Рубрика: Отрывки

Отрывок из романа

О книге Питера Джеймса «Мертвая хватка»

1

Карли забыла поставить будильник и в день катастрофы
проспала. Проснулась в тяжелом похмелье. На нее навалился
мокрый пес, из комнаты сына доносился одуряющий
бой барабанов с литаврами. Поганую атмосферу дополняло
серое дождливое утро.

Полежала минуту, собираясь с мыслями. Назначен визит
к педикюрше насчет больной мозоли, а ровно через два часа
прием в офисе ненавистного клиента. По всему чувствуется,
что сегодня тот самый день, когда будет становиться только
хуже и хуже. Вроде барабанов с литаврами.

— Тайлер! — завопила она. — Прекрати, ради бога! Ты
готов?

Отис, спрыгнув с кровати, принялся яростно лаять на
собственное отражение в зеркале на стене.

Барабаны умолкли.

Карли поплелась в ванную, нашла парацетамол, сглотнула две таблетки. Дурной пример для сына. Даже для собаки
дурной пример.
Отис явился, как бы на реплику, с надеждой держа в зубах
поводок.

— На завтрак что, мам? — крикнул Тайлер.

Она уставилась на себя в зеркало. Почти сплошь сорокалетнее,
а нынешним утром двухсотсорокалетнее лицо милосердно
завесили клочья светлых волос, в данный момент
напоминающих копну соломы.

— Мышьяк, будь любезен! — крикнула она в ответ, хрипя
после чрезмерного количества сигарет, выкуренных прошлым вечером. — С гарниром из цианистого калия и крысиного
яда.

Отис шаркнул лапой по кафелю.

— Извини, утренней прогулки не будет. Попозже,
ладно?

— Я вчера это ел, — объявил Тайлер.

— И ни хрена не сработало, черт побери?

Карли пустила душ, дождалась, пока вода нагреется, и
шагнула в кабину.

2

Стюарт Фергюсон, в джинсах, крепких ботинках и фирменной
куртке поверх фирменной рубашки поло, сидел в своей
высокой кабине, с нетерпением ожидая переключения
светофора. Стеклоочистители щелчками сбивают дождь.
Внизу под ним сочится пиковый трафик на брайтонской ОлдШорэм-
Роуд. Распевает во весь голос двигатель шестнадцатиколесного
рефрижератора «вольво» с арктическим холодом,
постоянный поток горячего воздуха поджаривает ноги.
Конец апреля, но зима еще не ослабила хватку, и в начале
рейса шел снег. Нечего болтать про глобальное потепление.

Он зевнул, тупо глядя в скверное утро, хорошенько хлебнул
«Ред Булл», сунул банку в держатель на дверце, растер
стриженую голову липкими мясистыми ладонями, зашлепал
по рулю под «Летучую мышь из ада», грохочущую так, что
того и гляди оживет мороженая рыба у него за спиной. За
последние часы выпита пятая или уже шестая банка «Ред
Булл», даже потрясывает из-за передозировки кофеина. Но
сейчас только энергетик и музыка не позволяют заснуть.

Выехал вчера днем из Абердина в Шотландии, за ночь
проехал 472 мили, как на данный момент показывает счетчик.
За рулем восемнадцать часов почти без перерыва, только
закусил на станции обслуживания «Пагнелл» в Ньюпорте
и поспал пару часов на придорожной парковке. Если бы не
дорожно-транспортное происшествие на пересечении М1 и
М6, был бы тут час назад, в восемь, точно по расписанию.

Впрочем, нет смысла ссылаться на происшествие. Аварии
и столкновения происходят постоянно. Слишком много людей на дороге, слишком много машин, слишком много автопоездов,
слишком много идиотов, слишком много спешащих
водителей, слишком многое отвлекает в дороге. Он
видит всевозможные происшествия долгие годы. И гордится
собственным рекордом. За девятнадцать лет ни одной
царапины, ни одной штрафной квитанции.

Пока по привычке оглядывал приборную панель, проверяя
давление масла и температуру в холодильнике, светофор
переключился. Толкнул рычаг передач и начал постепенно
набирать скорость, проезжая перекресток на Баундери-Роуд
и спускаясь под горку к морю, до которого меньше мили.
После остановки в «Спрингсе» — коптильне в нескольких
милях к северу, в суссекском Даунсе, — осталась единственная
последняя доставка, и с грузом покончено. Последняя
порция предназначена для супермаркета «Теско» в торговом
центре в Холмбуше на окраине города. Потом путь лежит
в нью-хейвенский порт для загрузки мороженой новозеландской
баранины, после чего можно будет урвать
часок-другой сна и опять возвращаться в Шотландию.

К Джесси.

Жутко по ней соскучился. Взглянул на ее фотографию на
приборной доске рядом со снимками двух своих сыновей,
Донелла и Логана. По ним тоже соскучился. Бывшая жена,
сучка Мэдди, здорово попортила ему жизнь. Но в конце
концов милая Джесси помогла все обратно наладить.

Сейчас беременна на четвертом месяце. Наконец, после
трех адских лет, замаячило будущее, на котором можно
сосредоточиться вместо бесконечной ругани и обвинений.

Обычно в таких рейсах он старается хорошенько поспать
в соответствии с законодательством о работе водителей-дальнобойщиков.
Однако рефрижератор на последнем издыхании,
температура неуклонно повышается, нельзя рисковать
ценным грузом — морским гребешком, креветками,
устрицами и лососем. Надо ехать.

Пока ты осторожен, внимателен, все хорошо. Известно,
где стоят камеры наблюдения и патрульные, — CB-радио предупреждает. Поэтому он поехал по городу, а не по
окружному шоссе.

Стюарт выругался, увидев впереди красные мигающие
огни и опускающийся шлагбаум на переезде у железнодорожной
станции Портслейд. Вспыхнули тормозные огни
передних машин, поток начал останавливаться. Он тоже
тормознул с шипением. Заметил слева светловолосого растрепанного
мужчину, согнувшегося на ветру, отпирающего
дверь риэлтерской компании «Рэнд и К°».

Интересно, как живешь, имея такую работу? Когда встаешь
утром, идешь в контору, вечером приходишь домой, к
семье, а не сидишь за рулем нескончаемые дни и ночи,
один-одинешенек, питаясь в кафе на станциях обслуживания
или жуя гамбургер перед убогим телевизором на задней
стенке кабины. Если б у него была такая работа, может, был
бы женат до сих пор. Проводил бы с детьми каждый вечер
и каждые выходные.

Только известно — не был бы счастлив, сидя на месте.
В дороге чувствуешь себя свободным. Это жизненно необходимо.
Может быть, парень, который сейчас открывает
агентство, взглянет когда-нибудь на автопоезд и мысленно
скажет: «Лучше бы я поворачивал ключ зажигания»…

Другие пастбища всегда зеленее. Одно в жизни Стюарт
точно усвоил: кто бы ты ни был и что бы ни делал, обязательно
попадется дерьмо. И ты в него однажды вляпаешься.

3

Тони прозвал ее Сантой, потому что, когда они впервые
занимались любовью в снежный декабрьский вечер в доме
его родителей в Хэмптоне, на Сьюзи было темно-красное
атласное белье. И он сказал, что к нему сразу пришло Рождество.

А она с ухмылкой ответила: очень рада, что только Рождество,
и больше никто.

С тех пор они без ума друг от друга. Настолько, что Тони
Ревир отказался от планов получить степень магистра делового
администрирования в Гарварде, поехал вместо того
за Сьюзи в Англию, к большому неудовольствию своей до
безумия властной матери, и стал учиться вместе с ней в
Брайтонском университете.

— Лентяйка! — объявил он. — Лентяйка чертова!

— Ну и что? У меня лекций сегодня нет. Ясно?

— Уже полдевятого, правда?

— Угу. Я от тебя слышала: восемь. Потом восемь пятнадцать.
Потом восемь двадцать пять. Хочу сладко поспать.

Он взглянул на нее сверху вниз:

— Ты и так сладкая. Знаешь?.. Мы после полуночи не
занимались любовью.

— И все-таки ты бросаешь меня?

— Придется.

Она протянула руку, крепко вцепилась в пряжку брючного
ремня. Он охнул, Сьюзи усмехнулась.

— Ложись.

— Я должен повидаться с профессором, потом идти на
лекцию.

— На какую?

— Проблемы Гэлбрейта и современная рабочая сила.

— Ого! Везет тебе.

— А то. Выбор между современной рабочей силой и тобой
не бином Ньютона.

— Хорошо. Ложись.

— Не лягу. Знаешь, что будет, если я не наберу в этом
семестре хорошие баллы?

— Вернешься в Штаты к мамочке.

— Ты мою маму знаешь.

— Угу. Страшная женщина.

— Сама говоришь.

— Значит, ты ее боишься?

— Моей мамы все боятся.

Сьюзи приподнялась, отбросила за спину длинные темные
волосы.

— Кого больше боишься: ее или меня?

Он наклонился, поцеловал девушку, с наслаждением
впитывая сонное дыхание.

— Ты потрясающая. Я уже говорил?

— Около тысячи раз. Ты тоже потрясающий. Я уже говорила?

— Около десяти тысяч раз. Как заевшая пластинка. — 
Тони забросил на плечи легкий рюкзак.

Сьюзи взглянула на него. Высокий, худощавый, короткие
темные волосы смазаны гелем, торчат неровными иглами,
на лице модная щетина — очень приятно колется. Стеганый
анорак поверх двух футболок, джинсы, кроссовки. Пахнет
одеколоном «Эберкромби энд Фитч», который она действительно
обожает.

Он покорил ее своей уверенностью при первом же разговоре
в темном подвальном баре «Правда» в Гринич-Виллидж, когда она приехала в Нью-Йорк на каникулы вместе
с лучшей подружкой Кэти. В конце концов бедняжка Кэти
полетела в Англию одна, а Сьюзи осталась с Тони.

— Когда вернешься?

— Как можно скорей.

— Слишком долго!

Он снова поцеловал ее.

— Люблю тебя. Обожаю.

Она замахала руками, как ветряная мельница.

— Еще.

— Ты самое великолепное, прекрасное, очаровательное
существо на планете.

— Еще!

— С каждой секундой разлуки скучаю по тебе все больше,
и больше, и больше.

Сьюзи снова замолотила руками.

— Еще!..

— Жадничаешь.

— Это ты превратил меня в жадину.

— А ты меня в сексуального маньяка. Пойду, пока чегонибудь
не наделал.

— Прямо так меня оставляешь?

— Вот так.

Еще раз чмокнул, натянул бейсболку, выкатил из квартиры
горный велосипед, вышел из парадного в холодное
ослепительное апрельское утро. Закрывая за собой дверь,
вдохнул солоноватый морской воздух Брайтона и взглянул
на часы.

Проклятье!

Встреча с профессором через двадцать минут. Если как
следует приналечь на педали, еще можно успеть.

4

Чик. Щелк. Пи-и-и… пи-и-и… кар-р… ух… чирик…
кряк… фьють-фьють…

— С ума можно сойти от этого шума, — проворчала
Карли.

Тайлер на пассажирском сиденье «ауди» согнулся над
айфоном, играя в адскую игру под названием «Сердитые
птицы», на которую подсел. Почему он без конца шумит?

Айфон издал звук бьющегося стекла.

— Опаздываем, — сказал мальчик, не глядя на мать и не
прекращая игру.

Чик-чирик… кар-р-р… ух-ух…

— Пожалуйста, Тайлер. Голова раскалывается.

— Да? — ухмыльнулся он. — Нечего было вчера надираться.
Опять.

Карли сморщилась, услышав неподобающее для ребенка
выражение.

Пи-и-и… пи-и-и… ух…

Хорошо бы схватить этот долбаный айфон и выкинуть в
окно.

— Ну, ты тоже надрался бы, если б встретился с таким
придурком.

— Будешь знать, как ходить на свидания вслепую.

— Спасибо.

— Пожалуйста. Я в школу опоздал. Получу нагоняй. — 
Тайлер внимательно посмотрел на Карли сквозь овальные
стекла очков в проволочной оправе.

Щелк-щелк… тр-р-р…

— Позвоню, предупрежу, — сказала она.

— Вечно звонишь и предупреждаешь. Ты безответственная.
Наверное, мне надо просить об опеке.

— Не один год упрашиваю, чтоб тебя опекунам отдали. — 
Карли уставилась в лобовое стекло на красный свет, на бесконечный
поток машин на перекрестке, потом взглянула на
часы. 8:56. Если повезет, забросит сына в школу и успеет на
прием к педикюрше. Замечательно: вдвойне поганое утро.
Сначала удаление мозоли, потом клиент — мистер Мизери.
Неудивительно, что жена его бросила. Слишком много взяла
на себя, выйдя за него замуж. Впрочем, солиситору платят
не за суждения. Ей платят за то, чтобы она не позволила миссис
Мизери отхватить у мужа оба яичка и прибрать к рукам
все прочее его — в строгом смысле, их достояние.

— Мам, до сих пор больно, правда…

— Что?.. А, пластинка…

Тайлер дотронулся до губы.

— Слишком тугая.

— Позвоню дантисту, договорюсь о приеме.

Мальчик кивнул и снова сосредоточился на игре.
Светофор переключился. Карли передвинула правую
ногу с тормозной педали на акселератор. Начались новости,
она потянулась, прибавила звук.

— Я еду к старикам в выходные?

— Мне бы не хотелось, чтобы ты их так называл. Это твои
бабушка и дедушка.

Тайлер передернул плечами.

— Обязательно ехать?

— Обязательно.

— Почему?

— Это называется «обслуживание завещания».

— Как? — нахмурился он.

Она усмехнулась:

— Шутка. Смотри не повторяй.

— Обслуживание завещания? — повторил он как эхо.

— Забудь. Глупая шутка дурного вкуса. Буду по тебе скучать.

— Врать не умеешь. Надо было вложить больше чувства.

— Тайлер прицельно ткнул пальцем в дисплей.

Чирик… пи-и-и… фьють… ух-ух-ух…

Карли поймала зеленый на следующем светофоре, вильнула вправо на Нью-Черч-Роуд, проскочив под носом отчаянно
загудевшего грузовика.

— Хочешь с нами покончить, или что? — уточнил Тайлер.

— Только с тобой, — усмехнулась она.

— Есть организации, которые защищают детей от родителей
вроде тебя.

Карли протянула руку, запустила пальцы в лохматые
каштановые волосы сына.
Он отдернул голову.

— Эй, не порти прическу!

Карли на секунду любовно на него взглянула. Быстро растет,
симпатично выглядит в форменной рубашке с галстуком,
в красном блейзере с серыми брюками. Еще не совсем
дорос до тринадцати, а девчонки уже за ним бегают. С каждым
днем все больше становится похож на своего покойного
отца, приобретая такую же грубоватую привлекательность.
Выражение лица порой так напоминает Кеса, что,
если увидишь нечаянно, не подготовившись, нелегко удержаться
от слез даже через столько лет.

Вскоре, в девять с небольшими минутами, «ауди» затормозила
перед красными воротами школы Святого Христофора.

Тайлер щелкнул ремнем безопасности, потянулся назад
за своим рюкзаком.

— Включил «Маппер»?

Он бросил на мать презрительный взгляд.

— Конечно. Я не ребенок.

FriendMapper — навигационное устройство в айфоне,
благодаря которому Карли на своем айфоне видит, где сын
находится в каждый данный момент.

— Я купила тебе этот телефон при условии, что навигатор
будет постоянно включен. Помнишь?

— Ты чересчур меня опекаешь. Буду эмоционально недоразвитым.

— Готова рискнуть.

Тайлер вылез под дождь, замешкался.

— Ты должна жить полноценной жизнью.

— Жила до твоего рождения.

Он с улыбкой захлопнул дверцу.

Карли проследила, как сын входит в ворота, идет по пустой
игровой площадке — все ученики уже в классах. Каждый
раз начинает бояться, когда он исчезает из вида. Беспокоится.
О том, что все в порядке, сигнализирует только
пульсирующая пурпурная точка на айфоне, точно отмечающая
местоположение. Тайлер прав, она его чересчур опекает,
но ничего не может поделать. Отчаянно любит и знает,
что, несмотря на сводящие с ума закидоны и выкрутасы,
он любит ее почти точно так же.

Карли развернула машину, направилась обратно к
Портленд-Роуд — быстрее, чем следовало, но уж очень
опасалась опоздать к педикюрше. Мозоль доставляет страдания,
не хотелось бы пропустить прием. И задерживаться
там не хочется — обязательно надо попасть в офис раньше
клиента, мистера Мизери, и, если повезет, выкроить пару
минут на срочные бумаги для предстоящих судебных слушаний.

Звякнул телефон — пришло сообщение. Доехав до перекрестка,
она бросила взгляд на дисплей.

«Вечер был потрясающий — дико хочу тебя снова увидеть.
ХХХ».

Во сне, милый мой. Карли содрогнулась при воспоминании.
Дэйв из Престона в Ланкашире. Она мысленно называет
его Дэйв Престон. По крайней мере, выставила на
сайт знакомств свою честную фотографию — ну, разумно
честную. Не рассчитывала на чемпиона Вселенной. Просто
ждала симпатичного парня, не на сотню фунтов тяжелее и
на десять лет старше, чем на снимке, который не станет весь
вечер рассказывать, какой он потрясающий и как хорош в
постели. Не слишком высокие запросы, правда?

Чтоб добавить горчички, самовлюбленный ублюдок повел
ее ужинать в самый дорогой ресторан, который она выбрала
для первой встречи, и по окончании предложил оплатить
счет пополам.

Держа ногу на тормозе, Карли дотянулась, выхватила
телефон из держателя и решительно уничтожила текст, сунув
трубку на место с немалым удовлетворением.

Повернула налево под носом у белого фургона, прибавляя
скорость.

Фургон сердито загудел, замигал фарами и повис на хвосте.
Она выставила два пальца.

В грядущие дни и недели не раз будет горько жалеть, что
читала и удаляла это сообщение. Если б не потеряла на перекрестке
несколько драгоценных секунд, возясь с телефоном,
повернула бы налево на полминуты раньше, и все, возможно,
пошло бы совсем по-другому.

Купить книгу на Озоне

Отрывок из романа Марины Степновой «Женщины Лазаря»

О книге Марины Степновой «Женщины Лазаря»

В 1985 году Лидочке исполнилось пять лет, и жизнь ее
пошла псу под хвост. Больше они так ни разу и не
встретились — Лидочка и ее жизнь, — и именно поэтому обе накрепко, до гула, запомнили все гладкие, солоноватые, влажные подробности своего последнего счастливого лета.

Черное море (черное, потому что никогда не моет
руки, да?), похожий на рассыпавшиеся спичечные коробки пансионат, пляж, усеянный обмякшими картонными стаканчиками из-под плодово-ягодного (папа говорил — плодово-выгодного) мороженого и огромными
раскаленными телами. Утренний проход к облюбованному местечку, вежливый перебор ногами, чтобы не
зацепить пяткой или полотенцем чужую, буйную, отдыхающую плоть. Лидочка быстро теряла терпение,
и стоило мамочке хоть на секунду отвлечься на соседку по столовскому столику или бродячего торговца запрещенной сахарной ватой, как Лидочка срывалась со
строгого визуального поводка и, без разбору молотя
круглыми толстыми пятками, с пронзительным верещанием бросалась к морю.

Потревоженные, как сивучи, курортники приподнимались, вытряхивали из влажных расщелин и синтетических складок крупный, словно перловка, утренний песок, улыбались в ответ на извинительные родительские причитания — ничего, нехай дите порадуется! Ишь, поскакала, егоза! Вы понимаете, она у нас
в первый раз на море… А вы сами откуда будете? Из
Энска. О, далеко забралися. А мы из Криворожья, получили вот путевочки от завода, правда, Мань? Маня
радостно кивала добрым ртом, щедро набитым золотой
рудой, и сдвигала в кучу барахло, чтобы папе было
удобнее постелить полотенце. Вы в Солнечном отдыхаете? Да-да. Мамочка торопливо выпутывалась из
сарафана, потрескивая искрами и швами ненастоящего шелка. А мы в Красном Знамени. Очень приятно.

