит и так далее. И ты веришь.
Пока не видишь собственными глазами, что время ни
фига не лечит, что талант ни фига не пробивается и что
кто-то без труда вытаскивает рыбку. Причем этот кто-то
умудряется не только ее съесть, но еще и кое на что
сесть. Вот тут тебя начинают мучить сомнения. А потом
тебе задают вопрос «Антон, уот из ёр нэйм?» и надолго
ставят в тупик. Иногда навсегда.

* * *

Я сижу в номере самой дешевой гостиницы города
Одессы. Я сижу в одних трусах и ем арбуз. Как я тут очутился, спросите вы, и почему я ем арбуз? Как ни странно, ответить на второй вопрос гораздо сложнее. Что же
касается первого, то тут все просто.

В какой-то момент жизнь моя дала течь. Люди перестали меня понимать, а я перестал понимать людей. Тут,
собственно, нет ничего ужасного, мы давно научились
обходиться друг без друга. Но в какие-то моменты это
становится невыносимым. Тогда окружающая реальность начинает плавиться, как застрявшая в кинопроекторе пленка, и я терпеливо жду, когда в зале вспыхнет
свет и мне придется оторвать свою задницу от кресла, то
есть что-то изменить. Свет, образно говоря, зажегся после того, как я устроился работать в оргкомитет одного
кинофестиваля. На третий день работы мне сказали следующее:

— У нас тут в каталоге фраза «я люблю тебя» на всех
языках мира. Надо бы написать вступление к этому безобразию.

— Что-то пафосное? — спросил я.

— Пафосное, но умеренно. И чтобы юмор был.

— Ладно, — сказал я, хотя юмор на заказ вызывает
у меня такую же тоску, как глагол «шутить» в императиве.

Я написал: «Все относительно в нашем стремительно меняющемся мире. Лишь одна вещь остается неизменной. Это голод в Африке. Шутка. Конечно же, любовь!»

Тут все начали руками махать и демонстративно хвататься за сердце.

— Вы что?! Как можно? Что за черный юмор?! Еще не
хватало ноту протеста из какого-нибудь африканского
посольства получить.

— Черный юмор на то и черный, — сказал я, — чтоб из
африканского посольства ноту протеста получать. Но не
вопрос. Перепишем.

«Все относительно в нашем стремительно меняющемся мире. Лишь одна вещь остается неизменной. Это
московские пробки. Шутка. Конечно же, любовь!»

Тут снова все начали кричать на меня. Мол, еще не
хватало с московскими властями поссориться.

— Ладно, — сказал я. — Вычеркиваю.

Оставил только первую часть. Без юмора. Стал писать второе предложение: «Именно любовь стирает все
границы: от государственных до моральных».
Опять поднялся галдеж. Мол, это что же за моральные границы такие?

— Вы же просили юмор, — сказал я, но уже с легким
раздражением, — вот вам и юмор. Но нет так нет. Давайте так: «от государственных границ до границ приличия».

Снова не то. Ладно. Вычеркнул. Переписал. Все уже
сухо, как в заднице у простуженной мартышки, но хозяин — барин. Закончил так: «Но будьте осторожны при
употреблении слов „я тебя люблю“ на иностранном языке. Неправильно произнесенное слово может вызвать
неожиданные последствия. Например, истеричный смех
со стороны носителя языка. Но это даже неплохо. Как
говорится, и смех и грех».

Опять все начали руками махать и кричать. Что еще
за грех? Это же любовь!

Тут мне стало так тоскливо, что я смял листок и ушел
курить. А в курилке подумал, а что мне, собственно, мешает куда-нибудь уехать? И вот тогда я решил поехать
в Одессу. Решение может показаться лишенным логики.
Так оно и есть. Ибо на логику я уже давно плюнул. Впрочем, жизнь, видимо, испугавшись такой неадекватной
реакции с моей стороны, поспешно придала этому безумному решению некоторую осмысленность. В тот момент, когда я решил поехать в Одессу, я узнал, что туда
же едет девушка Е., которая мне нравилась и с помощью
которой я жестокосердно собирался залечивать раны,
нанесенные предыдущей девушкой.

Это, конечно, не более чем совпадение, но по крайней мере теперь на вопрос знакомых, почему именно
Одесса, я мог не говорить, что кто-то не оценил мое
чувство юмора. У меня имелся осмысленный ответ.
Хотя мне по-прежнему больше нравится версия с недооцененностью. Она мне напоминает один стишок, который процитировал мой приятель, узнав, что я еду в
Одессу. Стишок был написан его бывшим одноклассником.

Если ты случайно деньги потерял,
Если от тебя любимая ушла,
Плюнь на все
И поезжай в Одессу.

Стих мне понравился. Во-первых, в нем фигурировала Одесса. Во-вторых, в этих четырех строчках было
полное отсутствие логики, которое абсолютно соответствовало моему мироощущению. Я люблю чистоту
жанра.

И вот я сижу в номере самой дешевой гостиницы
Одессы и ем арбуз. Завтра мне уже возвращаться
в Москву.

* * *

Я сижу в одних трусах. Несмотря на нечто, отдаленно
напоминающее кондиционер, в номере довольно жарко.
Температура на улице под тридцать пять. Я не жалуюсь.
В Одессе по крайней мере не влажно и можно дышать.
Я вспоминаю, как несколькими годами ранее в таком же
настроении отправился в Сочи. Номер оказался без кондиционера, что превратило первую же ночь почти в физическую пытку. Я лежал на кровати мокрый от беспрерывного потовыделения и тяжело дышал, высунув язык,
как старый умирающий пес. Периодическое принятие
душа не помогало (тем более что душевая трубка была
сломана и брызгала водой во все стороны, хотя и была
обмотана каким-то находчивым постояльцем изолентой). Я несколько раз смачивал простыню холодной водой, но через пару секунд ткань нагревалась, превращая
постель в горячую сауну. К тому же это не облегчало
процесс вдыхания-выдыхания.

Наконец, не вынеся страданий, я подтащил ржавый
холодильник «Саратов» к кровати, открыл дверцу, запихнул внутрь подушку и попытался устроить на нее
свою голову. Ничего не вышло. Во-первых, уровень полки не соответствовал уровню кровати — моя голова оказывалась сантиметров на тридцать ниже тела. Во-вторых, разницы в температуре не было никакой.

Я содрогаюсь от сочинских воспоминаний. Но, к сожалению, воспоминания — единственное, что отвлекает
меня от мрачных мыслей. Завтра мне возвращаться
в Москву. Десять дней в Одессе пролетели со скоростью
первоянварского похмелья. И я до сих пор не знаю, что
я здесь искал. Если не считать того, что я переспал с О.
и почти переспал с Е., других достижений за мной, кажется, не числится. Я мысленно возвращаюсь к своему
самому первому дню.

* * *

Едва поезд Москва—Одесса вплыл в бетонную заводь
одесского вокзала, я подхватил рюкзак и двинулся к выходу. Выйдя из вагона (в котором отсутствовал кондиционер и не работали оба туалета, зато присутствовали тараканы и работало радио), я стал судорожно соображать,
в какую сторону мне идти. В этот момент ко мне подошла бабулька и роботообразным голосом, то есть без малейшей эмоции, громко сказала:

— Америка заметает следы. Берегите Медведева и Путина.

Я хотел что-то ответить, но пока я думал, она равнодушно прошла мимо меня и через пару шагов снова
громко повторила, обращаясь ко всем сразу и ни к кому
конкретно:

— Ребята, Америка заметает следы. Берегите Медведева и Путина.

Так она и бродила по платформе туда-сюда, повторяя
одну-единственную фразу. «Ну что ж, — подумал я, —
все нормально. Меня встречают маразмом. Моя задача
ответить городу тем же. Я приехал по адресу».

Я покинул здание вокзала и тут же сел в неправильную маршрутку. Не специально, конечно. Просто мне показалось, что она едет в сторону гостиницы (номер в которой я заранее забронировал). Но я ошибся. Собственно, то, что маршрутка едет куда-то не туда, я понял
только тогда, когда исчезли нормальные дома и улицы
и потянулись аллеи и какие-то лесонасаждения. Я попросил водителя остановиться, вышел и, чертыхаясь, пересел в маршрутку, идущую обратно к вокзалу.

— Где мне выходить? — спросил я у своего соседа-одессита.

— А вам куда?

— Для начала хорошо бы вернуться к вокзалу.

— Ясно, — меланхолично ответил сосед с легким одесским акцентом. — Скоро слева потянется длинный забор. Это кладбище. Как будет кладбище, значит, вам тоже скоро выходить.

Ответ мне понравился, хотя сосед, кажется, и не думал шутить.

Закинув вещи в гостиницу, я тут же отправился на поиски моря. Море мне было нужно как вещественное доказательство того, что я в Одессе, а не где-то еще. Дома,
люди, вывески на украинском — все это казалось мне малоубедительным аргументом.

Я купил карту и пошел к морю. Шел я довольно
долго. На карте все выглядело гораздо ближе. После
Москвы я был уверен, что карты остальных городов
приближаются к масштабу один к одному. Через какое-то время я начал сомневаться, что иду к морю, а не от
него — уж больно долго я шел. Но по карте все было
верно. Тогда я решил подстраховаться советами местных жителей.

—Мне сказали, что тут есть море, — говорил я случайным прохожим тем же роботообразным голосом, что
и бабулька на платформе. — Где оно?

Не знаю, почему я задавал вопрос в такой нарочито
тупой форме. Вероятно, мне хотелось подчеркнуть свою
чужеродность. Когда вокруг тебя все чужое, ты уже заранее настроен на некоторое недопонимание. В моем случае оно как бы оправдывало то глобальное недопонимание, что сложилось у меня с миром. И было не так болезненно.

Мой идиотский вопрос встречали с неизменной
улыбкой и махали куда-то в сторону стремительно
темнеющего неба, иногда со словами вроде «Да вон
там свернете, и будет море». Я следовал этой отмашке,
но море, казалось, убегало от меня. Прошел час, и у меня стали побаливать ступни ног. В голове унылым рефреном крутилась строчка из песни: «Он шел на Одессу, а вышел к Херсону», которую я мысленно переделал на «он шел на Одессу, а вышел к хер знает».
Наконец стемнело окончательно. Я по-прежнему мужественно преодолевал подъемы и спуски, нырял
в переулки и пересекал парки, но не чувствовал никаких признаков приближения моря. Каждая финишная
прямая выводила меня на новый круг. Когда же я в очередной раз спустился по каким-то плохо освещенным
ступенькам и попал в парк, мое терпение лопнуло. Но
что делать с лопнувшим терпением, я не знал. Оказалось, это довольно бесполезная вещь. Вроде дырявого
надувного шарика. Мимо шли какие-то туристы, влюбленные парочки, и все были довольны. Один я был
недоволен.

Я уже собрался поворачивать обратно к гостинице,
как неожиданно увидел трех девиц, сидящих на лавочке
и пьющих пиво в лишенной всякого освещения ночной
аллее. Темно было так, что я даже не мог толком рассмотреть их лиц. Я подошел и тупо повторил свой вопрос
про море, но уже безо всякой надежды.

— Так вон оно, — сказали они и посмотрели куда-то
мне за спину. Я обернулся, но ничего не увидел. Только
темноту. И что-то мерцавшее посреди этого черного пейзажа. Возможно, корабль или маяк. Хотя с таким же успехом это мог бы быть трактор посреди поля. Я кисло
сказал что-то вроде «ясно».

— Москвич? — спросила одна, не глядя на меня.

— Ага, — кивнул я.

— Врешь, наверное.

— Почему? — удивился я.

— Да тут кого ни спросишь, все типа москвичи, а потом — ни фига не москвичи.

— Могу больше «акать» и растягивать гласные, — сказал я, словно был дрессированным попугаем, нанимающимся в цирк.

— Да и так слышно, что москвич, — сказала вторая.

У всех троих был легкий одесский акцент, поэтому
я даже не стал спрашивать их, местные ли они, — и так
было ясно.

—Купи себе пиво, садись с нами, — сказала вдруг молчавшая до этого третья.

Я сказал, что посидеть готов, но пиво не люблю. Тут
они все сказали, что тоже пиво не любят. Это вступало
в некоторое противоречие с пивными банками, которые
они держали в своих руках, но я не стал спорить.

— Ты один, что ли, приехал? — спросила первая совершенно равнодушно.

— Ну да, — кивнул я.

— Неженатый, что ли?

— Неженатый.

— Врешь, наверное.

— Да нет, правда. У меня и кольца нет.

В качестве доказательства я почему-то покрутил обеими руками. Повисла неприятная пауза. Чтобы поддержать угасающую беседу, я сказал, что у меня сегодня
день рождения.

— Серьезно? — оживилась вторая.

— Куда уж серьезнее.

— Врешь, наверное, — снова сказала первая все так же
равнодушно, словно уже устала уличать меня во лжи.

—Зачем мне врать? — уже несколько раздраженно переспросил я. — Могу паспорт показать.

Она отмахнулась, словно даже мой паспорт не вызывал в ней доверия.

— Что скажешь за то, чтобы отметить твой день рождения? — сказала вторая.

— Хорошая мысль, — сказал я, не сразу разобравшись
в классическом одесском предлоге «за».

— Тогда пошли в ресторан. Тут недалеко.

Они все, как по команде, встали и двинулись вглубь
аллеи. Я мысленно пересчитал имеющиеся у меня в наличии гривны, пытаясь сообразить, хватит ли мне их на
четверых. «Да и хер с деньгами, — подумал я. — День
рождения все-таки. Там разберемся».

Я еще раз глянул на черное пространство, нагло именующееся морем, и пошел следом за девицами. Легкость, с которой они согласились куда-то пойти, меня слегка удивила — после Москвы я мучительно выдавливал из себя въевшееся недоверие к любой форме дружелюбия. Дальнейшее
я помню смутно, но вовсе не по причине опьянения. Просто
беседа была самая обычная: о том, о сем, о мелочах.
Помню, что одна девица сказала, что ненавидит имя
Сергей и по ее глубокому убеждению все Сергеи — ничтожества и мудаки. После чего она вскинула глаза на
стоявшего рядом официанта.

