Сара Маккой

Дочь пекаря

ОДИН

Техас, Эль-Пасо

Франклин-Ридж-драйв, 3168

5 ноября 2007

Реба звонила в «Немецкую пекарню Элси» каждый день уже целую неделю и никак не могла дозвониться. Каждый раз ее приветствовал гнусавый западнотехасский говор автоответчика. Перед звонком она отхлебнула апельсинового сока, чтобы голос звучал приветливей и слаще.

— Здравствуйте, это Реба Адамс из журнала «Сан-сити». Мне бы хотелось поговорить с Элси Радмори. Я оставила свой номер в двух предыдущих сообщениях, так что если вы перезвоните мне… это будет здорово. Спасибо. — Она нажала на отбой и бросила телефон
на кушетку. — Постскриптум. Вытащи башку из печки и возьми, что ли, трубку для разнообразия!

— Может, просто съездить туда? — Рики надел куртку.

— Да, выбора уже нет. Через две недели статью сдавать, — пожаловалась Реба. — Я думала, там раз-два и готово. Час на телефоне, послать фотографа, он сделает пару снимков — и все. Простой оптимистический очерк. — Она подошла к холодильнику и поглядела на карамельный чизкейк, который Рики купил на вечер. — Рождество-шагает-по-планете с
местным уклоном.

— Угу. — Рики позвенел ключами. — Если что, ты и без нее можешь обойтись. Техас есть, Мексика есть — чего тебе еще? — ухмыльнулся он.

Реба закатила глаза. Хоть бы он убрался поскорей.

Сейчас ей не терпелось, чтобы он ушел, и она с печалью вспомнила, как когда-то он кружил ей голову, как она пьянела от него, словно от нескольких бокалов вина. Нахальные замечания казались на ковбойский манер искрометными, а экзотическое смуглое лицо и испанский акцент волновали неотразимой, огненной дерзостью.

Делая статью об иммиграции, она ходила с Рики по пограничной заставе и дрожащими руками за ним записывала; вибрации его голоса проходили по ее позвоночнику к кончикам пальцев, как по камертону.

Он провел ее по всей заставе, интервью было окончено; у выхода стали прощаться.

— Мы обычные парни, делаем свою работу, — сказал он и открыл ей дверь.

Она кивнула, но не ушла. Секунда длилась, ноги не слушались, взгляд его темных глаз притягивал Ребу.

— Мне может понадобиться дополнительная информация — я могу на вас рассчитывать? — спросила она, и он тут же продиктовал номер своего мобильного.

Несколькими неделями позже она лежала рядом с ним обнаженная, не понимая, что за девушка вселилась в ее тело. Это не Реба Адамс. Во всяком случае, не Реба Адамс из Ричмонда, штат Вирджиния. Та не легла бы в постель с незнакомцем. Ужас! Но эта девчонка как будто переродилась, стала совершенно другой, а Реба того и хотела. Так что она обвилась вокруг него и ткнулась подбородком в его загорелую грудь, прекрасно понимая, что в любой момент может встать и уйти. От этого было легко и радостно, и все же она не хотела уходить и не хотела, чтоб уходил он. Тогда и там ей хотелось, чтоб он остался. Он остался, и теперь она как перелетная птица, привязанная к голой скале.

Она нетерпеливо покачивала ногой. В животе урчало.

— Пока. — Рики поцеловал ее в затылок.

Она не обернулась.

Дверь открылась и захлопнулась, по голым лодыжкам потянуло ноябрьским холодком. Когда бело-зеленый пикап погранично-таможенной службы США проехал мимо окна, Реба вытащила торт. Чтобы не нарушать симметрию, отрезала по узкому тонкому ломтику от всех трех оставшихся кусков и облизала лезвие ножа.

В полдень Реба остановилась перед «Немецкой пекарней Элси» на Трейвуд-драйв. Магазинчик оказался меньше, чем она представляла. Над дверью деревянная резная вывеска: «Bäckerei» («булочная«(нем.)). Несмотря на сильный ветер с гор Франклина, в воздухе витал аромат дрожжевого хлеба и медовой глазури. Реба застегнула воротник куртки до подбородка. Прохладный день для Эль-Пасо, градуса шестьдесят три (17 °С. — Здесь и далее примеч. перев.).

Над дверью пекарни зазвенел колокольчик, и вышла темноволосая женщина за руку с мальчиком. Сынишка держал посыпанный солью брецель, уже наполовину сжеванный.

— А когда можно будет имбирный пряник?

