Врет, как очевидец

Вступление к книге Анатолия Лысенко «ТВ живьем и в записи»

О книге Анатолия Лысенко «ТВ живьем и в записи»

Ненавижу писать... В силу отвратительного почерка, который уже через двадцать минут после написания не дает мне возможности оценить глубину своих замечательных мыслей, стараюсь писать красиво, то есть печатными буквами. А это очень, очень медленно. Мысль начинает бунтовать, как водитель, перед «Мерседесом» которого неторопливо ползет говновоз, вызывая из памяти матерные слова на всех языках, включая суахили и тувинский.

Как-то в институте один из сокурсников, отчаявшийся разобраться в моем конспекте, не выдержал: «Лысый, это у тебя китайская грамота». Мой друг Чжоу Дай Джан, присутствовавший при этом, обиделся: «Китайская грамота красивая, четкая и понятная. У Толи гибрид клинописи и азбуки Морзе». Через много лет мой добрый знакомый, которому по роду службы приходилось иметь дело с шифрами, подтвердил мнение Чжоу: «Знаете, Толя, ощущение, что вы пишете шифром, меняя его на каждой странице, а потом забываете ключ к шифру».

Печатать я вообще не умею. Подозреваю компьютер в устоявшемся ироническом отношении ко мне, которое выражается в гудении, урчании, мигании и темном экране — реакции на мою якобы неправильную работу. Больше всего раздражает подчеркивание в тексте неграмотных и корявых фраз, как будто я сам не знаю, что малограмотный.

То ли дело диктовка... Кто-то работает за тебя, а ты поешь, не думая о гласных, согласных, написании причастий и деепричастий, а главное — о пунктуации. Последнее особенно важно, потому что я пользуюсь исключительно тире и многоточием. Применение мной остальных знаков препинания еще в школе вызывало у учительницы русского языка помутнение сознания, переходящее в глубокий обморок.

Кроме того, в диктовке есть что-то неуловимо заманчивое для людей, родившихся в этой стране в 1937 году и неплохо знающих историю, — не оставляешь следов.

Многолетнее активное участие в воспитательно-пропагандистской деятельности советского ТВ не может не вылиться в устойчивый синдром вранья.

Вообще тяга к фантазии заложена у меня с детства благодаря чтению лучших образцов русской и мировой литературы (спасибо маме).

Умение придумывать отточено многолетней борьбой с учителями и любимой бабусей, осуществлявшей повседневный процесс моего воспитания и обладавшей проницательностью Шерлока Холмса и мисс Марпл, вместе взятых.

Как вы понимаете, похмелье после такого коктейля тяжелое и долго не проходящее.

Отсюда и сложность — было это или не было? И в какой степени было или в каких размерах не было?

С учетом бегущего времени и догоняющего склероза у меня и близких друзей — уточнить не у кого, и приходится доверять самому себе. Что чревато...

Дневников никогда не вел. Во-первых, лень, во-вторых, в жизни и так хватает вранья. Смертельно завидовал и завидую тем, кто регулярно заполняет страницы описанием каждого дня, каждой встречи и потом, через много лет, подготовив всё это к печати, умиляется: ну до чего же я умный! как я был прав! как я их сделал! Писать по-другому, честно, не имеет смысла — это будет уже не книга жизни, а книга жалоб. Вот и приходится врать. У моего любимого автора Ежи Леца есть гениальная фраза (впрочем, как и все): «Самому себе трудно сказать правду, даже когда знаешь ее». Поэтому не писал и не пишу.

Дневник мне заменяет старый портфель, набитый блокнотами, ежедневниками и клочками бумаги. Моя бабуля называла это «твой мусор». Чего там только нет: чьи-то телефоны, интересные факты, стихи, посвященные неведомо кому, цитаты,

списки книг, которые надо купить. Когда взялся за книгу, полез в портфель и понял, что остаток жизни придется потратить на расшифровку.

Память — штука для меня более надежная. Впрочем, парочка клочков зацепила, и удалось расшифровать.