— Вот тебя как зовут?

— Сергей, — ответил тот, нисколько не обидевшись.

Помню, как они сказали, что только что сами вернулись из Москвы.

— Что видели? — спросил я из вежливости.

— Ничего, — честно ответили они. — У нас был семинар по маркетингу, а в последний день мы по магазинам
ходили.

Обвинять их в нелюбопытстве было бы ханжеством:
я знал, что и сам в Одессе вряд ли пойду по музеям — не
то настроение.

Потом они засобирались по домам. Вдоль набережной курсировал бесплатный автобус, подбиравший поздних посетителей ресторанов и кафе. Его они обсуждали
почему-то особенно бурно.

— А ты спросила за автобус?

— Официант сам спросит за автобус!

— Официант за автобус не спросит, если ты сама за
него не спросишь!

Когда я робко заметил, что в России не говорят «за»,
они все очень удивились.

— Вообще не говорят?

— Нет, ну, говорят… допустим… «за что-то заплатить»
или «за дверью», но не «спроси за автобус».

— А как же говорят? — спросили они, потрясенные
убогостью российской лексики.

— Насчет или об. «Узнай насчет автобуса», например.
Они пожали плечами и хмыкнули. Кажется, я их не
убедил.

Потом я оплатил более чем скромный по московским меркам счет и следом за девицами впрыгнул в подошедший автобус. Через пару минут мы вылезли на
автостоянке, где была припаркована машина одной из
девиц. Они меня добросили до гостиницы. Я поблагодарил за компанию и попрощался. Кажется, впервые за
много лет я отметил свой день рождения. И что еще более ценно, отметил его с незнакомыми людьми, которых я видел в первый и последний раз в своей жизни.
Я не запомнил их имен, они наверняка не запомнили
моего. Я даже не стал брать ничьих телефонов. Я за чистоту жанра.

Купить книгу на Озоне

Предисловие к книге

О книге Гвидо Кноппа «Королевские дети»

Отпрыски европейских монархов молоды, как правило,
богаты или по крайней мере обеспечены и известны всему
миру. Они несут бремя древних традиций и непреходящей
ответственности за продолжение династии. «Королевская
мистерия — это отдельная жизнь. Нам нельзя срывать с нее
покров тайны и чуда», — заявил в 1867 году британский
профессор государственного права Уолтер Бэджет. И в
самом деле, частная жизнь монархов веками была более
или менее скрыта от посторонних глаз, и лишь немногим
удавалось увидеть то, что происходит внутри дворцовых
стен, — их существование, которое лишь кажется легким
и безоблачным. Времена меняются: современные наследники
престола давно усвоили, что будущее царствующих
семейств в большой степени зависит от их популярности
и народной любви. Их предки восходили на престол
и правили милостью Божьей, ничего больше не требовалось.
Нынешних монархов наделяет властью их народ,
и никто другой. Представители политической и экономической
элиты призваны создавать и поддерживать репутацию
монаршей фамилии двадцать четыре часа в сутки.
«Королевский дом — это фирма, требующая постоянного
руководства, бренд, который необходимо беречь и поддерживать» — такое удачное сравнение привела недавно
принцесса Мэри Датская. При этом речь идет не об одних только представительских функциях, а о созвучии эпохе.
Вместе с тем королевские дети не должны домогаться
дружбы и набиваться в друзья своим подданным. Немного
чуда и тайны — вот что всегда должно присутствовать,
чтобы сказка о принце и принцессе продолжала существовать.
В XXI веке монархии, чтобы выжить, приходится
быть гибкой и балансировать между традицией и современностью,
популярностью и мифом.

Завтрашние монархи как нельзя лучше подготовлены
к подобной эквилибристике: они изучают право, историю,
политику и экономику в европейских и американских университетах,
проходят военную службу и осваивают иностранные
языки. Образование их предшественников было
доверено домашним учителям и гувернерам, нынешние
же отпрыски королевских семей растут в самой обычной
обстановке, вместе со сверстниками учатся в открытых
школах, у них есть увлечения и интересы, и, наконец, они
самостоятельно выбирают себе спутников жизни. То, что
еще лет пятьдесят назад казалось совершенно невозможным,
сегодня — обычное дело: короли больше не скрывают
своих возлюбленных «низкого происхождения», женятся
или выходят за них замуж. Современные монархии
принимают в свои семьи новых членов незнатного происхождения.
В Норвегии, Дании, Испании и Нидерландах
наследники престола взяли в жены молодых женщин из
простых, не аристократических семей. Падают и другие
бастионы: в Великобритании принцев Уильяма и Гарри
часто видят в обществе их «гражданских» подруг. В Швеции
принцесса Виктория отдала свое сердце тренеру по
фитнесу. Даниэль Вестлинг — так зовут сильного мужчину,
на чье крепкое плечо она решила опереться. Любовь
облагораживает и возвышает. Может быть, генетическое
родство с собственным народом — единственная надежда
современных монархий? Скорее всего, так оно и есть. Похоже,
королевские дома вызывают все большее восхищение, почти завораживают простых людей. Королевские
свадьбы и крестины становятся телевизионными топ-шоу,
миллионы восторженных зрителей любуются королями
на экране.

Тюльпаны и танго. Виллем-Александр и Максима Нидерландские

Максима оказала Виллему-Александру неоценимую услугу.
До женитьбы он был известным плейбоем, ночами кутил
в самых злачных местах Амстердама и постоянно менял
подружек. За пристрастие к пиву и разгулу он получил
прозвище «принц Пильз», а его имя склоняли на всех
углах. «Алекс живет необычайно активной сексуальной
жизнью», — писал тогда один из колумнистов либеральной
газеты «Телеграф». Другие газеты и журналы называли
молодого человека «карнавальным принцем» и даже
«королевским эксгибиционистом». Казалось, плохи дела
принца Оранского.

Но потом он встретил Максиму и доказал всем, что
способен полюбить и что мужчину делает женщина, как
гласит старинная пословица. Однако, когда наследник
престола в 2001 году представил голландцам энергичную
аргентинку как свою невесту, подданные устроили
влюбленным настоящую проверку на прочность. Многие
в тюльпановом королевстве называли Максиму Соррегьету
«невестой без места». Ее отец, Хорхе Соррегьета,
в 1976–1983 годах, во время военной диктатуры в Аргентине,
когда были изгнаны, замучены и убиты тысячи противников
режима, занимал должность статс-секретаря
в Министерстве сельского хозяйства. Он входил в команду
экономистов генерала Хорхе Видела. «Дочь такого отца
не может быть нашей королевой!» — возмущались парламентарии
леволиберального толка. Но Виллем-Александр
был непреклонен: если парламент не даст согласия, пусть
королевство ищет себе другого наследника. Так было заявлено
общественности. Монархический кризис напомнил
голландцам о 1966 годе, когда кронпринцесса Беатрикс
вышла замуж за Клауса фон Амсберга, немца, который во
время Второй мировой войны служил в гитлеровских танковых
войсках и носил форму Вермахта. Несмотря на беспорядки,
дымовые шашки демонстрантов и выкрики «Клаус, убирайся вон!» — Беатрикс осталась со своим возлюбленным — так
же невозмутимо и уверенно, как спустя без малого сорок
лет ее сын — с Максимой. Когда же наконец 2 февраля
2002 года состоялась свадьба, страсти уже улеглись. Благодаря
исключительному обаянию и свободному владению
голландским языком невеста мгновенно покорила сердца
подданных и была встречена всенародным ликованием.
Однако Максиме все же пришлось смириться с тем, что ее
родителям не позволили присутствовать на свадьбе единственной
дочери.

Между тем буря утихла, королевский дом Нидерландов
обожают как никогда раньше. Во многом это заслуга
будущей королевы Максимы. Не только потому, что она
подарила нидерландскому престолу наследницу: после
Виллема-Александра на трон взойдет их старшая дочь
Катарина-Амалия. Максима может себе позволить время
от времени выступать с провокационными заявлениями
от имени монархии. Громкие убийства политика Пима
Фортуйна и кинорежиссера Тео ван Гога потрясли королевство
и вызвали кризис. Тогда Максима заявила: там, где
бессильны политики, монархия будет решать насущные
проблемы государства. А когда речь зашла об интеграции
иностранцев, принцесса выразила пожелание, чтобы все
приезжие чувствовали себя в Нидерландах так же комфортно,
как она сама: «Лично я чувствую себя здесь дома».

Сказка летней ночи. Виктория Шведская и ее Даниэль

Она считается образцом будущей королевы: прилежна,
скромна, а главное, не замешана ни в каких скандалах.
Когда кронпринцесса Виктория однажды унаследует
престол своего отца, у шведов будет безупречная, блестяще
образованная королева. Виктория с отличием
окончила школу, затем — университет, быстро освоив
курс истории искусства, политологии, истории и иностранных
языков. За теорией последовала и практика.
Симпатичную шведку не испугала даже военная служба
с ее муштрой. Ко всему прочему, обожаемая шведами
принцесса обучалась дипломатии. Она уверена: быть
королевой означает нечто большее, чем просто носить
корону и мило улыбаться подданным. Единственная роскошь,
которую позволила себе прилежная кронпринцесса,
— это любовь. Уже много лет рядом с образцовой
наследницей престола — тренер по фитнесу Даниэль
Вестлинг. Казалось бы, пышущий здоровьем спортсмен
ей совсем не пара: едва ли он знает хоть один иностранный
язык или имеет даже отдаленное представление
о придворном этикете. Тем не менее он был представлен
королю Карлу-Густаву. Поначалу монарх не слишком обрадовался
выбору дочери, хотя сам когда-то женился на
девушке незнатного происхождения Сильвии Зоммерлат,
с которой в 1972 году познакомился на Олимпийских
играх в Мюнхене. Прекрасная уроженка Гейдельберга
мгновенно пленила сердца шведов. Удастся ли то
же самое Даниэлю Вестлингу — покажет время. Пока же
из спортивного вида студента в джинсах и бейсболке будут
лепить элегантного принца в костюме и очках в золотой
оправе.

Кронпринц и журналистка. Фелипе и Летиция Испанские

Много лет он был самым завидным женихом среди европейской
аристократии. Стройный, рослый, красивый,
спортивный — вслед за кронпринцем Фелипе Испанским,
где бы он ни оказался, неизменно устремлялись женские
взгляды и помыслы. Шарм, породу и стать он, несомненно,
унаследовал от отца, короля Хуана-Карлоса. Монарх, который
после сорока лет военной диктатуры привел страну
к демократии, всегда был примером для принца. В тринадцать
лет Фелипе в кабинете отца стал свидетелем того, как
король сумел предотвратить попытку государственного переворота,
предпринятую сторонниками Франко. «Корону
нужно завоевывать ежедневно» — этот завет отца Фелипе
никогда не забывал. Король может быть спокоен: когда
его сын взойдет на трон Бурбонов, он продолжит его дело
и стиль правления. Фелипе уже однажды подтвердил это,
горячо ратуя за конституцию Испании. В стране, которая
то и дело содрогается от террористических актов сепаратистов,
монарх — стержень и гарант национального единства.
Этому и намерен посвятить себя Фелипе как будущий
король. Все чаще наследник престола выполняет функции
отца, вынужденного отойти от дел по состоянию здоровья.
С 2004 года рядом с Фелипе — его жена, Летиция Ортис,
бывшая тележурналистка. Еще недавно казалось невероятным,
чтобы женщина незнатного происхождения стала королевой
Испании. Испанский королевский дом считается
самым консервативным в Европе. Разумеется, Хуан-Карлос
и королева София мечтали совсем о другой невестке — родовитой
аристократке и уж конечно не разведенной женщине.
Но Фелипе сделал свой выбор сам, заявив родителям,
что без Летиции не желает наследовать престол.

22 мая 2004 года в Мадриде сыграли их свадьбу, за которой
в прямом эфире следили более миллиона телезрителей. С тех пор бывшая журналистка познает на собственном
опыте, что значит быть «публичной персоной».
Испанский народ наблюдает за каждым ее шагом и принимает
живейшее участие в ее личной жизни: судачит о ее
мнимом «бесплодии» и «истощении», пристально следит
за тяжелой беременностью, ликует по поводу рождения
дочери Леонор, которая, возможно, когда-нибудь взойдет
на престол. Толковали о том, что у Леонор в будущем
появится брат. Однако второй ребенок наследной четы,
родившийся в мае 2007 года, — тоже девочка, инфанта София.
Если третьим будет сын, то трон унаследует он, а это
значит, что испанцы не изменят свою конституцию.

Золушка и принц. Метте-Марит и Хокон Норвежские

Обучаясь в Калифорнийском университете в Беркли, он
звался просто Магнусом и избегал всяких разговоров
о своем происхождении. Его королевское высочество
кронпринц Норвежский Хокон-Магнус жил в Соединенных
Штатах в свое удовольствие: там он мог вести обычную
жизнь обычного человека, о которой давно мечтал.
Наследник норвежского престола всегда тяготился своим
высоким положением и наследием. В одном интервью он
признался, что постоянно мучился вопросом: ценят его
просто как человека или же исключительно как принца.
Его родители король Харальд Норвежский и королева
Соня, тоже незнатного происхождения, считали важным
дать детям самое демократичное воспитание. Кронпринц
учился в открытой общеобразовательной школе, проводил
много времени в загородном поместье Скаугум в Аскере,
подаренном дедом, королем Олафом V, его родителям на
свадьбу. Принца и его старшую сестру Марту-Луизу долгое
время ограждали от всякой публичности. Лишь достигнув восемнадцати лет, Хокон стал выполнять положенные
ему представительские обязанности. Когда же в октябре
2000 года Хокон объявил о помолвке с девушкой из простой
семьи Метте-Марит Тьессем-Хойби, норвежский
трон буквально зашатался. Появление белокурой жительницы
Осло раскололо нацию и обострило антимонархические
настроения в стране. Метте-Марит выросла в неблагополучной
распавшейся семье, получала социальное
пособие, посещала столичные вечеринки и злачные места,
была замешана в мелкой торговле наркотиками и родила
внебрачного сына. Одним словом, она совершенно не годилась
на роль будущей королевы. Если после Второй мировой
войны монархию в Норвегии поддерживало около
девяноста процентов населения, то после объявления об
этой помолвке число сторонников монархии сократилось
до шестидесяти пяти процентов. Однако кронпринц
остался непоколебим в своем «смелом решении» и не отступился
от Метте-Марит. 24 августа 2001 года он произнес
свадебную речь, растрогавшую невесту до слез: «Дорогая
Метте-Марит, душа твоя полна света. Я никогда еще не был
так переполнен любовью, как сейчас, с тобой. Благодаря
тебе раскрывается все лучшее, что есть во мне. Я горжусь
тем, что могу называться твоим супругом. Я люблю тебя».
Кажется, сказка о Золушке и принце все-таки сбывается.
Пока, по крайней мере.