— После обеда.

— А что на обед? — Пацан вгрызся в перекрестье брецеля.

— Менудо (Блюдо мексиканской кухни, суп из бычьего желудка с крас-
ным перцем). — Женщина покачала головой. — Только и на уме у тебя лопать да лопать. — И в облаке сладкой корицы и гвоздики протащила мальчика мимо.

Реба вошла в пекарню с твердым намерением доделать интервью. Звучал джаз. В углу мужчина за чашкой кофе с кексом читал газету.

Стройная, но крепкая блондинка стряхивала хрустящие булочки с противня в корзину.

— Джейн! Я тебе сказала тмин, а ты семечки положила! — крикнули из-за занавеси, отделявшей кафе от кухни.

— Мам, у меня покупатель, — откликнулась Джейн, заложив за ухо седеющую прядь.

Реба узнала техасский акцент автоответчика.

— Что будете покупать? Вот свежайшая партия сегодняшних булочек, — Джейн кивнула на корзину.

— Спасибо, я… Меня зовут Реба Адамс. — Она сделала паузу, но Джейн не выказала ни проблеска узнавания.

— Я оставила несколько сообщений на вашем автоответчике.

— Заказ торта?

— Нет. Я журналист из журнала «Сан-сити». Хотела взять интервью у Элси Радмори.

— Ой, извините. Я обычно проверяю сообщения по воскресеньям, но на прошлых выходных так и не добралась.

— Блондинка повернулась к кухне: — Мам, тут к тебе пришли. — Потом побарабанила пальцами по кассе в такт джазовым трубам и повторила: — Мама!

— Я мешу тесто!

Грохот кастрюль.

Джейн виновато пожала плечами:

— Я сейчас. — И ушла за занавеску, туда, где виднелись стальные кастрюли и широкий дубовый пекарский стол.

Реба разглядывала золотистые батоны в корзинах на полках: роггенброт (белый ржаной), бауернброт (фермерский), доппельбек (дважды выпеченный), симонсброт (цельнозерновой), шварцвальдский торт и бротхен (пшеничные булочки), и булочки с маком, и брецели, и ржаной хлеб с луком. В стеклянной витрине рядами выстроились сласти: марципановые пирожные, печенье «амаретти», три вида тортов (вишневый чизкейк, торт с фундуком, кексы с корицей), миндально-медовые батончики, штрудели, и фруктовый кекс, и апельсиново-айвовый, и сырный с кремом, и Lebkuchen (имбирные пряники). На кассе объявление: «Праздничные торты на заказ».

У Ребы заурчало в животе. Она отвернулась от витрины и сосредоточилась на тонких веточках укропного дерева рядом с кассой. «Нельзя, нельзя», — напомнила она себе, порылась в сумке и сунула в рот фруктовую таблетку от изжоги. Вкус как у конфеты,
радость как от конфеты.

Снова лязгнула кастрюля, послышалась отрывистая немецкая речь. Вернулась Джейн — руки и передник присыпаны мукой.

— Доделывает тарталетки. Кофе, пока ждете, мисс?

Реба помотала головой:

— Не надо. Я просто посижу.

Джейн двинулась к столикам, заметила, что пальцы в муке, встряхнула руками. Реба села, достала блокнот и диктофон. Она вытянет из Элси нужные цитаты и покончит с этим. Джейн протерла стекло витрины чем-то лавандовым и принялась за столики.

На стене над Ребой висела черно-белая фотография в рамке. На первый взгляд — Джейн с женщиной постарше, наверное, с Элси. Вот только одежда какая-то не такая. Младшая в длинной пелерине поверх белого платья, светлые волосы забраны вверх в пучок. Старшая — в дирндле (Национальное немецкое широкое платье) с узким лифом и вышитыми маргаритками. Старшая сложила руки и смотрела кротко, младшая выставила плечо и широко улыбалась; яркие глаза чуть насмешливо уставились на фотографа.

— Ома (Бабушка (нем.)) и мама на Рождество 1944 года, — сказала
Джейн.

Реба кивнула на фотографию:

— Заметно семейное сходство.

— Это Гармиш, конец войны. Она о детстве не распространяется. Вышла за папу несколько лет спустя, как только отменили запрет на братание с неприятелем. Он там стоял почти год с Военно-медицинским корпусом.

— Хорошая история, — сказала Реба. — Двое из совершенно разных миров, и вот так встретились. Джейн взмахнула тряпкой.

— Да так всегда и бывает.

— Что?