Готовой вспыхнуть многолетней дружбе — с открытками на календарные праздники и взаимными
визитами через всю страну — мешали жара и Лидочка,
золотистая, оглушительная, гладкая, блещущая в мелком всенародном прибое. Мамочка никак не могла отвлечься от нее — ни на вспотевший арбуз, сахарно хрустнувший под хищным перочинным ножом мирного
криворожского пролетария, ни на вечного пляжного
«дурачка» (позвольте, а что у нас — козыри? Нет, червы были в прошлый раз!), ни на нескончаемо запутанные монологи из заманчивой незнакомой жизни. И тогда Петрович, брат мой, грит — мол, забирай, Лариска,
дите и перебирайся ко мне, места хватит, а он и правда только от правления комнату получил — двенадцать
метров, хоть свадьбу играй, хоть на мотороллере катайся! Романтический пунктир судьбы никому не известного Петровича грозил превратиться в линию
сплошного человеческого счастья, но мамочка только
рассеянно улыбалась.

В другой раз она с наслаждением примерила бы на
себя чужую, невозможную судьбу — только для того,
чтобы убедиться, как ладно и ловко скроена ее собственная. Но стоило истории заложить очередной сюжетный вираж, полный коммунальной нищеты и прижитых
во грехе младенцев (почему-то скудный советский быт
всегда провоцировал невиданные, прямо-таки байронические страсти), как Лидочка, хохоча, отпрыгивала от
щекотной волны, и нить истории безнадежно ускользала. Горизонт, мреющий, дрожащий от нарастающего
жара, слепил глаза, мамочка испуганно жмурилась, не
находя среди облезлых плеч, титанических задниц
и ликующих воплей знакомую дочкину панамку. Слава
богу, вот она. Лидочка в ответ махала рукой и, не снимая
красно-синий надувной круг, присаживалась на корточки — лепить из песка аппетитный куличный домик
с термитными башенками, выдавленными из маленького горячего кулака.

Панамка из белого шитья бросала живую дырчатую
тень на Лидочкины загорелые щеки, но тень от ресниц
была еще прозрачнее и длиннее — ой и ладненькая
у вас доча, тьфу на нее, шоб не сглазить. Мамочка благодарно — двумя руками, как хлеб, — принимала похвалу, но втайне с ликующей, клокочущей уверенностью
даже не чувствовала — знала, что ничего Лидочка не
ладненькая, а единственная. Неповторимая. Самый
прекрасный ребенок на свете — с самой прекрасной, безукоризненно счастливой судьбой. Мамочка с тихой
изумленной улыбкой смотрела на дочку, а потом на
свой живот — молодой, тугой, совсем не изуродованный
ранними родами, и сама не верила, что Лидочка —
круглоглазая, как щенок, с шелковыми горячими лопатками и невесомыми взрослыми завитками на смуглой толстенькой шее — когда-то вся-вся помещалась
там, внутри, а еще раньше вообще не существовала.

Тут мамочкины мысли, достигнув окраины постижимого, начинали опасно буксовать, словно зависший над
пропастью грузовик — надсадный вой агонизирующего
мотора, два колеса тщетно наматывают на лысые шины
густеющий воздух, два других — горстями швыряют
мелкую, словно взрывающуюся от напряжения щебенку. Еще секунда до падения, секунда, секунда, прыгает перед глазами прозрачный пластиковый игрушечный чертик, Вовка сделал из капельницы, три рубля мне должен, зараза, теперь уж точно не отдаст, так
вот, значит, как это, вот как умирают, вот о чем я уже
никогда и никому не смогу рассказать… Ну почему небытие до рождения пугает меня больше, чем посмертная пустота? Почему умирать так не страшно, гос-пади-помилуй-и-пронеси?

— Ты бледная что-то, Нинуша, — встревожено говорил папа и целовал мамочку в плечо. Кожа под губами
и языком была горячая и сухая, как будто слегка подкрахмаленная. — Не перегрелась?
Мамочка виновато улыбалась. Морок отпускал ее,
и душа, мелко крестясь, выруливала на основную дорогу — взмокшая от ужаса, спасенная, изнемогающая,
но самым-самым своим краешком тоскующая, что так
и не узнала что там — за последней секундой, после которой только кувыркающийся полет вперегонки с бесшумными обломками железа, и треск рвущихся
мышц, и… и… и… Мамочка растерянно пыталась представить себе то, что невозможно себе представить,
терлась лбом о спасительную мужнину руку — крепкую, в крупных веснушках и родных рыжеватых махрах. Да, жарко что-то, милый. Голова закружилась.

Лидочка, в свои пять лет еще совершенный звереныш, почуяв неладный потусторонний сквознячок, тотчас бежала к матери — горячая, ловкая, в невиданных импортных трусиках-недельках. Каждый день —
новый цвет, каждый день — новая смешная аппликация. Розовые трусики с земляничиной — понедельник.
Голубые с нахохлившимся зайкой — вторник. Желтые
со щербатым подсолнухом — среда. Ма, ты чего? Мамочка нежными губами трогала дочкины веки — один
глазик, другой — все в порядке, Барбариска, ты не обгоришь у меня, а? Не, успокоившаяся Лидочка выворачивалась из ласкающих рук, рвалась обратно к морю, новые пляжные знакомцы приветливо скалились.
Лида, Лидочка, Леденец, Барбариска — маленькие семейные прозвища, воркующий говорок родительской
страсти. Никогда и никто больше так сильно. Никто
и никогда.

— Не удирай, партизанка, — папа подхватил Лидочку на руки, ловко перевернул, так что Лидочка зашлась
от смеха: небо и море плавно поменялись местами, вот-вот посыплются в облака кораблики на горизонте, кусачие рыбы, морские коньки, все плыло, таяло, висели на
невидимых нитках оглушительные чайки, парила
между небом и морем сама Лидочка.

Это и было счастье — родные, горячие руки, которые
никогда тебя не выпустят, не уронят, даже если перевернулся весь мир. Она потом это поняла. Очень сильно потом.

— Посиди с тетей Маней и дядей Колей, — велел папа, опуская Лидочку на песок, и море снова стало внизу, а небо — вверху. Как обычно. — Посидишь? А мы
с мамочкой сплаваем, а то она у нас совсем-совсем сварилась.

— Идите, идите себе спокойно, — сдобно загудела тетя Маня, — я своих двоих на ноги подняла, да внучка
третья на подходе — глаз с вашей красотули не спущу.
Купайтеся на здоровье.

— Мы не надолго, — виновато пообещала мамочка
и прижалась к Лидочке мягкой огненной щекой. — Слушайся тетю Маню. Я тебя очень и очень люблю.

Лидочка невнимательно кивнула — тетя Маня с заговорщицким видом производила в своей сумке какие-то энергичные раскопки, и ясно было, что извлечет она что-то очень и очень интересное. Дядя Коля
тоже выглядел заинтригованным — видно было, что
его жизнь с женой до сих пор полна молодых, волнующих сюрпризов. Опаньки! — с цирковой интонацией
воскликнула тетя Маня и одарила Лидочку громадным персиком — нежно-шерстяным, горячим, тигрово-розовым от переполнявшего его света. Волна
толкнула прохладной лапой мамочкин живот, и по
спине и плечам тотчас шарахнулись торопливые мурашки. Лидочка, зажмурившись, понюхала щекотный персик. Давай, кто быстрей до буйков, Нинуш?
Мамочка тряхнула головой и доверчиво улыбнулась.
Кушай, доча, — ласково напутствовала тетя Маня,
дядя Коля уже обстукивал об коленку вареное яйцо,
добытое из той же сумки, на газетке один за другим,
как в фокусе, появлялись уродливые помидорины
«бычье сердце», ломти экспроприированного из столовой хлеба, колбаска, рыночный, насквозь золотой
виноград. По восемьдесят копеек сторговалась, похвасталась тетя Маня и с одинаковой бездумной
нежностью погладила сперва нагретую солнцем головку Лидочки, а потом — стриженый дегенеративный затылок своего пролетарского мужа,— ох, и золотая ты у меня, хозяйка, Маруська, сам себе завидую, чессло…

Лидочка доела персик почти до половины, переводя
дух и подстанывая от удовольствия, липкий сок заливал ей подбородок, толстенький, загорелый живот — да
не размазывай, доча, я тебя потом накупаю, будешь
чистенькая, как яблочко, мамка-то где у тебя работает? Ишь ты — и папка тоже чертежи рисует? А комнат
у вас сколько? Слышь, Коль, я ж говорила, что на севере инженерам трехкомнатные квартиры сразу дают,
а ты — на фиг Генке техникум, пусть сразу на завод
идет! Так и подохнут с семьей в общаге. А зарплаты
у мамки с папкой большие? Не знаешь? Ну, кушай, доча, кушай, дай тебе бог здоровьичка, и мамке твоей с
папкой тоже…

Крик раздался внезапно, жуткий, на одной ноте —
ААААА! Лидочка поперхнулась, выронила персик, его
тут же облепило крупным песком — прямо по самой лакомой мякоти, уже не отмоешь, на выброс, жалко-то
как, а крик все приближался, пока не взвинтился на
такие запредельные высоты, что пляжная картинка,
словно нарисованная на толстом полупрозрачном
стекле, тотчас помутнела и вся пошла быстрой паутиной испуганных трещин. Отдыхающие медленно, как
сомнамбулы, поднимались с полотенец и лежаков, кто-то уже бежал к берегу, расталкивая остальных.

ААААААА! ПА-МА-ГИ-ТЕ! ПА-МА-ГИ-ТЕ!

Тетя Маня испуганно перекрестилась, господи исусе, Коль, глянь, что случилося, только не реви, доча,
это кому-то, видно, головку напекло, пойдем тоже посмотрим. Лидочка все оборачивалась на упавший и безнадежно испорченный персик. Она и не думала реветь.
Наоборот — было ужасно интересно.

Папа стоял на коленях на самой пляжной кромке
и его, как маленького, тянул за руку рослый мокрый парень, один из отряда бугристых спасательных кариатид, которые обычно сутками торчали на своей деревянной вышке, обжираясь мороженым, заигрывая
с курортницами, но по большей части, конечно, дурея
от скуки.

— Вы в порядке, товарищ? — спрашивал парень у папы, участливо выставив зад в пламенеющих плавках,
и из толпы любопытствующих кто-то ответил укоризненным баском:

— Какое в порядке! Не видишь! Потоп человек!

— Не потоп, а баба его потопла, — поправили басовитого, и папа, наконец вырвав у парня руку, вдруг мягко и глухо охнул и упал ничком, будто игрушка, которую случайно пихнули локтем с насиженного места.
Спасатель распрямился, растеряно озираясь, но
сквозь кольцо отдыхающих уже пробивалась, покрикивая, белая и юркая, как моторка, докторша — и точно такая же белая и юркая, но уже настоящая моторка
крутилась у буйков, нарезая взволнованные круги,
и с нее с беззвучным плеском ныряли в гладкие волны
другие спасатели, перекрикиваясь далекими, колокольными, молодыми голосами.

— Ишь ты, жена утонула, а сам целый, — не то укорил, не то позавидовал кто-то невидимый, неразличимый в голой, потной, гомонящей толпе, и папа, словно
услышав эти слова, тотчас поднялся — весь, как недоеденный Лидочкой персик, облепленный тяжелым бурым песком.

Он вдруг задрал голову к небу и погрозил кулаками
кому-то сверху — жестом такой древней и страшной
силы, что он не был даже человеческим. Шаловливая
волнишка решилась подлизаться к нему, припала к розовым, детским каким-то пяткам, но вдруг перепугалась и бросилась назад, в море — к своим. Папа обвел
отдыхающих голыми мокрыми глазами.

— Нет, — сказал он вдруг совершенно спокойно. — 
Это все неправда. Нам пора обедать. Мы сейчас пойдем
обедать. Где моя дочь?

Лидочка выдернула из кулака тети Мани маленькую, липкую от персикового сока руку и бросилась
прочь, увязая в сыпучем, горячем — сыпуче и горячо.
Что-то отчетливо лопалось у нее в голове, маленькими
частыми взрывами — словно срабатывали крошечные
предохранители и, не выдержав напряжения, перегорали — один за другим, один за другим. Пока не стерлось все, что нужно было стереть.

(Только тринадцать лет спустя, глядя по Би-би-си
неторопливую документалку про семью орангутангов, Лидочка внутренне запнулась, когда самец, едва
отбивший детеныша у аллигатора, выскочил на берег,
по-человечески, хрипло завыл и вдруг поднял изувеченного мертвого малыша к небу — не то карая, не то
укоряя, не то пытаясь понять. Лидочка поморщилась,
голову вдруг заволокло сальной мутью, будто она
смотрела на мир сквозь захватанные жирными пальцами очки — чужие, с чужими диоптриями, прихваченные впопыхах с чужого стола. Ничего не получалось. Ничего.

А потом самец бережно положил детеныша на
землю и все орангутанги по очереди обнюхали неподвижное изувеченное тельце, как будто попрощались, и гуськом ушли прочь, ссутуленные эволюцией,
нелепые, мгновенно и счастливо все забывшие, потому
что забыть для них — это и означало жить. Жалко,
правда? — спросил Лужбин, часто смаргивая — как все осознанно жесткие люди, он охотно лил слезы по пустякам. Лидочка согласно кивнула. Плакать от жалости
ее отучили еще в училище, в девять лет. Персик хочешь? — Лужбин смущенно потянулся к тарелке с фруктами, вот черт, разнюнился, как баба. Нет, сказала
Лидочка. Извини. У меня на персики аллергия.)

Дети устроены крепко, очень крепко. Сколько ни
пыталась повзрослевшая Лидочка вспомнить лето восемьдесят пятого года не до, а после 24 июля — не получалось ничего, кроме болезненных и ярких вспышек.
Покрывало на кровати в номере — бело-голубое, в цветах. Папа, целые сутки пролежавший на соседней кровати — лицом к стене, на затылке — сквозь рыжеватый
пух — розовая, беззащитная кожа. В самолете — Лидочка первый раз в жизни летела в самолете! — затянутая в синее и очень красивая тетенька разносила
на подносе леденцы «Взлетные» — махонькие, вдвое
меньше обычных, удивительные. Лидочка взяла один
и, как учила мамочка, тихо сказала спасибо. Возьми
еще, девочка, — разрешила стюардесса, и сквозь приветливый профессиональный оскал, сквозь толсто, как
на бутерброд, намазанный тональный крем «Балет»
проступили вполне человеческие участливые морщинки. Спасибо, снова прошептала Лидочка и взяла
еще одну конфетку. В самолете было интересно, но
душно и пахло хвойным освежителем воздуха и призраком чьей-то очень давней рвоты. Все шесть часов,
что они летели до Энска, папа проплакал. Без остановки. Целые шесть часов.

Купить книгу на Озоне

Отрывок из романа Александры Марининой «Смерть как искусство. Маски»

О книге Александры Марининой «Смерть как искусство. Маски»

У подполковника Сергея Кузьмича Зарубина было две слабости. Даже и не слабости, а так, обстоятельства. Первое: у него чрезвычайно маленький для подполковника милиции рост, но это не порождало у Сергея Кузьмича никаких комплексов и, напротив, служило поводом для всяческого подшучивания над самим собой. И второе: он не любил артистов. Ну, не то чтобы совсем не любил, боялся он их. И даже не то чтобы совсем уж боялся, просто опасался и как-то сторонился. Дело в том, что отец Сергея Кузьмича, незабвенный Кузьма Сергеевич Зарубин очень любил играть в самодеятельном театре, при этом лупил сынка почем зря и периодически напивался по-черному, а мама Сергея говорила, утирая слезы то сыночку, то себе самой:

— Папка у нас с тобой человек творческий, надо с пониманием относиться.

С каким уж таким пониманием надо было относиться к ремню и бутылке, Сережа не понимал, но с детства у него сложилось твердое убеждение, что люди творческие, и в особенности артисты, это те, понять кого ему не дано никогда. И лучше всего дела с ними не иметь.

Но иметь дело, судя по всему, придется, потому что когда совершается покушение на художественного руководителя театра, то избежать общения с артистами и прочей творческой публикой никак не возможно. А как с ними общаться? Это же всю голову сломать можно! Надо заметить, что когда друг и начальник Сергея Зарубина Юрий Викторович Коротков женился на актрисе Ирочке Савенич, Сергей отнесся к этому вполне индифферентно, Ирка ему нравилась, она была своя в доску, простая, понятная, ужасно красивая, ужасно веселая и умела ужасно вкусно готовить. Какая-то она была обыкновенная, совсем не артистическая, не творческая, без всяких там специфических особенностей. Так что, наверное, не все артисты такие, с вывертом, что и не понять ничего. Однако слишком хорошо Сергей Кузьмич помнил своего батюшку, не будь он тем помянут. А жену Короткова продолжал считать редким исключением из общего правила.

Как бы эдак вывернуться, чтобы все-таки с артистами работал кто-нибудь другой? Покушением на режиссера Богомолова занимались два опера с территории, на которой находилось место происшествия, но они отрабатывали версию о том, что на художественного руководителя театра «Новая Москва» напали или случайные бандиты, или местная шпана, а тот факт, что у него ничего не взяли, может свидетельствовать просто о том, что преступников спугнул запоздалый прохожий или совершавшая объезд машина патрульно-постовой службы. Оперативники с территории шерстили уголовников и хулиганов, поднимали агентуру, если она у них вообще была, искали очевидцев, в общем, совершали рутинную, скучную, но обязательную в таких случаях работу. Через два дня после покушения к делу подключили Петровку, а конкретно — Сергея Зарубина и нового сотрудника Антона Сташиса, пришедшего в отдел пару месяцев назад из Восточного округа Москвы. Сергей вместе со следователем Блиновым отрабатывал версию, связанную с отношениями Богомолова в высоких управленческих кругах, а также с возможными финансовыми нарушениями или махинациями. А на собственно театр остался один Антон, молодой и не особо опытный. А театр-то — не кот начхал, двести человек как одна копеечка. Ну куда молодому зеленому оперу такую махину поднять? Понятно, что Сергей должен вместе с ним по театру работать. Но до чего ж не хочется… Смех смехом, а ему, подполковнику милиции, даже порог здания театра переступить страшно.

Зарубин с тоской подумал о том, что сегодня День милиции, 10 ноября, но отметить праздник в кругу друзей-коллег вряд ли удастся. И вместо того, чтобы радостно поднимать бокал за прошлые и будущие служебно-розыскные успехи, он должен сидеть и разговаривать с родственником потерпевшего Богомолова, родным братом его жены, на предмет: не жаловался ли Лев Алексеевич на финансовые трудности, не рассказывал ли, что на него «наезжают», не говорил ли, что ему кто-то угрожает. Может быть, он в кругу семьи упоминал о ярых завистниках или о людях, которые его за что-то ненавидят? Конечно, правильнее было бы все эти вопросы задавать все-таки жене Богомолова, а не ее брату, но жена потерпевшего для разговоров совсем не пригодна, она днями и ночами сидит в больнице и ждет, никак от шока оправиться не может. А Лев Алексеевич лежит с проломленным черепом в реанимации без сознания, и каковы прогнозы — врачи говорить не берутся. У них один ответ: мозг — структура до конца далеко не познанная, как он себя поведет — никто не знает, может, больной придет в себя через пять минут, а может, через пять месяцев.

Брат жены Богомолова, мелкий бизнесмен Вадим Дмитриевич Вавилов, крепенький и плешивенький, совершенно не похожий на свою красавицу сестру, явно переживал и за нее, и за деверя и очень хотел быть полезным, старательно вспоминал все, что когда-либо за время знакомства слышал от Богомолова, но пока во всех этих воспоминаниях не было ничего, проливающего свет на причины преступления или хотя бы позволяющего выстроить очередную версию. И Зарубин решился. Идея осенила его примерно полчаса назад, и он, задавая вопросы Вавилову и выслушивая его ответы, параллельно пытался оценить то, что пришло ему в голову. И чем больше оценивал, тем больше собственная идея ему нравилась.

— Вадим Дмитриевич, вы хотите, чтобы покушение на Льва Алексеевича было раскрыто?

— О чем вы, Сергей Кузьмич?! Разумеется, хочу.