Сокровище викингов. Фредерик и Мэри Датские

Принцесса — это профессия, так, по крайней мере, считает
австралийка Мэри Элизабет Дональдсон. Со дня бракосочетания
с наследником датского трона принцем Фредериком
она излучает истинно королевское достоинство,
которому позавидовали бы самые родовитые европейцы.
Всегда безупречно одетая, она стала эталоном стиля не
только для датчан, которые в один голос сравнивают ее
с Жаклин Кеннеди. Ее новый народ настолько восхищен
ею, что уже поговаривают о «датской Диане».

«Королевский дом — это фирма, требующая постоянного
руководства, и бренд, который необходимо беречь
и поддерживать» — так бывшая сотрудница рекламного
дома выразила свое представление об ответственности
современных королей. Мэри и Фредерик стали новыми
звездами европейской высшей аристократии. Где бы
они ни появились, они вызывают всеобщий восторг и восхищение.

Этот имидж — результат тяжелой работы: когда принц
познакомился с Мэри на летних Олимпийских играх
в Сиднее, девушка и представить себе не могла, что имеет
дело с наследником престола одной из старейших монархий
Европы. Спустя несколько месяцев после первого свидания
она записалась на курсы этикета и светского поведения
«Стар Квест».

Так началось превращение раскрепощенной и шаловливой
дочери университетского профессора в представительницу
европейской аристократии. 14 мая 2004 года
Фредерик и Мэри принесли обет супружеской верности.
Это была исключительно трогательная свадебная церемония.
Сын королевы Маргрете, обычно хладнокровный
и сдержанный, не мог сдержать слез, ожидая невесту у алтаря.
Осталась довольна и свекровь: закончилось холостяцкое
житье ее сына с разными блондинками, да и прошлое
невесты представляется безупречным — никаких скандалов,
никаких компрометирующих снимков, никаких тайн.

Через три года все чаще стал звучать вопрос: что скрывается
за этим идеальным фасадом? Для критиков монархии
стиль жизни Мэри и Фредерика давно уже как кость
в горле: два миллиона евро государственного содержания
в год! В Европе ни одной королевской семье не выделяют
больше. Они утопают в роскоши, которая обходится налогоплательщикам
слишком дорого. Королеву Маргрете, как
известно, всегда ценили за ее скромность.

Сумеет ли Мэри стать образцом нового поколения королевских
отпрысков? Что она испытывает в новом качестве,
после того как ей пришлось столько всего поменять
в жизни: проститься с родной Австралией, перебраться
в далекую от семьи и горячо любимого отца Данию, отказаться
от профессии, карьеры и самостоятельного, независимого
существования? А что чувствует молодой человек,
привыкший с детства к публичности, вспышкам фотоаппаратов
и огромной ответственности, на него возложенной?
Молодой человек, который надеется, что обрел наконец
свою вторую половину и с ней будет благополучен
и спокоен. Как эти двое из столь разных миров нашли друг
друга? Оправдает ли Мэри надежду датчан на появление
«датской Дианы»? Или ее, как и образец, на который она
равняется, постигнет неудача?

Принц и мятежник. Уильям Британский

Он считается самым завидным женихом среди европейского
дворянства. Но подруг себе Уильям выбирает из демократических
кругов. «Прекрасный Принц» очень похож
на свою жизнерадостную мать Диану, ставшую причиной
столь многих неурядиц и скандалов, связанных с британской
королевской семьей. Его обязанность — навести
порядок в монархии, и уже сейчас все больше подданных
видят в роли будущего короля скорее Уильяма, чем его
отца принца Чарльза. На карту поставлено само существование
британской монархии. Гуманизм у Уильяма в крови,
однако это не удерживает его от кровавых развлечений
вроде охоты.

Общественность вдруг усомнилась, сумеет ли он вообще
когда-нибудь выполнять обязанности короля. Известно,
что принц тяготеет к «обычной» жизни, насколько ему позволяет
его положение. Этому, вопреки правилам королевского
дома, придавала значение его мать, а после ее смерти
его устремлениям способствовал «пакт о ненападении», заключенный
между монаршей семьей и британской прессой.
Так, «кроткому принцу» позволили беспрепятственно
окончить школу и университет, а также провести год на
альтернативной социальной службе в Южной Америке.
Прессу от случая к случаю подкармливали фотографиями
и интервью симпатичного скромного юноши. Однако отсрочка
уже истекает.

В начале 2006 года Уильям стал президентом британской
футбольной федерации и одновременно окончил военную
академию Сандхерст. Из принца-мятежника вырос
вежливый, сдержанный и крайне ответственный представитель
британской короны. Знатоки придворной жизни
утверждают: уж теперь-то принц понимает, что значит
быть королем. А на примере своего отца Чарльза он узнал,
как много воды утечет прежде, чем корона увенчает его
чело.

Между тем принц расстался со своей давней подругой
Кейт Миддлтон. В свои двадцать четыре года он еще не
готов связать себя узами брака. И он прав: лучше успеть
повеселиться до свадьбы, чем после нее. Поэтому, прежде
чем зазвучат свадебные колокола, мы еще увидим принцев
в обществе самых разных спутниц.

До сих пор превращение стеснительного мальчика,
рано потерявшего мать, в будущего короля Великобритании
и надежду британской короны происходило довольно
гладко. Но испытания еще впереди.

«Монархия — это лотерея», — размышляет британский
критик королевской династии Пол Флинн, имея в виду
прежде всего опыт принца Чарльза.

«Королевские привилегии переходят по наследству,
и каким бы ни был наследник — неуклюжим, неповоротливым,
странным в своих сердечных склонностях, — мы
должны его принять» — такой диагноз поставил острый на
язык писатель Билл Брайсон.

В принципе мы можем быть вполне довольны нашими
королевскими отпрысками. Красивые, представительные,
самостоятельные — вот идеальный портрет монархии
XXI века. Монархии только выиграли оттого, что короли
теперь могут жениться не только на ровне, но и по любви.
Старая сказка о Золушке, ставшей принцессой, иногда
сбывается. Возможно, не для нас, а для наших детей и внуков
— ведь многие наследники престола уже позаботились
о продолжении рода. Так продолжается история.

Купить книгу на Озоне

Отрывок из автобиографии Микаэла Таривердиева «Я просто живу»

О книге Микаэла Таривердиева «Я просто живу»

«Разве не заметно, что я — единственный?» — отвечаю я,
когда меня спрашивают, есть ли у меня брат или сестра.

Синее небо моего детства, небо Тбилиси, жаркое лето, воздух, напоенный запахом южной зелени
и настолько густой, что, кажется, его
можно резать ломтями.

И мама. Мама, которая идет мне навстречу. У меня захватывает дух, я не
вижу ее лица — только сияние, исходящее от него.

Дом, в котором я родился, когда-то
весь принадлежал нашей семье, вернее, семье моей мамы. Старинный, построенный в виде буквы «П», он всегда
казался мне громадным. Когда я увидел его много позже, он показался мне
меньше. Или просто я стал взрослым?
Это был красивый, даже для Тбилиси,
дом в три этажа с большим двором, в котором был фонтан
и огромное тутовое дерево.

От дома к реке спускался парк около километра длиной.
Рядом с домом — церковь или, скорее, часовня. В общем, родовое гнездо. Акоповы — фамилия моей мамы — хорошо были
известны в Тбилиси. Один из дядей моей мамы был какое-то время городским головой. А еще был беспутный дядюшка.
Он считался чрезвычайно легкомысленным и постоянно подвергался осуждению, хотя был человеком вполне безобидным.
Когда он загуливал, ехал кутить, то нанимал три экипажа. В одном ехал он сам, в другом ехала его шляпа, в третьем — трость.
Даже до меня дошли возмущенные рассказы о его поведении.
Странно, но в Тбилиси сохранилось немало людей как бы
из прошлого, из старой жизни. Во многом именно они задавали тон в городе даже в советское время. В Грузии слово «товарищ» не вытеснило слово «господин». К старшим часто обращались «батоно». А старые фамилии
по-прежнему пользовались уважением.

Наш дом после революции экспроприировали. В парке был построен санаторий, а в самом доме поселили разных людей. Сначала нам оставили три
комнаты, потом две, а когда отец с матерью переехали в государственную
квартиру, оставшаяся часть семьи ютилась уже в одной.

Кура, шумная, бьющая по гранитным набережным, а там, где их нет, —
по отшлифованным камням. Я долго был убежден, что реки
бывают только такими. Они просто должны быть стремительными, коварными, с водоворотами, которые таят в себе завораживающую опасность. Конечно, я читал о других реках, но,
когда оказался в России и впервые увидел Волгу, я изумился
спокойствию и равнодушию огромной массы воды, которая
никуда не стремится. И только кинув палочку, я понял, что
водяная масса все-таки движется. Это было совсем не похоже
на ту горную реку, в которой семилетний мальчишка, каким
я себя помню, никак не может устоять на ногах.

Лето. Мама ушла на работу. Отец тоже. Я болтаюсь без дела при Марусе — домработнице, которая жила с нами. Маруся
тоже куда-то отправляется, а дворовые мальчишки зовут меня
в бассейн. Мне ужасно интересно, ведь это первый настоящий
плавательный бассейн в Тбилиси. Мы долго едем на трамвае,
но зря — воду спустили: профилактика. Мы бежим к реке, это
совсем недалеко. Ребята решили искупаться — в этом месте набережной нет. Стали раздеваться. Сняли рубашки, сняли сандалии, брюки. Прыгнули в воду. И я тоже. Но плавать я не умею.
Сказать стесняюсь. Меня несет, но я молчу. Ребята понимают,
что происходит, — я среди них самый младший, — и начинают
кричать. Какой-то незнакомый молодой
человек прыгает в воду, подхватывает
меня, но выйти на берег тоже не может.
И мы плывем вдоль берега.

Я помню, что все время спрашивал
его: «Вам удобно?» — «Заткнись, не мешай!» — кричал он.

Так он проплыл со мной полгорода,
от цирка до рынка, наверное километра
полтора, пока не появилась набережная
и лестница. Там парень меня вытащил,
и мы, мокрые, пошли обратно. Только тогда я действительно
испугался. Почему я не сказал, что не умею плавать?

Вернувшись домой, тайно высушил одежду. Ночью мне
стал сниться бурный поток. Вода меня несет, а я тону, тону.
Я не спал несколько дней. У меня поднялась температура. Мама
допытывалась, в чем дело. Но я молчал. Уже потом она случайно узнала об этой истории.

А к Марусе по субботам приходил солдат. Он сидел на кухне
и пил чай. Это вызывало во мне живейшее любопытство. Как-то в субботу Маруся повела меня в парк культуры и отдыха. Там только что построили парашютную вышку. Здоровенную.
Она привела меня в абсолютное исступление.

Но как это сделать втайне от Маруси? Тут как раз очень кстати появился солдат и стал весело болтать с нею. Я же, выпросив
немного мелочи на мороженое, оказался у кассы парашютной
вышки.

— Мне билет, — протянул я гривенник.

— Нет, мальчик, нужно взвеситься, — ответила кассирша.

Я взвесился.

— Можешь. — Билет мне был продан.

Я побежал к лестнице. Но чем выше я поднимался, заглядывая через решетки вышки, чем дальше от меня удалялась
земля, тем меньше мне хотелось прыгать. И я стал уступать дорогу тем, кто
поднимался за мной. И все-таки я поднялся. Когда взглянул вниз, душа ушла
в пятки. Нет, не в пятки. Душа целиком влезла в горло. В животе стало холодно, а сердце стучало в глотке, в носу, в ушах, в глазах. Но не в пятках. И я
опять не говорю: «Я не хочу».

Я позволяю служителю надеть на меня брезентовые лямки. Огромный раскрытый парашют сам тянет меня к барьеру.
Барьер распахивается, меня выбрасывает,
и я, как куль, ухаю
вниз. Лечу камнем, пока стропы не натягиваются, и зависаю
в нескольких десятках метров над землей. Веса не хватает,
чтобы приземлиться, — мне всего пять лет. Я вижу, как моя
Маруся бегает вместе с солдатом внизу, все такое маленькое-маленькое, люди кричат. Я подтягиваюсь на руках и все-таки
постепенно спускаюсь. В голове — одна мысль. Чтобы Маруся не сказала маме. Об этой истории мама узнала через много
лет.

А вот об истории с пистолетом так никто и не узнал. У меня
был друг Игорь Агладзе (Агладзе — известная в Грузии фамилия, отец Игоря был инженером, дядя — президентом Академии наук Грузии). Как-то мы с ним были у меня дома. Одни.
И вдруг обнаружили ключи от ящика отцовского письменного
стола. Движимые любопытством, открыли и увидели настоящий браунинг! Отдельно лежала кобура и начатая пачка патронов.

Мы помчались на чердак — наша квартира была на последнем этаже, — забрались на крышу и, как сейчас помню, выстрелили в водосточную трубу. Один раз он, один раз я. Что
началось! Свистки, суета, мы мигом спустились домой, почистили пистолет подсолнечным маслом, отстрелянные гильзы спустили в унитаз. Тут-то и раздался
звонок в дверь. Дело в том, что наш дом
находился на улице, по которой ездил
на работу и с работы первый секретарь
ЦК Грузии Чарквиани. Перед тем как
должен был появиться Чарквиани в своем роскошном «ЗИС-110», улица заполнялась людьми, энкавэдэшниками. Именно в такой момент мы
и затеяли стрельбу.

