История, поэзия и миф

История, поэзия и миф

  • Эрнст Юнгер. Эвмесвиль. М.: Ad Marginem, 2013

    Мы же, друг, опоздали прийти. По-прежнему длится,
    Но в пространствах иных вечное время богов.

     Фридрих Гёльдерлин, «Хлеб и вино» (перевод С. Аверинцева)

    А из этого всемирного пира смерти, из грозного пожарища войны,
    родится ли из них когда-нибудь любовь?

                                                 Томас Манн, «Волшебная гора»


Эрнст Юнгер (1895-1998) — фигура такая же сложная и противоречивая, как сам XX век, практически совпавший с его жизнью; один из наиболее значимых мыслителей своего времени, для которого, перефразируя замечание Освальда Шпенглера, славный вывод был так же важен, как славный выпад, человек слова и действия. Эрнст Юнгер был историком не только в том смысле, что прекрасно знал эту дисциплину, но и в том, что творил историю собственными руками, поэтом и философом, с удивительной проницательностью предсказавшим многие изменения, которые произошли с человечеством в XXI веке (некоторым его печальным прогнозам ещё, возможно, предстоит сбыться).

«Эвмесвиль» — последнее, самое необычное и, по мнению исследователей и критиков, самое лучшее произведение Юнгера: философский роман, роман-эссе и роман-поэма, соединивший в себе усилия памяти, восстанавливающей прошлое в форме мёртвой материи, воображения, вдыхающего в мёртвую материю прошлого жизнь, и разума, конструирующего проекцию прошлого на настоящее и делающего прогноз на будущее.

Работа автора с текстом напоминает работу скульптора: из бесформенной глыбы первичного материала он неторопливо, методично высекает свою историю, сначала лишь намечая её контуры, затем всё чётче прорабатывая детали. «Эвмесвиль» можно прочитать по крайней мере двумя способами: медленно, как историко-философский трактат, стараясь вникнуть в каждое слово, разгадать каждый туманный афоризм, проследить за своеобычной, склонной к пространным отвлечениям мыслью писателя, и быстро, подчинившись его словесной магии, сохранённой в русском переводе.

Сюжет романа несложно пересказать в нескольких предложениях, однако каждый абзац полон внутреннего напряжения и динамики. Произведения Юнгера в большинстве своём автобиографичны, и «Эвмесвиль» — не исключение, однако следует учитывать, что автобиографичность эта — особого рода: «…подавляющая часть его литературного наследия, сюжеты его книг и эссе, включая социально-политические, являются не чем иным, как воспроизведением личной жизни, чувств и мыслей, основанных на обстоятельствах биографии и среды. Но этот автобиографизм <…> напрочь лишён тех черт субъективизма, которые превращают его в сентиментальное самолюбование, кропотливое описание ничтожных переживаний, способных удовлетворить только притязание мелочного эгоизма их носителя. Напротив, он отличён бесстрастностью холодного, но яркого света, в котором индивидуальность растворяется до состояния объективированных форм жизни» (Солонин Ю.Н., «Эрнст Юнгер: образ жизни и духа», 2000).

Центральный персонаж и рассказчик в романе — историк Мартин Венатор — отстранённый наблюдатель, анализирующий события прошлого и «настоящего» с точки зрения постистории / метаистории (относительно соотношения истории и метаистории Эрнст Юнгер поясняет: «…метаисторик, который давно покинул историческое пространство, пытается спорить с партнёрами, воображающими, будто они ещё пребывают в пределах такого пространства. Это приводит к различиям в восприятии времени: те <…> продолжают копаться в трупе, который для меня давным-давно превратился в ископаемое»). Рассуждения Венатора — причудливое сплетение истории, мифологии и поэзии, пронизанное «холодным светом» взгляда естествоиспытателя:

От эксгумированных богов спасение не приходит; мы должны глубже проникать в субстанцию. Когда я кладу на ладонь какое-нибудь ископаемое, например, трилобита — здесь в каменоломнях у подножия касбы находишь превосходно сохранившиеся экземпляры, — меня очаровывает впечатление математической гармонии. Цель и красота, свежие, как в первый день, ещё неразрывно объединены в выгравированной рукою мастера медали. Биос, должно быть, открыла в этом первобытном рачке тайну трисекции. Потом трёхчастное членение много раз снова встречается, и без естественного родства; фигуры, симметричные в сечении, живут в триптихе.

Сколько миллионов лет назад это существо могло населять море, которого больше не существует? Я держу в руке его оттиск, печать непреходящей красоты. Эта печать тоже когда-нибудь выветрится или сгорит в грядущих всемирных пожарах. Штамповочное же клише, которое придало ей форму, остаётся скрытым в законе и действует согласно ему, неприкосновенное для смерти и огня.