На бланке «Начальник строительства магистрали Москва— Сургут» написано: «Батюшка, пощади!» К чему бы это? Год, судя по всему, 1968–1969-й. Я тогда снимал репортаж о строительстве этой железной дороги и застрял в Тюмени. Погода была нелетная, надо было ждать, и меня поселили в вагоне начальника строительства. К вечеру пошел в магазин. Гастроном — стекляшка с убогим ассортиментом на прилавках, мужики в ватниках, роящиеся у винного отдела. До закрытия еще полчаса, но входная дверь перегорожена, и бабка-уборщица шаркает по грязному полу не менее грязной тряпкой, норовя попасть по ногам. Все как везде и всегда, за исключением одного. В дверь гастронома среди других страждущих проходит Алексей Николаевич Косыгин — член Политбюро и Предсовмина (это для тех, кто уже не знает). Честно говоря, в первый момент я решил, что или это двойник, или я тронулся. Народ, проникнув в магазин, кидается к прилавкам, а он, стоя на месте, с большим любопытством оглядывается (тут я вспомнил, что на следующий день в Тюмени должен состояться какой-то грандиозный актив и что мне рассказывали легенды о посещениях Алексеем Николаевичем разных общественных мест без помпы, местного начальства, с одним-двумя охранниками).

Стоящий человек почему-то вызвал у бабки повышенное раздражение. «Ходют тут», — начала она, далее переходя на принятый в этих кругах мат. Магазин закрыт — таков был краткий перевод ее монолога. Видимо, Алексей Николаевич владел родной речью достаточно, чтобы понять смысл сказанного. «Так ведь еще минут двадцать осталось», — вежливо сказал он. Но тут бабка совершенно озверела и во весь голос стала крыть Косыгина, особенно упирая на его «шапку-пирожок» (нелюбовь нашего народа к шляпам и прочим нестандартным головным уборам общеизвестна). На крик начали оборачиваться люди и, естественно, стали узнавать Косыгина (портреты его, как и остальных членов Политбюро, висели везде и всегда). «Это же Косыгин!» До бабки дошло не сразу, но когда дошло, она рухнула на колени с воплем: «Батюшка, пощади!» (Вот он русский бунт, бессмысленный и беспощадный.) Громовой хохот, улыбка Косыгина, бегущий на полусогнутых ногах, обливающийся потом директор. Прилавки, которые за минуту наполнились давно никем не виданными деликатесами. Говорят, на следующий день поменялось руководство города. Может, и правда. Алексей Николаевич был человеком крутым.

Вот и все, что за этим клочком бумажки. А как приятно было бы в дневниках описать свою беседу с Предсовмина, ряд ценных советов, данных Косыгину, принятые меры, благодарность жителей...

Хорошо, что я не веду дневников.

Листок из блокнота. На нем рисунки, в которых с большой долей фантазии можно признать танки и через весь лист надпись «Мюр и Мерелизен», в скобках «мягкие сапоги».

Несколько дней ломал себе голову, что бы это значило. «Мюр и Мерелизен» — это дореволюционное название магазина ЦУМ. Но причем здесь сапоги и танки? И только, когда я уже с облегчением заканчивал книгу, вспомнил, что в 1968 году снимали мы с Олегом Корвяковым фильм «Баллада о Т-34». Помогал нам во время съемок чей-то знакомый — никак не вспомню его фамилию. В силу долголетней работы в оборонной промышленности, он помог выйти на крупнейших танковых конструкторов и танкостроителей. Учитывая, что в нашей стране секретно все, а то, что не секретно, имело гриф «Для служебного пользования», большинство наших героев сталкивалось с телевизионщиками впервые в жизни. Они, считая, что все согласовано, говорили с нами от всей души. Люди были легендарные: Жозеф Яковлевич Котин, Николай Александрович Астров, Сергей Нестерович Махонин, Юрий Евгеньевич Максарев. В любой современной книге по истории отечественного танкостроения им посвящены десятки и сотни страниц, а тогда их фамилии знали единицы. «Мюр и Мерелизен» — это название из рассказа Ж.Я.Котина — создателя тяжелых танков, Героя, лауреата, генерала и т.д., и т.п.