— Не слышали ли вы стрельбу? — спросили появившиеся
в дверях люди в черных костюмах.

— Нет, — ответили мы. — Кажется, хлопнула хлопушка.

— А кто дома из взрослых?

— Никого.

Они прошли в квартиру, все осмотрели, убедились, что
никого нет, и ушли, убежденные, что семилетние мальчишки
стрелять не могли. Что было бы с отцом, если бы они нас заподозрили!

В городе появлялся запах арбуза. Свежего арбуза. Это шел
снег. Снежинки таяли на лету, асфальт покрывался дождевой
пленкой. Ужасно обидно! Но иногда все же снег покрывал землю, вечнозеленые деревья. Это был праздник! Мы высыпали
на улицу, тащили запрятанные по чуланам санки, веселье продолжалось до первых солнечных лучей. Снег исчезал. Но весной все вновь становилось белым — цвели вишни. И сирень,
огромное количество сирени. Ужасно любил праздник Первого
мая. Черешню продавали прямо на улицах. Гроздья черешни,
нанизанной на палочки, как виноград. Мороженщицы, веселые, в чистых белых халатах, с повозками на двух колесиках с ручкой.

Дом, в котором прошли мои детство и юность, стоял на горе. Он тоже
был построен в виде буквы «П». Балконы выходили во внутренний двор,
располагавшийся на трех уровнях, которые соединялись между собой двумя
полукруглыми лестницами. Окна распахнуты, и отовсюду несется музыка.
Шуберт. Этюды Черни. Из какого-то
окна — неумело подбираемая грузинская мелодия. Где-то звучит радио. Все это смешивается, но не
создает впечатления дисгармонии. Музыка звучит негромко,
ненавязчиво. Она как бы часть жизни, продолжение этого
двора, этого города. Она не выставляется напоказ. Она просто
живет.

Как люди, никогда нигде не учившиеся, встречающиеся,
быть может, в первый раз, с такой точностью на ходу аранжируют мелодию на четыре, пять, шесть голосов? Это полифония
самого высокого класса. Не могу этого понять и восхищаюсь
бесконечно.

Возможно, предки грузин жили в горах, и полифонические
ходы, такие как канон, были подсказаны им эхом гор, а потом
родились более сложные формы? Может быть, сама земля эта
столь удивительно красива и щедра, что не петь невозможно?
Я не знаток фольклора, и в грузинском мелосе есть, наверное,
песни и о тяжелой доле. Но то, что я слышал в детстве, — это
песни о любви, о нежности, о красоте. Я вырос на этом пении.
И еще на Шуберте.

Моя тетка Маргарита училась в консерватории. Это была
младшая сестра моей матери, всеобщая любимица. Веселая
и легкомысленная. Она признавала только одного композитора — Шуберта. Из-за этого у нее были
постоянные неприятности с педагогами. Она не хотела учиться по программе, она хотела петь только Шуберта.
Ее голос лучше всего звучал, как она
считала, в туалете. Она там закрывалась и пела. Кончилось тем, что с третьего курса она ушла из консерватории.
Но первая музыка, которую я вспоминаю осознанно, были романсы и песни
Шуберта. Я люблю их и по сей день.
Они по-прежнему вызывают во мне восторг своей прозрачностью, чистотой, благородством.

Музыкой я стал заниматься почти случайно. Просто у наших соседей был рояль. Я стал так часто к ним наведываться
и брынчать, что сосед, не выдержав, сказал: «Пусть папа купит
тебе пианино». Так все и началось.

Очень быстро мне надоело играть гаммы, упражнения, пьесы Майкапара и сочинения типа «Похороны куклы». Какая
кукла! Никакой куклы у меня не было! Само название унижало
мое достоинство. А играть пьесы посложнее я пока не мог. Так что же делать? Я стал делать то, что мне было интересно, — сочинять.
Г
лавной моей мечтой было научиться записывать. Любопытная вещь. Когда я научился записывать, я понял один закон: первая стадия обучения или умения — ты записываешь
музыку, и на поверку она оказывается гораздо беднее и неинтереснее того, что ты воображал и играл. Следующая стадия — ты записываешь придуманную музыку, и она звучит
так, как ты себе ее представлял. И уже гораздо позже — ты записываешь сочиненную музыку, и она звучит интереснее, чем
ты воображал. Но это я понял много
лет спустя.

Моя мама относилась ко всему очень
серьезно. Учиться так учиться. А у меня появилась новая страсть — чтение.
Я читал все подряд, безостановочно,
я пытался обмануть маму и Марусю.
Ставил на пюпитр книжку, под нее что-то импровизировал.

Мама, приходя с работы, интересовалась у Маруси:

— Играл?

— Играл.
Ведь, занимаясь своими делами на кухне, она и вправду слышала мои экзерсисы. В результате у меня развилась довольно
высокая техника. Просто я много читал.

Ощущение красоты, детское ощущение любви, когда кажется, что весь мир тебя любит. Не только твои родители, но и
все, все, все. Когда не покидает ощущение, что только выйди
в мир — и ты получишь нежность прохожих в ответ на свою.
Я помню это свое доверие ко всем вокруг.

А еще я помню шепотки, разносившиеся по двору.

Что-то скрывали от детей, но мы многое понимали, и многое, очень многое, врезалось в детскую память. «Взяли дядю
Левона с третьего этажа. И тетю Нино с четвертого». Сначала
шепотков было меньше, потом взрослые шептались все чаще.
Что означало слово «взяли»? Куда взяли? Когда они вернутся?
Я не мог понять. Много позже стало ясно, что оттуда, куда «взяли», мало кто возвращался.

Я дружил с двумя девочками. Их звали Джемма и Джесси.
Мы жили на одном этаже. Взяли их мать. Во дворе шептались,
стараясь, чтобы мы, дети, не слышали. Но на самом деле мы иногда знали больше всех остальных, взрослых.
Про мать Джеммы и Джесси говорили, что ее НКВД взял за то, что она
турецкая шпионка. У меня это никак
не укладывалось в голове. Шпионов
я знал, я их видел в фильме «Ошибка
инженера Кочина». Видели мы шпионов и в других фильмах. Они были
коварными, двуличными, злобными.
Слово «шпионка» никак не вязалось
с обликом матери Джеммы и Джесси,
от которой пахло сдобным печеньем —
она им всегда угощала детей, в том числе и меня, — у которой
были такие добрые руки, такие добрые глаза. Но когда я сказал об этом нашему сапожнику Сурену, что сидел в подвале,
в маленькой каморке, заставленной старыми башмаками,
морщинистый добрый человек ответил: «Замолчи и никогда об этом никому не говори. Иначе будет плохо твоим папе
и маме». Он почему-то курил не папиросы, а всегда скручивал
что-то из прозрачной бумаги. Это вызывало во мне живейший интерес.

У Сурена была большая семья. Он много работал, чтобы ее
прокормить. Когда мы приходили к нему в каморку, он выгонял нас: «Тут пахнет кожей, ступайте на улицу». Это был удивительно спокойный человек, смирившийся со всем — с нищетой, со своей судьбой, а главное — с отсутствием каких-либо
надежд. Впрочем, может быть, я это додумываю сейчас, для себя. Может быть, он и не ждал ничего, ничего не требуя от жизни. Он тихо напевал старинные армянские песни. Любимая
его песня «Ах сирун, сирун» («Ах любовь, любовь»). Если он
не пел, то молчал. Он никогда не назначал цену за свою работу,
брал то, что ему давали. Люди вели себя по отношению к нему
удивительно порядочно: даже те, что
были бедны, давали ему порой больше, чем стоила его работа.

Наша семья во дворе считалась состоятельной. Отец был директором
Госбанка Грузии. За ним приезжала
машина. Как сейчас, помню этот черный «паккард». Почему «паккард»,
а не «эмка», не знаю. Один раз отец,
когда я оказался у него в банке, взял
меня с собой в кладовую. Любопытная штука — он шел туда не один,
а вместе с бухгалтером и кассиром. У каждого был свой ключ
от своего замка. Всего же там их было три. Повернулось большое колесо, дверь отворилась, и мы оказались среди полок,
буквально набитых деньгами. На меня это не произвело никакого впечатления. Ну просто никакого. Другое дело — рубль.
На него можно было многое купить…

Мама работала в Главном статистическом управлении и была заведующей отделом. Конечно, никакого богатства у нас
не было, просто общественное положение, которое занимали родители, было основой такого к ним отношения. Возможно,
отчасти это происходило по инерции. Многие знали, что мать
родом из состоятельной старинной армянской семьи, об этом
помнили.

Глава из книги Феликса Медведева «Мои Великие старухи»

О книге Феликса Медведева «Мои Великие старухи»

—Я хочу вас познакомить с человеком необыкновенной,
фантастической судьбы,— сказала
Белла Ахмадулина. — Бывшей княжной. Увы, бывшей дворничихой.
Ее отец дружил с Лермонтовым (Фантастика! Отец моей современницы
дружил с Лермонтовым. Но как такое возможно? — Ф.
М.), она появилась на свет, когда отцу было за семьдесят. Этот случай
— матримониальные фантазии природы.

Мы вышли на улицу Воровского, миновали арку старинной постройки.
Узкий дворик — неправильной формы колодец — упирался
в убогую, выщербленную дверь. Зарешеченные окна. Ни души.

— Это здесь.

Мы постучались…

Шел самый перестроечный и во многом действительно светлый,
«надеждный» год нашей новой истории — 1987. Весна, еще многое
закрыто, запрещено, еще балом правит Егор Лигачев, еще идет
война в Афганистане и Сахаров томится в горьковской ссылке. И
Ельцин еще состоит в членах Политбюро. И многие свободы еще
были впереди. К одной из подвижек к демократии я как журналист
оказался счастливо причастен — к реабилитации, возрождению в
России дворянского сословия.

Познакомившись с княжной Екатериной Александровной Мещерской, представительницей знаменитейшего русского рода, и
узнав перипетии ее драматической биографии, я начал готовить
статью о ней для журнала «Огонек». Как говорила моя героиня, она
гордилась не тем, что среди Мещерских были герои, а тем, что среди героев были Мещерские. Командиром молодого Суворова был
Иван Мещерский, а его сын Алексей служил у Суворова адъютантом. Герой Шипки князь Эмануил Мещерский несколько месяцев
держал осаду Шипки, пока не подошли скобелевские войска, он
умер геройской смертью. Мещерский Иван Николаевич, магистр
высшей математики, создал «теорию переменной массы тел».
«Уравнения Мещерского» использовались при разработке гвардейских минометов «Катюша», а появление советских искусственных
спутников Земли было бы невозможно без его теории.

За неподобающее происхождение Екатерине Александровне
пришлось заплатить сполна. Голодная и полулегальная, на правах
приживалки, жизнь во флигеле своего имения, скитания, лишение
права работать и иметь паспорт, арест, опять арест…

Роковые серьги Натальи Гончаровой

…В один из вечеров, угостив меня непревзойденной рисовой
кашей, сваренной по старинному рецепту, Екатерина Александровна подошла к окну и, как мне показалось, поплотнее задернула
штору. Потом заперла дворницкую свою комнатенку на лишний
крючок.

— Я вам доверяю и хочу попросить об одной услуге, — вернувшись в кресло, стоявшее возле шкафа красного дерева, негромко произнесла хозяйка. — Мне восемьдесят три года, моя жизнь
идет к концу. И я хотела бы отблагодарить человека, который много лет был рядом, помогая мне, разделяя все мои невзгоды. Эту
женщину вы видели. Она здесь домоправительница. И потом, нужны средства на будущие похороны, ведь сбережений у меня нет.
Как я живу, вы видите. Перед вами остатки когда-то огромного отцовского наследства — картина кисти художника прошлого века,
старинный подсвечник и несколько редких книг. Нет ни Рокотова,
ни Кипренского, ни Рубенса, ни Боттичелли, обращенных в пользу
государства приказами Ленина и Дзержинского. Не могу же я требовать сегодня возвращения незаконно изъятого имущества. Меня
и так арестовывали тринадцать раз. И последний раз в 1953 году.
Но совесть моя перед Господом чиста. (Я весь превратился в слух.
Екатерина Александровна была серьезным, честолюбивым, жестким человеком, и я понимал, что только обстоятельства непреодолимой силы заставляют ее раскрыться передо мной.)

Екатерина Александровна поднялась из кресла и, как мне показалось, торжественно-печально подошла к комоду, повернула ключик, куда-то вглубь просунула руку и извлекла оттуда нечто в старинной коробочке. От комода до меня четыре шага. Я замер.

— Вот, откройте…

Я нажал малюсенькую кнопочку, и коробочка открылась.

— Что это?

— Это серьги, которые принадлежали Наталье Николаевне Гончаровой. Она их получила в подарок к свадьбе от матери.

Я потерял дар речи. Что говорить, как реагировать на услышанное. Серьги Натальи Николаевны Пушкиной? Но как они оказались
в этом доме?

Словно уловив мое волнение, Мещерская продолжала:

— Знаете ли вы о том, что Мещерские связаны родственными
узами с Гончаровыми? Да, да, с теми самыми, пушкинскими. Сначала брат Натальи Николаевны Гончаровой, Иван, женился на красавице-княжне Марии Мещерской, тетке моего отца, а последней
владелицей гончаровского Яропольца была княжна Елена Мещерская — дочь старшего брата моего отца, вышедшая замуж за одного из Гончаровых. Каждое лето до семнадцатого года вместе с мамой я ездила в Ярополец на могилы родственников.

Наталья Николаевна носила эти серьги недолго. Мать Натали
была в отчаянии, что ее красавица-дочь вышла замуж «за какого-то
поэта-полунегра, который был охоч до карт и погряз в долгах». Насмотревшись на сумбурную жизнь молодой четы, она отняла у дочери рубиновые серьги. Затем они оказались у Марии Мещерской.

У Елены Борисовны Мещерской-Гончаровой, тети Лили, как мы ее
называли, детей не было, и она передала сережки моей матери,
чтобы я, когда мне исполнится 16 лет, их носила.

— Но как же вы смогли сохранить такую реликвию? Ведь чтобы заработать на хлеб, вы после революции работали швеей!