— И вы готовы платить за это?

— Кому? — несказанно изумился Вавилов. — Вам? Это что, новые правила такие?

— Видите ли, Вадим Дмитриевич, — терпеливо принялся объяснять Зарубин, — вы сами говорите, что Лев Алексеевич — человек тяжелый, неуживчивый, грубый, несдержанный на язык, а если так, то врагов у него видимо-невидимо. А наши милицейские силы и возможности весьма и весьма ограничены, на одно дело нельзя выделять столько сотрудников, сколько требуется, потому что есть и другие дела, а число сотрудников все-таки ограничено. Если вы действительно заинтересованы в том, чтобы преступник был найден, я готов подсказать вам один вариант. У нас на Петровке много лет работал сотрудник, которого можно было бы привлечь к работе. Но это будет стоить денег.

— Что, бывшие милиционеры все такие корыстные? — усмехнулся Вавилов. — За идею работать не хотят?

— Бывшие милиционеры работают не за идею, а за зарплату, впрочем, как и действующие, — холодно откликнулся Зарубин. — Тот человек, о котором я говорю, работает в частном детективном агентстве, и его время стоит денег, потому что оно — рабочее, а свободного времени у сыщиков не бывает. Вы готовы платить?

— А вы гарантируете результат?

— Гарантирую.

Зарубин очень старался, чтобы голос его прозвучал твердо, но ему самому послышалась некоторая неуверенность. Настя Пална, конечно, человек надежный, но кто его знает… Все-таки театр — это тебе не бандитская группировка.

— У меня нет свободных денег, — ответил Вавилов, немного подумав. — Масштаб моего бизнеса не так велик, как вам, вероятно, кажется. Но если вы уверены в целесообразности того, что предлагаете, я найду деньги, это моя проблема.

И Зарубин с облегчением перевел дух.

* * *

— Ну купи, Настенька, сделай себе подарок ко Дню милиции, — уговаривала Настю Каменскую Ирина Савенич. — Смотри, как тебе идет.

Настя добросовестно смотрела в высокое зеркало и признавала, что да, действительно, этот темно-серый трикотажный костюм с узкой юбкой чуть ниже колена и облегающим коротким пиджаком ей очень идет. Костюм ей нравился, а вот цена — нет. Но для нее главное — уловить идею, понять, вещи из каких тканей и какого фасона и цвета хорошо сидят на ней и не делают еще более блеклой ее и без того бесцветную внешность, которую Настя категорически отказывалась совершенствовать при помощи макияжа. На макияж нужно тратить время, а времени ей жалко. С тех пор, как Настя стала работать в частном детективном агентстве у своего старинного друга Владислава Стасова, у нее появились деньги, и она в принципе нет-нет — да могла бы позволить себе купить какую-нибудь по-настоящему дорогую одежду известной фирмы, но тут она была непреклонна: в бутике она только примеряет и прикидывает, а потом ищет аналогичные вещи в магазинах с «человеческими», а не заоблачными ценами.

Жена Настиного брата Александра Каменского Даша была владелицей как раз такого вот бутика, забитого до отказа брендовыми шмотками, и каждый раз, приезжая сюда для примерок и прикидок, Настя выслушивала Дашкины уговоры что-нибудь купить, но ни разу не отступила от собственных правил: переплачивать за бренд она не собирается, она деньги не на улице нашла, а честно заработала и цену им знает очень хорошо. Сегодня натиск был удвоен: вместе с Настей к Даше приехала и жена Юры Короткова Ира, которая, в отличие от самой Насти, делала в Дашином магазине покупки с нескрываемым удовольствием и при этом не уставала причитать:

— Господи, какая же я толстая корова! На меня совершенно ничего нельзя подобрать, мне все мало и тесно. Если бы я была такой худышкой, как ты, Настюша, я бы уволокла весь магазин на себе, ты какую вещь ни возьмешь — на тебе все отлично сидит. А я пока найду хоть что-нибудь — рак на горе свистнет.

Все-таки Ире удалось найти платье, которое хоть и обтянуло ее аппетитные формы, но выглядело отлично и даже делало ее стройнее. Поняв, что уговорить Настю на покупку не удастся, Даша горестно вздохнула и повела своих гостей в кабинет пить кофе.

— Как Юрка? — спросила Настя Иру. — Справляется? Или скучает?

Вопрос был не праздным. Юрий Коротков был старше Насти и в отставку с должности заместителя начальника отдела ушел раньше нее. Сначала он попытался устроиться в частной фирме, но очень быстро выяснилось, что мужчины его возраста и квалификации востребованы только в одном направлении: уметь решать вопросы и заносить конверты. В первый же раз, как только Коротков позвонил по телефону, указанному в объявлении о том, что требуются сотрудники в службу безопасности, его открытым текстом спросили:

— В каких службах можете решать вопросы?

Тогда он подумал, что ему просто не повезло, и позвонил еще в несколько мест, разместивших такие же объявления. Однако вопросы он услышал те же самые. Что же касается конвертов с деньгами, которые нужно будет «заносить», то тут никто ничего впрямую не говорил, но Юре хватило ума самому догадаться.

Он загрустил и чуть было не запил, и тут подвернулся Александр Каменский со своим банком, у которого был, помимо всего прочего, и целый ряд непрофильных объектов.

— Пойдешь директором пансионата в Подмосковье? — спросил Александр.

Первой реакцией полковника в отставке Короткова был категорический отказ. Он, профессиональный сыщик, милиционер с тридцатипятилетним стажем, — и директор пансионата? Это же курам на смех! Однако время шло, а такой работы, которая заинтересовала бы Короткова и не отпугивала тем, что ему претило, так и не появлялось. И он, скрипнув зубами, принял предложение банкира Каменского.

С тех пор прошло пять лет, и совершенно неожиданно для себя самого Коротков увлекся и загорелся своей работой. Энергичный, инициативный, трудяга, он все время что-то придумывал и усовершенствовал: то стал создавать оздоровительный комплекс, то вводил в столовой разные программы питания — для вегетарианцев, диабетиков, язвенников, детей, то специальные детские программы, чтобы освободить родителей и дать им возможность провести время в фитнес-центре или все в том же оздоровительном комплексе с разнообразными СПА. Кроме того, Юра как человек, который отнюдь не понаслышке знал, до чего доводит пустое времяпрепровождение с водкой, старался максимально занять вечера отдыхающих разными культурными мероприятиями, и в этом ему очень помогло то, что пансионат располагался в живописном месте на берегу озера. Как-то по случаю его жена Ирина порекомендовала режиссеру, у которого в тот момент снималась, при выборе натуры обратиться к Короткову. Юра колебался недолго, разрешение на съемки на огромной территории пансионата дал, но взамен договорился, что помимо официальной оплаты через бухгалтерию будут проводиться творческие вечера с актерами для отдыхающих во всех заездах на протяжении всего периода съемок. Период оказался длительным, потому что снимали сериал, действие которого происходило как раз на берегу озера, и практика встреч с известными артистами и режиссерами стала для пансионата привычной. После этих съемок последовали и другие, уж больно красивой оказалась местность и превосходными — условия работы, а Коротков через Ирину и режиссеров, с которыми знакомился, стал регулярно приглашать экранных звезд на радость всем обитателям вверенного ему пансионата.

Так что с работой у Юры все утряслось, а вот с семьей нелады продолжались. Ира была его второй женой, от первого брака у него остался сын. Сын женат, у него растет дочка, и все они живут вместе с первой женой Короткова Лялей. Главная беда состояла в том, что сын и его супруга крепко пристрастились к алкоголю, и Ляля ничего не может с этим поделать. Конечно, Коротков тоже вмешивался неоднократно, и вел с сыном жесткие мужские разговоры, и пугал, и ругал, и устраивал на лечение, но молодой человек, сначала соглашаясь лечь в больницу, через три-четыре дня убегал оттуда, и все начиналось сначала. И Юрий задумал отсудить пятилетнюю внучку у сына, чтобы воспитывать ее вместе с Ириной, у которой детей быть не может. Ира была согласна, ей хотелось, чтобы у нее с Юрой была полноценная семья с детьми, но Коротков все не мог решиться на первый шаг: все-таки это не шутка — затевать судебную тяжбу с собственным сыном. А то, что судиться придется, не вызывало сомнений, потому что на предложение отца решить дело полюбовно и просто отдать девочку деду на воспитание без каких либо правовых оснований было встречено сыном и невесткой категорическим, хотя и немотивированным отказом.

Купить книгу на Озоне

Отрывок из романа

О книге Натальи Милявскаой «Адреналин»

Ночь. Москва. Огни.

Город опрокинут в низкое, сумрачное небо огромной
светящейся чашей.

Мелкая противная морось, зарядившая с утра, к вечеру
сошла на нет и оставила влажный город дрогнуть на промозглом
апрельском ветру. Мириады огней, витрины, подмигивающие
вывески, автомобильные фары, огромные
экраны, круглосуточно призывающие сделать покупки, расцветающие
гигантские неоновые цветы у входов в ночные
клубы — все это сливается в одну непрерывную светящуюся
карусель, отражается мокрыми проспектами, тонет в лужах
и разбрызгивается на тротуары проезжающими авто.
Огромный мегаполис, словно старый, страдающий бессонницей
зверь, мерно дышит в такт доносящейся из окон машин
музыке.

На календаре, исчерканном рукой нетерпеливого прожигателя
жизни, — четверг. Однако четверг — предвестник
пятницы, так отчего же не начать отмечать уже сегодня долгожданный
уикенд? Столики заняты, рестораны закрыты на
спецобслуживание, на парковках — аншлаг, официанты уже
к одиннадцати вечера изнывают от боли в спине… И в каждой
улыбке, в каждой фразе, в каждом хлопке пробки, салютом
вылетающей из бутылки шампанского — радостное
предчувствие неизбежно наваливающихся выходных.

Впрочем, в столице, кажется, всегда выходные…

Из дверей модного ресторанчика бабочкой выпархивает
златокудрая нимфа, затянутая в кремовое великолепие от
«Alexander McQueen». В меховом манто, чудом держащемся
на одном плече, нимфа входит в стеклянный лифт, спешащий
спустить ее с небес на бренную землю охраняемой стоянки.
Темнота за стеклом отражает безупречный изящный
силуэт.

Предупредительный человек в костюме, следящий за
комфортом гостей, нажимает на кнопку лифта. Двери плавно
соединяются… но сомкнуться им не дает цепкая женская
рука. Секунда — и в проеме возникает высокая фигура цвета
фуксии. Прямые белые волосы до лопаток, аппетитное
декольте, обрамленное стразами, наманикюренная рука,
вызывающе упертая в бок. Такие особы всегда попадают
в фотоотчеты со светских мероприятий.

Задержавшись на секунду в дверях лифта на нетвердых
каблуках хорошеньких замшевых туфелек, словно раздумывая,
вернуться ли ей в зал ресторана или уехать отсюда
к чертовой бабушке, блондинка делает шаг вперед, и еще
через пару секунд дверь лифта закрывается за ее спиной.

— Все козлы! — философски произносит блондинка в никуда
и лезет в сумочку за сигаретами.

Нимфа в манто критически осматривает вошедшую девицу.
Та, жонглируя сумочкой, пачкой сигарет и зажигалкой,
того и гляди зацепит каблуком подол шикарного платья
и растянется на полу во всю длину своего модельного роста.

И припечатается затылком о стеклянную стену.
Зажигалка блондинки щелкает буквально в миллиметре
от манто.

— Аккуратнее! — сдержанно произносит нимфа, отодвигаясь
от нетрезвой соседки к прозрачной стене лифта.

Блондинка с наслаждением затягивается, затем отвлекается
от сигареты, пытается сфокусировать взгляд, смотрит
в упор на соседку. В ее зрачках бескрайним морем плещется
алкоголь.

— Изв.. ик!… ните! — неожиданно низким голосом бросает
блондинка и выпускает в лицо нимфы порцию тяжелого
вишневого дыма.

Лифт движется вниз куда медленнее, чем этого бы хотелось
первой из дам. Стараясь вдыхать воздух маленькими
порциями, хозяйка манто равнодушно и надменно смотрит
сквозь стекло.

— Слышь, а туфли-то у тебя — с распродажи, что ли? — 
тычет сигариллой куда-то вниз вконец охамевшая блонда.

Растерявшись, нимфа смотрит себе под ноги — туфли,
которые надеты на ее изящные лапки, действительно, из
коллекции прошлого сезона.

Вот ведь зараза! Углядела!

— Что? — переспрашивает девушка в манто.

Лифт произносит «Блямс!» и прибывает на нижний этаж.
Блондинка поворачивается, подбирает подол шикарного
платья и выходит прочь развязной походкой. Покидая лифт
следом за пошатывающейся «фуксией», нимфа в манто шепчет
негромко «Сука!» и закатывает глаза.

Уже через мгновение ее встречает шофер, крепкий тип
с квадратной челюстью и цепким взглядом. Поддерживая
нимфу под локоть, чтобы она ненароком не хряпнулась
ножкой в апрельскую лужу, он доводит ее до негромко
урчащего автомобиля. Зябко передернув плечами, нимфа
забирается на заднее сиденье холеного «Infiniti FX 50».
Мужчина захлопывает за ней дверь и, обойдя покрытую
мелкими поблескивающими каплями машину, усаживается
за руль.

Очутившись в салоне автомобиля, девушка выуживает
из сумочки трезвонящий телефон.

— Да, пусичка. Уже уехала. Нет, там еще все продолжается,
но я так утомилась… — чирикает в трубку нимфа. — 
Да, все как в прошлом году. Абсолютно бездарный банкет…
И гости — просто трэш!

Выслушав какие-то комментарии в трубке, девушка расплывается
в улыбке.

— Хорошо! Буду ждать… Если не усну!

Вырулив за шлагбаум, автомобиль не спеша вливается
в поток движущихся по улицам машин. Нимфа, откинувшись
на сиденье, какое-то время лениво следит за
растекающимися за стеклом освещенными проспектами,
потом прикрывает глаза и проваливается в приятную
дремоту…

Часы на приборной доске показывают 23:49.

К действительности девушку возвращает резкий толчок
авто. Едва не влетев носом в переднее сиденье, нимфа растерянно
оглядывается по сторонам.

— Твою мать! — зло произносит мужчина за рулем.

— Николай, что случилось? — интересуется девушка,
всматриваясь сквозь лобовое стекло в ночь.

«Инфинити» стоит в узкой, практически не освещенной
улочке, по обеим сторонам которой уныло тянется бесконечная
вереница припаркованных авто. Вокруг — ни одной живой
души, далеко впереди одинокой луной светит фонарь.

Прямо под носом у здоровенного черного внедорожника
притулился крохотный «Mini Cooper Cabrio» ярко-красного,
почти алого цвета. В салоне автомобильчика темно, и что
делает человек за рулем — неясно.

— Курица! Ну точно курица! Руки оторвать! — продолжает
возмущаться водитель. Потом оборачивается, растерянно
разводит руками. — Извините, Полина Анатольевна.
Сначала она меня на проспекте пыталась обогнать, потом
вроде отстала, а теперь — нате, вырулила впереди из какогото
переулка, и по тормозам. Я ей чуть в задницу не въехал!

— С чего ты взял, что водитель — женщина?

— Так сквозь стекло видно было, когда по Страстному
бульвару ехали.

Девушка на заднем сиденье пожимает плечами, оглядывается,
пытаясь понять, где находится.
Николай, большой любитель сокращать дорогу, опять
повез ее какими-то переулками. И, разумеется, завез в неизвестную
глушь, в которой из-за припаркованных машин
одному-то внедорожнику протиснуться сложно, а уж разъехаться
с другим автомобилем просто немыслимо.

Нимфа недовольно качает головой. Красный автомобиль
впереди не подает признаков жизни.

— Так, а почему она стоит? — раздраженно спрашивает
Полина, разглядывая «мини-купер».

— А черт ее знает! — злится водитель. — Уснула. Обглоталась
чего-нибудь и вырубилась. Не знаю, — оглядывается
он, — может, попытаться назад сдать?

Позади, где-то очень далеко, маячат фары приближающегося
автомобиля. Водитель недовольно качает головой.
В этот самый момент водительская дверь красной машинки
распахивается, и на свежий воздух вылезает пошатывающаяся
женская фигура в платье цвета фуксии.

Хозяйка авто смотрит по сторонам, потом бросает
взгляд на стоящий впритирку внедорожник, затем, нырнув
на секунду в салон, достает сигарету и картинно закуривает.

— О! Я же говорил — курица! — припечатывает водитель.

— Блондинка!

Нимфа ошарашенно округляет рот.

— Это же эта… та самая телка, из ресторана! — тычет
она в стекло пальцем. — Я с ней в лифте столкнулась. Сучка
еще та!

Брови Полины возмущенно ползут вверх.

— Так, — секунду подумав, командует она. — Быстро выходи
из машины, и пусть эта корова убирается отсюда куда
хочет! Меня не волнует, что у нее стряслось — бензин кончился,
шарики за ролики заехали, еще что-то. Делай что хочешь,
но чтобы через минуту ее здесь не было!

Выслушав приказание, водитель глушит мотор и выходит
в ночь.

Облокотившись на крышу своего автомобиля, блондинка
невозмутимо дымит сигаретой. Интересно, отчего ей не
холодно ночью в таком открытом платье? Оглядев подошедшего
с ног до головы, она выпускает вверх очередное облачко
дыма и произносит:

— О! Клево! Техпомощь подъехала!

Глаза водителя оказываются ровно на уровне ее декольтированной
груди.

— Третий размер! — говорит девица, видя плохо скрываемый
интерес в глазах подошедшего мужчины.

— Что у вас с машиной? — интересуется тот резким деловым
тоном. Совершенно ясно, что грудастая девица пьяна
и не совсем вменяема. — Двигатель заглох? Или просто
бензин закончился?

— Да все у меня в порядке с бензином! — философски
замечает блондинка, глядя куда-то вверх. Потом взгляд ее
затуманивается, и она продолжает уже совсем странным тоном.

— В жизни у меня не все в порядке… Понимаешь?

И смотрит сверху вниз в глаза удивленного собеседника.

— Давайте я вам помогу… — произносит сбитый с толку
водитель «инфинити».

— Ты? Мне? — уточняет развязная блондинка. — Чем?

— То есть… — смущается мужчина. — Я не это имел
в виду… Я машинку вашу гляну, можно? Нам проехать
надо! — кивает он в сторону внедорожника, сквозь лобовое
стекло которого в происходящее зорко всматривается
его хозяйка.

— Ну да! — опять патетическим тоном произносит блондинка.

— Вас, мужиков, только машинки и интересуют!

Она стреляет куда-то в темноту бычком и, неожиданно
всплеснув руками, падает на грудь человека с квадратной
челюстью.

— Я приезжаю, а он там не один! — начинает голосить
девица на всю улицу. — Он там с какой-то сучкой! Сволочь
неблагодарная! А сам на прошлой неделе мне замуж предлагал!

Девица переходит на визг, дергается и душит мужчину
своей декольтированной грудью. Сбитый с толку водитель,
не зная, как реагировать на весь этот балаган, пытается отодрать
от себя истеричную даму в дорогом вечернем платье,
— но становится только хуже. Как только он стаскивает
ее руки со своей шеи, она немедленно вцепляется ему в волосы.

— Поедем, поедем! — кричит она ему в лицо. — Ты дашь
ему в морду! От меня! Обещаю, тебе ничего не будет. У него
охранник — тьфу, соплей перешибешь!

— Девушка, отстаньте от меня! — цедит мужчина, методично
выдирая ее пальцы из своей шевелюры.

Он мог бы скрутить ее одним движением — но совершенно
непонятно, чья это пассия. Сегодня ты выкрутишь ей
запястье, а завтра тебя возьмут за задницу неизвестные неприветливые
люди…

Хозяйка «инфинити» теряет терпение. Позади маячат
фары приближающегося авто — минута, и подъехавшие
люди начнут сигналить, пытаясь понять, что за странная
пробка образовалась на безлюдной улочке. Нимфа кусает
губы. Еще секунда — и она бросится вон из машины, чтобы
оттащить от своего водителя эту ополоумевшую белобрысую
бабу. Но в этот момент ситуация кардинально меняется
— и нимфа в меховом манто застывает каменным изваянием
на кожаном диване своей понтовой тачки.