Будучи главным конструктором Кировского завода, он докладывал в Кремле о проекте нового танка. В кабинете Сталина на столе был установлен его макет. Как реагирует вождь на представленную машину, было неясно. Он ходил по кабинету, попыхивая трубкой, и, что особенно нервировало, по рассказу Жозефа Яковлевича, у вождя были мягкие сапоги, и передвигался он абсолютно бесшумно. Вдруг Сталин, не говоря ни слова, вышел из кабинета. Все замерли. Члены Политбюро, по воспоминаниям Ж. Котина, стали смотреть на макет и автора с определенным осуждением. Прошли несколько минут, а для Ж. Котина и его коллег это были несколько лет... и Сталин вернулся в кабинет с большим перочинным ножом. Подойдя к макету, он очень ловко отсоединил башню. Тут следует пояснить, что в тридцатые годы тяжелые танки были многобашенными и предлагаемая машина имела четыре башни: две сверху и две сбоку.

— Сколько эта башня весит, товарищ Котин? — спросил Сталин.

И, получив ответ, отсоединил еще одну башню, а затем, подумав, и третью.

— Давайте сделаем так. Этот вес пусть пойдет на усиление брони и увеличение вооружения. Нам нужен танк, а не «Мюр и Мерелизен».

Надо сказать, что здание ЦУМа и по сей день украшают несколько башенок.

Самое интересное, что на этом история многобашенных танков и у нас, и за рубежом завершилась.

Почему я это включил в книгу? Рассказы наших героев были безжалостно порезаны цензурой. Фильм, снятый на горючей кинопленке, через несколько лет «смыли», то есть уничтожили. И эта история осталась, наверное, только в моей памяти.

Еще один клочок — со словами «вечный милиционер». Тут я сразу вспомнил, потому что история эта тянулась лет тридцать.

Телевидение всегда тщательно охранялось. Так что милиционеры были неотъемлемой частью телевизионного пейзажа. Служба непыльная. Большинство из нас они знали в лицо, поэтому зверств с проверкой никто не устраивал. Кроме Цербера. Так называли одного сержанта с глазами-пуговками, на лице которого была смесь подозрительности и ненависти ко всем, кого он должен был пропускать. Пропуск он рассматривал тягуче, вглядываясь в лицо, потом в фотографию, и с глубоким нежеланием говорил: «Проходите».

Наша первая встреча произошла на Шаболовке. Там пропуск надо было предъявлять при входе на территорию, а потом при входе в корпус, откуда велось вещание.

Случилось так, что пришедший на передачу какой-то ученый умудрился на пути от внешних ворот к корпусу (это примерно 150 метров) потерять пропуск. Ученые, они все такие забывчивые. На входе в корпус стоял Цербер, который, по-моему, чувствовал себя и пограничником Карацупой, и его не менее знаменитым пограничным псом Индусом.

Ученого в корпус он не пустил. Администратор Таня Зиновьева, брошенная на поиск пропавшего выступающего, нашла его у Цербера. Тот был неумолим. Предложение Тани взять в залог ее пропуск, так как до начала передачи (эфир был живой) оставалось три минуты, Цербер отверг. Более того, он схватил Таню за руку с пропуском, чтобы и она не исчезла. Тогда обезумевшая Татьяна укусила милицейскую руку и, рявкнув на ученого: «За мной!» — бросилась в студию. Там гостя впихнули на место, но тут в студию ворвался наш Цербер и стал его вытаскивать. Редактор, выскочив в фойе, вопила: «Хулиган в студии!» Все бросились туда, милиционера выкинули в фойе, намяв бока, и передача состоялась.

На следующий день в редакции разбирался рапорт «О факте покусания постового (фамилии не помню) администратором Зиновьевой». Татьяне объявили выговор. Думаю, это был единственный в истории страны выговор с формулировкой «За покусание».

Когда нас перевели в Останкино, Цербер остался на Шаболовке. Прошло несколько лет. Был какой-то актив, не помню уж чему посвященный, и все выступающие дружно жаловались на отсутствие хороших сценариев. Обычный актив — тоскливый, как плохой сценарий. Народ дремал, шуршал газетами и ждал с нетерпением окончания.

— Есть еще желающие выступать? — с дежурной интонацией произнес председательствующий.

— Есть, — раздалось из зала.