— Так и сохранила. Мне, еще девчонкой начавшей кормиться
собственным трудом, незнакома алчность к вещам. Пожалуй, мы с
мамой особенно тяжело переживали лишь в тот день, когда у нас
реквизировали портрет отца работы Карла Брюллова. Кстати, сейчас он находится в Киеве в Русском музее, а бронзовый бюст отца,
сделанный Паоло Трубецким, — в запасниках Третьяковской галереи. Единственную реликвию семьи Мещерских, с которой я не
расставалась и, несмотря на нужду и голод, хранила и даже носила,
это «пушкинские серьги». Я думала, что перед смертью передам их
народу, как и все, что у нас было, но, как говорится, «земля приглашает, а Бог не отпускает». Я так тяжело больна и слаба, что превратилась в беспомощного инвалида. По правде сказать, мне никогда не хватало пенсии, так как при моем больном сердце, а тем более после того как я сломала шейку правого бедра, а позже и
левого, без такси я никуда. Вот почему сейчас, на пороге могилы, я
вынуждена расстаться с этой, — Екатерина Александровна отчетливо произнесла, — реликвией.

Я впился глазами в чуть поблескивающий под бликами сорокаваттной электролампочки удивительный раритет. Дрожащей рукой
вынул из коробки и положил на ладонь. Это были изящной работы
золотые сережки — на изогнувшейся веточке рассыпались бриллиантовые капли, а среди них кровавыми огоньками горели гладкие
красные рубины. Казалось, они ничего не весили. Но от сережек, и
я это отчетливо ощущал, исходила какая-то аура. Казалось, что я
держу в руках одушевленное существо. Недаром считается, что
вещи прирастают к владельцам и что в них переселяется часть души человека. Да, да, в природе нет ничего мертвого. Даже камень
имеет душу. Мистические аллюзии в моей голове остановила Екатерина Александровна:

— Помогите мне продать эти серьги… Купите их для своей жены. У вас есть деньги?

Вопрос, так решительно обращенный ко мне, был для меня не
столь неожиданным, сколь сакраментальным: я коллекционировал
автографы и фамильные реликвии, но не многие знают, что «живые» деньги для собирателей редкостей — явление иллюзорное. И
у меня вырвалось:

— Но как оценить сережки, которые держал в руках сам Пушкин?! Разве они имеют цену? Быть может, обратиться в музей?
Екатерина Александровна не то чтобы немного смутилась, но
мне показалось, ей стало как-то неловко. Ведь речь шла о тонкой
нравственно-материальной субстанции, о судьбе сокровища, которое пуще ока хранилось в ее доме более века. Мещерская как-то
скомкано заговорила о несомненной бесценности пушкинского раритета, который трудно измерить деньгами, и назвала сумму, которая, безусловно, была достойна этой «диковины». Сразу ответить
на столь неожиданное предложение я не решился, пообещав подумать несколько дней.

Прошло недели три, за время которых я не звонил в дом на улице Воровского. Ждал отсутствующего в Москве знакомого антиквара. Но, если честно, каким бы заманчивым ни было для меня
приобретение уникальных серег, душа моя, что называется, не лежала к экзотической
сделке. Да и тем более, моя скромная и почти равнодушная к дорогим украшениям жена Мила не проявила интереса к этой покупке:
«Носить серьги жены Пушкина — это уж слишком…»

Меня вызывает товарищ Яковлев

И вдруг однажды редактор журнала «Огонек» Виталий Коротич
сообщил, что меня вызывает к себе Александр Яковлев, в те времена член Политбюро, главный идеолог партии.

— Яковлев? Но зачем я ему понадобился?

— Вам скажут на месте. Что-то, связанное с княжной Мещерской.

Сломя голову я помчался в здание на Старой площади, получил
пропуск, поднялся на четвертый этаж и вошел в помещение, на котором висела табличка «А. Н. Яковлев».

Но к члену Политбюро меня не пригласили. Помощник Александра Николаевича с ходу деловито протянул какое-то письмо и
предложил ознакомиться с его содержанием здесь же, в комнате, за
столом у окна.

— Мы хотели, чтобы вы использовали это письмо для публикации в «Огоньке». Сегодня это очень важно, считает товарищ Яковлев, — напутствовал меня цековский чиновник.

Письмо оказалось довольно длинным, на тринадцати страницах,
и, как только я начал читать, меня околдовала красивая, интеллигентная русская речь. Это было письмо Мещерской к Раисе Максимовне Горбачевой с приколотой к верхнему уголку маленькой
запиской «А. Н. Яковлеву: Прошу помочь».

Екатерина Александровна рассказывала о тяжелой своей судьбе,
об отце и матери, о роде князей Мещерских, верой и правдой служивших государю и Отечеству. Особенно красочно сообщала она о
несметных богатствах своих предков. И это при том, что в советское время ей пришлось служить и ткачихой, и дворничихой. Моя
героиня молила Раису Максимовну о помощи. Она извещала о сохраненных ею для потомков серьгах Натальи Николаевны, которые
могла бы предложить заинтересованным лицам за соответствующую материальную компенсацию.

Ознакомившись с письмом, сам факт которого был для меня,
конечно же, неожиданным, я обратился к референту с просьбой
взять письмо с собой в редакцию. Через пять минут, получив захватывающее своим содержанием послание, я покинул здание, вызывавшее у многих его посетителей волнение и страх. А буквально
через день кто-то, словно опомнившись, прислал со Старой площади курьера, который отобрал у меня этот документ. Но копию с
него я все же успел снять…

Через некоторое время в журнале «Огонек» вышла моя статья
«Княжна Мещерская: жизнь прожить…». Она вызвала оглушительный резонанс, волны которого ушли далеко за пределы Советского
Союза. Мещерская стала известной повсюду. Журнал «Новый мир»
опубликовал написанную ею автобиографическую повесть, которая
вскоре вышла отдельным изданием. В СССР возникло заново возрожденное Дворянское общество, получили право гражданства
многие традиции и атрибуты отечественной истории.

Как-то я позвонил Екатерине Александровне. Она поблагодарила меня за публикацию и между прочим сказала, что стала получать большую пенсию. «Всесоюзную, —
с гордостью произнесла Мещерская. И добавила: — Умирать теперь будет спокойнее… Я рада, что мое письмо прочитали на самом верху».

«Что ж,— думал я, — княжне-страдалице, раздавленной российским переломом, пусть и на самом краю жизни, наконец-то воздано». Но все-таки какова судьба серег Натальи Николаевны? Где
они? Сохранились ли? И чьи ушки украшает невесомый шедевр
замечательного мастера? Носит ли их любимая женщина какого-нибудь долларового нувориша или супруга сановного «хозяина
жизни»? А может быть, они попали в музей? Или на аукцион? Ответить на эти вопросы я не мог.

1992 

Кристаллы, таящие смерть

Версия князя Евгения Мещерского, изложенная им в письме в
газету «Мир новостей», где я опубликовал ранее приведенную историю о княжне Мещерской и серьгах Натальи Николаевны Гончаровой:

Много тысяч лет цари Ширинские передавали из поколения в поколение таинственные кристаллы. Их было много. Какая-то тайна
хранилась в их сверкающих гранях. Не секрет, что древние бриллианты заключают в себе непостижимую для человеческого разума таинственную силу. Бог — на небе, а царь или князь — наместник Господа — на земле, и то, что принадлежит или принадлежало ему, должно
к нему вернуться, ибо его собственность дана ему Господом и Господом же может быть только отобрана. Как только алмазы похищались,
они несли последующим владельцам неисчислимые беды. Смерть и
кровь всегда сопутствовали дальнейшей истории этих камней. По-видимому, алмазы обладают способностью хранить информацию и
воздействовать ею на людей. И кристаллы Ширинских царей обладали способностью нести беды и смерть… Их дарили врагам. И враги
погибали. Их вставляли в перстни и серьги и дарили неверным женам.
Эти легенды очень древние, и я не знаю, что здесь правда, а что вымысел. Но из поколения в поколение передавались в роду князей Мещерских — потомков Ширинских царей — таинственные кристаллы.

Князь Петр Иванович Мещерский был самым младшим в семье
моего прапрапрапрадеда князя Ивана Сергеевича Мещерского.
Именно он был наиболее дружен с Александром Сергеевичем
Пушкиным. Ведь усадьба князей Мещерских Лотошино находилась в нескольких верстах от гончаровского Яропольца. Поэтому
молодые люди могли ездить друг к другу каждый день. Гостеприимство князей Мещерских было общеизвестно. Звучала музыка.
Вечерами пели романсы. Читали свои и чужие стихи. Петр Мещерский обожал Пушкина. В компании со своим старшим братом Иваном он часто ездил с ответным визитом в Ярополец. Видимо, там и
проговорился кто-то из братьев о таинственных серьгах, что хранились у отца князя Ивана Сергеевича Мещерского. Сначала это
только вызывало желание поговорить о непонятном и мистическом, особенно когда потухал закат и серый сумрак расползался по
закоулкам старинного дома.

Но спустя несколько лет Александр Сергеевич Пушкин вдруг
вспомнил об этих алмазах. Ревность? Да, именно ревность воскресила в памяти давно забытое. Наталья Николаевна Пушкина (урожденная Гончарова) блистала на балах. Очаровательная, юная — она
не могла не привлекать к себе внимания. И царя в том числе. Я не
знаю всей истории о том, как поэт уговорил князя Петра дать для
Натальи эти серьги. Знаю только, что они не были куплены. Возможно, поэт взял их для Натальи Николаевны лишь на время, чтобы проверить, как она ему верна. Петр отговаривал его от опасной
затеи, рассказывал странные истории о гибели женщин, носивших
эти украшения и замысливших измену. Но, очевидно, эти истории
еще больше распаляли воображение Александра Сергеевича. Да,
Наталья Николаевна носила эти серьги с алмазами, но смерть настигла не ее, а супруга. Как серьги вернулись в семью, также неизвестно. О них упоминала последняя владелица Яропольца, моя
двоюродная прабабка княжна Елена Борисовна Гончарова (урожденная Мещерская).

Потом, очевидно, они попали к князю Александру Васильевичу
Мещерскому — владельцу Алабинского дворца, а от него — к его
второй супруге Екатерине Прокофьевне Мещерской (урожденной
Подборской).

Ее отец организовал брак восемнадцатилетней дочери с шестидесятидвухлетним (вот почему князь Мещерский мог знаться с
Михаилом Лермонтовым! — Ф. М.) старцем князем Мещерским. Я
не берусь обсуждать законность этого брака, хотя весь свет и дочь
Наталья (от первого брака) возмущались происшедшим. Известны
слова Натальи Мещерской, будущей герцогини Руффо: «Сокровища Мещерских погубят вас и вашу душу. Эти алмазы не приносят
счастья…». Действительно, революция разрушила все планы новоиспеченной княгини Екатерины Прокофьевны Подборской. А перед этим событием были и скоропостижная смерть мужа-старца, и
отказ князя Паоло Трубецкого (того самого, знаменитого скульптора. — Ф. М.) жениться на ней и признать свою дочь Екатерину, которая родилась 4 апреля 1904 года, спустя четыре года после смерти Александра Васильевича Мещерского (автор письма здесь не
точен, по одним источникам, князь умер в 1903, по другим — в
1909 году. — Ф. М.) Екатерина Александровна потом всю жизнь
будет называть его отцом и путать даты своего рождения и его
смерти. Она говорила мне, показывая серьги «от Наталии Гончаровой», что мать всегда очень чувствовала их на себе, и невыносимая
усталость и подавленность возникали каждый раз, когда она их надевала.

Мать и дочь тринадцать раз сидели в тюрьме. Бедствовали.
Страдали и боролись со своими несчастьями. Они называли много
причин, которые вмешались в их судьбу, но я думаю, что все эти
несчастья смодулировали для них ширинские алмазы, которые сияли в тайном свете ночных ламп и… мстили. Незаконное обладание
убивало владельцев. Лишь в конце своей жизни Екатерина Александровна Мещерская решилась избавиться от злополучных кабошонов. Она их кому-то продала или подарила, и сразу благополучие, может быть, впервые в жизни, повернулось к ней…

1998

В 2002 году меня пригласили в Литературный музей
А. С. Пушкина для участия в телевизионной передаче. «Мы снимаем сюжет о серьгах Натальи Николаевны Гончаровой, о которых
вы когда-то писали, — сказал мне режиссер столичного канала. — 
Мы ждем вас на Пречистенке».

Каково же было мое удивление, когда я увидел в витрине ту самую реликвию, пришедшую из пушкинских времен.

Несмотря на съемочную суматоху, я, конечно же, оглянулся на
события пятнадцатилетней давности, вспомнив рассказ Екатерины
Мещерской о ее трудной судьбе, и порадовался неожиданной
встрече с загадочным рубиновым артефактом, который я когда-то
держал на своей ладони.

«Если прав князь Мещерский, приславший когда-то письмо в
газету, хорошо, что эти злополучные драгоценности хранятся теперь под толстым пуленепробиваемым стеклом в музейном „плену“ и никому уже не смогут навредить», — подумал я.

А как же «пушкинские серьги» попали в музей? Ах, ну да,
письмо княжны Мещерской Раисе Максимовне! Но сотрудники
музея мое любопытство не удовлетворили.

Во время работы над книгой я решил позвонить одному влиятельному активисту Фонда культуры и поинтересовался, не знает
ли он истории с серьгами княжны Мещерской. «Конечно, знаю, —
буднично-равнодушно ответил он, — я сам их держал в руках. Так
же как и все, кто присутствовал на заседании Фонда (человек двадцать), когда Раиса Максимовна Горбачева поведала собравшимся
музейщикам, историкам, пушкинистам о судьбе серег, которые когда-то принадлежали Наталье Николаевне Гончаровой. Цель того
заседания была конкретной: определить подлинность серег, оценить их и решить их дальнейшую судьбу. Решили: „пушкинские
серьги“ должны находиться в литературном музее великого поэта».

Для меня в этой почти детективной истории наконец была поставлена точка.