— Любовь. — Она пожала плечами. — Сшибает — БАМ! — Она брызнула лавандой и вытерла стол.

Меньше всего Ребе хотелось говорить о любви, особенно с посторонними.

— Значит, ваш папа американец, а мама немка? — Она рисовала завитки в блокноте, надеясь, что Джейн просто ответит на ее вопросы, а сама больше ни о
чем не спросит.

— Ага. Папа был техасец, родился тут и вырос. — При упоминании об отце глаза Джейн заблестели. — После войны подал заявление о переводе в Форт-Сэм-Хьюстон, а его отправили в Форт-Блисс. — Она рассмеялась. — Но папа всегда говорил, что любой уголок Техаса лучше Луизианы, Флориды или, боже упаси, проклятого Севера. — Она покачала головой и взглянула на Ребу:

— У вас случайно нет родни в Нью-Йорке, Массачусетсе или где-нибудь там? Нынче по произношению не поймешь. Вы уж простите. У меня была стычка с производителем пиццы из Джерси. Такой гад оказался.

— Без обид, — сказала Реба.

Ее дальняя родственница поступила в университет Сиракуз и осталась в Нью-Йорке. Вся родня поражалась, как она выносит холодные зимы. Они считали, что люди от мороза портятся. Реба несколько раз бывала на Северо-Востоке, только летом. А так она любила тепло. Люди Юга всегда загорелые, улыбчивые, счастливые.

— Я с самого юга — из Вирджинии. Ричмонд, —
сказала она.

— А сюда чего приехала?

— Потянуло на Дикий Запад, — пожала плечами Реба. — Приехала писать для «Сан-сити».

— Ты смотри-ка. Это они из такой дали людей нанимают? — Джейн повесила тряпку на плечо.

— Не совсем. Я думала, начну здесь и постепенно переберусь в Калифорнию — Лос-Анджелес, Санта-Барбара, Сан-Франциско. — Эта мечта до сих пор не давала ей покоя. Реба поерзала в кресле. — Два года прошло, а я еще тут.

— Она откашлялась. Говорила все время она, а надо бы, чтоб заговорила Джейн.

— Понимаю, милая. — Джейн присела за столик и поставила лавандовый очиститель на пол. — Это, конечно, приграничный город, транзитный, переходный, но некоторые так никуда и не переходят. Зависают тут между «откуда» и «куда».

Проходит несколько лет, и про «куда» никто уже не помнит. Так и остаются здесь.

— Это надо записать. — Реба постучала ручкой по блокноту. — Но вы-то здесь давно?

— Всю жизнь. Родилась в клинике «Бомон» в Форт-Блиссе.

— Тогда куда же вы направляетесь, если вы уже дома?

Джейн улыбнулась:

— Если где-то родились, это не значит, что вы дома. Иногда я вижу поезд — так бы и вскочила, уехала подальше. Вижу след от самолета — представляю: вот бы мне туда. Мама говорит, я мечтательница, фантазерка, выдумщица, — но как ни назови, лучше бы я такой не была. Ничего хорошего от этой мечтательности.

ДВА

Программа Лебенсборн

Штайнхеринг, Германия

20 декабря1944

Дорогая Элси,

После новостей о том, что Эстония сдалась Красной армии, я пишу это письмо в растущей тревоге за наши доблестные немецкие войска и с печалью о наших потерях. Здесь, в Штайнхёринге, в нашем общежитии и в квартирах по соседству, окна занавесили черным. Многие девушки потеряли родных — отцов и братьев. Погибло и несколько участников Программы Лебенсборн, в том числе отец моих двойняшек. Бедный Кристоф. Я узнала его лишь раз, прошлой весной. Ему не было и двадцати двух, мальчик с персиковым пушком, такой юный, а погиб. Меня бесят эти новые жертвы, это кровопролитие. Я понимаю, что нет лучшей гибели, чем за нашу Родину, но проклинаю иноземных дьяволов, проливших арийскую кровь. Нас не растопчут. Пламя нашего факела разгорится ярче, Германия одержит победу! Фюрер сказал: «Германский народ всегда будет верить в своих воинов». И наша вера прочна.

Вместо того чтобы впадать в отчаяние, мы тут в Программе устраиваем самые потрясающие каникулы за все время. Я помогаю строить декорации для Праздника зимнего солнцестояния. Некоторые уважаемые офицеры уже приняли приглашение на наш праздник. Солдатам как
никогда нужны поддержка и тепло. Мы берем у местных мясо и овощи, я испеку хороший хлеб, выпечка будет не хуже, чем у папы. Пока я не нашла пекаря, который пек бы так же вкусно. Здешние изделия трудно проглотить, они как комки засохшей грязи. Я так скучаю по дому и по всем вам.