Блондинка отпускает свою нечаянную жертву и буквально
отпрыгивает от мужчины куда-то назад. С двух сторон
улицы, синхронно шагая по лужам, из-за припаркованных
автомобилей появляются двое парней в темных плащах
и черных вязаных шапочках. И так же синхронно ночные
привидения вскидывают руки. Холодея, девушка в «инфинити
» видит блеск стали в руке того, кто слева, — а в это время
правый тип производит неуловимое движение кистью,
и в следующий миг мужчина возле красной машинки, как
раз собирающийся достать из кобуры оружие, странно вскидывает
голову, поворачивается вокруг своей оси и валится
навзничь на влажную мостовую.

Дальнейшая мизансцена больше напоминает сцену голливудского
боевика. Блондинка в «мини» уже вовсю жмет на
газ — и фонари ее авто через несколько секунд растворяются
в изгибах темной улочки. Тот тип, что справа, склоняется над
лежащим на мостовой водителем и, подхватив его под мышки,
оттаскивает к бордюру. А вот парень слева, все еще держащий
пистолет в вытянутой руке, разворачивается и идет к большому
темному авто, на заднем сиденье которого сжалась в комок
онемевшая от ужаса девушка в бежевом платье.

Хлопает дверь. Незнакомец в шапочке, усевшись за руль,
какое-то время молчит, глядя, как его подельник управляется
с водителем. Потом, не выпуская из руки пистолета, он
стягивает с головы шапку. Под вязаной тканью обнаруживается
копна светлых вьющихся волос. Блондин оборачивается
и весело произносит:

— Добрый вечер!

И улыбается ослепительной голливудской улыбкой.
В машине повисает пауза.

— Э… это ограбление? — треснувшим голосом спрашивает
нимфа. У нее зуб на зуб не попадает от ужаса.
Парень за рулем улыбается еще шире.

— Нет, что вы! Это похищение!

— Я… я буду кричать… — предупреждает нимфа, лихорадочно
соображая, что она может предпринять.

Справа на сиденье лежит сумочка, а в ней — спасительный
мобильник. Пытаясь выглядеть спокойной, она поправляет
манто, а затем ее рука словно случайно опускается рядом
с сумочкой.

— Кричите сколько влезет! — великодушно разрешает
парень. — Вокруг все равно ни души!

Кажется, он и не заметил, что его собеседница пытается
расстегнуть тугой замок лакированной сумочки. Он опускает
зеркальце над водительским сиденьем и поправляет
свою шикарную шевелюру.

Замок сумки поддается натиску трясущейся руки. Девушка
запускает внутрь руку, кончиками пальцев пытаясь
определить, куда завалился телефон. Еще мгновение, и она
нащупает его полированный бок… В этот момент блондин
поворачивается и заглядывает в наполненные ужасом девичьи
глаза.

— Мадмуазель, — произносит блондин тихо, — вы же не
хотите, чтобы я сделал пару дырок в вашей норке?

Мадмуазель, белея в сумраке салона мраморной статуей,
с ужасом видит круглое отверстие пистолетного ствола, направленного
точно ей в живот.

— Мм… — качает головой потерявшая дар речи девушка.

— Отлично! — с интонацией актера-бенефицианта подытоживает
блондин, снова расплывается в улыбке и поворачивает
ключ в замке зажигания.

Автомобиль проезжает вперед метров пять и останавливается.
Краем глаза окаменевшая жертва киднеппинга
видит, что из задней машины, уже давно светящей фарами
в затылок внедорожнику, выскакивает еще одна мужская
фигура в плаще и шапке. На пару с типом, который стоит
возле недвижного тела ее водителя-охранника, они шустро
втаскивают безвольное тело в стоящее сзади авто. А уже через
мгновенье дверь рядом с девушкой распахивается, и на
сиденье рядом материализуется второй парень. Шапка,
очки-линзы, вязаные перчатки-митенки на руках.

— Добрый вечер! — произносит очкарик и на манер
своего подельника улыбается очаровательной голливудской
улыбкой. — Позвольте?

В его пальцах нимфа видит невесть откуда взявшийся
черный шелковый платок, сложенный вчетверо.

Отрывок из романа

О книге Мартина Сутера «Small World, или Я не забыл»

Когда Конрад Ланг вернулся, пламенем было
объято все, кроме дров в камине.

На Корфу он жил примерно в сорока километрах к северу от Керкиры на вилле Кохов, которая
представляла собой многоярусный комплекс из
комнат, террас, садов и бассейнов, уступами сбегавших к песчаной бухте. На ее крошечный пляж попасть можно было только с моря или по канатной
дороге сверху.

Если говорить точнее, Конрад Ланг жил не на
самой вилле, а в сторожке привратника — сырой
и холодной каменной пристройке в тени пиниевой
рощи, скрывавшей дорогу, ведущую к вилле. Конрад не был здесь гостем — он исполнял обязанности
управляющего: за пропитание, жилье и одноразово
выплачиваемое время от времени вознаграждение
он следил, чтобы вилла по первому требованию была готова принять членов семьи и их гостей, и платил жалованье прислуге и по счетам рабочим, круглый год поддерживавшим виллу в хорошем состоянии,— соль и влага доставляли здесь много хлопот.

Заботы о маслинах, миндале, инжире, апельсиновых деревьях, а также небольшой отаре овец лежали на арендаторе.

В зимние месяцы, когда было холодно, лил дождь
и штормило, Конраду практически делать было нечего, разве что съездить разок в день в Кассиопи,
чтобы встретиться там кое с кем из своих дружков
по несчастью, торчавших зимой, как и он, на острове: старым англичанином — торговцем антиквариатом, немкой — владелицей слегка утратившего
свой былой шик бутика, пожилым художником из
Австрии и западношвейцарской парой, так же как
и он приглядывавшей за чьей-то виллой. Они болтали, сидя в одном из тех немногих ресторанчиков,
что не закрылись с окончанием сезона, и попивали
винцо, забывая порой меру.

Остаток дня уходил на то, чтобы спастись от сырости и холода, пронизывающих до мозга костей.
Вилла Кохов, как и многие другие летние дома-террасы на Корфу, была мало приспособлена к зиме.
В домике привратника даже камина не было, только два электрообогревателя, но он не мог их включить одновременно — пробки вышибало.

Поэтому случалось так, что в особенно холодные
дни или ночи он перебирался в гостиную одного из
нижних ярусов виллы. Ему нравилось там — стоя
перед сплошным огромным окном, он ощущал себя капитаном на командном мостике роскошного
лайнера: под ним — бирюзово-голубой бассейн, перед глазами — одна безмятежная гладь моря. А за
спиной уютное тепло потрескивающего камина и
исправно работающий телефон. В домике для привратника раньше обитала прислуга из нижнего
яруса, и поэтому все телефонные звонки можно
было переводить оттуда сюда, будто находишься
на своем рабочем месте. Вилла с каскадом террас,
спален и гостевых салонов оставалась для Конрада табу по распоряжению Эльвиры Зенн.
Стоял февраль. Всю вторую половину дня ураганный восточный ветер мотал и трепал верхушки
пальм и нагонял на солнце ошметки серых облаков.
Конрад, прихватив парочку фортепьянных концертов в записи, решил укрыться в нижней гостиной.
Он погрузил на канатку дрова и канистру бензина
и поехал вниз.

Бензин понадобился, чтобы разжечь камин. Две
недели назад он заказал дрова из вырубленных и
пущенных на топливо миндальных деревьев — их
древесина горела долго и давала много жару, если
дрова были сухие. Но те, что привезли ему, оказались сырыми. И заставить их гореть другого способа не было. Не очень, конечно, элегантно, зато очень
эффективно. Конрад проделал это уже десятки раз.
Он сложил поленья горкой, облил их бензином
и поднес спичку. Затем поднялся на канатке, чтобы
забрать из своей маленькой кухоньки две бутылки
вина, полбутылки узо, маслины, хлеб и сыр.

На обратном пути ему повстречался арендатор,
непременно хотевший показать ему пятно на наружной стене, где селитра разъела штукатурку.

Когда же Конрад наконец-то снова поехал вниз,
навстречу повеяло запахом дыма. Он приписал это
ветру, возможно, хотя и непонятно под каким углом, задувавшему с моря в камин, и не придал этому значения.

Кабина почти уже приблизилась к нижнему ярусу, и тут он увидел, что терраса объята пламенем —
горело все, кроме дров в камине. Случилось одно
из тех несчастий, которые происходят, когда мысли заняты другим: он положил дрова в камин, а
поджег стопку тех, что лежали рядом. Языки пламени перекинулись в его отсутствие на индонезийскую, плетенную из ротанга мебель, а оттуда на
икаты на стене.

Возможно, пожар еще удалось бы загасить, если
бы в тот самый момент, когда Конрад выбирался из
кабины, не взорвалась оставленная открытой канистра с бензином. И тогда Конрад сделал единственно разумную вещь: нажал на кнопку и поехал
назад. Пока кабина медленно ползла вверх, шахта
быстро заполнялась едким дымом. Между двумя
верхними ярусами кабина закапризничала, потом
дернулась еще пару раз и окончательно замерла,
зависнув в воздухе.

Конрад Ланг, прижав свитер ко рту, всматривался в дым, почерневший у него на глазах и с каждой
минутой становившийся все гуще, так что вскоре
уже ничего нельзя было различить. В панике он лихорадочно дергал за ручку двери кабины, наконец
каким-то образом открыл ее, задержал дыхание и
пополз на четвереньках по ступенькам рядом с канаткой. Уже через несколько метров он добрался
до верха и, тяжело дыша и хрипло кашляя, кинулся искать спасения на открытом месте.

Интерьер виллы Кохов на Корфу был перед самым пожаром полностью обновлен голландской
дизайнершей. Эта женщина нашпиговала ее индонезийскими и марокканскими диковинами, экзотическими тканями и всякой этнографической чепухой. Весь этот кич мгновенно вспыхнул и горел
теперь, как солома.

Ветер гнал огонь по шахте канатной дороги и
забрасывал его на террасы всех других ярусов, а оттуда — в спальни и смежные с ними комнаты и салоны.

Когда прибыли пожарные, огонь в доме уже поубавился и грозил перекинуться на пальмы и бугенвиллеи, а с них на пиниевую рощу. Пожарные
ограничились тем, что не позволили ветру и огню
уничтожить пинии и расположенную рядом плантацию оливковых. Как на грех, дождей, несмотря
на время года, почти не было.

Конрад спрятался с бутылкой узо в домике привратника. Только когда королевская пиния перед
окном с треском вспыхнула, как свеча, взметнув в
небо пучок огня, он, шатаясь, выбрался наружу и
стал наблюдать издалека, как огонь пожирает белый домик привратника со всеми его потрохами.

Через два дня прибыл Шёллер. По пожарищу его
водил Апостолос Иоаннис, глава греческой дочерней фирмы Кохов «Кох энжинииринг», Шёллер ковырял мыском ботинка то тут, то там в спекшемся
хламе и мусоре. Блокнотик он тут же убрал — вилла выгорела дотла.

Шёллер был личным ассистентом Эльвиры
Зенн. Тощий аккуратный человек лет пятидесяти
пяти. Никаких официальных постов он не занимал,
его имя напрасно было бы искать в реестре торговых фирм, но именно он был правой рукой Эльвиры, и в этом качестве его побаивалось все правление концерна.

До сих пор Конрад Ланг маскировал свой страх
перед Шёллером, держась с ним высокомерно, как
человек, превосходящий другого своим происхождением. И хотя указания исходили от Шёллера,
Конраду, принимавшему их, всегда удавалось сделать вид, будто они — результат проведенных им
ранее доверительных бесед с Эльвирой. И даже если Шёллер точно знал, что все контакты между
Эльвирой Зенн и Конрадом Лангом идут только через него, лично он все равно не мог простить этому
заносчивому старику, что гранд-дама из высших
кругов швейцарской финансовой аристократии
вечно дергает ради него за ниточки, постоянно пристраивая его то в своей огромной империи, то у заграничных знакомых компаньоном, управляющим
или просто мальчиком на побегушках. Только из-за того, что этот старик часть своей юности провел
вместе с ее пасынком Томасом Кохом, она чувствовала себя обязанной не дать ему погибнуть, однако строго держала его при этом на дистанции.

Ланг был одной из самых тягостных обуз в списке обязанностей Шёллера, и тот надеялся, что пожара на Корфу наконец-то хватит, чтобы окончательно развязаться с этим никчемным стариком.

Больше часа Конрад Ланг в оцепенении простоял при отсветах пламени среди множества суматошных людей, тушивших пожар. Он оживал, только
чтобы сделать очередной глоток из бутылки или
втянуть голову в плечи, когда пожарный самолет
с грохотом проносился низко над пиниями, сбрасывая очередной заряд воды. В какой-то момент подошел с двумя мужчинами арендатор — те хотели
расспросить его о случившемся. Заметив, что Конрад Ланг не в состоянии дать показания, они отвезли его в Кассиопи, где он провел ночь в камере полицейского участка.

На следующее утро во время допроса он не смог
объяснить, как возник пожар. И при этом нисколько не врал.

Память о том, с чего все началось, стала помаленьку возвращаться к нему только днем. И тогда
он уже с возмущением отклонил все обвинения в
свой адрес, отчаянно настаивая на своем. Возможно,
он даже сумел бы выйти сухим из воды, если бы
арендатор в своих свидетельских показаниях не заявил, что видел Конрада Ланга во второй половине дня на пути к нижнему ярусу с канистрой бензина в руках.

Вследствие этого Ланга до выяснения обстоятельств дела по подозрению в преднамеренном поджоге перевели в Главное полицейское управление
в Керкире. Там он и находился, когда Шёллер, смыв
с себя сажу в номере международного отеля «Хилтон-на-Корфу» и переодевшись, достал из минибара тоник.

Через час Конрада Ланга вывели из камеры и
доставили в кабинет с голыми холодными стенами,
где его поджидали ассистент Эльвиры и полицейский чиновник. К этому моменту он уже более двух
суток провел под стражей и даже думать забыл о
своем высокомерии. Всегда стремившийся в любой
ситуации выглядеть корректно — тщательно одетым и чисто выбритым,— он предстал сейчас перед
ними в вымазанных сажей вельветовых брюках, запачканных ботинках, грязной рубашке, мятом галстуке и желтом до пожара кашемировом свитере,
которым зажимал рот, чтобы не задохнуться. Его
коротко подстриженные усики трудно было различить на заросшем щетиной лице, седые волосы свисали космами, а мешки под глазами набухли и стали
еще темнее, чем обычно. Он дергался, его пробирала нервная дрожь, и дело было не столько в возбуждении, сколько прежде всего в том, что за эти долгие
часы у него во рту не было ни капли алкоголя. Лангу было чуть больше шестидесяти трех, но сейчас
он выглядел на все семьдесят пять. Шёллер сделал
вид, что не видит его протянутой руки.

Конрад Ланг сел и стал ждать, когда Шёллер что-нибудь скажет. Но Шёллер молчал и только качал
головой. В ответ Ланг беспомощно пожал плечами,
Шёллер опять лишь покачал головой.

— Ну, в чем дело? — не выдержал наконец Конрад.

Шёллер по-прежнему качал головой.

— Дрова из миндаля были сырые. И никак не
загорались. Это несчастный случай.

Шёллер скрестил руки и ждал.

— Вы даже не представляете, как здесь бывает
холодно зимой.

Шёллер взглянул в окно. Ясный солнечный день
был уже на исходе.

— Такое здесь случается редко.

Вот теперь Шёллер кивнул.

Ланг повернулся к полицейскому чиновнику —
тот немного знал английский.

— Скажите ему, что такой день, как сегодня,
весьма необычен для этого времени года.

Полицейский пожал плечами. Шёллер посмотрел на часы.

— Скажите им, что никакой я не поджигатель.
Иначе они и дальше будут меня тут держать.

Шёллер встал.

— Скажите им, что я старый друг дома.

Шёллер посмотрел на Конрада Ланга сверху
вниз и опять покачал головой.

— Вы объяснили Эльвире, что произошел несчастный случай?

— Госпоже Зенн я буду докладывать завтра.
Шёллер направился к двери.

— И что вы ей скажете?

— Посоветую заявить о правонарушении с вашей стороны.

— Это же несчастный случай,— смущенно пробормотал Конрад Ланг еще раз, глядя, как Шёллер
покидает помещение.

На следующий день Шёллер улетел тем единственным рейсом, который еще оставался после закрытия сезона и связывал аэропорт Иоаннис Каподистрия с Афинами. Ему не пришлось там долго ждать подходящего рейса на Цюрих, и в тот же
вечер он предстал перед Эльвирой Зенн в ее рабочем кабинете на «Выделе» — так Кохи называли
«резиденцию старухи»: ее личное бунгало из стекла,
стали и крупнопористого бетона, выстроенное для
нее в парке родовой виллы «Рододендрон» знаменитым испанским архитектором. Парк был разбит
на пологом склоне и занимал площадь около девятнадцати тысяч квадратных метров, множество невидимых дорожек петляли по нему среди бесчисленных видов рододендроновых кустов, азалий и
старых могучих деревьев. Окна кабинета, как и
остальных комнат, выходили на юго-запад, открывая великолепный вид на озеро, гряду холмов на
другом его берегу, а в ясные дни даже на цепь Альпийских гор.

В девятнадцать лет Эльвира Зенн поступила
нянькой к Вильгельму Коху — овдовевшему основателю концерна. Его жена умерла сразу после рождения их единственного ребенка. Вскоре Эльвира
вышла за хозяина замуж, а через два года, после его
ранней смерти, вышла еще раз, на сей раз за исполнительного директора концерна — Эдгара Зенна.
Это был старательный человек, сумевший добиться, чтобы заводы Коха, не отличавшиеся особыми
инновациями, но слывшие в машиностроении за
солидное предприятие, смогли набрать в военные
годы силу и достигнуть расцвета. Он наладил производство запчастей для германских, английских,
французских и американских машин наряду с моторами и прочими двигателями. После войны он
использовал этот опыт и начал производить значительную часть аналогичной продукции уже по лицензиям. Прибыль времен «экономического чуда»
он упорно вкладывал в недвижимость, вовремя продавал ее, накапливая таким образом капитал для
расширения ассортимента производимой продукции. Благодаря этому заводы Коха выжили в период экономического спада. Не обошлось, конечно,
без потерь, но тем не менее дела шли хорошо.

Правда, во все времена поговаривали, что его
ловкой рукой управляет еще более ловкая рука его
жены. Когда Эдгар Зенн в 1965 году умер в шестьдесят лет от инфаркта, а предприятие продолжало
как ни в чем не бывало процветать и дальше, многие увидели в этом прямое подтверждение былым
догадкам. Сегодня заводы Коха представляли собой хорошо отлаженный смешанный концерн — немного машинного производства, немного текстильной промышленности, немного электроники, химии, энергетики. Даже немного биотехники.

Десять лет назад, когда Эльвира вдруг объявила, что пора уступать дорогу молодым, она перебралась в бунгало, за которым закрепилось насмешливое прозвище «Выдел». Но бразды правления,
переданные ею тогда, согласно сообщениям прессы,
успевшему уже достигнуть пятидесятитрехлетнего
возраста пасынку, она все еще крепко держала в
своих руках. Она, правда, исключила себя из членов
Совета правления, но рекомендации, принятые на
заседаниях, регулярно проводимых у нее на «Выделе», носили куда более обязательный характер, чем
все то, что было решено верхушкой концерна. Такое положение дел она хотела сохранить, пока окончательно не созреет для дела сын Томаса Урс и не
возьмет на себя целиком и полностью эту роль. Сам
же Томас всегда мечтал только о том, чтобы пропустить эту страницу своей жизни. И причиной тому был его характер.

Весть о крупном материальном ущербе на Корфу
Эльвира Зенн восприняла, как Шёллер и ожидал,
с невозмутимым спокойствием. Она была там один-единственный раз в своей жизни — больше двадцати лет назад.