Отрывок из книги

О книге Сильвии Хутник «Карманный атлас женщин»

Оставьте вы, наконец, в покое этих Маленьких Девочек. Прекратите донимать их расспросами, почему они такие непослушные. Не возражайте, если доченька хочет стать не учительницей, а солисткой гаражно-вокального ансамбля. И черт бы вас побрал, не заставляйте ее худеть.

Марысе Козак было одиннадцать лет, и она чувствовала, что этот мир ужасен. Она одевалась во все, что ей покупали взрослые. Не возражала и не канючила, что ей хотелось бы больше розового. Ее занимали более важные проблемы. Проблемы Маленькой Девочки.

Когда родители хотели, чтобы дочка хорошо выглядела, они наряжали ее в красивое платьице, когда посылали за хлебом — в брюки. Марыся наклонялась у бордюра и слюнявила палец. Собирала на него песок и уличную грязь. Потом сильно терла рукой изнанку одежды. Вроде выглядит чисто, а с изнанки — кошмар: грязные разводы и пятна, которые невозможно отстирать. Ни одно, вы слышите, ни одно из рекламируемых средств не могло с этим справиться.

Или когда утром в воскресенье она готовила завтрак для всего дома. Старалась ровно нарезать сыр и идеально намазать масло. Но что-то вселялось в нее перед подачей еды на стол, и она смачно плевала под аппетитный салатный лист. Даже на свой бутерброд, любимый, с половинкой яйца. Когда она ела его и чувствовала какую-то особую слизь между зубами, ее разбирал смех: никто этого не видит, все выглядит нормально. Какой хороший завтрак наша Марыся приготовила. Доченька наша любимая. Сокровище!

Жила она с мамой, папой и бабушкой, то есть маминой мамой. Старушка была очень старенькая и занимала лежанку на кухне. Чтобы бабуля не маячила постоянно перед глазами, папа смастерил подвесную ширмочку на прикреплен ном к потолку рельсе. Под ширмочку мама приспособила одеяло, получилось как в театре. Бабушка обычно сидела на своих подушках, но, как только начинала слишком уж выступать, ширмочка раздвигалась и воцарялось спокойствие. Бабушка Крыся злилась, ругалась, беспомощно сотрясала воздух и грозила милицией. Когда никто не смотрел, Марыся шла к бабушке и либо разговаривала с ней, либо крала ее вставную челюсть и прятала в кухонный шкафчик. Бабке тогда больше ничего не оставалось, кроме как ругаться и шамкать беззубым ртом. Вся забрызганная собственной слюной, бабка злобствовала и грозила милицией. А внучка, подкравшись к ширмочке, изображала, будто нечаянно наступила на оброненную челюсть. И снова — милиция.

В свое время бабка была чиновницей в районе Охота и от нее многое зависело. Еще бы: она руководила распределением квартир. Боже, что творилось перед ее кабинетом. В кабинете они сидели вдвоем с Ядвигой и только просматривали толстые тетради. А у столика вились семейства, умоляли, бухались на колени, приносили дары, точно волхвы к вертепу.

— Дорогая, золотая, я уже десять лет жду, уж и второй ребенок скоро будет, как нам всем в этой съемной, жена беременная на тахте кантуется, а я, точно нищий какой с паперти, под столом себе гнездышко свил. А когда Анжелика уроки готовит, на кухню иду, а то ей ноги некуда поставить. Ну так, пани Крыся, сладкая вы наша, может, хотя бы ускорить чуток? Ой, совсем чуть было не забыл, — тут проситель начинал говорить тише, шептал, искушал и чуть ли не мяукал, — у меня тут для вас кое-что, прямо из деревни, от тещи, цыплята, вот, и еще для семейства сладости, вот. А, и для супруга кое-что найдется, бутылочка, вот, возьмите, дорогая вы наша.

Для кого? Для мужа?! Пани Крыся прерывала просмотр бумаг. Бросала бешеный взгляд на бледного человечка. Вы мне только про мужа моего не напоминайте! Про подлеца, пьяницу, который после войны сперва симулировал глухоту от контузии в окопе, а потом пошел в загул и какую-то бабу себе завел. О муже не говорят, не вспоминают и имени Генек не произносят никогда.

И клиент понимает — квартиры не будет. Испортил настроение чиновнице, по больному месту ударил да еще и расковырял.

Но подарки, тем не менее, находят место в бездонном ящике письменного стола. Пригодятся, а бутылку можно выпить и без мужа.

В ящике уже лежали две упаковки ирисок с шоколадным вкусом и блок «Мальборо». И это только начало дня. Над ящиком — картинка в деревянной рамке, сбоку инвентарный номер. Запыленная. Краской нарисован лесок, в лесочке лужок, вдали ручеек. Эх, перенестись бы в такой лесочек, лечь на травку и вдыхать отпускной воздух. А не сидеть тут, гнить и выслушивать все эти сетования на злую судьбу. За что, спрашивается, мне все это? Этот народ готов на брюхе ползать за какую-то паршивую однокомнатную, нищими прикидываются, смотреть противно. А что эти твари тут передо мной охают, точно я им Дева с алтаря, слезу кровавую уроню и ключики вручу? Щас, разбежалась. А список, а броня, а очередь, а контроль сверху? Ничего, паршивцы, знать не желают, и эти святые понятия для них как китайская грамота.

День, в который Боженька создал Чиновницу, — это как бы восьмой день недели. Отдельная категория, другая раса, другая культура. Американские антропологи уже много лет ведут изучение племени Халины и Божены. Женщин, которые на телесного цвета колготки надевают шлепанцы с ортопедической стелькой. Которые встают на заре, чтобы благоговейно увенчать свою голову шлемом из начеса и лака. Коготочки покрасить, перстенечки надеть. Ох уж эта канцелярская жизнь: орошенные кофе накрашенные губы, в которых исчезает конфетка с блюдечка, мир скоросшивателей, счетов, записей, приходно-расходных документов. По утрам — тряска в трамваях с сумочкой, набитой косметикой, бутербродиками в фольге, йогуртиками вариант лайт. Чистокровные женщины, настоящие жрицы администрации. Без них сам шеф — потерянный, сбитый с толку — ни за что бы не додумался, как вывести деньги из кассы, как сделать навар на налогах, как не дать подлому правительству нажиться на твоих непосильным трудом заработанных грошах. Только они, только прирожденные Королевы конторских письменных столов знают самые сокровенные тайны как бюджетной сферы, так и частных предпринимателей. А очередь гудит. Тихо все, я иду, выхожу перекурить, подымить на свежем воздухе, хе-хе. Как говорится, если любит, подождет. А от стояния в очереди еще пока никто, прошу прощения, не обосрался, вот так.

И тогда, ты не поверишь, Ядя, он мне, дескать, счета здесь не сходятся. Я ему объясняю, что я два раза проверила. Два раза, значит, ошибки быть не может. Не первый год по этой специальности, не какая-нибудь зеленая выпускница непойми какого учебного заведения, не так, что ли? Говорю я ему это и показываю столбики в тетрадке в клеточку. И тогда он за голову хватается, голосит: боже мой, боже, пани Крыся, дорогая, ну какой же я болван, я же забыл еще эту проводку доложить. Ну, говорю тебе, просто руки и прочие части тела опускаются. С такой бестолочью за сущие гроши приходится дело иметь. А кто мне за потерянное здоровье, за раздерганные нервы, за варикоз компенсирует? Кто, спрашиваю я, святой Валентин? Ну все, иду на место, иду, и чего только клиенты так скандалят, боже ж ты мой.

Вот сюда еще попрошу ваши инициальчики, и вот сюда, где галочкой отмечено. И печаточку именную непременно, нет именной? Ну хотя бы какую-нибудь от учреждения, чтобы только номерочек БИК, ИНН, р/с, к/с был проставлен. Хорошо. Теперь только двадцать копий свидетельства о рождении и смерти, подпись в каждом окошечке, да-да, дорогая, очень хорошо, тогда, пожалуй, я все это в компьютер вобью и просчитаю.

И стоят, и подписывают, и ставят печати, а то как же. Никто не возразит, самое большее — капелька пота на лбу блеснет. А вы, может, разделись бы, ведь у нас раздевалка есть, а то в пальто да в шарфах — как-то не очень. Некуда спешить, здесь не вбежал-выбежал. Здесь люди основательно засиживаются.

С той поры, как в Польше под каждой крышей появился компьютер, случается, что и система зависает. Бабушка Крыся заполняла рубрики в тетрадке, а Боженки с Халинками выстукивают пальчиком буковка за буковкой до тех пор, пока не выскочит error.

Пан Гжееегооож, подойдите, пожалуйста, ко мне, потому что эта зараза опять зависла. Что я нажала? То же самое, что и всегда, я не знаю что. Работало, работало, еще когда клиентка сидела и я данные заносила. А тут вдруг что-то в углу мигнуло и все исчезло. Все данные. Нет их.

А очередь перед столиком кряхтит, глаза закатывает, ворчит. Этот опоздал на встречу, у того поезд с перрона отходит. Геенна. А душно, как в бане. В потных руках папки с прозрачными файлами, где хранятся искуснейшие подсчеты, выписки, приписки и накладные. Каждый документ нежно называется именами святых. Для многих это как самые близкие родственники, как сокровище. Представь себе только, накладная номер четыре дробь шестьдесят пять дробь ноль восемь. Описана на обороте и двумя печатями скреплена. Все обласкано, как собственная жена. Как долгожданный подарок от Деда Мороза.

И дрожащими руками посетитель обеспокоенно передает чиновнице кипу документов. Наверняка что-то не так, наверняка чего-то не хватает.

Как это, нет счета за прошлый месяц. Не хватает последней накладной? Ну я же просила, это недопустимо. Это противозаконно, это нарушение всех наших гражданских прав. Я не могу выполнять свои обязанности, если мне не предоставили всех указанных в перечне документов. Я сойду с ума, я ошалею, я в мусор все это отправлю и не стану рассчитывать. Не стану!

Ой, мамочки мои, Матерь Божья, пани дорогая, будьте добреньки, помогите, мне все это на сегодня уже надо иметь, я вам эти накладные донесу, вышлю, в зубах принесу. Мне бы только сюда печать поставить, что вы приняли. Все эти кассовые отчеты, отчеты о состоянии всего. Будьте так снисходительны, столько уже в очереди просидела, прождала, никак не смогу еще раз прийти, умоляю!

И Чиновница раздувается с каждым словом, напускает на себя грозный вид, цыкает язык, проверяя пломбу: «Ну не знаю, честное слово, не могу», и ты хрипишь: «Это последний раз, честное слово, такая небрежность». Хватаешься за край стола и тонешь, тонешь! Обещаешь паломничество на коленях до костела Святой Липки туда и обратно, вечернее самобичевание, просмотр ситкома. Все! Только одну-единственную подпись, умоляю!

Есть, пошло. Властная рука простерлась над документами и начертала на них божественный знак. Принято. Аминь. Радость, даже не верится, шок. Чудо! Толпы неистовствуют, светит солнце. Можно выбежать из учреждения с развевающимся плащом, незакрытым несессером и прокрутиться вокруг фонарного столба, как в фильме «Singin’ in the Rain».

Тем временем, когда закрывается дверь, с лица сходит улыбка, и мы ворчим себе под нос: «Старая блядь, сука, прошмандовка, проститутка. Чтоб у тебя эти пончики в горле застряли, гребаная чувырла. В жопу себе воткни эти бумаги, печати, авторучки сраные. Подотрись этими клочками, этими своими накладными!!»

И в вечерней молитве мы просим об избавлении нас от плохого учреждения.

Отрывок из романа

О книге Алексея Маврина «Псоглавцы»

В «крузере» было прохладно и химически свежо от кондиционера.
Кирилл пристегнулся. На зеркальце заднего вида у Ромыча
висела целая связка амулетов и сувениров: православный
крест, пиратский череп, пара маленьких боксёрских перчаток,
какая-то витая кисточка и мягкий пластиковый шарик,
который от ударов о лобовое стекло начинал светиться малиновым
огнём.

На панели перед Кириллом расположился шофёрский иконостас
из трёх образков. Кирилл уже начитался о раскольниках
и подумал, что такие иконостасы, наверное, происходят от раскольничьих
медных складней — дорожных алтарей. Были иконостасы,
стали прибамбасы. Кирилл искоса глянул на Ромыча.
Вот в японском подержанном джипе сидит современный российский
дуболом, который знает, что снаружи у машины тюнинг,
а внутри иконы, и в этом для него заключается вся мировая
культура с её вековыми традициями и temporary art.

— Тебе зачем в церковь-то вечером? — спросил Ромыч.

— Недоделка осталась.

Когда Кирилл ехал по этой дороге в «мерсе», немецкий автобус
жёстко трясло и валяло с боку на бок. Японский джип бежал
по ухабам мягко и цепко, словно таракан.

У японцев тоже есть оборотни, вспомнил Кирилл. Лисы-оборотни
кицунэ. Только азиатские чудища не страшные. Азиаты —
они ведь буддисты или что-то вокруг этого, сам с собою рассуждал
Кирилл. У буддистов переселение душ, метампсихоз. В одной
жизни ты человек, в другой — волк, в третьей — какая-нибудь жаба. Стать животным — удел каждого, по большому счёту,
ничего страшного, хотя и обидно. Потому в Азии превращение
человека в зверя лишено того ужаса, который сопутствует
оборотню в Европе.

Ромыч затормозил, почти уткнувшись бампером джипа
в красные металлические ворота шестаковской усадьбы. Сверху
их накрывала балка с узкой кровлей, под которой по направляющим
двигались ролики. Рядом с воротами стоял скромный
домик охраны с красивым гостеприимным крылечком и настоящими
бойницами.

— Конечная, — сказал Ромыч Кириллу.

— Спасибо.

Кирилл вылез из «крузера» в дымную жару и захлопнул дверку.
За стеклом окошка он увидел, как Ромыч нажимает кнопку
на брелоке. Где-то сбоку тихо завыл электромотор, и широкая
пластина ворот покатилась в сторону, освобождая путь. Кирилл
заглянул во двор усадьбы, но Ромыч опустил стекло в окошке
и замахал ладонью:

— Иди-иди давай.