С рождением двойняшек у меня не хватало времени на Юлиуса. Надеюсь уделять ему больше внимания теперь, когда малышей перевели в ясли Лебенсборна. Признаюсь только тебе, сестра: я беспокоюсь о них. Оба меньше, чем был новорожденный Юлиус. Надеюсь, это лишь из-за того, что им пришлось делить матку на двоих, и скоро они вырастут крепкими и здоровыми, как любое арийское дитя. Нельзя, чтобы меня заподозрили в производстве некачественного потомства. Я и так слишком долго не беременела во второй раз. Меня оставили в Программе только потому, что я показала себя верной дочерью
Рейха.

Офицеры с удовольствием пользуются моим обществом. Впрочем, я не могу и не буду рассказывать даже тебе, на что приходится идти, чтобы оставаться в Программе и быть рядом с Юлиусом. Эти мужчины с виду приличные, а в постели крайне развратны. Ты девушка, Элси, ты всего этого не знаешь, и я каждый день молюсь о том, чтобы твоему будущему жениху хватило чуткости не спать с тобой до свадьбы. У нас с Петером был
шанс. Я вспоминаю наше последнее Рождество вместе, когда он просил моей руки, подарил тогда нам кухонные часы с кукушкой, а кольцо надел птичке на голову. Кукушка выскочила, и кольцо появилось. Мама и папа так обрадовались. Какая же это была простая и счастливая
жизнь.

Как идут приготовления к Рождеству? Я понимаю, что продуктов не хватает, но покупателей-то много? У одной нашей девочки родные в Берлине, и она говорит, что там не осталось даже крошек. Мол, берлинцы меняют золото и драгоценности на пресный хлеб и высохшую
свиную кожу. Но я считаю, что все это слухи, которые распространяют шпионы, чтобы напугать честных граждан. У нас товары в дефиците, но сладкий кекс и кружку темного пива можно купить всегда. А как в Гармише? Как мама и папа? Я скоро им напишу. Передай им, что люблю их, и тебя тоже.

Хайль Гитлер.

Гейзель

Пекарня Шмидта

Гармиш, Германия

Людвигштрассе, 56

21 декабря 1944

Милая сестренка,

С Днем святого Фомы тебя! В пекарне, как всегда под Рождество, полно народу. Нам втроем приходится месить тесто, топить печь, делать закупки и управляться с кассой, так что у меня нет ни минутки свободной, чтобы насладиться праздниками. Некоторые покупатели совершенно невыносимы. Например, фрау Раттельмюллер. Это просто чума! Все время жалуется и придирается, дескать, у меня волосы не причесаны и вообще я ленивая.
Или спрашивает, вычистила ли я вчерашнюю грязь из-под ногтей. (Никакой грязи не было, я чищу ногти каждый вечер!) Устраивает бенц маме и папе, а ко мне относится как к сопливой девчонке.

А в последнее время фрау окончательно сбрендила. Раньше приходила утром, но в обычное время, когда и другие покупатели. Теперь в полшестого утра уже топчется у заднего крыльца, заглядывает в окна и долбит в дверь клюкой, хотя прекрасно знает, что лавка открывается в шесть. Похоже, старуха впала в слабоумие. Не говоря уж о том, что дюжина булок — это настоящее обжорство. Мука и молоко в дефиците, как она не понимает! Ты бы видела продукты для СС, которыми папе приходится пользоваться. Сухое молоко, а мука твердая
как кирпич. Многие покупатели жаловались, что в булочке им попался камешек и они чуть не сломали себе зуб. Так что у меня теперь дополнительная обязанность — все просеивать. Фрау Раттельмюллер клянется, что если порежет себе десну и умрет от заражения, ее кровь будет на нашей совести. Но нет, мелкого камешка не хватит, чтоб уморить эту старую ведьму. Наверняка так и будет маячить до скончания века, жевать наш хлеб и тык-тык-
тыкать дурацкой своей клюкой. Век нам от нее покоя не видать. Сегодня утром меня это утомило до предела, так что я вылезла из-под одеяла пораньше, вместе с папой, хоть и
было морозно. (Эта зима холоднее прошлой. Такая холодная, что даже снег на карнизах не леденеет. Помнишь, как в декабре мы ели сосульки в сахарной пудре? И ты мне рассказывала, что снежные эльфы ужинают ими каждый вечер, и я верила, потому что мне было приятно верить, хотя я знала, что эльфов не бывает.) Я стояла внизу с подносом горячих булок, а тут фрау — ковыляет по улице к нашей двери в своем длинном пальто
и шапке.