— Какое это произведет на всех впечатление,
если я засажу его в тюрьму?

— Вам не придется это делать. Этим займется
правосудие. Поджог и в Греции является преступлением, по которому, независимо от действий потерпевшего, возбуждается уголовное дело.

— Конрад Ланг никакой не поджигатель. Он
просто стареет.

— Если вам угодно, чтобы дело рассматривалось
как неумышленный поджог по неосторожности,
нам придется дать свидетельские показания в его
пользу.

— И что вы потом с ним сделаете?

— Суд обяжет его выплатить денежный штраф.
В том случае, если он сможет его заплатить, ему не
придется отправляться в тюрьму.

— Мне незачем спрашивать, что бы вы сделали
на моем месте?

— Нет.

Эльвира думала. Мысль о том, чтобы упрятать
Конрада Ланга за решетку на расстоянии полутора тысяч километров к югу отсюда, была ей не совсем неприятна.

— Как выглядят греческие тюрьмы?

— Иоаннис уверяет, что за пару драхм там можно устроиться вполне сносно.

Эльвира Зенн улыбнулась. Она уже старая женщина, хотя по ней этого не скажешь. За свою жизнь
она предприняла немало, затратив достаточно времени, энергии и денег, чтобы не выглядеть старухой. Когда ей перевалило за сорок, она стала регулярно прибегать к небольшому косметическому
ремонту, прежде всего лица. Это дало свой результат — начав, может, несколько преждевременно, она
зато долгие годы выглядела очень молодо, и теперь
ей, семидесятивосьмилетней, в наиболее удачные
для нее дни иногда нельзя было дать и шестидесяти. Причина крылась не только в деньгах и пластических операциях — природа тоже не поскупилась
на нее, взять хотя бы это круглое кукольное личико, а когда подошло время, ей не понадобилось, как
многим другим женщинам, выбирать: лицо или
стройная фигура? Все та же природа помогла ей
сохранить свои формы. И на здоровье она не жаловалась, не считая диабета («старческий диабет», как
негалантно выразился ее домашний врач), из-за чего она вот уже несколько лет два раза в день должна
была делать себе с помощью шприца, больше похожего на авторучку, инъекции инсулина. Она строго
придерживалась диеты, ежедневно плавала, делала
массаж и чистила лимфу, ложась дважды в год в
клинику на острове Иснья под Неаполем, старалась не злиться и не нервничать, что не всегда давалось ей легко.

Шёллер не сдавался — он вел игру, не выпуская
инициативы из рук.

— Вас ни в чем нельзя упрекнуть, принимая во
внимание, чтовы для него сделали. После этого случая вам уже никуда не удастся его пристроить. Или
вы и сейчас готовы за него поручиться?

— Но тогда все кругом начнут говорить, что я
отправила его в тюрьму.

— Напротив. Будут только ставить вам в заслугу, что вы не потребовали от него через суд возмещения убытков. Никто не ожидает от вас, что вы
станете вытаскивать из тюрьмы того, кто сжег вам
виллу стоимостью в пять миллионов.

— Пять миллионов?

— Страховая сумма чуть меньше четырех.

— Сколько она нам стоила?

— Примерно два. Да плюс еще около полутора,
которые вложил в нее за последний год господин
Кох.

— В голландскую дизайнершу?

Шёллер кивнул.

— Так дешево нам уже никогда не удастся от него отделаться.

— Что я должна предпринять?

— А вот это самое приятное — ничего!

— Тогда я так и поступлю.

Эльвира надела очки и занялась документом, лежавшим перед ней на бюро. Шёллер поднялся.

— А вот Томасу,— произнесла она, не поднимая
головы,— я хочу сказать, тыкать Томасу в нос, напирая на обстоятельства дела, вовсе не обязательно.

— От меня господин Кох ничего не узнает.
Но Шёллер еще не успел дойти до двери, как раздался стук, и уже в следующий миг в кабинете появился Томас Кох.

— Кони спалил Корфу.— Он не заметил взгляда,
которым Эльвира обменялась с Шёллером.

— Только что позвонила Трикс Ван Дайк. На
вилле как после бомбежки.— Он ухмыльнулся.—
Она была там со съемочной группой из «The World
of Interiors». Они хотели сделать материал на первую полосу и дать его под крупным заголовком. Но
не нашли там вообще никаких интерьеров. Трикс
говорит, что убьет Кони. Она сказала это таким тоном, что я ей верю.

Томас Кох был лысый, не считая венчика черных
волос на затылке, вспыхивавших неестественным
светом, когда солнце, найдя прореху в облаках, ненадолго заглядывало в кабинет. Его лицо казалось
слишком маленьким для столь крупной мясистой
головы даже теперь — когда на нем сияла такая
широкая ухмылка.

— Мне кажется, Шёллер, вам надо слетать на
Корфу и посмотреть, в чем там дело. Уладьте все
формальности и держите от меня подальше, ради
всего святого, эту Ван Дайк.— Кох направился к
двери.— Ах да! И вызволите Кони из тюрьмы. Объясните им, что никакой он не поджигатель, а всего
лишь старый пьяница.

Когда Томас Кох закрывал за собой дверь, они
еще слышали, как он хихикал:

— The World of Interiors!

Через три недели Конрад Ланг и Шёллер увиделись снова. Апостолос Иоаннис внес по поручению
владельцев сгоревшей виллы залог и снабдил Конрада Ланга временными документами, а также всем
необходимым из одежды, карманными деньгами и
билетами второго класса на пароход и на поезд.

Море было неспокойно, и Конрад Ланг восемь
часов добирался на самоходном пароме до Бриндизи, а потом еще три часа околачивался на вокзале.
Когда на следующий день он точно в четверть шестого прибыл по адресу, названному ему Иоаннисом, уже стемнело.

По Танненштрассе, 134, находился многоквартирный дом, но ни единой елки на этой улице с
оживленным движением не было. И к тому же это
оказался рабочий квартал. Конрад Ланг в нерешительности стоял перед подъездом. На записке этаж
указан не был. Он стал изучать фамилии на табличках — черных и аккуратненько вставленных в алюминиевые рамочки. Рядом со звонком в квартиру
на четвертом этаже он увидел выгравированное
имя: Конрад Ланг — и нажал на кнопку. Раздался
звук зуммера — входная дверь открылась. Он поднялся по лестнице — наверху в дверях квартиры
его ждал Шёллер.

— Добро пожаловать домой,— сказал он ехидно.
Ланг провел в дороге тридцать три часа. И выглядел почти так же плохо, как и во время их последней встречи в полицейском управлении в Керкире.

Шёллер показал ему маленькую двухкомнатную квартирку, обставленную совсем дешевой, простой мебелью. В кухонных шкафах было все самое
необходимое из посуды. Нашлась и пара сковородок, и кое-что из еды. В спальне в шкафу лежали
постельное белье, махровые полотенца и халат, в
гостиной стоял телевизор. Все было новое, полы
покрыты паласом, и стены покрашены заново. Как
квартира для туристов, которую еще ни разу не
сдавали, подумал Конрад Ланг. Если бы еще без
этого трамвайного визга да автомобильных гудков.
Он опустился в кресло с откидывающейся спинкой, стоявшее перед телевизором.

— Условия договоренности следующие,— сказал Шёллер, сел рядом на маленькую тахту и положил перед собой на низкий столик лист бумаги.—
Расходы по квартире берет на себя госпожа Зенн.
Если вам захочется добавить что-то из мебели, составьте список. Я уполномочен пойти вам в разумных пределах навстречу. Страховка, больничная
касса, зубной врач вам гарантируются. Одежда тоже. Одна из моих сотрудниц придет к вам завтра
утром и будет сопровождать вас по магазинам, давая нужные советы,— они будут касаться в первую
очередь финансовой стороны дела. Предоставляемые вам возможности ограниченны.— Шёллер перевернул листок.— Напротив дома есть кафе «Дельфин» с уютным чайным залом — там вы можете
завтракать. Для других трапез предусмотрен «Голубой крест» — вполне приемлемый безалкогольный
ресторан в четырех трамвайных остановках отсюда. Вам он знаком?

Конрад Ланг отрицательно покачал головой.

— В обоих заведениях у вас открытый счет, оплачивать его будет госпожа Зенн. Для расходов вне
рамок этого соглашения в вашем распоряжении
карманные деньги в размере трехсот франков в неделю, которые вы будете получать каждый понедельник у шефа филиала Кредитного банка на Розенплац. Он получил также указание не давать вам
авансов. Госпожа Зенн просила меня сказать вам,
что она не ждет и не требует от вас никаких ответных услуг. Разве что кроме той, что вы будете аккуратно обращаться с огнем,— это моя личная просьба, и я охотно присоединяю ее ко всему вышесказанному.

Шёллер пододвинул бумаги в сторону Конрада
Ланга и вынул из внутреннего кармана шариковую ручку.

— Внимательно прочтите и подпишите оба экземпляра.

Ланг взял ручку и подписал. Он слишком устал,
чтобы еще читать это. Шёллер забрал копию, поднялся и направился к выходу. Уже в дверях он оглянулся и вернулся назад, будучи не в силах отказать
себе в удовольствии:

— Была бы моя воля, вы бы остались на Корфу.
Госпожа Зенн чрезмерно великодушна к вам.

Ответа не последовало — Конрад Ланг заснул
прямо в кресле.

Отрывок из романа

О книге Стива Сем-Сандберга «Отдайте мне ваших детей!»

Гетто: плоское, будто кастрюльная крышка, между синими грозовыми тучами и бетонной серостью земли.

Взгляду ничто не мешает, и гетто кажется бесконечным: дома поднимаются из руин и рушатся снова. Однако истинная его протяженность становится ясна, только когда находишься за грубым дощатым забором и заграждениями из колючей проволоки, которые повсюду возвели немецкие оккупанты.

Если бы можно было как-нибудь — например, с воздуха — охватить гетто взглядом полностью, то стало бы ясно, что оно состоит из двух половинок-долей.

Восточная доля — та, что больше. Она тянется от площади Балуты и старой церковной площади с костелом Св. Марии посредине — две его высокие башни видны отовсюду — через остатки того, что некогда было «старым городом» Лодзи, по направлению к утопающему в садах предместью Марысин.

До войны Марысин был немного запущенным дачным пригородом, полным беспорядочно поставленных мастерских, свинарников и сараев. После того как гетто закрылось, Марысин с его крохотными земельными наделами и дачками превратился в район летних резиденций и домов отдыха для правящей элиты гетто.

В Марысине же находится обширное еврейское кладбище, а по ту сторону заграждения — станция Радогощ, куда прибывают тяжелые товарные составы. Отряды Schutzpolizei, которые круглые сутки следят за гетто, каждое утро выводят бригады еврейских рабочих грузить и разгружать вагоны; те же полицейские после окончания рабочего дня отводят рабочих назад в гетто.

Восточная доля гетто включает в себя кварталы к востоку и к северу от длинной и широкой оживленной улицы Згерская. Весь транзитный транспорт, в том числе курсирующие между южной и северной частями Лодзи трамваи, ходят по этой улице, буквально каждый квартал которой охраняют немецкие жандармы. Два самых загруженных из трех пешеходных мостов гетто выгнулись над Згерской. Первый мост находится ниже Старой площади. Второй, прозванный немцами Hohe Brücke — Высокий мост, тянется от каменного фундамента костела Св. Марии до самой Лютомерской улицы с той стороны церковной площади Кирхплатц. Западная доля охватывает кварталы вокруг старого еврейского кладбища и рыночной площади, где когда-то стояла старая синагога (теперь превращенная в конюшню). В этой части сдаются немногочисленные в гетто квартиры с действующим водопроводом.

Еще одна длинная улица, Лимановского, вливается в гетто с запада и раскалывает западную долю на две части меньшего размера, северную и южную. Здесь тоже есть пешеходный мост — на Масарской улице.

В центре гетто, как раз там, где сходятся две главные улицы, Згерская и Лимановского, расположена площадь Балуты. Эта площадь — «брюхо» гетто. Сюда стекаются все нужные гетто материалы, которые потом отправляются в resorty. Отсюда же увозят большинство товаров, которые производятся на фабриках и в мастерских гетто. Площадь Балуты — единственная нейтральная зона в гетто, здесь встречаются немцы и евреи; она закрыта со всех сторон, окружена колючей проволокой, здесь всего двое постоянно охраняемых «ворот»: те, что на Лагевницкой улице, и те, что ведут в «арийскую» часть Лицманштадта, — на Згерской.

У немецкой администрации гетто тоже есть канцелярия на площади Балуты — несколько бараков, стоящих стена к стене с секретариатом Румковского; в народе ее называют штаб-квартирой. Здесь же находится Главное бюро по трудоустройству (Centralne Biuro Resortów Pracy); его возглавляет Арон Якубович, который согласовывает работу resortów гетто и отвечает за производство и ведение дел с немцами.

Переходная зона.

Ничейная, точнее — общая неразделенная полоса посреди строго охраняемой еврейской земли; сюда имеют доступ и немцы, и евреи — последние, однако, только по особому пропуску.

Вероятно, лишь этот нервный узел посреди гетто объясняет, зачем оно вообще существует, это гигантское собрание обветшалых грязных зданий, которое на самом деле — огромный склад товаров, предназначенных на экспорт.

Еще раньше он заметил, что вокруг него образовалась какая-то окоченелая неподвижность. Он говорил, говорил — но никто не слушал или же его слова не достигали людей. Он словно сидел под прозрачным стеклянным куполом.

Так было и в дни, когда умирала его первая жена Ида: она умерла в феврале 1937 года, за два с половиной года до того, как разразилась война, после долгого супружества, которое, к его великой печали, оказалось бесплодным. Болезнь, которой, возможно, и объяснялась бездетность Иды, постепенно атрофировала ее тело и душу. Когда, ближе к концу, он вносил поднос в комнату, где возле жены хлопотали две служанки, она уже не узнавала его. Иногда она была вежливой и корректной, как с гостем, а иногда взрывалась ненавистью. Однажды она выбила поднос у него из рук и крикнула, что он dibek, пусть убирается отсюда.

Пока жена спала, он сидел рядом; только так он мог удостовериться, что она еще принадлежит ему. Жена яростно металась на кровати, путаясь в пропитанных потом простынях, и кричала: «Не тронь меня! Убери свои грязные руки!» Он вышел на лестницу и крикнул служанкам, чтобы они бежали за врачом. Но они стояли внизу, уставясь на него и словно не понимая, кто он и что говорит. Кончилось тем, что ему пришлось отправиться за врачом самому. Его шатало от двери к двери, как пьяного. Наконец он нашел врача; тот взял двадцать злотых только за то, чтобы надеть пальто.

Но было уже поздно. Он склонился над женой и прошептал ее имя, она не услышала. Через два дня она умерла.

Когда-то он попытал счастья в России — начал было производить плюш, но тут грянула Октябрьская революция. Его ненависть к социалистам всех мастей и членам «Бунда» зародилась именно тогда. Он мог бы сказать: уж я-то знаю коммунистов, нечего им делать в приличном обществе.

Он видел себя простым практичным человеком, без всяких изысканных manér. У него была особая манера говорить — речь его была ясной и громкой; в резком голосе звучало упрямство, заставлявшее многих неприязненно отворачиваться.

Он долго был членом Всемирной сионистской организации, партии Теодора Герцля, но скорее из практических соображений, чем вследствие пламенной веры в идеи сионизма. Когда польское правительство в 1936 году отложило выборы в местные еврейские объединения, испугавшись, что в руководство попадут социалисты, все сионисты вышли из лодзинской кехилы, предоставив «Агудат Исраэлю» руководить объединением единолично. Все — кроме Мордехая Хаима Румковского, который отказался отдать свое место в совете объединения. Его критики, в ответ исключившие его из партии, говорили, что ради выгоды он сотрудничал бы с самим дьяволом. Они даже не подозревали, насколько были правы.

Когда-то он мечтал стать богатым удачливым фабрикантом и производить ткани, подобно легендарным гражданам Лодзи — Кону, Розенблату и, конечно же, Израэлю Познаньскому. Однажды они с компаньоном даже организовали ткацкое предприятие. Но для ведения дел ему не хватало настоящего терпения. Он приходил в ярость из-за каждой запоздавшей поставки, подозревал обман и мошенничество в каждом счете. В конце концов он рассорился с компаньоном. Потом последовали русская авантюра и банкротство.

Вернувшись после войны в Лодзь, он стал страховым агентом фирм «Силезия», «Пруденциаль» и еще нескольких. Когда он стучался в дверь, в окнах возникали любопытные перепуганные лица, но никто не решался открыть. Его прозвали Pan Śmierć — господин Смерть; у него и было лицо Смерти, когда он тащился по улицам: после России у него стало побаливать сердце. Он часто сидел в одиночестве в каком-нибудь дорогом кафе на Пётрковской улице, среди врачей и адвокатов: ему хотелось, чтобы его видели в их благородном обществе.

Но никто не подсаживался к нему за столик. Посетители кафе знали, что он необразованный человек, который, чтобы продать свои страховки, прибегает к грубейшим угрозам и оскорблениям. Одному торговцу краской с Костельной улицы он сказал, что тот умрет, если немедленно не застрахует семью, — и на следующее утро торговца нашли мертвым под крышкой прилавка, а его жена с оравой из семерых детей осталась без средств к существованию. К столику господина Смерти подходили люди, приносившие таинственные сообщения; они садились спиной к залу, не смея показать лицо. Поговаривали, что он уже тогда водился с личностями, которым позже предстояло войти в бейрат гетто, — «третьеразрядные „персонажи“ с не слишком четким представлением о благе человечества и с еще меньшим — об обычной чести и порядочности». Вместо общества «больших людей», которым он так завидовал, он получил шайку таскавшихся за ним по пятам бродяг.

Но — он обратился.

Позже он будет рассказывать детям и нянечкам из Зеленого дома, как Слово Божье внезапно, неожиданно прозвучало для него, мощное, словно зов сердца. С того самого дня, говорил он, болезнь отступила от него, растаяла, как мираж.

Это произошло зимой. Подавленный, он брел по одному из темных переулков Згежа и наткнулся на девочку, съежившуюся под жестяным щитом на трамвайной остановке. Девочка тихо окликнула его и прерывающимся от озноба слабым голосом попросила еды. Он снял свое длинное пальто и закутал девочку, потом спросил, что она делает на улице так поздно и почему ей нечего есть. Она ответила, что ее родители умерли и ей негде жить. Никто из родственников не захотел взять ее к себе или хотя бы накормить.

Тогда будущий председатель повел девочку с собой на горку, где на верхнем этаже большого помпезного дома жил клиент, к которому он направлялся. Это был деловой знакомый известного торговца тканями и филантропа Хеймана-Ярецкого. Румковский объявил этому человеку, что, если он слышал что-нибудь о еврейской цдоке, он немедленно возьмет к себе этого бездомного ребенка, накормит как следует и уложит спать в теплую постель; делец, уверенный, что отказом рискует навлечь на себя гибель, не решился перечить Румковскому.

С того самого дня жизнь Румковского коренным образом изменилась.

Преисполнившись новой энергии, он купил заброшенный дом с садом в Еленувеке, недалеко от Лодзи, и основал колонию для детей-сирот. Мысль его состояла в том, что ни один еврейский ребенок не должен расти, не получая пищи, крова и хотя бы начальных школьных знаний. Он много читал, в числе прочего впервые прочел труды основателей сионистского движения Ахада Хаама и Теодора Герцля. Он мечтал создавать свободные детские колонии, где дети могли бы не только возделывать землю, как настоящие kibbutznikim, но и осваивать основы какого-нибудь ремесла, готовясь к училищам, которые ждали бы их после приюта.

Часть средств для существования своей Kinderkolonie он получал от американско-еврейской благотворительной организации «Джи-Ди-Си», «Joint Distribution Committee», которая свободно и щедро давала деньги всем благотворительным учреждениям в Польше. Остальные деньги он добывал так же, как когда-то продавал страховки. У него был свой метод.

Вот наш господин Смерть снова возникает у дверей. Однако на сей раз он не продает страховку — он собирает средства на содержание и обучение детей-сирот. Для всех детей у него есть имена. Малышей зовут Марта, Хайя, Эльвира и Софья Грановские. У него в бумажнике их фотографии. Маленькие кривоногие трех- и четырехлетки, пальчик одной руки засунут в рот, другая рука цепляется за воздух или за невидимого взрослого.

