- Издательство «Фантом Пресс», 2012 г.
- Романтическая история, рассказанная Джейми
Фордом, начинается с реального случая. Генри Ли
видит, как открывают старый японский отель «Панама», который стоял заколоченным почти сорок
лет. И это событие возвращает Генри в прошлое, в
детство, в сороковые годы. Мир юного Генри — это
сгусток тревог. Отец поглощен войной с Японией,
и ничто его больше не интересует; в своей престижной школе Генри — изгой, поскольку он там
единственный китаец, а на улицах его подстерегает
белая шпана. Но однажды Генри встречает Кейко,
юную японку, которая смотрит на мир куда более
оптимистично, хотя у нее-то проблем не в пример
больше, ведь идет война с Японией. Так начинается
романтичная и непредсказуемая история, которая
продлится всю войну… Удивительный по душевной
тонкости и доброй интонации роман Джейми Форда
мгновенно стал бестселлером, повторив судьбу «Бегущего за ветром» Халеда Хоссейни. Миллионные
тиражи, издания почти на трех десятках языков,
читательские дискуссии на книжных порталах — такова судьба этого дебютного романа, ставшего настоящим событием последних лет. - Перевод с английского Марины Извековой
Я китаец
1942
В двенадцать лет Генри Ли перестал разговаривать
с родителями. Не по детской прихоти, а по
их же просьбе. Во всяком случае, так он понял.
Родители попросили… нет, велели больше не обращаться
к ним на родном китайском. Шел 1942
год, и отец с матерью мечтали, чтобы сын выучил
английский. Тем сильнее растерялся Генри, когда
отец приколол к его школьной рубашке значок
«Я китаец». Что за ерунда! Зачем это надо? —
удивлялся Генри. Национальная гордость завела
отца слишком далеко.
— Во бу дун, — на чистейшем кантонском сказал
Генри. Ничего не понимаю.
Отец ударил его по щеке — даже не ударил, а
шлепнул слегка, чтобы заставить слушать.
— Больше хватит. Теперь ты говорить только
америка, — объяснил отец на ломаном английском.
— Зачем? — сказал по-английски Генри.
— Что — зачем? — переспросил отец.
— Раз по-китайски говорить нельзя, зачем носить
значок?
— Что ты сказал? — Отец повернулся к маме,
выглянувшей из кухни. Та ответила недоуменным
взглядом, передернула плечами и вернулась на кухню,
откуда пахло сладким пирогом с каштанами.
Отец небрежно махнул Генри: ступай в школу.
Раз по-кантонски говорить запрещалось, а английского
отец с матерью почти не понимали, Генри
не стал допытываться, а схватил сумку с книгами
и завтрак, сбежал с лестницы и направился
в пропахший морем и рыбой китайский квартал
Сиэтла.
По утрам город оживал. Грузчики в перепачканных
рыбой майках таскали ящики морского окуня
и ведра моллюсков во льду. Генри прошел мимо,
прислушиваясь к их ругани на неведомом даже ему
диалекте китайского.
Генри двинулся по Джексон-стрит, мимо тележки
с цветами и гадалки, торговавшей счастливыми
лотерейными билетами; а в обратной стороне, всего
в трех кварталах от дома, где на втором этаже
жил Генри с родителями, была китайская школа.
Обычный путь Генри в школу лежал против течения,
навстречу десяткам ребят, шедших в другую
сторону.
— Пак гуай! Пак гуай! — кричали они. Кое-кто
просто смеялся, тыча пальцем. Слова значили «белый
дьявол» — так дразнили белых, да и то лишь
тех, кого и вправду стоило обозвать. Некоторые
из ребят — те, с кем он учился раньше, друзья детства
— жалели Генри. Он знал их с первого класса.
Фрэнсис Лун, Гарольд Чжао. Они звали его просто
Каспером, в честь доброго привидения. Спасибо,
что не Микки-Маусом и не утенком Дональдом.
«Так вот для чего это, — думал Генри, глядя на
дурацкий значок „Я китаец“. — Спасибо папе. Если
на то пошло, нацепил бы мне лучше на спину табличку
„Пни меня!“».
Генри прибавил шагу, свернул наконец за угол и
двинулся к северу. На полпути до школы, на СаутКинг-
стрит, он всякий раз останавливался у арки с
железными воротами, чтобы отдать свой завтрак
Шелдону, саксофонисту. Шелдон был старше Генри
на добрый десяток лет — на целую жизнь! Он
играл для туристов за мелкую монету. Несмотря
на экономический подъем, на расцвет завода «Боинг», местные вроде Шелдона могли только мечтать
о богатстве. Блестящий джазовый музыкант,
Шелдон не имел шансов пробиться — из-за цвета
кожи. Генри он понравился с первого взгляда. Не
оттого что оба изгои — хотя, если подумать, доля
правды тут есть, — нет, он полюбил Шелдона за музыку.
