- «АСТ», 2013
- Владимир Шаров, историк и романист, не боится представить историю как увлекательное действо, игру смыслов и аллюзий — библейских прежде всего. Его личная тема — сталинская эпоха, время больших идей и больших страстей. Автор семи романов, среди них — «Репетиции», «До и во время», «Воскрешение Лазаря», «Будьте как дети» («Книга года—2008», шорт-листы премий «Русский Букер» и «Большая книга»).
«Старая девочка» Вера Радостина, убежденная коммунистка, жена сталинского наркома, теряет всё — мужа, расстрелянного в
1937-м, детей, дом… Решив поставить крест на уготованной ей судьбе, она начинает «жить назад»: день за днем, сворачивая, будто ковер, свою прежнюю жизнь. Верстовыми столбами на этом долгом пути становятся подробные дневниковые записи, которые она вела ежедневно с пяти лет.
Двадцатого мая 1937
года мужа Веры
Андреевны Радостиной — Иосифа
Берга — отозвали с должности
начальника Грознефти в Москву.
В Кремле после двухчасового собеседования с Молотовым он был назначен директором строящегося
Саратовского нефтеперерабатывающего завода и по
важности объекта — одновременно — замнаркома
нефтяной промышленности. Полной неожиданностью это не стало. Уже год речь о Саратове заходила всякий раз, как он по командировочным
делам оказывался в Москве, но прежде Берг уклонялся. В конце концов раньше он занимался другим — сухой перегонкой дерева, по данной специальности окончил и университет в Мальме, нефть
же возникла потому, что сухая перегонка оказалась
никому не нужна. Хотя за последние семь лет он
построил два больших нефтеперерабатывающих
завода в Куйбышеве и Астрахани, чуть ли не в полтора раза поднял добычу в Грозном, за что первый
в отрасли получил орден Ленина, его по-прежнему
тянуло в науку, этим Берг и отговаривался.
Спустя две недели после его нового назначения
Вера Андреевна отправила в Ярославль, где теперь
жили ее родители, трех дочерей, сама же не спеша
стала заканчивать грозненские дела. Год назад она
сделалась заведующей кафедрой русского языка
местного пединститута и теперь должна была довести до выпуска своих первых дипломников.
Была еще пара крупных долгов, с которыми следовало рассчитаться; по этой причине с Иосифом Вера договорилась, что приедет в Саратов
только в конце августа, когда детей надо будет определять в школу.
Эту долгую разлуку оба приняли с пониманием. Первые три-четыре месяца в новой должности
у Берга так и так должны были уйти на командировки по заводам-поставщикам, на то, чтобы войти в дело, и, как Иосиф сказал ей еще тогда, сразу
после разговора с Молотовым, вряд ли до осени он
проведет в Саратове больше недели, зато в Грозный уже в нынешнем качестве точно попадет несколько раз — и на представление нового начальника промыслов, и по дороге в Баку, и обратно из
Баку в Саратов.
После отъезда Иосифа три семьи, с которыми
они в Грозном сошлись теснее всего: Нафтали
Эсамова, главного санитарного врача республики — его женой два года назад стала пухленькая
миленькая Тася Кравец, Верина подруга и обожательница с гимназических лет; две другие —
председателя арбитражного суда Томкина и заместителя Совнаркома Чечни Закутаева, — поддерживали ее как могли. Как бы кто ни был занят,
они виделись едва ли не через день, пили вино,
веселились, и с детьми и сами играли в фанты, города, испорченный телефон — словом, во все игры, что знали.
Эти месяцы были у нее по-настоящему хорошими; она была счастлива, и, когда потом, много
лет спустя, думала о том лете, вообще о своем грозненском житье, ничего плохого вспомнить не могла. Наоборот, впервые за многие годы ей вдруг
сделалось не просто легко жить, она чувствовала,
что у нее есть тылы, везде рядом с ней хорошо, она
окружена этим хорошим со всех сторон и может
ничего не бояться.
Выпустив дипломников, Вера на две недели поехала в горы к Эсамову. У его ведомства рядом
с правительственным санаторием, но выше, совсем
в горах, было несколько домиков для своих; один
заняла она, другой Эсамов, и больше там тогда никого не было, лишь на воскресенье наезжала вся их
компания.
Эсамов принадлежал к одному из влиятельных
чеченских тейпов; кроме того, он был известным
в республике поэтом, так что к его отлучкам, к тому, что он может, никого не предупредив, надолго
уехать из Грозного, относились спокойно. Помогало и то, что у Эсамова был подчиненный — разумный, практичный человек с той же фамилией, —
если возникала необходимость, он легко замещал
начальника. Берг, да и не он один, по сему поводу подсмеивался над Нафтали, говорил, что и когда Эсамов в городе, делами заправляет двойник.
Судьба Эсамова была занятна даже по тем временам. В семнадцатом году он служил взводным
в шедшей на Петроград «Дикой дивизии». До
этого один из его предков был нукером у Шамиля, и, когда Шамиль сдался и был заключен мир,
весь их род снялся с места и переселился в Турцию. Только перед самой смертью его отец вернулся в Чечню. В войну с немцами Нафтали храбро сражался, получил солдатского Георгия; он
был вполне лоялен, хотя отец говорил, что вернулся в Чечню мстить, что они — он и шесть его
сыновей — возвращаются, чтобы вновь поднять
Кавказ против русских. Но горы были замирены,
воевать никто не хотел, это понял и старший
Эсамов, не завещав им на смертном одре ни мести, ни войны с Россией.