Теперь у будущих обладателей страховки нет никаких шансов укрыться за шторами кухни. Господин Смерть выбрал себе профессию, которая поставила его над жизнью и смертью. Он говорит: моральный долг каждого еврея — жертвовать на слабых и нуждающихся. Если жертвователь не захочет отдать требуемое, он сделает все, чтобы очернить его репутацию.

Его Kinderkolonie ширилась и процветала.

Шестьсот детей-сирот жили в Еленувеке круглый год, и все видели в Румковском отца, и все радостно здоровались с ним, когда он проезжал по длинной аллее. В карманах пиджака у него было полно сластей, которые он разбрасывал, как конфетти, чтобы убедиться: это дети бегают за ним, а не он за ними.

Но господин Смерть есть господин Смерть, какое бы пальто он ни носил.

Есть такой дикий зверь, рассказывал он как-то детям из Зеленого дома. Он соткан из частей всех зверей, каких только не сотворил Всевышний. Хвост у этого зверя раздвоен, ходит зверь на четырех лапах. У него чешуя, как у змеи или ящерицы, а зубы острые, как у дикого кабана. Зверь этот нечист, брюхо его волочится по земле. Его дыхание жарко, словно огонь, и обращает все вокруг в пепел.

Этот зверь пришел к нам осенью тридцать девятого года.

Он изменил все. И люди, которые раньше жили мирно, стали частью тела этого зверя.

Купить книгу на Озоне

Отрывок из книги

О книге Нормы Боске, Мишеля Рахлина «Марлен Дитрих: последние секреты»

Когда, в 1977 году, я впервые вcтретилась с Марлен
Дитрих (ей было семьдесят шесть), меня поразило
чувство, так и оставшееся со мной по сей
день, хотя мне и пришлось быть свидетельницей ее
физического увядания, а потом, со временем, и ее
смерти. Конечно, она уже не была той блистательной
богиней, к какой приучили нас кинематограф
и мюзик-холл; и все-таки она излучала обаяние
благодаря неуловимой красоте своих голубых глаз,
прозрачной коже и особенно тому, что сохранилось
в ней чище всего иного, самому привлекательному
для всех, кто превозносил ее как кумира, как лучшую
из королев экрана, — ее голосу. Стоило ей
заговорить, как слышался «Голубой ангел». Ich bin
eine Kunstlerin. «Я артистка».

Но при этом как мне описать свое изумление,
когда я обнаружила, что Марлен совсем маленького
роста, чуть выше Пиаф: эта Марлен едва доставала
мне до плеча. Видя ее на сцене, воображаешь,
что физические размеры не уступают масштабу ее
таланта; такая оптическая иллюзия порождалась
уникальным сложением ее тела: маленький бюст,
бедра, знаменитые умопомрачительно длинные
ноги, которые к тому же пощадило время. В свои
семьдесят шесть Мадемуазель Дитрих еще вполне
могла похвастаться самыми красивыми ногами
планеты, хотя к 1977 году она уже пережила два
несчастных случая и носила ортопедическую обувь
на каблуках; этим ей удавалось скрывать хромоту,
которая могла повредить ее имиджу; с тех пор
она поставила дело так, что никто не мог получить
право фотографировать ее, — если и существовали
какие-нибудь снимки после 1977 года, то они были
сделаны без ее согласия.

Марлен Дитрих умерла 9 мая 1992 года в своей
квартире на авеню Монтень, в Париже. С 1977 года и до этой печальной и окончательной даты я
была ее доверенным лицом, ее физической и моральной
поддержкой, больше чем подругой. Меня
зовут Норма Боске, я родилась в семье Каплан в
Соединенных Штатах, и я вдова великого писателя
Алена Боске. Мы с ним поженились в 1954 году
и никогда не расставались до самой смерти моего
мужа, последовавшей в 1998-м. Разве этого недостаточно,
чтобы убедиться в свойственной моей
натуре преданности? Дружбы это тоже касается!
И, несмотря на трудный характер Марлен (на что,
в конце концов, она имела полное право), наша
дружба выстояла под всеми ударами. А их было
Бог знает сколько… Сыпавшихся со всех сторон,
от лжеподруг, от ее собственной дочери, от одного
из внуков. Почему и как стала я той, кому великая
Марлен пела всевозможные дифирамбы, с живейшей
нежностью надписывала фотографии и книги,
наконец, той, кому она сказала: «Как я могла жить
без вас, Норма?» Самая простая в мире фраза, и
сколько же в ней было естественности.

Мы с Аленом Боске приехали в Париж после
нашей встречи в Берлине во время оккупации, где
мы жили вместе с еще несколькими военными…
Он писал, я работала в разных отделах американской
администрации. В 1976 году я получила от
американского посольства уведомление о своем
уходе на пенсию; вот тогда-то Ален Боске посоветовал
мне поискать работу на полставки. Его
преследовал страх «невостребованности». Однако
я вовсе не горела желанием опять работать, ведь
я была так занята изучением искусства, особенно
живописи, страстно увлекавшей меня. В один прекрасный
день женщина, занявшая мою должность
в ставке у главного консула, сказала мне, что позвонила
Марлен Дитрих. Она хотела, чтобы посольство
порекомендовало кого-нибудь, кто мог бы
помочь ей отредактировать мемуары, причем речь
шла о помощи как в вычитывании, так и в машинописи.
Не возьмусь ли за это я? А ведь, должно
быть, занятно, сказала я себе. В то время я каждую
неделю появлялась в моем прежнем бюро, чтобы
получить почту из Америки, доставлявшуюся авиаслужбой
в мой персональный почтовый ящик в
посольстве. Мое появление в этом офисе никого не
смущало, хотя все, ради чего я приходила, — осведомиться,
нет ли личных писем. Марлен Дитрих
оставила свой номер телефона, и я ей позвонила.
Мы проговорили с ней несколько минут, и в эти-то
минуты я впервые напрямую и по полной программе
испытала настоящий шок от ее знаменитого голоса,
модуляции которого телефон еще и усиливал.
Мы договорились, что тексты я буду возвращать
ей через консьержа дома, в котором она жила; мне
надо будет их «набрать», как теперь говорят (а тогда
«стучали» на машинке); потом, если возможно,
на следующий день вернуть. Так и было сделано.
По такой системе мы работали дней десять. При
этом в последние разы я позволила себе добавить
несколько замечаний. Почему я должна была оставаться
бессловесной? Мои заметки на полях были
разного свойства — от славословий до откровенной
критики. Писателем она была неважнецким,
но умела выдержать интонацию. Она писала по-английски, а говорила, разумеется, по-немецки, а
еще по-французски и по-английски. Причем по-французски так же плохо, как и я!

Потом она мне позвонила. Неужто оценила мои
замечания? Теперь ей хотелось, чтобы я пришла к
ней, вместо того чтобы забирать пакеты у консьержа.
Ладно. Она назначила мне прийти к одиннадцати
утра. Я, как всегда, была пунктуальна. Она тоже.
Настоящая классическая пруссачка! Я думала, что
прежде доступа к звезде меня ждут всякие церемонии.
Ничуть не бывало. Дверь отворила она сама.
Передо мной был не только Голубой ангел, но и
Берлинская скандалистка, влюбленная женщина
из «Свидетеля обвинения», вдова нацистского генерала
из «Нюрнбергского процесса» и вдобавок
ко всему зажигательная певичка кабаре, переодетая
мужчиной. Во всяком случае, на ней были брюки.
Для Марлен такое было привычно. Я сказала ей,
насколько меня ошеломил ее малый рост. Возможно,
именно в эту минуту больше, чем когда-либо, я
осознала магию кинематографа и все те ухищрения
великих мэтров иллюзии, которым Марлен Дитрих
была обязана своей легендарной карьерой. Находила
ли я ее красивой? Во всяком случае, «интересной
», даже обольстительной. Но она больше не
играла; она действительно страдала из-за перелома
бедра, отказывалась выходить на улицу и нуждалась
во мне, чтобы творить свою легенду. Чтобы добиться
этого, она выбрала способ многозначительного
молчания. Ее книга могла бы дать ей последний
повод появиться перед публикой, чья любовь так
долго опьяняла ее. Очень скоро мне представилась
возможность познакомиться со всей этой публикой,
по-прежнему боготворившей ее, — ведь она каждое
утро получала три-четыре десятка писем, внимательно
их читала и на все отвечала. Чаще всего
просили фотографии, которые Марлен охотно посылала с дарственной надписью. У меня самой есть
впечатляющее собрание ее фотографий всевозможных
размеров; на них Марлен Дитрих в самых нежных
выражениях расписывает, как любит и меня, и
моего мужа. Эти снимки ее обворожительного лица
не могут заменить ее саму, однако я свято храню
их как свидетельства нашей взаимной привязанности.
Когда я пришла к ней в первый раз, мы сразу
прошли в гостиную. Часть огромной комнаты
занимали два больших рояля; под ними лежали
вещи, которые она возила с собой во всевозможные
турне, чемоданы, сумки, набитые бумагами
папки с наклеенными на них этикетками — чтобы
не запутаться. Какого цвета стены, разобрать было
невозможно: все они были обклеены бесчисленными
фотографиями, письмами, копиями контрактов,
партитурами, испещренными нотными значками,
текстами песен или еще всякой всячиной,
за которой ничего не было видно вовсе. Были тут
и фотографии друзей, ее дочери, а больше всех —
Жана Габена, который теперь-то уж сподобился
считаться мужчиной ее жизни. Марлен принялась
меня расспрашивать, а я, хоть и не страдаю чрезмерной
застенчивостью, смутилась. Меня смущала
эта необыкновенная женщина, которая в беседе не
преминула показать свои прекрасные руки. Кстати,
она, превратившая в кинозвезду простую сигарету,
больше не курила. На ее руках не было пятен.
Вдруг нас прервал телефонный звонок. Она нетвердым
шагом пошла к аппарату. Потом я узнала, что
у нее было два несчастных случая на сцене и она
перенесла операцию на бедре, но тогда я не могла и
вообразить, что под конец жизни она даже не сможет
вставать. Звонили из Нью-Йорка; это была ее
дочь, Мария Рива, мать четверых ее внуков. Я все
поняла, поскольку знала немецкий, о чем Марлен
не догадывалась и начала разговаривать с дочерью на родном языке. Потому она и позволила себе отзываться
обо мне безо всякого стеснения. Впрочем,
ничего плохого она не сказала. Потом она вернулась
и попросила меня прийти к ней завтра. Я так
и сделала.

Дверь мне открыла уже не женщина в брюках —
на Марлен было коротенькое домашнее платье, открывавшее
ее восхитительные ноги. Она дала мне
некоторые инструкции по работе: напечатать кое-
какие тексты, сделать фотокопии бумаг, — потом
сказала, что приготовила мне перекусить. Кухня
была одной из ее настоящих страстей. Увы! Я имела
неосторожность признаться ей, что люблю артишоки,
их она и приготовила. Говорю «увы», потому
что всю неделю она только артишоками меня
и кормила. Это уж слишком! Сама она не ела, но
стояла и словно бы следила за тем, хороший ли у
меня аппетит. Я говорила себе, что она проверяет
мои манеры, хочет удостовериться, что я могу вести
себя «как положено в хорошем обществе». Я все
больше смущалась и в конце концов сказала, что
могу теперь приходить только во второй половине
дня. Она уже тогда вела жизнь почти совершенно
затворническую, при таком распорядке ей нетрудно
было писать каждый день по нескольку страниц
мемуаров. Она никогда не выходила на улицу; за
пятнадцать лет покидала дом всего трижды! В первый
раз это случилось в 1978: она поехала в Швейцарию,
чтобы пройти омолаживающий курс лечения
профессора Нианса в клинике «Прери». С ней
был друг по имени Маго, костюмер, который жил
в Швеции и работал с Бергманом. Курс прошел
успешно и очень улучшил состояние Марлен. Она,
как всегда, нуждалась в деньгах; и вот согласилась
сыграть маленькую роль в фильме «Прекрасный
жиголо, несчастный жиголо», за которую ей хорошо
заплатили. Там она пела своим нестареющим
голосом и с тех пор больше не снималась в кино.
Всю жизнь она подписывала контракты, не вдаваясь
в подробности, и деньги расходовались задолго
до того, как попадали к ней. Фильм снимали в Берлине,
но Марлен добилась, чтобы ее сцены снимались
на Булонской студии под Парижем. Это был
ее второй выход. Она была не одна: ее дочь Мария
Рива оказалась тут как тут, как всегда, когда появлялась
возможность подзаработать немножко денег
на Марлен. Мария Рива называла себя актрисой.
Что ж тут скажешь — каждому ясно, что значит
быть актрисой, если ты дочь Марлен Дитрих! Тем
более что красотой матери она не отличалась. Но
я в те годы хорошо к ней относилась. Думаю, мне
было ее немного жаль. Мало-помалу жалость сменилась
раздражением и враждебностью — к этому
я еще вернусь. Кто видел «Прекрасного жиголо»,
едва ли многое вспомнит из этого фильма; разве
что Марлен с лицом, прикрытым вуалеткой. В который
раз всем стало понятно, какой у нее волшебный
голос. Марлен не видела фильма, вместо
нее его посмотрела я; это был плохой фильм, в котором
смотреть стоило только на великую актрису.
Я сказала об этом ей, и мне показалось, что она
выслушала с очень большой радостью. Это было
в 1978-м.

Бывало и такое, что она подавала мне завтрак и
пела «Прекрасного жиголо» только для меня одной.
Несмотря на возросшую близость и фамильярность
повседневных отношений, я так и не привыкла к
тому, что одна из самых величайших звезд всего
мира запросто дает частное представление, только
чтобы доставить удовольствие подруге. И я будто
сейчас вижу ее чуть медлительную из-за операции
на бедре грациозность, когда она, напевая, кружилась
у кухонной двери, словно на сцене среди декораций.

Отрывок из романа

О книге Севака Арамазда «Армен»

Добравшись до тихой и безопасной поляны, молодой
человек по имени Армен остановился и прислушался, тяжело
дыша и внимательно глядя по сторонам. Сюда не доносилось
ни звука. Вытянувшиеся деревья самозабвенно
пили тишину заката, точно старались не уронить ни капли
льющегося с неба драгоценного света, который, тем
не менее, ускользал от них, падал на землю и рассыпался
в траве. Казалось, лес трепещет и содрогается каждым
листком. «Как я…» — мелькнуло у него в голове, и внезапно
он почувствовал лютый голод. Хотел положить рюкзак
на землю, но безотчетно рванулся вперед и на ходу дрожащей
рукой вытащил из рюкзака небольшой прозрачный
пакет с круглыми пирожками величиной с грецкий орех.
Он купил их при входе в село у сидевшей на обочине дороги
старухи, при этом ему бросилось в глаза сходство между
ее маленькой круглой фигурой и испеченными ею пирожками.
Сейчас, вспомнив изучающе-подозрительный взгляд
старухи, когда она протянула ему пакет, молодой человек
пожалел о своем неуместном великодушии и подумал, что,
не остановись он возле нее и не потеряй время на покупку,
он не встретил бы тех троих, что хотели его убить.

Дело в том, что в этом небольшом селе, приютившемся
в уголке лесистой долины, при невыясненных обстоятельствах
погиб двенадцатилетний мальчик, сын старосты
села, его тело нашли недалеко от ветхого и уже покинутого
жилища, в котором жил какой-то чужеземец; все решили,
что именно он убил ребенка — убил и скрылся. Молодой
человек случайно забрел сюда в поисках работы и узнал
об этом от местного мальчугана, когда попросил его указать
дом старосты, но тот, сбивчиво рассказав о случившемся,
испуганно повернулся и удрал. В тот же миг молодой
человек почуял, что в пустынности этого укрывшегося
в лесу маленького села таится засада, и решил было вернуться,
но в это время, преградив ему путь, из-за деревьев
вышли три свирепых типа и угрожающе двинулись на него.
То, что последовало за этим: шум, крики, брань, удары, обрушившиеся
на него со всех сторон, — было каким-то кошмаром,
от которого в памяти остались смутные, бессвязные
обрывки. Отчетливо помнил он лишь то, что во время
всей этой неразберихи его не покидало чувство глубокого,
непостижимого стыда и страх перед тем, что он может
упасть и это будет конец. А потом в какой-то момент драки
его ослепил блеск узкого лезвия, и он яростно набросился
на того, кто был с ножом, заломил ему руку, заставил выпустить
оружие из его обмякших потных пальцев и, не обращая
внимания на двух остальных, продолжавших осыпать
его ударами, подобрал нож и забросил его в гущу
деревьев. Один из нападавших тут же рванулся за ножом,
двое оставшихся опешили, не зная, что делать, и он, воспользовавшись
заминкой, подхватил упавший на землю
рюкзак и скрылся…

Молодой человек поднес пирожок ко рту, но ему почудился
звук шагов за спиной. Он тревожно оглянулся, однако
на тропинке никого не было, и только жужжание
нескольких кропотливых вечерних жуков на поляне нарушало
тишину леса. Внезапная мысль о том, что недавнее
происшествие — вовсе не недоразумение, а как бы неизбежное возмездие, вызвала в нем смутное и гнетущее чувство,
точно именно он стал причиной гибели ребенка. Он
вспомнил, как его уверения в невиновности наталкивались
на удручающее непонимание: те трое поначалу только
орали и угрожали, к действиям они перешли после того,
как его собственные объяснения неожиданно для него самого
стали звучать неубедительно и он, подавленный,
невольно опустил голову: в ту минуту ему показалось, что
он в самом деле убил ребенка…

— Им было ясно только одно: ребенка убил чужак… — 
прошептал молодой человек и с удивлением почувствовал,
что это, как ни странно, правда — независимо от того, что
произошло в действительности.

Вот, оказывается, что имеют в виду говоря «чужбина»:
это обреченность, причем неважно, виновен ты или нет.

Он сел на траву, не представляя, что делать дальше.
Впервые в жизни он со всей остротой осознал безвыходность
своего положения. Медленным взглядом обвел
окрестность: лес равнодушно молчал, погрузившись в себя
и словно чего-то ожидая… Чего?.. Того, что уже бывало
сотни, тысячи, бессчетное множество раз! Но это жизнь
леса, не имеющая к нему никакого отношения. И трава,
на которой он сейчас сидит, не имеет к нему отношения.
Так же, как и ничтожный муравей, который запутался в волосках
его запястья и мечется, ища выход. Глаза молодого
человека увлажнились…

Он родился в Армении, в затерянном среди высоких гор
маленьком селе Сар, где разбросанные дома почти сливаются
с утесами и валунами. Дом, в котором он появился
на свет и вырос — единственным ребенком своих родителей,
рухнул в одночасье в темную, ненастную осеннюю
ночь от неожиданного и страшного подземного толчка.
И сейчас, когда он вспомнил заплаканное лицо матери
и невыразимое отчаяние отца, молча и потерянно стоявших
над руинами, сердце его разрывалось на части. Показалось,
что причина их горя — только он и его беспомощность.
И горькое чувство, не покидавшее его с того дня,
как он попал в эту чужую и далекую страну, вспыхнуло
в нем с новой силой: он точно упал с непостижимой высоты
и приземлился здесь, в этом месте, представляющем
огромную ухабистую равнину, некое безымянное пространство,
как бы убегающее из-под ног одновременно
во все стороны. Он, всегда живший рядом с небом, выше
облаков, чуть ли не в обнимку с солнцем, слышавший ночной
шепот звезд, хватавший стремительный ветер за гриву,
растворявшийся в молчании бездонных пропастей,
оказавшись здесь, в этой стране, чувствует, что его четвертуют
четыре стороны света, что он расщепляется, рассеивается
в непроглядных туманах далеких горизонтов.
И тогда заплакал молодой человек по имени Армен, сидя
на глиняном полу этой страны, понимая, что это его судьба
и с нею — хочешь не хочешь — надо смириться. Так нашел
он способ не ропща переносить ее капризы в чужом
краю, и так было до сегодняшнего дня, до инцидента
в этом богом забытом селе, где ему открылось истинное
лицо чужбины, и он содрогнулся так, словно впервые заглянул
в глаза смерти…

Он отправил в рот и попробовал разжевать пирожок,
но тот, несмотря на аппетитный вид, оказался на удивление
черствым и твердым, как орех. От боли в деснах он
чуть не взвыл. Потом сиротливо съежился и лишь теперь
почувствовал, что все тело у него ноет от жестоких побоев.