Я распахнула дверь, не дожидаясь, пока старуха вдарит по ней клюкой. Говорю: «Доброе утро, фрау Раттельмюллер! — и улыбочку ей размером с озеро Айбзее. — Ваши булки уже вас ждут. Ах-ах, надеюсь, вы не замерзли. Как же это вы проспали? Вас, наверное, сонные гномики посетили. — И гляжу на часы с кукушкой: — Надо же, опоздали на целую минуту!»

У папы чуть припадок не случился. Он так хохотал, что все кастрюли грохотали, а фрау от злости аж позеленела. Купила вместо обычных двенадцати булок два батона с луком. Мама сказала, что папа просолил слезами целую партию пряников, но оно того стоило. Эх, жаль, тебя не было! Ты бы смеялась до слез, как в тот раз, помнишь, когда папа на Масленицу напялил шутовской колпак. Но мама нас не одобрила, сказала мне: нечего смеяться над старой женщиной. Она, говорит, висит на волоске. А я ей на это: между прочим, она
первая начала. Ну и потом, война ведь. Мы все тут висим на волосках. Но мама, будучи мамой, тут же достала сушеную смородину и напекла для фрау булочек святого Фомы, чтоб та не обижалась. Вот сейчас как раз понесла ей эти булочки.

Что ты там делаешь, в этом Штайнхёринге? Я ужасно по тебе скучаю. Подумать только, тебя нет уже шестое Рождество подряд! Целая вечность, а война как будто еще дольше. Здесь ничего нового. На Цугшпитце скучно. Этой зимой никто не катается. Вот бы поехать снова к морю. Помнишь, как мы летом ездили в Югославию в детстве? Бродили по каменистому пляжу и грызли холодные огурцы. Такое было счастье! А кажется, что сто лет прошло. Туда уже не вернешься. Война, война, война. Она везде, меня от нее тошнит.

Теперь хорошие новости. Слыхала — нашего друга
Йозефа Хуба повысили до подполковника и перевели в СС Гармиша. Ходят слухи, что он передает информацию от Горных войск рейхсфюреру Гиммлеру. Представляешь? Но он не такой, как все. Должность нисколько его не изменила. Он все так же приходит в пекарню и каждую субботу вместе с папой ест булочки с изюмом. Мама клянется, что у него самые голубые глаза в стране, но я сказала ей, что голубые глаза — не редкость. Просто он
ей нравится — он ведь столько для нас сделал.

Как поживает Юлиус? Ты писала, его направили в специальный детский сад для будущих офицеров. Папа, когда я ему это прочитала, от гордости чуть не лопнул. Мы все гордимся вами обоими.

Не беспокойся о нас и о пекарне. Конечно, пайки СС
маленькие и качество не очень, но у нас больше запасов,
чем у других пекарей. Спасибо Йозефу, у них с папой
договор: по воскресеньям днем гестапо привозит муку,
сахар, масло и соль на заднее крыльцо, а в понедельник
папа отвозит в их штаб тележку с хлебом. Очень выгод-
но. Знаю, я не должна жаловаться, что много работы,
ведь многие граждане живут гораздо труднее.
Мама тебе говорила, что я иду в партийный штаб на
рождественский бал? Йозеф сказал, что пора мне там
появиться. Подарил красивейшее кремовое платье. Бирка срезана, но Йозеф говорит, оно из Парижа. Сначала я не
хотела принимать такой подарок, но потом он подарил
маме перламутровую пудреницу, а папе — трубку из
палисандра. В общем, пусть это будут наши рождествен-
ские дары. Вообще-то все это очень необычно. У Йозефа
нет своей семьи, вот он и балует маму и папу как
собственных родителей, упокой Господь их души. Его обще-
ство для нас — большая удача, и я надеюсь, будут еще
мешки с сахаром и подарками! Судя по платью, у него
хороший вкус.

Попрошу папу сфотографировать меня перед вечерин-
кой. Хочу показать тебе платье. Напишу на Рождество.
Надеюсь, письмо дойдет быстро. Почта сейчас ходит очень
плохо.

Хайль Гитлер.

Твоя любящая сестра

Элси