Я чувствую, как моя ладонь теплеет. Если б это существо было ещё живым, оно бы ощутило моё тепло как кошка, которую я глажу по шёрстке. Но и камень, в который оно превратилось, не может избежать этого тепла; его молекулы расширяются. Чуточку больше, чуточку сильнее — и оно бы зашевелилось в моей руке, словно во сне наяву.

И хотя мне не преодолеть такой преграды, я всё же чувствую, что нахожусь на пути к этому.

Мир «Эвмесвиля», формально являющийся миром гипотетического будущего, наступившего после некой военной катастрофы, в действительности, как всякий миф, выключен из физического времени. Вымышленный город со сновидческой атмосферой, в котором отсутствует граница между пространствами рационального и иррационального, действительного и символического, населённый отчасти художественными, отчасти историческими, отчасти мифологическими персонажами (Татьяна Баскакова в статье, раскрывающей ключевые понятия, необходимые для прочтения текста «Эвмесвиля», замечает: «(Мартин Венатор), присматриваясь к Кондору (тиран Эвмесвиля) и двум его ближайшим помощникам, обнаруживает в этой троице всё более странные черты — к их лицам как бы прилипли разные исторические и мифологические маски»), пространство, в котором разворачивается вечная мистерия борьбы богов и титанов — на небе, государства («Левиафана») и анархии («Бегемота») — на земле. Персонаж Юнгера, тем не менее, ускользает от обоих чудовищ, сохраняя свою внутреннюю свободу и независимость.

Текст романа включает два различных (но не существующих отдельно друг от друга) измерения: конкретное, относящееся к реальным образам вещей, персонажей и ситуаций, и абстрактное, предельно отвлечённое, содержащее их прообразы или первообразы, мифологические «штамповочные клише», многократно повторяющиеся в действительности. «Первообраз — это образ и его отражение». Зеркала и отражения играют в романе особенную роль; зеркалами, отражающими миф, являются две реальности: не только реальность физическая, но и реальность символическая, текстовая: «я смотрю на рукопись и будто заглядываю в зеркало времени <…> написанное является зеркалом, которое ловит мгновение и снова отпускает его, если ты в него погрузишься». В текстовом мире Эрнста Юнгера отсутствует смерть — существует только бесконечное число отражений.

Миром руководит неизбежность: всё пронизано, сцементировано и влекомо бесконечным потоком могущественной силы; человек может либо бессознательно плыть в этом потоке, становясь его заложником и жертвой, лелеющей иллюзию собственной свободы, либо, как Мартин Венатор, быть наблюдателем, исследователем, суверенным субъектом («анархом»), сознающим суть, пределы и цену истинной свободы. Тем не менее, анарх остаётся хозяином себе «при любых обстоятельствах» лишь в человеческом измерении: стремясь к абсолютному отстранению, объективности, отделению сущности от материи, он постепенно вырабатывает своё отношение к сложившейся в окружающей действительности ситуации («настоящем»), и в конце концов растворяется в символическом пространстве леса, окружающего Эвмесвиль, отправляясь на «Великую охоту» вместе с Кондором.

В статье, посвящённой «Эвмесвилю», опубликованной в 1977 году в журнале «Der Spiegel» (der Spiegel 45/1977), роман назван «романом презрения» и «романом ожидания спасения»; презрения к сегодняшней действительности и ожидания возвращения богов после века господства титанов.

Как анарх, я решил ни во что не вмешиваться, ничего в конечном счёте не воспринимать всерьёз — разумеется, сказанное не следует понимать в нигилистическом смысле; скорее я ощущаю себя стражем на границе, который оттачивает зрение и слух, прогуливаясь по нейтральной полосе между приливами и отливами времени. <…> Однако и в такой ситуации всё ещё есть истечение, всё ещё есть время. Временнóе возвращается, заставляя даже богов работать на себя, — поэтому и не должно быть Вечного возвращения; это парадокс — но Вечного возвращения нет. Уж лучше Возвращение Вечного: оно может произойти лишь однажды — и тогда время вытянется в прямую линию.

За свою долгую и полную приключений жизнь Эрнст Юнгер написал относительно немного художественных текстов: можно сказать, что всю жизнь он писал некий единый текст, состоящий из философских эссе и дневниковых записей, текст, прочно укоренённый в мифе, предельно субъективный и — пророческий. Возможно, способность писателя встать на вневременную позицию позволила ему с кристальной ясностью наблюдать за течением неосязаемой временнóй материи, почти безошибочно предугадывая её флуктуации. Однако, как всякое пророчество, «Эвмесвиль» уклоняется от однозначной интерпретации. Инкрустированный множеством зеркал, текст Юнгера сам представляет собой нечто вроде зеркала, предельно бесстрастно отражающего настоящее и грядущее; благодаря множеству интертекстуальных связей и нередко неочевидных аллюзий он превращается в зеркальный лабиринт, где заплутать так же легко, как в переплетениях лесных троп.

Анаит Григорян