Особенно сильно болел нос. Он осторожно ощупал его:
нос распух и был словно сдвинут в сторону. Ладонью вытер
губы — увидел кровь. Кровь была и на пирожке. Он
ощутил во рту вкус крови. И тут до него дошел истинный
смысл того, что произошло. Будто кто-то неведомый пытался
его унизить…

— Не выйдет! — глухо прошептал он, сплюнув красную
слюну и сжав губы.
Волна безудержного гнева поднималась в груди и наполняла
его какой-то непривычной силой. То была сила
жизни. Сила его жизни. Его сила. И никто не может отнять
у него эту силу…

Он еще немного посидел, потом легко вскочил на ноги
и решительной походкой продолжил путь.

* * *

Выйдя из лесу и проходя над мутной и хмурой рекой, отделявшей
лес от степи, он на минуту остановился на мосту
и осмотрелся. Далеко-далеко падающий шар солнца будто
с неслышным отсюда грохотом ударился о горизонт и рассыпался,
при этом его раскаленные лучи брызнули во все
стороны, наполнив бескрайнюю степь равнодушной пылью
вечернего безмолвия. Мир был так огромен, а путейдорог
в нем так много, что впору было отчаяться, и сердце
Армена сжалось от неясной тревоги: куда он попал, как
и зачем?.. В следующее мгновение он впервые ощутимо понял,
что погруженная в море теней земля кругла, и душу его
неожиданно переполнила радость: он открыт и для жизни,
и для смерти, и для победы, и для поражения…

Дойдя до первого перекрестка, он снова немного помешкал:
дороги, точно бесчисленные морщины, бороздили
темнеющее лицо страны. Где-то далеко отсюда едва угадывались
в наступающих сумерках поселки, села, города,
напоминающие то здесь, то там случайно выросшие в этой
бесплодной и бескрайней степи густые кустарники, и Армен
невольно вспомнил сидевшую на обочине дороги торговку
пирожками.

«Будто морщинистое лицо той старухи», — подумал он
о земле, по которой шел.

Слева от него по узкой и бугристой дороге двигалось
темное пятно. Непроизвольно Армен тоже повернул влево:
наверняка это человек, у которого можно что-то узнать.
Немного погодя навстречу ему из сумерек выплыло какоето
существо, припадавшее на одну сторону. По легкому покачиванию
вытянутого тела Армен догадался, что это собака.
Заметив человека, она замерла, потянула носом
воздух, а затем продолжила путь. По всей вероятности, это
был бродячий пес, побитый и голодный. «Как я…» — подумал
Армен и, остановившись, достал из рюкзака пирожок
и протянул его навстречу собаке. Та, к удивлению Армена,
сделав большой крюк, обошла его и равнодушно побежала
дальше; судя по всему, конечным пунктом ее маршрута
был лес, где она намеревалась переночевать. Армен посмотрел
ей вслед, и в следующий миг мурашки поползли у него
по телу: это был вовсе не бродячий пес, а самый настоящий
волк; остановившись на перекрестке, он тоже обернулся
и посмотрел на Армена сверкнувшими в полумраке глазами.
Некоторое время Армен и волк не сводили друг с друга
взгляда. Потом волк отвернулся и медленно удалился в сторону
прибрежных кустов, а Армен продолжил путь.

Солнце уже зашло, однако ало-оранжевое зарево все
еще освещало горизонт, и от этого вокруг казалось еще
темнее, чем было на самом деле. Армена не покидало чувство,
что он месит ногами уплотняющийся сумрак. Тишина
дороги поглощала звуки его шагов, которые, смешиваясь
с дыханием, порождали в нем приятное чувство
легкости непрерывного движения. Ноздри ему щекотала
терпкая смесь запахов им же поднимаемой пыли — явный
признак того, что он уверенно владеет дорогой. Он шел
вперед, не глядя под ноги, искусно обходя при этом рытвины
и ухабы, поскольку вырос среди скал и ущелий и здешние
дороги были для его привычных ступней детской
игрушкой. Внимательно глядя по сторонам, он всматривался
в каждый камень и кустик, ибо знал: он здесь не один,
степь незримо, но внимательно следит за каждым его движением.
И это чувство взаимопочитания согревало ему
душу…

Спустя немного времени слух его уловил какие-то новые
звуки. Обернувшись, он уставился в темноту: глухое,
мерное громыхание, словно доносившееся из-под земли,
постепенно приближалось, вскоре к нему присоединился
монотонно-ритмичный топот. Армен невольно затаил дыхание,
когда из темноты перед ним выросло нечто огромное,
фыркающее и вздыхающее, и в тот же миг он уловил
знакомый запах лошади и травы. Это была обычная крестьянская
телега, которую тащила лохматая лошадь.
На козлах развалился дюжий сельчанин; по-видимому, он
возвращался из леса. Поравнявшись с Арменом, телега
остановилась. Обрадованный Армен дружески поздоровался
с возницей и подчеркнуто любезно поинтересовался,
может ли тот подбросить его до ближайшего населенного
пункта. Возница не удостоил его ответом, он сидел молча
и неподвижно, его голова четко вырисовывалась на фоне
угасающего горизонта, но лица не было видно. Армен,
не мешкая, сел в телегу, и та тут же покатила дальше.

— В ваших краях много волков? — начал Армен разговор,
удобно устроившись на мягкой соломе. — Я только
что встретил одного. Сперва мне показалось, что это собака,
а пригляделся — волк… — Армен улыбнулся.

Возница никак не отреагировал. Видимо, это был угрюмый
и неразговорчивый сельский мужик, не склонный
к дружеским беседам.

Армен немного смутился, потом, вспомнив о пирожках,
извлек из пакета несколько штук и, придвинувшись к передку
телеги, благодарно протянул их вознице.

Возница не шевельнулся, не повернул головы. Армен
в недоумении отдернул руку, в голове у него пронеслась
мысль о том, что вот так же и волк отверг протянутый им
пирожок, и его охватило странное чувство. Армен проглотил
слюну и попытался получше разглядеть возницу,
но кроме лохматых, не знавших гребня волос и темного силуэта
ничего невозможно было разглядеть. Вскоре он забыл
о вознице и поднял глаза к небу, сгущавшийся мрак
которого словно стремился подчинить себе все пространство.
Армен невольно сравнил его с небом над родным селом
— высоким и бездонным, переливавшимся веселым
и ярким фейерверком бесчисленных звезд. Убаюканный
покачиванием телеги и монотонным топотом копыт, он
вскоре задремал, погрузившись в мир сладких сновидений
и согревающих душу воспоминаний…

Он проснулся в мучительной тревоге; приснилось, что
на лицо ему наброшена невидимая металлическая сеть,
от которой он не может освободиться: изо всех сил пытается
оттолкнуть ее руками, но запутывается в ней еще больше.
Армен откинулся на борт телеги, почувствовал острую
боль в спине и окончательно пришел в себя. Была уже глубокая
ночь. На непроглядном небе висела круглая, похожая
на фонарь луна. Степь затопили смутные тени, сумрак
и тишина, в которой скрип телеги казался каким-то потусторонним
звуком, доносящимся из неведомого далека.
В лицо им дул пронизывающий ветер, казалось, он идет
откуда-то сверху, чуть ли не с самой луны. Возница сидел
так же неподвижно, за все это время его поза совершенно
не изменилась. Черная, расплывчатая глыба его фигуры
выглядела еще более жутко и таинственно; скупой лунный
свет удивительным образом обтекал ее, и видна была лишь
огромная тень, отбрасываемая на дорогу. Внезапно тьма
вокруг стала еще непроглядней, будто телега въехала под
какие-то мрачные своды. С трудом повернув голову, Армен
увидел слева от себя большую гору, совершенно неуместную
на этой пустынной равнине. Вид у нее был странный:
неестественно острая вершина и зигзагообразные очертания
склонов, от которых исходил тусклый серебряный отблеск.

— Что это за гора? — повернулся Армен к вознице. — 
Вид у нее необычный…

Возница и на этот раз ничего не ответил. «Может быть,
он глухонемой?..» — подумал Армен. Его охватил страх,
сердце тревожно заколотилось. Ему захотелось вскочить
с места и встряхнуть возницу — зачем, он и сам не смог бы
объяснить, — когда телега резко свернула вправо и, немного
проехав, остановилась. Армен глянул в сторону возницы,
но перед ним был лишь непроницаемый мрак. Он, тем
не менее, хотел спросить у возницы что-то еще, но почувствовал,
что не может. Непроизвольно соскочил с телеги
и подошел к нему, чтобы хотя бы попрощаться, но телега
неожиданно тронулась с места. Армен замер, ему почудилось,
что он видит сквозь мрак большие и сверкающие глаза
возницы…

Какое-то время он ошарашенно смотрел вслед телеге,
которая словно растворилась в темноте. Не было слышно
ни скрипа, ни топота копыт. Армен сделал несколько шагов,
но с удивлением обнаружил, что тут нет дорог, только
бугристая равнина с небольшими курганами и колючим
кустарником. Армен пожал плечами и вернулся. Когда он
вышел на дорогу, перед ним снова возникла гора, чья смутная
тень властно возвышалась на фоне беззвездного неба;
она казалась недоступной и была похожа на гигантскую
колонну, подпирающую небосвод. Гора непреодолимо
притягивала его к себе. Он пересек дорогу, продрался через
кустарник и направился к ней. Подойдя ближе, ошеломленно
остановился: гора испускала тошнотворный запах,
от которого у него закружилась голова. Наверняка это
была мусорная свалка какого-то ближайшего города. Армена
развеселила неожиданная мысль: разве невозможно
разгрести эту гигантскую, зловонную кучу мусора? Конечно,
возможно. Если захотят, он мог бы это сделать. Один.
Без чьей-либо помощи. Он будет работать день и ночь,
пока от горы не останется и следа. Ее просто не будет, она
перестанет существовать, исчезнет вместе со своим смрадом.
И за всю работу ему заплатят столько, что вполне хватит
на ремонт отцовского дома… Эти мысли так окрылили
Армена, что он погрузился в мечты: представил обновленный
родительский дом — высокий, крепкий и светлый…

Он деловито подошел вплотную к подножию мусорной
горы. Внимательно всмотрелся — постепенно свалка стала
ему чем-то нравиться, даже вонь уже не казалась такой
невыносимой. «Это всего лишь запах… — подумал он, —
такой же, как любой другой…» Он похлопал ладонью
по нескольким разбитым бочкам, наполненным грязью
и какой-то маслянистой жидкостью, и те ответили глухим
звуком. «Она могла быть и больше…» — решил он, скользнув
взглядом от подножия до вершины горы. Из ближайшей
темной щели послышался шорох крысиной возни, потом
одна из крыс с отчаянным писком выскочила наружу
и испуганно метнулась прочь, а вслед за нею появилась
другая, более крупная, и яростно бросилась вдогонку. Первая
крыса с невероятной скоростью достигла вершины
горы и там исчезла; вторая же, на ходу передумав, вернулась,
смело пробежала недалеко от ног Армена и влезла
в какую-то черную круглую дыру. Ему сейчас нравились
даже эти крысы…

Определившись в своих дальнейших планах, он хотел
повернуть обратно, как вдруг ему почудились далекие человеческие
голоса. Обойдя бесформенные груды металла,
он вышел к противоположной стороне горы и остановился
у довольно большой воронки, глубокой и темной. Ничего
нельзя было разглядеть. Он хотел повернуть обратно, когда
снова услышал те же звуки, но уже отчетливее. Пройдя
по краю воронки, Армен обогнул ее и поднялся на окаменевший
песчаный пригорок. Взору его предстал залитый
лунным светом противоположный склон мусорной горы,
который он не мог видеть с дороги и который, казалось,
простирался до самого горизонта. Повсюду на этом пространстве
— снизу и почти до вершины — копошилось
множество людей. С превеликим усердием они рылись
в мусорной куче и время от времени издавали радостные
крики, находя что-то нужное: пустую бутылку, кусок материи,
книгу, ведро или штык лопаты… Это были нищие,
бездомные бродяги, пьяницы и наркоманы, убогие и увечные
люди, которых Армен иногда встречал во время своих
скитаний. Мужчины и женщины — молодые и старые,
больные и здоровые, в грязных лохмотьях, опустившиеся,
с одутловатыми лицами, с застывшим безразличием в глазах…
Армен нахмурился, наблюдая эту безрадостную картину.
Взгляд его остановился на пожилой женщине и мужчине
среднего роста, которые одновременно нашли нечто
похожее на одеяло и теперь орали друг на друга, желая завладеть
находкой. Женщина, по-видимому, пыталась доказать,
что она первая нашла одеяло, выкрикивая что-то
хриплым голосом. Мужчина утверждал обратное и осыпал
женщину проклятиями. Спор кончился тем, что к ним, хромая,
подошел человек с большой головой и внушительной
фигурой. В руке он держал за горлышки гроздь пустых бутылок.
Человек этот что-то сказал спорящим и торжественно
встал рядом с ними, сверкая глазами. Некоторое время
громила выжидал, с безучастным видом поглядывая
по сторонам, и вдруг схватил одеяло своей огромной ручищей
и стал стремительно спускаться по склону. Мужчина
бросился за ним, но споткнулся в скользкой жиже, упал
и скатился в какую-то яму. Женщина с воплями поспешила
ему на выручку. Она уселась рядом, положила его голову
себе на колени и принялась гладить его и успокаивать.
Мужчина вдруг резко вскочил и стал лихорадочно разгребать
то место, на которое упал. Вскоре он вытянул из-под
груды мусора кожаную безрукавку, издал ликующий крик
и подпрыгнул от радости. Какое-то время женщина смотрела
на безрукавку с грустной завистливой улыбкой, потом
уронила голову на колени и съежилась. Мужчина
немного подумал, бросил безрукавку ей на плечи и двинулся
к вершине, по пути с новой энергией разгребая мусор
толстой палкой, найденной неподалеку…

Армен опустил голову и уставился себе под ноги. Так
было надежнее: голоса людей, их крики, плач, смех теперь
словно доносились издалека. Расчистить это место, убрать
гору мусора — значит лишить этих людей последней надежды…

Он спустился с пригорка и вошел в заросли кустарника.
Остановившись у края дороги, бережно стряхнул с одежды
пыль и приставшие колючки и, прежде чем продолжить
путь, оглянулся: гора мусора незыблемо стояла между землей
и небом и, казалось, ничто не в силах нарушить ее безмятежный
и величественный покой…

Армен повернул голову, осторожно ощупал секретный
внутренний карман на поясе: те небольшие деньги, что он
заработал, очистив колодец в одном из крестьянских дворов,
были на месте. Он улыбнулся и закинул рюкзак на плечо.

Купить книгу на Озоне

Отрывок из романа

О книге Сандро Веронези «Спокойный хаос»

— Не бросай меня!

Нет, я ее не брошу, не удеру от нее. И надо же, меня осенило, мне на помощь приходит спасительная мысль. Вывернувшись из ее рук, я заплываю ей за спину и хватаю ее за локтевые впадины. Без этих обезумивших щупальцев женщина не сможет меня утопить. Это уже огромный шаг вперед. Однако теперь, когда я иммобилизовал ее руки и мои руки тоже заняты и тащить ее в таком положении в разъяренном, бушующем море очень сложно. Я должен передать ее мертвому телу те скудные силы, что еще сохранились в моем теле. Вдруг я скольжу вниз с огромной волны и попадаю в самый центр водоворота, который затягивает нас обоих вниз, вдобавок я не могу грести руками. Хорошенькое дело. Пытаюсь анализировать сложившуюся ситуацию и не вижу другого выхода, как повернуться на бок и грести ногами. Резко выбрасываю ноги назад и боком с силой толкаю ее тело вперед. И так мы потихоньку начинаем двигаться к берегу. Я снова и снова толкаю ее тело вперед, а она, побуждаемая своим подсознание самоубийцы, беспорядочно мечется, сопротивляясь моим движениям, и усложняет уже и без того сложное дело: толчок ногами, толчок в бок и мы еще чуть ближе к берегу. Еще один толчок и еще один крошечный шаг вперед и так далее, и так далее. Спокойно, терпеливо, точно рассчитывая свои силы. Я уже начинаю надеяться, что двигаясь таким образом, нам, наверное, удастся спастись. Я успокаиваюсь. Только вот есть одно но: я сказал бок, потому что можно и так его назвать, но, по правде говоря, мы плывем в совершенно немыслимой, абсолютно непристойной позе. В действительности, то, что я называл ее боком, вовсе не бок, а зад, широкий, мягкий зад аббатисы, а мой бок не что иное, как мой член, и я изо всех моих сил толкаю ее в зад своим членом, мертвой хваткой захватив ее руки сзади. Вот, что я делаю. В такой дикой и настолько абсурдной и бесстыдной позе, я, как сумасшедший, отталкиваясь ногами, толкаю ее тело вперед. Вдруг случилось нечто невероятное, дикое, абсурдное и бесстыдное: у меня появилась эрекция. Я начинаю осознавать это , по мере того, как сильнейшее жгучее ощущение потенции, возникая из ничего (где оно было раньше, несколько секунд назад?), концентрируется в одной точке, и оттуда напрягает все мои мускулы чтобы изогнуть их и мгновенно отхлынуть назад, разливаясь по всему телу, наполняя его до краев волной тепла так, что за несколько минут всем моим телом овладела эрекция, как будто в этой позе и с этой женщиной я не рискую жизнью в разъяренном, штормовом море, а, как бывает только в сказках, приготовился диким образом трахнуть ее в зад на широченной, бескрайней, незнакомой мне кровати в какой-то комнате, обставленной на арабский манер. Все это я осознаю по мере того, как это со мной происходит. Я удивлен и напуган, но как бы не было велико мое удивление, оно не мешает моему члену под плавками набухать и затвердевать. Он ведет себя так, как будто он не часть меня, а автономная единица, независимое от моей воли, неистребимое гормональное меньшинство, которое отказывается признать мысль о смерти, или, может быть, наоборот, признав ее, бросает Вселенной свой последний смехотворный боевой клич. Вот, это я. Я, в опасности, бью крепким членом по заду этой незнакомой мне, потерявшей голову от страха женщины и уговариваю себя, что я это делаю для ее же блага, и теперь уже и для себя тоже, для Лары, для Клаудии, для моего брата и ради всех тех, кто новость о том, что незнакомая женщина на моих глазах утонула, переварил бы за пять минут, но все равно стал бы страдать, плакать, и никогда бы уже ничего не было, как раньше, если бы вместе с ней здесь утонул бы и я. Да, я делаю это, чтобы спасти ее, чтобы спастись самому, но моя противоестественная реакция меня пугает больше, чем перспектива умереть, потому что никогда раньше смерть так близко ко мне не подступала. Я констатировать, что смотреть смерти в глаза, оказывает на меня такое действие и осознаю, что, в конце концов, после стольких раздумий или вовсе не думая, после того как смерть принесла мне столько страданий в тот ужасный 1999 год, когда сначала умер отец Лары, а потом и ее мать, а спустя только десять месяцев не стало и моей матери, и после того как мне пришлось столько потрудиться, чтобы признать ее, укротить, приручить, превратить в мягкую светскую львицу, смерть настолько возбуждает меня, что я цепляюсь за самую паршивую сексуальную фантазию, я что-то не припомню, чтобы у меня раньше были приступы таких фантазий, сплошное дерьмо, и даже не сама смерть, а все это вместе меня пугает.