Кирилл отдал честь и пошёл прочь. Джип въехал в ворота.
Кирилл тотчас бросился обратно и осторожно выглянул из-за
столба.

Двор усадьбы внутри казался просторнее, чем снаружи. В глубине
двора на фундаменте из бутового камня громоздился двухэтажный
краснокирпичный дом, похожий на замок со стрельчатыми
окнами. Его разномерные прямоугольные и цилиндрические
объёмы венчались крутыми черепичными крышами.
Нормальный новорусский особняк в псевдоготическом духе.
Такими застроены Рублёвка, Жуковка, Архангельское, Николина
гора и Новая Рига.

За домом виднелись ещё два кирпичных строения поскромнее
— видимо, службы. Ограду изнутри густо покрывал вьюнок,
маскируя унылую прозу типовых бетонных плит. Пространство
двора украшали цветущие альпийские горки и суровые рокарии
— клумбы из камней. Между ними изгибались дорожки, засыпанные
разноцветным гравием и ограждённые лёгкими перильцами.
Посреди двора раскорячилась гигантская бесформенная чаша, из которой косо торчали бронзовые трубы икебаны.
Это был фонтан. Наверное, калитинские бабы отсюда черпали
вёдрами воду, когда поливали цветы. Вся эта роскошь, похоже,
была сооружена местным ландшафтным дизайнером, который
изучал своё искусство по местным же глянцевым журнальчикам,
заполненным скриншотами с пиратских сайтов.

От ворот бетонная дорожка в обход фонтана вела к гаражу
в торце особняка. Кирилл увидел, что рулонные ворота — роллеты
— уже подняты, а Ромыч уходит в гараж, оставив «крузер»
на дорожке.

Кирилл бегом кинулся ко входу в особняк, взлетел на крыльцо
и дёрнул за ручку двери. Заперто. Что делать? Можно спрятаться
и остаться во дворе, когда Ромыч уедет, но что потом?
Бить окно?

Путь в закрытый дом был только один — через гараж. А в гараже
— Ромыч. Кирилл решил рискнуть. В конце концов, если
Ромыч его заметит, он соврёт, что вернулся к машине за каким-нибудь
делом.

Кирилл перебежал к воротам гаража и сначала заглянул
внутрь. Просторный гараж сейчас был пуст. Его ближнюю часть
занимали две площадки под автомобили, одну из них разрезала
щель смотровой ямы. Дальнюю часть гаража отделяла стеклянная
стенка. Там горел свет, и Кирилл увидел, что Ромыч роется
в каких-то инструментальных шкафах. Слева лесенка в четыре
ступени вела к двери в дом.

План созрел мгновенно. Пригнувшись, Кирилл опрометью
юркнул в гараж и беззвучно соскользнул в тёмную щель смотровой
ямы. Пока Ромыч не включит весь свет и не подойдёт к самому
краю ямы, он не заметит в яме человека. Присев на корточки,
Кирилл глядел вверх и прислушивался. Сердце колотилось
как в детстве, когда играл в прятки. Что сказать Ромычу,
если он всё-таки обнаружит его, Кирилл не думал. Не думал он
и о том, как выбираться из дома, когда Ромыч уйдёт. Наслаждение
игры было превыше голоса рассудка.

Ромыч ещё позвякал инструментами в своём отсеке, потом
электрический свет погас, хлопнула дверь стеклянной перегородки,
а немного погодя заурчал мотор и заскрипели роллеты.

Теперь угасало вообще всё освещение — Ромыч опускал полотнище
ворот. Брякнуло. Еле слышно зазвучал двигатель «крузера», зашуршали колёса. Совсем-совсем далеко лязгнула железная
створка. Ромыч уехал.

Кирилл вслепую выбрался из ямы и застыл на месте, пока
глаза привыкали к темноте. Он стоял и начинал понимать, что
зря сюда залез, мальчишество всё это и вообще бредни. Ладно,
предположим, что Шестаков где-то прячет псоглавцев, которые
достались ему в наследство от хозяина зоны. Но зачем прятать
их в подвале своего дома? Рядом два других здания и домик
охраны. И вообще: чудовища в подвале — это из «Зловещих
мертвецов».

Темнота постепенно превратилась в сумрак, сквозь который
уже можно передвигаться не на ощупь. Кирилл вошёл в отсек
за стеклянной перегородкой и включил лампы. В гараже никаких
люков в полу он не заметил. Зато в его отсеке обнаружилась
ещё одна дверь.

Она вела в подсобное помещение, где находились отопительные
котлы и насосы. Большой распределительный электрощит
висел рядом на стене. Кирилл откинул крышку и осмотрел рубильники.
Под каждым имелась табличка. Похоже, нужен вот
этот — «Агрегатная». Кирилл перекинул тугой рычаг. Подсобное
помещение осветилось.

Кирилл спустился по лесенке и обошёл довольно просторный
зал, опутанный трубами. В котлах и силовых установках
он не разбирался. Судя по всему, усадьба Шестакова была полностью
автономна. Сама вырабатывала электричество, качала
и очищала воду, обогревалась. И правильно: в деревне Калитино
ЖКХ давно сдохло. Чем топились котлы, Кирилла не интересовало.
Может, мазутом или углём. Может, и торфом. А торф
должны добывать псоглавцы и привозить в мешках на дрезине
Мурыгина, чтобы недаром есть свой хлеб, решил Кирилл.

Он вернулся в гараж и направился к двери в дом. Если заперто
— все его усилия зря. Он потянул за ручку. Дверь открылась.

Кирилл не бывал в особняках богачей типа Шестакова и не
знал, как всё здесь должно быть устроено. Представления о жилье
премиум-класса формировал телевизор. Наверное, в нём
и шестаковский терем произвёл бы впечатление супер. Однако
наяву оказалось иначе. Навязчивая роскошь не восхищала, а
угнетала бессмысленностью.

Сейчас всё было погружено в густой сумрак вечера. Дом словно
выключили, и вместо шоу остались одни декорации. Кирилл
подумал, что дизайнеры Шестакова просто выписали из исторических
романов в столбик разные назначения помещений,
а затем распределили покои заказчика согласно этому каталогу.
Здесь имелись: зал приёмов, холл, каминная, салон, столовая,
комната для кофе и комната для сигар, бильярдная, кабинет,
библиотека, будуар и три спальни. Кирилл ещё по теленовостям
заподозрил, что провинция черпает понятия о быте
высшего общества не из живой практики, а из школьной классики.
Балы, паркет, портьеры, зеркала, картины и люстры — они
оттуда.

Вразрез с великосветской темой смотрелись огромные плазменные
панели Panasonic в кабинете и библиотеке. Особенно
умилял экран в столовой: в этом внятно прочитывалась давняя
привычка советского человека ужинать перед телевизором.

Мебель для особняка делали явно по заказу хозяина, на его
вкус, а не закупали у брендового производителя вроде итальянской
фирмы Caspani Tino. Мастера старались, вырезая гроздья
винограда и морды львов, выгибая ножки и набирая инкрустации.
Но в итоге все детали выглядели не собою, а чем-то иным:
звериными лапами, цветочными бутонами, хвостами драконов.
Вещи отчуждались от своего смысла и будто намекали, что и хозяин
— не богач, уверенно владеющий своим богатством, а жулик,
выдающий себя за миллионера.

Кирилл думал о Шестакове. Этот тип когда-то вступал в комсомол,
пил квас из уличной бочки, списывал на экзаменах по какому-
нибудь сопромату, завидовал владельцам «жигулей». Он
был беден и жил по законам общества, а не по традициям своего
рода. Нет у нуворишей традиций, не может быть семейных легенд
вроде проклятия собаки Баскервилей. А если у нуворишей
нет традиций, то у Шестакова не прижились бы древние псоглавцы.
Шестаков — простолюдин, который не почувствует под
периной богатства горошину предания. И пускай Шестаков сам
родом из Калитина, для него Псоглавец такой же пустой звук,
как литургия для Ромыча, у которого в «крузере» иконостас.

Кирилл понял, что напрасно залез в этот дом, не потому, что
Шестаков не будет прятать чудовищ в своём подвале, а потому,
что Шестаков вообще не будет прятать чудовищ. Кирюша, это
несерьёзно.

Кирилл включил свет и спустился в подвал, точнее, в длинный
кафельный зал с душевыми и бассейном. Дно пустого бассейна
и потолок были облицованы зеркалами. В дальнем конце зала
имелись ещё две двери. Кирилл прошёл вдоль стены, где по кафелю
плыли три голые девушки, и толкнул правую дверь — за ней
оказалась сауна. Толкнул левую — и она не поддалась толчку.

Кирилл присмотрелся и удивился. Было похоже, что эта дверь
ведёт на улицу, потому что замок находился под рукой у Кирилла.
Но планировка здания указывала на то, что за дверью другое
помещение.

Замок был электрическим. Без ключа его невозможно открыть
ни изнутри, из запертого помещения, ни снаружи, из бассейна.
Видимо, Шестаков не хотел, чтобы прислуга заходила в секретную
комнату, и сам врезал в дверь замок — грубо и неумело.

Но Кирилл знал, как войти. Такой же замок дядя Димка купил
для дачи тётки Анжелы, и тётка этой покупкой чуть не проломила
ему голову. Без электричества замок превращался в простую
щеколду на пружине. Шестакова спасало то, что особняк
всегда был подключён к сети. Кирилл вспомнил про распределительный
электрощит в гараже. Сходить, что ли, выключить
рубильник — или наплевать на секреты Шестакова? Ладно, если
уж забрался в дом, надо доделать дело.

Кирилл вернулся из бассейна в гараж. На полке он заметил
большой аккумуляторный фонарь. Пригодится, чтобы не бегать
туда-сюда, включая-выключая свет. Кирилл откинул крышку
электрощита и решительно перекинул вниз все рычаги до единого.

Освещая путь фонарём, Кирилл прошёл обратно к бассейну.
В луче голые девушки с кафельной стены смотрели на Кирилла,
будто ведьмы ночью заглядывали в окошко с улицы. Кирилл
поёжился.

Он с натугой сдвинул плоскую планку замка, вытягивая
из паза ригель, и толкнул дверь, пока ригель не соскочил обратно
в паз. Дверь открылась. Кирилл направил луч фонаря
в проём. Не надо туда.

Он сразу понял, что обнаружил то, чего искал, и сразу же сердце
прыгнуло в груди: а если там — псоглавцы? Он, дурак, распахнул
им дверь!.. Но псоглавцев, видимо, за дверью не было.

Кирилл подождал, пока ужас уляжется в душе, и шагнул через
порог. Он находился в мрачном бетонном… каземате? Или
в узилище? Или в бункере?.. Фонарь выхватывал из темноты
деревянные лавки с какими-то ремнями и массивные самодельные
кресла с захватами для рук и ног. Из стен торчали вмурованные
железные крючья, на которых были насажены ошейники
и кандалы. Кирилл увидел стол, где лежали жуткие витые
кнуты и клещи с длинными рукоятями. Под потолком протянулись
балки-швеллеры, с них свисали цепи с наручниками.
Но страшнее всего был огромный деревянный крест от пола
до потолка. На лапы его были намотаны верёвки.

Не верилось: неужели это наяву? И где? В деревне Калитино?!.
Деревня Калитино с её убожеством и распадом — конечно, кошмар,
но кошмар давно привычный, отечественный. А вот этот
кошмар откуда-то совсем не отсюда. Средневековая жуть. Инквизиция.
Молот ведьм. И этот чудовищный крест, пыточное
распятие… И тишина…

Что Шестаков делает тут, в своём подвале? Истязает псоглавцев?
Приковывает их цепями, надевает ошейники и кандалы,
подвешивает, хлещет плетью? Зачем? Что здесь творится, когда
никто не видит?..

Кирилл водил фонарём из стороны в сторону и наткнулся лучом
на узкий самодельный шкаф в углу. Там тоже было что-то
непонятное.

Купить книгу на Озоне

Отрывок из повести

О книге Андрея Макаревича «Евино яблоко»

Первый раз Егору повезло совсем давно. Ему было лет семь, и мама возила его в Гурзуф. Гурзуф прилепился своими кривыми белыми домиками и чопорными сталинскими санаториями к склону древней горы, внизу синело невозможное море. Жили они с мамой в хрупкой кривой клетушке во дворике, по которому ходили поджарые крымские куры и всегда сохло белье — в основном всевозможные плавки и купальники, квартирантов было много. В сени дерев на маленьком столике сипел керогаз, что-то варилось, со стуком падали на землю перезрелые сливы. У мамы обнаружился знакомый в военно-морском санатории — какой-то капитан, здоровенный и молчаливый. Он не оставлял маму вниманием: молча потея, сидел с ними на пляже, вечерами они втроем ходили в «Старт» — кинотеатр под открытым небом, и даже протащили Егора на взрослый фильм «Великолепная семерка», практически спрятав его под маминым сарафаном. На третий день Егор почувствовал, что он в этой компании лишний. Это его совершенно не огочило — наоборот: вокруг было столько интересного! Егор просыпался рано утром, часов в шесть, когда мама еще спала, и бежал копать червей к вонючему арыку, несущему скверну из стоящих на горе пятиэтажек. С этими червями в баночке из-под майонеза и леской, намотанной на деревяшку, он вприпрыжку спускался к пирсу и до полудня в компании таких же огольцов ловил расписных зеленух и мордастых бычков, держа натянутую леску на пальце. В двенадцать на пирс заходила мама, сзади вышагивал капитан. Егора вели в блинную на набережной, кормили блинами со сметаной, звали с собой на пляж — но на пляже было жарко и скучно, Егор уже тогда не мог просто так валяться под солнцем без дела. И он убегал в Генуэзскую крепость.