Генри не разбирался в джазе, знал лишь, что
родители его не слушают, и это только добавляло
джазу привлекательности в его глазах.
— Славный значок, юноша, — заметил Шелдон,
доставая из футляра саксофон для дневного концерта.
— Очень мудро — при том, что сейчас творится.
Перл-Харбор и все такое.
Генри уже успел позабыть о значке, приколотом
к рубашке.
— Папина затея, — буркнул он.
Отец ненавидел японцев. Не за то, что они
потопили линкор «Аризона», а за то, что бомбили
Чунцин, без остановки, четыре года подряд.
В Чунцине отец Генри ни разу не был, но знал, что
за всю историю ни один город так не бомбили, как
временную столицу страны в годы правления Чан
Кайши.
Шелдон одобрительно кивнул и постучал по
металлической коробке, привязанной к школьной
сумке Генри:
— Чем сегодня угостишь?
Генри протянул коробку с завтраком:
— Как обычно.
Бутерброд с яйцом и оливками, морковная соломка
и китайская груша. Спасибо маме, приготовила
завтрак по-американски.
Шелдон улыбнулся, сверкнув золотой коронкой:
— Спасибо, сэр, удачного дня!
Проучившись в начальной школе Рейнир всего
два дня, Генри стал отдавать свой завтрак Шелдону.
Так безопаснее. Отец Генри нарадоваться не
мог, когда сына приняли в школу для белых на другом
конце Йеслер-авеню. Родителям было чем гордиться. Они хвалились на каждом углу — на улице,
на рынке, в обществе взаимопомощи «Пин Кхун»,
куда ходили по субботам играть в лото и маджонг.
Только и слышно было: «Генри стал студентом!»
(Кроме этих слов Генри никогда ничего не слыхал
от родителей по-английски.)
Между тем самому Генри было не до гордости.
Его одолевал страх, он отчаянно боролся за выживание.
Вот почему, когда в первый школьный день
Чез Престон избил его и отобрал завтрак, Генри
решил пойти на хитрость — стал отдавать завтрак
Шелдону. Сделка получалась выгодная: каждый
раз по дороге домой Генри выуживал со дна футляра
пятицентовик. А на вырученные деньги раз в неделю
покупал маме гемантус, ее любимый цветок,
чтобы загладить вину: стыдно было не есть завтраки,
приготовленные с такой любовью.
— Откуда цветок? — спрашивала по-китайски
мама.
— Купил-на-распродаже-особое-предложение, —
оправдывался по-английски Генри, на ходу сочиняя,
откуда цветок, да еще и сдача. Объяснял
скороговоркой, чтобы мама не расслышала. Ее недоумение
уступало место спокойной радости, и она,
кивнув, прятала мелочь в кошелек. По-английски
она плохо понимала, но явно была довольна: сын
умеет торговаться.
Если бы его школьные трудности так легко решались!
К школьным занятиям Генри относился как к
работе. К счастью, он научился работать быстро.
Иначе нельзя. Особенно на уроках перед большой
переменой, с которых его отпускали на десять минут
раньше остальных. Ровно столько требовалось,
чтобы успеть добежать до школьной столовой и облачиться
в накрахмаленный белый передник ниже
колен, ведь без него нельзя раздавать обеды.
За несколько месяцев Генри научился молчать в
ответ на насмешки школьных забияк вроде Уилла
Уитворта, Карла Паркса и Чеза Престона.
А от миссис Битти, поварихи, защиты ждать не
приходилось. Шумная, с забранными в сетку волосами,
ходячее воплощение одного из любимых
американских словечек Генри: бабища. Готовила
она вручную, именно вручную: все продукты отмеряла
руками в мятых, замызганных рукавицах. Эти
ручищи никогда не держали электромиксера. Но
как сторожевая собака не гадит в своей будке, так и
миссис Битти не брала в рот своей стряпни. Завтрак
она всегда приносила из дома. Едва Генри успевал
завязать передник, миссис Битти, сняв с волос сетку,
исчезала с едой и пачкой «Лаки Страйк».
Из-за работы в столовой Генри никогда не успевал
на большую перемену. Дождавшись, пока все
школьники наконец пообедают, он закусывал персиками
из жестянки в кладовой, один, среди банок
с кетчупом и фруктовым салатом.
Знаменосцы
1942
Генри сам не знал, что тяжелей сносить — вечные
насмешки в школе или неловкую тишину в
крошечной квартире, где он жил с родителями.
Как бы то ни было, собираясь по утрам в школу,
он пытался извлечь хоть какую-то пользу из языкового
барьера.