Это меня и пугает, и успокаивает. Просто безумие какое-то, но все так и есть. Несмотря на то, что объективная неопределенность вдруг обрушилась на мои шансы на спасение, я снова чувствую ,что над моей головой расправила крыло, взяла меня под свою защиту неприкосновенность, та, которую на берегу моря, когда я как никогда раньше почувствовал мое единство с братом, в тот момент, когда взгляд его голубых глаз обещал нам обоим («Мы их спасем, мы не умрем»), это чувство неприкосновенности при первом же контакте с этой женщиной исчезло, но вот дух-наставник, вливающий молодые силы в мои жилы и сулящий мне неуязвимость, вдруг снова пришел ко мне на помощь, но на этот раз в единственном числе (» Я ее спасу, я не умру»). Я начинаю замечать, что мое мытарство стало приносить свои плоды, совсем недавно у меня этого чувства не было, как будто эту женщину по-настоящему я начал спасать только сейчас. Эрекция наполнила мое тело новым равновесием, я стал дышать синхронно с моими движениями: вдох, выдох и толчок вперед. Я слепо сопротивляюсь желанию остановиться и передохнуть, или хоть как-нибудь изменить эту позу, чтобы, приподнявшись над ее спиной, посмотреть, сколько еще осталось до берега. — мне все равно, сколько осталось, от этого ничего не меняется — я должен доплыть. Я просто плыву вперед , все время вперед конвульсивно, насильственно подталкивая вперед груду мяса, которая вздрагивает и всхлипывает и все еще пытается сопротивляться моему героическому поступку — потому что несомненно одно, мои действия, хотя и бессознательные, и беспорядочные, и с каждым разом все более непристойные, из-за моей эрекции и хриплых стонов, вырывающихся у меня из груди при каждом новом толчке, как у Серены Вильямс, когда она бьет по мячу, вне всякого сомнения, мои действия можно назвать героическими. Есть что-то необыкновенно прекрасное в этом нагом повторении, что-то вроде дзэна, к которому на протяжении всей нашей жизни в различном возрасте, через тысячи испытаний и так по-разному мы долго стремимся, чтобы уклониться от самых разных опасностей, и, к которому так и никогда даже на йоту не приближаемся, который сейчас, кажется, совсем нежданно снизошел на меня благодаря простой комбинации основных элементов — Эрос, Танатос, Психея в кои-то веки в гармонии с друг с другом, слились воедино в животном жесте…

Вдруг снова все исчезло. Чудовищная оплеуха вдавила меня в воду, и все мгновенно исчезло: исчезла женщина, исчез свет, исчез воздух, все превратилось в воду. Чувствую, что что-то вроде гарпуна впилось мне в ногу, а вот и еще один гарпун вонзился мне в бок. Я отбиваюсь скорее потому, что чувствую жгучую боль, а не для того чтобы вынырнуть из воды. Мне больно, и я отбиваюсь, отчаянно двигая руками и ногами, кручусь, как лаврак, попавшийся на острогу, стараюсь грести как можно сильнее, и барахтаясь таким образом, я бы сказал абсолютно случайно мне удается выплыть на поверхность. Вдыхаю немного воздуха, оглядываюсь вокруг, яркий свет ослепляет меня, а ногти женщины мертвой хваткой впились мне в бок. На одно долгое мгновение показалось ее задубевшее лицо, ее умоляющий взгляд, и у меня такое ощущение, что своим взглядом, полным ужаса, она просит у меня прощение и обещает мне, что не будет больше меня топить, что даст мне возможность ее спасти, что она понимает, что должна была так себя вести с самого начала. Вот только теперь уж и я тоже задыхаюсь, и мне никак не удается восстановить ровное дыхание, сердце, как бешенное, бьется у меня в груди, эрекции как не бывало, и все ближе и ближе подкрадывается острая боль судорог. И как только я замечаю, что мы подплыли как раз к месту, где разбиваются в дребезги огромные валуны волн, мне становится ясно, что моих скудных сил еще хватит, чтобы добраться до берега одному, но о том, чтобы тащить ее на буксире теперь уже не может быть и речи. Я чувствую, что у меня больше нет времени — я должен отделаться от нее как можно скорее, немедленно, если на самом деле не хочу умереть такой противной смертью. Вдруг я начинаю ненавидеть эту женщину. Да как же так, дрянь ты этакая, ты специально притащилась сюда чтобы утонуть на моих глазах; сюда, где всю жизнь, с самого детства, я провожу свой отпуск. Здесь я научился плавать, нырять головой вниз, кататься на водных лыжах, заниматься серфингом и парусным спортом. Я могу погружаться на пятнадцать метров под воду без кислородных баллонов и чувствую себя в воде, как в своей стихии, свободным, понятно тебе, застрахованным от смерти на воде. Когда же я отвечаю на твой призыв и делаю то, что ты хочешь, то есть лечу тебе на помощь чтобы спасти тебя, несмотря на то, что я с тобой не знаком и через пять дней должен жениться, и мне много чего терять, возможно, намного больше, чем тому рыжему остолопу, который посоветовал мне бросить тебя тонуть. Почему же когда я приближаюсь к тебе, ты пытаешься меня утопить? А потом ты раскаиваешься! Да пошла ты…

Ударить тебя кулаком что ли? Я решаю ударить ее в лицо кулаком и оставить ее здесь одну, пусть себе тонет, а самому на гребне вон той громадной волны выбраться на берег. Черт, действительно, накатывается громадная волна. Ее ногти все еще впиваются мне в бок и я таки решился, наконец, это сделать. Да, я уже было приготовился: выгнулся назад занес руку для удара чтобы точно поразить мишень — ее лицо, наполовину погруженное в воду, в отчаянии повернутое вверх, к небу, плещется на уровне моих подколенных впадин, — когда та огромная волна обрушивается на нас. Снова нет ничего вокруг, только сплошная темнота и вода, и крючки, которые все глубже впиваются мне в тело — на этот раз я чувствую жгучую боль в бедрах. Я не различаю больше, где верх, где низ — все превратилось в сплошной, изрыгающий пену круговорот — вода, песок и пузырьки воздуха, — который медленно, но неумолимо вращает меня винтом и я пребываю в пассивной позе утопающего, пока не ударяюсь лицом об песок. Этот удар возвращает меня к жизни. Я снова обретаю способность ориентироваться: если здесь дно, значит, плывя в противоположном направлении, можно вынырнуть на поверхность. Я напрягаю ноги чтобы оттолкнуться и всплыть наверх. Ноги еще слушаются меня, но поднимаюсь я с огромным трудом, как будто за ноги меня схватила не одна, а дюжина умирающих женщин. Кое как, одной ногой, мне удается упереться в дно и оттолкнуться, но сразу же становится ясно, что толчок пошел вкось и получился слишком слабый по сравнению с сверхчеловеческими усилиями, которые, как мне кажется, я приложил чтобы оттолкнуться. Чувствую, что все пропало. Теперь уже все: я потерял последний шанс всплыть на поверхность и умираю, на самом деле, умираю. Да, вот сейчас я умру, именно в этот момент. Ну вот, вот и случилось: я умер. Мгновение назад я утонул, как дурак… Моя голова выходит на поверхность.

Да, черт возьми, моя голова вышла на поверхность.

Мне кажется, что впервые в жизни я сделал вдох и сразу же увидел прямо перед собой что-то вроде белого клюва, нависшего прямо над моей головой и услышал голос, кричащий:

— Хватайся, хватайся за доску!

Отрывок из книги

О книге Анетты Пент «Привыкнуть друг к другу можно и без слов это совсем не долго»

Оставьте все плохое за дверью, говорит госпожа
Менг Во, в то время как я стою перед ней:
развязавшийся воротничок халата топорщится
у горла, руки как плети висят вдоль туловища.
Я не понимаю, какое плохое она имеет в виду
и за какой дверью, учитывая тот факт, что я
вот уже несколько часов пребываю на свежем,
кондиционированном воздухе сингапурского
торгового центра «Парадиз», чьи входы и выходы
затерялись в нескончаемой веренице окутанных
мягким светом бутиков. Искусственные
пруды, небольшие заросли, до этого я долго
бродила между птичьих вольеров, быть может,
плохое я должна оставить именно там, на песчаных
грядах, или в запутавшихся ветвях деревьев
с крошечными птицами, или в ресторане
без стен, протянувшемся на несколько залов,
с установленными повсюду одинаковыми барными
стойками, где подают мисочки с рисом,
овощами, курицей, всем тем, что делает Сингапур
страной безграничных гастрономических
возможностей, вряд ли госпожа Менг Во имела
в виду это.

Я уже целых пять секунд знаю ее имя, оно
указано на бейджике, который она приколола
на миниатюрную грудь, хотя, возможно, здесь
могли быть указаны должность или почетное
звание: доктор красоты, хозяйка салона, леди с
изящными ручками, директор, менеджер спа-
центра «Семь сосен», хотя при чем здесь сосны,
здесь нет никаких сосен, название могло означать
все что угодно, и сама госпожа Менг Во мне
этого, конечно, не объяснит, а задавать вопросы
я здесь разучилась. У меня назначено время, и
я уже оплатила процедуру в приемной, где другая
дама, с совсем другим бейджиком на груди,
улыбнулась мне и предложила терпкий имбирный
чай, от которого во рту осталось неприятное
жжение. Потом она накинула мне на плечи этот
халат, завязывать который пришлось самой, что
было очень сложно, поскольку я не видела, что
делают мои пальцы, и мне не хотелось затруднять
даму просьбой, да и вряд ли она стала бы
помогать мне, это оказалось моим первым заданием,
с которым я недостаточно хорошо справилась.

Поэтому тесемки развязались прежде, чем
госпожа Менг Во приступила к процедуре. Она
сделала вид, что ничего не заметила. Поприветствовала
меня, слегка склонив голову, и позволила
войти, хотя никто так и не проверил, оставила
ли я все плохое за дверью. В спа-кабинете
чистота, ни один звук не проникает сюда, толстые,
обитые мягкой тканью, белоснежные стены,
как будто только что взбитые, вот только госпожа
Менг Во не похожа на сказочную госпожу
Метелицу, она худа и руки ее кажутся холодными.
Госпожа Менг Во проводит меня к кушетке,
куда я довольно неуклюже плюхаюсь, да и как
вообще мои телодвижения могут быть грациозными
и плавными, если я делаю все слишком громко, я вспотела, чего невозможно избежать в
Сингапуре, хотя и гуляла несколько часов в ледяной
прохладе кондиционеров торгового центра
«Парадиз».

Госпожа Менг Во никогда не потеет, она ухоженна
и выглядит женщиной без возраста, ее
брови выщипаны изящной дугой, и, за исключением
черной блестящей челки, на ее лице нет ни
одного волоска, насколько я смогла рассмотреть.
У меня же, совсем наоборот, растительность проглядывает
в неположенных местах, между бровей,
в ноздрях. Но за тем я сюда и пришла.

Чего бы вам хотелось, спрашивает госпожа
Менг Во, с минуту понаблюдав за моими неловкими
попытками перевернуться на кушетке
и послушав, как мои ноги скрипят о прорезиненную
подкладку, до тех пор пока мне не удается
улечься и расправить на животе растянутую
футболку.

Мне уже хочется новую красивую обтягивающую
футболку, хочется, чтобы дома все обрадовались
моим безделушкам из сувенирных лавок
торгового центра «Парадиз», хочется, чтобы у
меня было так же мало морщин, как у госпожи
Менг Во, и такая же удивительно гибкая шея, и
это не считая других желаний.

Ах, пожалуй, лицо, отвечаю я.

Госпожа Менг Во неожиданно быстро наклоняется,
и достает из угла раскладное увеличительное
зеркало, и подносит мне его прямо к лицу.

Лицо, повторяет она, много работы, и в первый
раз за весь мой визит улыбается. После чего
она велит мне расслабиться, и это звучит как
дружелюбный приказ, которому я охотно следую.
Я закрываю глаза и замираю в ожидании.
Госпожа Менг Во водит зеркалом взад-вперед у
моего лица, я ощущаю легкий ветерок движения
и ее взгляд, потом ее пальцы на моей шее, туго
завязывающие тесемки. Она встает, почти бесшумно
передвигается по комнате, в воздухе распространяется
аромат сосны и горячего расплавленного
воска, она берется своими холодными
руками за мои ступни, раскачивая их, как будто
хочет взвесить.

Я тут же открываю глаза, лицо, повторяю я
отчетливо еще раз для верности.

Я вас поняла, говорит госпожа Менг Во, первый
раз без акцента на правильном оксфордском
английском, но именно так я начинаю процедуру.
Будет лучше, если вы закроете глаза.

Но сейчас уже не получается этого сделать,
я удивлена переменившемуся акценту госпожи
Менг Во и тому, как она крепкой рукой берется
за пальцы ног, за которые мне тут же становится
ужасно стыдно, они кривые и мозолистые, и я
не смею даже пошевелиться. Я наблюдаю, как
она растирает пятки и ороговевшие края моих
пальцев, потом подергивает каждый из них, после
чего выпрямляется и кивает мне, как будто
бы показывая, что я справилась со вторым
заданием. Запах сосны резковат, возможно, это
распоряжение владельца салона, размышляю я,
могу ли я попросить сменить благовоние на другое,
которое лучше бы сюда подошло и которое
понравилось бы госпоже Менг Во.

Из-под полуоткрытых век я наблюдаю, как
она разминает пальцы и присаживается с правой
стороны от меня. Держится она очень прямо,
при этом не кажется деревянной, поворачивается
влево и вправо, расставляет несколько металлических
сосудов и чашу с маслом. Между тем из
носика одного сосуда на мою сухую кожу лица
начинает валить пар, он клубится над бровями,
пока я не оказываюсь в густом облаке, собственноручно
изготовленном госпожой Менг Во. Она
вытирает руки полотенцем, берет пинцет и начинает
выщипывать на моем лице каждый волосок,
пока брови не превращаются в две тонкие
дуги. Я молчу, а мои глаза начинают слезиться,
из носа течет. В ее взгляде я ищу отвращение к
моему рыхлому лицу, но ее глаза сужены, и она
лишь фиксирует каждый отдельный прыщик,
выдавливая его двумя указательными пальцами,
при этом она спрашивает, зачем вы здесь:

Лицо, бормочу я.

Я имею в виду, здесь, в Сингапуре.

Я открываю глаза, чтобы понять, не будет ли
это моим следующим заданием, или она действительно
хочет знать, зачем я здесь.

Так зачем же я здесь. Я здесь, потому что хочу
посмотреть город. Потому что еще ни разу здесь
не была. Потому что здесь продают хорошие сувениры.
Потому что Сингапур — это промежуточная
станция. Потому что я взяла тайм-аут.
Как будет «тайм-аут» по-китайски.

Госпожа Менг Во ждет моего ответа, пинцет
зажат между указательным и большим пальцами,
терпеливо, но упорно. Я тяну с ответом дольше,
чем позволяют приличия, не зная, что сказать.
Откашливаюсь и говорю, что я здесь по делам.

Но этого недостаточно, ее вопросительный
взгляд все еще направлен на меня, во всяком
случае, мне так кажется, и я размышляю, как же
ей объяснить, что у меня здесь нет никаких дел
и что я не знаю, зачем я здесь, что я с такой же
легкостью могла бы оказаться в любом другом
месте или нигде, пока до меня вдруг не доходит,
что она смотрит мне не в глаза, а на точку, рядом с моим левым веком, и тут же берется за нее.
Я не могу сдержать смеха, точнее, смешка, хихикаю
про себя и говорю: да, моя фирма, деловые
переговоры, знаете ли.

Тогда, сосредоточенно произносит госпожа
Менг Во, тогда решительно важно быть красивой.
Когда я согласно киваю, она задерживает
мой подбородок, чтобы я не крутилась, я еще не
закончила, объясняет она мне.

Красота — это ключ, продолжает она, ваша
красота дремлет в вашем лице, и вы забыли, где
она.

Я сопротивляюсь, для меня это слишком щепетильная
тема, я не ученица госпожи Менг Во,
я заплатила за эту процедуру и не обязана слушать
то, что мне не нравится.

Вы все утрируете, возможно, что касается
красоты и ключа, вы и правы, но, понимаете ли,
в деловом мире есть и другие критерии.

Сама я о деловом мире ничего не знаю, до
того момента, когда я перестала понимать, что
мне делать, я писала газетные статьи, платили
мало, нерегулярно, денег мне постоянно не
хватает, расходы превышают доходы, я не могу
пересчитать евро в доллары, собственно говоря,
я вообще не умею считать. Эта процедура стоит
много долларов, но я не знаю, дорого это или
дешево и могу ли я вообще позволить себе гос-
пожу Менг Во.

Профессионализм, умение стратегически мыслить,
во что бы то ни стало быть готовым к рискам
в финансовом секторе, знаете ли. Иногда, чтобы
выиграть, нужно чем-то рискнуть.

У вас, видимо, нет детей, спрашивает она.

Нет, нет, отвечаю я и тут же чувствую укол
совести, я предаю своих ребятишек, мою тонконогую музыкальную с всклоченными волосами
зеленоглазую восьмилетнюю девочку, моего отчаянного,
ловкого, подвижного, растрепанного
пятилетнего мальчугана, в одну секунду я отчетливо
представила их себе: Наташа и Ули на
диване рассматривают книжки с картинками, за
кухонным столом с домашним заданием, рассвирепевшие
после ссоры, с разбитым в кровь
коленом, с высокой температурой, кашляющие,
зовущие, зовущие меня, но потом я смотрю в
глаза госпоже Менг Во и качаю головой.

Нет, ведь все успеть не получается, я полностью
отдалась карьере, люблю путешествия, с
детьми это невозможно.

Теперь она клюнула.

Дети дарят красоту, говорит она. Она полагает,
что мне недостает красоты, поскольку я бездетна,
но она ошибается, она ничего не знает о Наташе
и Ули и никогда не узнает, что существуют другие
причины, почему я недостаточно красива, ей не
ведомо, как прекрасны лица тех, кого я произвела
на свет, кормила, пеленала, на мгновение я тоже
забываю об этом. Я вижу только лицо госпожи
Менг Во на фоне клубящихся белизной стен и
мое отражение в ее глазах, но я уже не вижу так
ясно Наташу и Ули, мне на ум приходят только
какие-то незначительные детали, Наташин фотоаппарат,
шрам Ули от последнего падения с велосипеда,
этот шрам я вижу так отчетливо, словно
Наташа сфотографировала его.

Может быть, но в моей жизни детям места
нет. Я редко бываю дома, вечерами у меня
бизнес-встречи, я хожу ужинать с моими деловыми
партнерами: разнообразное меню, со вкусом
подобранные вина, мы едим и беседуем, курим
и пьем, делаем все, чтобы преуспеть, организуем
большие проекты, иногда это перерастает в отношения,
не думайте, что я все отдаю на волю
случая: я выбираю ресторан, вино, наряды, все
сочетается.

Да, говорит госпожа Менг Во, и я чувствую,
что меня оценили и поняли.

Вы все выбираете правильно, говорит она, и
сейчас вы здесь. Мы киваем друг другу, и какое-
то время царит молчание, теперь я могу спокойно
закрыть глаза и ни о чем не думать, кроме как
о белых стенах кабинета, аромат сосны мне уже
не мешает, и я больше не вспоминаю о тех ночах
в походной палатке, когда мы, свернув свитера
вместо подушек, лежали, прижавшись друг к другу,
насколько позволяла жара, соприкасались не
только наши руки, ноги и животы, но и пальцы
ног мы сплели, так крепко, что ни один из нас
не мог отодвинуться, мы лежали так всю ночь, и,
когда один начинал проваливаться в сон, другая
расталкивала его и еще крепче сплетала пальцы,
ведь разлука была невыносима, и, когда на улице
что-то начинало потрескивать, сначала на ум
приходила мысль о костре, и о лесном пожаре,
и о том, что времени не хватит, чтобы убежать,
и что пожар распространится в доли секунды и
выйдет из-под контроля, и мы продолжали лежать;
если одной хотелось пить, другой делал
глоток, припадал к моему рту и утолял жажду; и
тучи комаров вились вокруг нас, укусы на теле
превращались в большие раны, так, что мы были
похожи на израненных бойцов. Чтобы не расчесать
тело в кровь, мы прижимали ладони к зудящим
местам, пока совсем не забывали о них, и о
лесном пожаре, и о сухих соснах, чьи корни так
глубоко вросли в землю, что им всегда хватало
воды.