Крепость нависала над бухточкой под названием Чеховский пляж на самом краю Гурзуфа — впрочем, до этого самого края было рукой подать. Надо было пройти мимо пирса, к которому уже вовсю причаливали белые прогулочные пароходики, и из их рупоров-колокольчиков несся над морем голос Лещенко: «Как провожают пароходы? Совсем не так, как поезда…» Потом следовало обойти поверху Дом творчества художников имени Коровина, в просторечии «Коровник», и по узенькой крутой тропке спуститься на Чеховский пляж. Второй путь шел по воде — надо было, наоборот, спуститься у самого Коровника к морю и, перелезая через старые шаланды и ржавые рельсы, ведущие в воду, дойти до скалы Шаляпина — красивого утеса, уходящего основанием в зеленую глубину. Тут спортивные юноши и их загорелые подруги прыгали в море, огибали скалу Шаляпина вплавь и выбирались на берег в безлюдной бухте Чеховского пляжа. На этот путь Егор не решался — волны с грохотом и брызгами били в отвесную стену утеса, а плавать Егор практически не умел.

Крепость, вернее, то, что от нее осталось, являла собой руины грубо сложенных стен с большими прямоугольными проемами и заваленными проходами в какие-то подземные пространства. Чтобы добраться до нее, приходилось карабкаться вверх по еле заметной и почти отвесной козьей тропке, обдирая колени о сухие колючки и чувствуя спиной море. По кромке крепостных стен ходили чайки, кося на Егора недобрым глазом, кое-где было накакано, но вид сверху открывался волшебный и атмосфера завораживала. Прямо под скалой гуляли темно-зеленые волны, на плоских камнях лежали небольшие человечки спинами вверх — девушки с развязанными шнурочками купальников, — белоснежные чайки висели в воздухе на одном уровне с Егором, и он мог смотреть на них сбоку. Егор обожал это место. В один из таких походов он зачем-то выбрался из проема в дальнем конце крепости, где скала под ней вертикально падала в море. Он потом не мог объяснить себе, зачем туда полез — как будто его что-то толкало. Камни под его сандаликами посыпались, он заскользил вниз и через мгновение обнаружил себя висящим над бездной. На дне бездны ворочалось море.

Егор проехал на спине метра три, собирая колючки, но до воды было еще очень далеко. Моментально покрывшись холодным потом, он понял, что сцепления его рубашки и шортиков со скалой хватает ровно на то, чтобы застыть неподвижно и не дышать — о том, чтобы попытаться выбраться наверх, не могло быть и речи. Егор, скосив глаза, посмотрел вниз. Слева и справа — почти под ним — из кипящей пены выступали темные камни. Еще дальше, правее, на берегу лежали маленькие отдыхающие. Верх никто не смотрел. Да и кричать было страшно — для этого пришлось бы набрать воздуха в легкие. И тогда Егор, неловко и отчаянно оттолкнувшись всем телом от колючей стены, полетел вниз.

Он даже не ушибся об воду. Она только с неожиданной силой ударила в нос, оказалась где-то внутри головы и потом на протяжении двух дней то и дело вдруг начинала вытекать обратно — в самые неподходящие моменты. Егор не помнил, как он летел, как оказалса в воде, как догреб до прибрежных камней — они были совсем рядом. На пляже никто ничего не заметил. Потом Егор приходил посмотреть на это место снизу — снизу казалось не так безнадежно высоко, как сверху, но этажа четыре туда укладывались свободно. И вот что интересно — Егор не мог вспомнить страха. Нет, страх был, пока он висел на скале. А в момент, когда прыгнул — не было.

Маме Егор решил ничего не рассказывать. И в крепость больше не забирался.

* * *

Вторая и третья история произошли несколько позже, одна за другой. Вторая случилась в метро, на станции «Кропоткинская». Егор вбежал на перрон (сколько он себя помнил в этом возрасте — он всегда бежал), а поезд уже собрался отходить, двери зашипели. Егор сделал последний рывок — и одна нога его оказалась в вагоне, а вторая провалилась между вагоном и платформой. Двери закрылись, поезд тронулся. И тут случилось невероятное: какой-то дядька в кепке, по виду — совершенный таксист, одной рукой рванул красную ручку «Стоп-кран — отключение дверей», а другой — втянул Егора в вагон. За шиворот. Слегка встяхнул и поставил вертикально. При этом он не произнес ни слова и даже как будто смотрел немного в сторону, и лицо его с надвинутым на глаза кепарем выражало полнейшую невозмутимость. Вроде как он специально здесь стоял.Через пару секунд двери вагона снова закрылись и поезд поехал. Егор дрожал, пассажиры качали головами: «Носятся, как сумасшедшие…» — дядька вообще отвернулся, как будто ничего и не произошло. Егору казалось, что путь до следующей станции бесконечен. На «Парке культуры» он выскочил — невозможно было находиться в этом вагоне, — даже не сказав дядьке «спасибо», долго сидел на скамейке, переводил дух, рассматривал дыру в штанине и длинный расцветающий синяк — через дыру, представлял себе, как его должно было раскатать. Получалась жуткая картина.

А спустя еще пару месящев Егор опаздывал в школу и перебегал улицу у самой Арбатской площади — от дома к памятнику Гоголя. Накануне навалило снегу, который превратился на мостовой в кашу цвета кофе с молоком, было скользко. Добежав в четыре прыжка до середины улицы, Егор вдруг увидел боковым зрением, что прямо на него несется черная «Волга». Не успев ни подумать, ни принять решение, Егор обнаружил, что развернулся и бежит обратно к тротуару. Удар пришелся по его желтому ранцу из искусственной кожи, и тот отлетел метров на двадцать. А Егор не то что не упал — он даже не остановился, просто сменил направление бега, подхватил с мостовой ранец за оборванные лямки и свернул в Малый Афанасьевский — от орущего вслед водителя криво затормозившей «Волги», от остолбеневших прохожих, вообще от ужаса произошедшего. Он чувствовал, как хромированный ободок фары «Волги» дробит ему позвоночник, и никак не мог избавиться от этого ощущения.

Ничего — побродил по арбатским переулкам, привязал оторванные лямки к ранцу узелками (пристегивать было уже не к чему, получилось немного коротковато, но терпимо), пошел в школу. Ко второму уроку.

* * *

А еще через пару лет постылая школа вдруг закончилась — и какая понеслась жизнь! Их команда с гордым названием «Вечные двигатели» уже к третьему году своего существования не то что гремела, но, скажем так, производила некоторый шум в московском подполье. И модные хипповые герлы на Стриту уже оборачивались, когда Егор с басистом Митей шли по правой, тусовочной стороне этого самого Стрита в направлении кафе «Московское». А когда тебе семнадцать лет, каждый такой взгляд очень много значит. И все кажется возможным.

Все в один момент стали почти независимыми людьми — почти, потому что денег было мало. Но денег было мало у всех, а если вдруг у кого-то их оказывалось больше, то тратили их вместе — быстро и весело. Да и на что было тратить? По ресторанам их компания не ходила — а их и не было, ресторанов-то, в нашем сегодняшнем понимании: те несколько чопорных и унылых заведений, которые и назывались тогда ресторанами, не привлекали совершенно. Исключение составлял ресторан «Пекин» на первом этаже одноименной гостиницы: подавали там диковинные китайские блюда за копейки, и можно было на три рубля напробоваться до невозможности. Советские люди это заведение особо не жаловали, опасаясь, что их накормят червяками, а Егор с друзьями обожал. Ходить туда следовало днем, вместо лекций, когда посетителей нет вообще и официанты просто вынуждены обратить на тебя внимание. Не каждый день, конечно. Раз в месяц. Да нет, вполне хватало на жизнь — отец подбрасывал понемногу, плюс стипендия, пиво стоило двадцать четыре копейки, а джинсы носились вечно и делались от этого ношения только лучше и лучше. Конечно, были еще другие деньги — священная касса для приобретения «аппарата»: динамиков, колонок, усилителей, гитар, струн, клавиш, барабанов, тарелок, проводов, — всего того, без чего невозможен рок-ролл, и пополнялась она за счет сейшенов, на которые «движков» приглашали все чаще. Касса медленно и верно росла, и никому не могло даже в голову прийти взять оттуда, скажем, трояк на бутылку. Хранителем кассы был Егор.

Ух, какая это была жизнь! Она неслась где-то совсем рядом с убогим, вечно будничным существованием советской страны — и не имела к ней никакого отношения, и вся была — праздник. Граждане государства уныло шли на работу, читали газеты, смотрели по телевизору программу «Время», очередной съезд коммунистической партии принимал исторические решения, страна клеймила позором американский империализм и израильскую военщину, послушно ликовала седьмого ноября и первого мая, а здесь, в другом измерении, среди верных друзей и внезапных подруг до утра, до хрипоты спорили, кто поет верхний голос в «One after 909» — Пол или Джордж, и стирали в кровь пальцы об ужасные струны, безуспешно снимая пассажи Джими Хендрикса, и курили до одури, и пили все, что можно и нельзя было пить, и были счастливы, и не было для них другого мира. Уже много позже, вспоминая эти годы, Егор поражался — как мало места в его памяти занял институт: ну, какие-то страхи перед экзаменом, ну, какая-то смешная поездка на картошку. Все! И даже когда его вытурили из этого самого института — не за хвосты, нет, хвостов не было, он умудрялся учиться хорошо, а в результате очередной идеологической чистки рядов советской молодежи — даже это, в общем, обидное неординарное событие никаких воспоминаний не оставило.

* * *

Интересное дело — «Вечные двигатели», начавшие свое существование еще в школе как шаманская секта по прослушиванию ансамбля «Битлз» с целью извлечения из электрогитар максимально похожих звуков — юная группа, которую никто не принимал всерьез, — эти «Вечные двигатели» постепенно набирали обороты и становились модной командой. Слава пришла к ним не в один день, и, возможно, это уберегло их от головокружения. Да и с самоиронией в команде всегда был полный порядок. Басист Митя, правда, на заре туманной юности любил привести на репетицию какую-нибудь чувиху, чтобы та сидела и смотрела, как он красиво поет и играет, но Егор с клавишником Дюкой так его простебали, что он надулся и водить чувих на репетиции перестал. Репетиции — это было святое, это было служение, медитация, молитва — какие бабы? Егор не заметил, когда команда стала известной, а потом знаменитой, — когда впервые, в семьдесят седьмом, они вырвались на сейшен в Питер и вдруг оказалось, что вся питерская система знает наизусть их песни — только по магнитофонным пленкам? Или в восемьдесят первом, когда они чудом, краешком попали в плохое советское кино, а народ ломился, чтобы увидеть «движков» на экране, и страна впервые узнала своих героев в лицо? Или раньше, в восьмидесятом, когда директор Московской областной филармонии на свой страх и риск взял группу на договор, и их повезли на гастроли в город Минск, во Дворец спорта, с ужасной сборной солянкой в первом отделении, и Егор не представлял себе, как могут прийти на их концерт шесть тысяч человек, да еще два раза в день, да еще целую неделю подряд, а к Дворцу спорта тянулась километровая очередь, и вся милиция города была с тянута для наведения порядка? И ведь не было в группе никаких виртуозов: играли и пели «движки», в общем, посредственно. Дело было в чем-то другом. В песнях, конечно. Но и в чем-то еще.

В начале семидесятых, когда рок-н-ролл еще полагалось петь по-английски, приоритеты были расставлены четко: инструмент, аппарат и умение играть «один к одному». Играй как Хендрикс — и будешь Хендрикс. Никому не приходило в голову, что Хендрикс уже есть и второй никому не нужен. Гитары ревели, чувихи сходили с ума, пипл тащился. А дальше — куда дальше? «Движки» среди этих хендриксов, пейджей и элвинов ли терялись совершенно. И тогда они, пока еще негромко, вслед за Градским и молодой «Машиной», запели по-русски. Свое.

А потом прошло еще несколько лет, и открылись кое-какие двери, и вдруг стало ясно, что никому не интересна эта игра в джими хендриксов. И пошли хендриксы и сантаны лабать по кабакам и петь про комсомольские стройки в жуткие вокально-инструментальные ансамбли. Сколько судеб тогда было искалечено, сколько кумиров рухнуло с пьедесталов! А «движки» крепчали, матерели, ссорились и мирились, но не разбежались, как многие, и их вязали, но так и не посадили, топтали, но так и не растоптали, и мерли, как зимние мухи, один за другим генеральные секретари Коммунистической партии Советского Союза, а они все играли и пели, с каждым годом крепче и крепче стоя на ногах. И причиной тому, конечно, были их песни — ничем другим они внимания привлечь не могли. Что это были за песни? Егор не занимался анализом такого рода — пишутся, и слава богу. Песни у него получались очень простые — и даже, приглядевшись, можно было понять, что откуда выросло: немножко битлов, немножко Окуджавы, немножко Высоцкого, немножко «Машины». Ирония и жалость. Просто в них было что-то, заставлявшее фанов подхватывать их со второго раза и петь хором вместе с «движками», раскачиваясь в такт. Что это за неуловимая, необъяснимая составляющая? Мы не знаем.

Какой все-таки поразительный организм — группа! Егор часто думал об этом. С чем это можно сравнить? «Коллектив единомышленников» — как писали про них бездарные газетчики, когда про группы стало можно писать? Чушь собачья, какие они единомышленники? Нет на свете более непохожих друг на друга людей. Просто однажды они отравились каким-то общим ядом, попали под один никому не видимый луч света. Такой изысканной смеси любви, зависти, дружеской верности и причудливых предательств в одном флаконе пожалуй, не встретишь нигде. Годы — какие годы, десятилетия! — переплели, переплавили этих очень разных людей в совершенно невероятный конгломерат, и годы-то тут ни при чем — вы знаете, что такое таинство создания новой песни? И какое ощущение взаимного обожания и радости заливает команду, когда хорошая песня наконец родилась на свет? А ведь люди эти еще жили какую-то часть жизни, скажем так, «на стороне» — влюблялись, женились, растили детей. Интересно: жены (а периодически женаты бывали все) никогда внутри команды любовью не пользовались. Это что, ревность?

Иногда Егору вдруг на мгновение открывалась бесконечно сложная, хрупкая и, казалось, случайная связь людей, событий и явлений, поступков и результатов — так фотовспышка на долю секунды выхватывает из темноты комнату, заполненную множеством предметов. Все это напоминало хаос, и хотя начитанный Митя любил говорить, что хаос — самая устойчивая форма существования материи, становилось страшно: как все это не рассыпается, взаимодействует, движется непредсказуемо?

Везло «движкам»? Определенно везло.

Купить книгу на Озоне