— Чоу сань, — приветствовали его родители. Доброе
утро.
Генри с улыбкой отвечал на безупречном английском:
«I am going to open an umbrella in my pants».
Отец серьезно, одобрительно кивал, будто
услышав из уст сына некую западную мудрость.
«Здорово! — радовался про себя Генри. — Вот вам
и сын-студент!» И, давясь от смеха, принимался за
завтрак — горку клейкого риса со свининой и грибами.
Мама не сводила с него глаз, видимо догадываясь
о его проделке, хоть и не понимала слов.
В то утро, выйдя из-за угла к парадному крыльцу
начальной школы Рейнир, Генри заметил двух
своих одноклассников, несших школьный флаг.
Это была почетная обязанность, и флагоносцам завидовал
весь шестой класс — и мальчишки, и даже
девчонки, которым флаг носить почему-то не разрешалось.
Перед звонком на первый урок двое ребят доставали
флаг из углового шкафчика в кабинете директора
и несли к флагштоку перед школой. Бережно
разворачивали, чтобы он не коснулся земли даже
краешком, — флаг, оскверненный землей, сжигался
на месте. Таково было школьное предание, хотя
никто из ребят не припомнил, чтобы такое хоть раз
случалось на самом деле. И все же легенда передавалась
из уст в уста. Генри представлял, как замдиректора
Силвервуд, грузный, одышливый, похожий
на медведя, сжигает флаг посреди школьной
автостоянки, на глазах у потрясенных учителей, а
потом выставляет виновнику счет. Родители несчастного,
конечно же, со стыда уедут из города и
сменят фамилию, чтобы их никогда не нашли.
Жаль, но сегодняшних флагоносцев, Чеза Престона
и Дэнни Брауна, никто бы из города не выслал,
что бы те ни натворили. Оба родом из уважаемых
семейств. Отец Дэнни — то ли судья, то ли
адвокат, а родители Чеза — владельцы жилых домов
в центре города. С Дэнни Генри не очень-то ладил,
но особенно доставалось ему от Чеза. Не иначе он,
когда вырастет, станет инспектором — будет приходить
к Генри домой и требовать оплату по счетам.
Чез любил поиздеваться, он даже всех школьных
хулиганов держал в страхе.
— Эй, Тодзио, ты забыл отдать честь флагу! —
заорал Чез.
Генри, притворившись, что не слышит, продолжал
идти к школьному крыльцу. Непонятно, что
хорошего находил отец в этой школе. Краем глаза
Генри видел, как Чез, отвязав флаг, устремился к
нему. Генри прибавил шагу — скорей в школу, там
ему никто не страшен, — но Чез преградил ему путь.
— Ах да, япошки ведь не салютуют американскому
флагу!
Неизвестно еще, что обидней — когда дразнят
за то, что ты китаец, или когда обзывают япошкой.
Японского премьера Тодзио за острый ум
прозвали Бритвой, а самому Генри не хватало ума
сидеть дома, когда одноклассники произносили
речи о «желтой опасности». А учительница, миссис
Уокер, почти не замечавшая Генри, не пресекала
двусмысленных шуток. И ни разу не вызвала Генри
к доске решить задачу, думая, что он не понимает
по-английски, — хотя по его отметкам, которые становились
все лучше и лучше, могла бы догадаться.
— Драться он не полезет — сдрейфит, желторожий.
Да и второй звонок сейчас прозвенит. — Дэнни
глянул на Генри, ухмыльнулся и пошел к дверям.
Чез не двинулся с места.
Генри поднял взгляд на верзилу, преграждавшего
путь, но не сказал ни слова. Он научился держать
язык за зубами. Одноклассники по большей
части не замечали его, а тем немногим, кто все же
пытался его дразнить, быстро прискучивало. Но
сейчас Генри вдруг вспомнил про значок и ткнул в
него пальцем.
— «Я китаец», — прочел Чез вслух. — Какая разница,
сопляк, ведь Рождество ты все равно не празднуешь?
Раздался второй звонок.
Генри громко рассмеялся.
«Сколько можно молчать? И Рождество мы
празднуем, и Чуньцзе, лунный Новый год. Но ПерлХарбор
— для нас не праздник».
— Твое счастье, что мне опаздывать нельзя, а то
разжалуют из знаменосцев.
Чез сделал вид, будто бросается на Генри с кулаками,
но тот и бровью не повел. Чез отступил и
скрылся в дверях. Генри, вздохнув, зашагал вдоль
пустого коридора в класс, где миссис Уокер выговорила
ему за опоздание и велела остаться на час
после уроков. Генри принял наказание, не выдав
своих чувств ни словом, ни взглядом.