И на сцену вышел Цербер. Зал оживился.

— Вот тут граждане жалуются, что не хватает сценариев, — начал он. — Мы ведь стоим на посту и все видим. Каждый день идут со студии... Выясняешь, что несут. А ведь все с портфелями, папками, сумками. И всегда одно. Это сценарии. Граждане, ну откуда же взяться сценариям, если их каждый день выносят?

Передать словами, что творилось в зале, я не могу. Как изящно выразился один из присутствующих, «слезы, сопли и истерики».

На клочке написано «вечный милиционер», так что история не заканчивается. Прошло еще несколько лет. В концертной студии «Останкино», где сейчас расположен информационный комплекс Первого канала, мы иногда проводили встречи с интересными людьми. И вот как-то пригласили мы Владимира Райкова — врача, серьезно занимавшегося вопросами гипноза. Удивительные опыты, которые он проводил на сцене, вызывали в зале неоднозначную реакцию, споры. И вдруг на сцене оказался наш старый друг Цербер.

— Это всё жульничество! — безапелляционным тоном заявил он. — У нас в деревне один вот так гипнотизировал, а потом корова пропала.

Зал начал ржать, и это почему-то ужасно разозлило Райкова. Он подошел к Церберу, проделал какие-то манипуляции, и наш герой запел, закукарекал, залаял. Его уложили меж двух стульев (опирался он на затылок и пятки), и два зрителя уселись на него. Какой был в зале хохот!

Минут через десять Цербера привели в первоначальное состояние, и он, подобрав выпавшие документы, с ужасом сбежал со сцены. Больше в «Останкино» его никто не видел.

Но всё-таки вечный... Где-то в середине девяностых, придя в очередной раз «побираться» в Минфин, я увидел на проходной Цербера, постаревшего, но всё так же преисполненного чувства глубокой подозрительности ко всем пришедшим.

— Ходят тут, ходят, а потом денег в бюджете не хватает.

Он посмотрел на фото, на меня, что-то в глазах мелькнуло...

— А сценариев хороших всё равно мало, — доверительно шепнул я ему.

— Проходите, — устало сказал он.

Действительно, нас много, а на страже он один. Устаешь от этого.

...По сей день, если мне попадется какая-нибудь история, я записываю ключевые слова. Потом не могу вспомнить, зачем я это записал. Так что «мусор» накапливается.

Я очень люблю поздравлять друзей и знакомых с днем рождения, причем стараюсь делать это повеселее, ибо теплое «желаю вам здоровья и успехов в труде и личной жизни» считаю вежливой формулировкой мысли «да отвяжись ты от меня».

Надо сказать, что друзья и знакомые отвечают тоже неформально. Например, помню поздравление на шестидесятилетие тогдашнего председателя правительства Виктора Черномырдина. Игорь Шабдурасулов, работавший в тот момент в правительстве, прочитал официальное поздравление, а потом говорит: «Отдельно Виктор Степанович просил передать тост: „За нас с вами и за... (бог) с ними“».

Мои помощницы по Международной академии телевидения и радио с помощью домашних собрали все поздравления. И встал вопрос: а что с ними делать? Возникла идея разбросать их по книге. Когда я прочитал поздравления, у меня начался приступ диабета, настолько это оказалось «сладко». Хотя, наверное, было бы странно иметь друзей, которые в день рождения пишут тебе о том, какая ты бяка (тем более что ты сам знаешь это лучше других), и желают всякие пакости.

Дочь, крупный специалист по диабету, сказала мне, что есть лекарства, которые надо принять перед порцией сладкого, и тогда большого вреда для здоровья не будет.

Так что, уважаемые читатели, предупреждаю (вместо лекарства): 66,6% сказанного в поздравлениях относится к доброте моих друзей, 33,2% — к их вежливости и 0,2% — непосредственно к адресату. Ведь надо в каждом искать что-то хорошее.

Дата публикации:
Категория: Отрывки
Теги: Анатолий ЛысенкоИздательство «ПРОЗАиК»Мемуары
Подборки:
0
0
4178
Закрытый клуб «Прочтения»
Комментарии доступны только авторизованным пользователям,
войдите или зарегистрируйтесь