Земли эсамовского рода, после того как они перебрались в Турцию, были захвачены осетинами,
понадобилось немало времени и сил, чтобы их
вернуть. Бесконечные стычки, засады, перестрелки, кровники, ищущие твоей жизни, необходимость всегда быть настороже и всегда быть готовым убивать — Нафтали умел это хорошо, но по
природе был человеком мирным и, понимая, что
кровь рождает кровь, всё чаще мечтал куда-нибудь
уехать. Свое они вернули еще при жизни отца
и постепенно начали становиться на ноги.
Занимались Эсамовы в основном земледелием,
но разводили и коней. Старший брат Нафтали —
сам он был в семье младшим — выучился этому делу в Аравии, оттуда привез лошадей, и здесь, в России, уже говорил о настоящем конном заводе.
В общем, они прижились, признали новый порядок настолько, что десятью годами позже, когда началась война с немцами, Нафтали с согласия семьи
пошел на нее добровольцем, думал дослужиться до
старшего офицера, получить дворянство. Он честно и хорошо воевал, но, несмотря на храбрость
и многочисленные ранения, его обходили производством, к семнадцатому году он понял, что так
будет и дальше. К нему никто не относился плохо;
зная Нафтали в деле, в батальоне его уважали, но
всё равно он был не свой. В сущности, это было
понятно: по-русски он говорил неважно, тесно ни
с кем не сходился, наоборот, по возможности держался в стороне.
Однажды в Симбирске (это было уже весной
семнадцатого года), где он долечивался в госпитале
после очередного ранения, его разыскал дальний
родственник, тоже, как и он, сын нукера Шамиля.
После поражения имама его отец не ушел в Турцию, наоборот, поступил на русскую службу, крестился и выслужил дворянство. Выйдя в отставку,
здесь же, под Симбирском, купил себе порядочное
имение. В его поместье Нафтали прожил почти два
месяца, чуть ли не ежедневно ходил с хозяином на
охоту — у того была отличная псарня. Нафтали
и сам скоро полюбил «поле», собак, вообще привязался к этим местам, не раз думал, что после войны
было бы неплохо где-нибудь рядом осесть.
Шла революция, и из Симбирска вместо своей
части он попал в «Дикую дивизию». Когда Корнилов двинул их на Петроград, Эсамов всему этому
давно не сочувствовал, взвод, которым он командовал, одним из первых отказался стрелять в рабочих, потом и вовсе перешел на сторону большевиков. Тогда же Эсамов еще самим Фрунзе был принят в партию и в двадцать первом году, вернувшись
наконец домой, стал делать головокружительную
карьеру.
Но Нафтали был странный человек: впрочем,
может быть, эта странность и спасала от неприятностей. Судьба вообще — и на фронте, и здесь, в Чечне, — его хранила. В республике уже трижды были
большие чистки, под нож шло чуть ли не всё местное начальство, но его беда обходила. То ли у Эсамова и вправду был охотничий нюх, то ли еще что,
но месяца за два до того, как начинались аресты, он
куда-то исчезал, отсутствовал, бывало, и по полгода,
а потом привозил с собой какого-нибудь редкого
кобелька (с той же страстью, что раньше старший
брат — лошадей, он разводил собак), неведомо где
и у кого выжившего, и всё это сходило Нафтали с рук,
списывалось на чудачества, без которых настоящего
поэта быть не может. Оттого и на его место санитарного врача никто ни разу не посягнул.
Так он и жил эти годы, постепенно заведя в горах совершенно уникальную охоту. Псарем у него
был Михаил, человек того его дальнего родственника из-под Симбирска. Михаила он нашел еще
в двадцать первом году, в самый разгар страшного
голода в Поволжье, откормил, спас и привез с собой на Кавказ. С ним он на равных работал на
псарне, с ним же ездил по стране, разыскивая уцелевших в революцию породистых собак. В Советской России эсамовская псарня быстро сделалась
знаменита: он дружил и состоял в переписке с Буденным, Ворошиловым, Тухачевским, еще несколькими людьми из Кремля, любившими, понимавшими толк в охоте. С ними он обменивался
щенками, не реже чем раз в год все они приезжали
к нему в горы охотиться, обычно после кисловодских санаториев; иногда и он охотился с ними
в России. Республика очень ценила эти связи, благодаря им Грозному много чего удавалось получить вне очереди. Возможно, московские друзья
и были охранной грамотой Эсамова.
Известен он был и тем, что к собакам относился до крайности уважительно, звал по фамилии
бывшего владельца псарни, никогда не забывал ни
титулов, ни чинов. В Грозном считалось, что делается это в насмешку, но Вера знала: Эсамов просто
тоскует по жизни, когда большие охоты были часты и обычны, по времени, которое он сам почти не
застал.
В горах, где Нафтали проводил не меньше времени, чем в Грозном, он на пару с Михаилом занимался селекцией, учил и натаскивал свору, охотился же
редко. Слаженные, точные действия собак доставляли ему огромную радость, он буквально ликовал;
когда же, наоборот, что-то не ладилось, сразу впадал
в мрак. Возможно, не хватало азарта, возможно, мешала привычка к одиночеству, но необходимость
следить, управлять и направлять огромную свору
и добрый десяток охотников быстро его утомляла.
Вера, впрочем, считала, что дело в другом: для настоящего охотника он слишком боится провалов;
и правда, стоило собакам сбиться в кучу, превратиться в бессмысленно лающую стаю, он, даже не
пытаясь ничего поправить, оставлял всё на Михаила
и, ни с кем не простившись, уезжал в город.
Сколько потом Михаил ему ни втолковывал,
что только настоящие охоты, только привычка собак к дичи, к погоне, когда они выкладываются до
последней капли, может их выучить, Нафтали всё
равно охотился со сворой, лишь если приезжали
гости, хотя с ружьем, одной-двумя собаками по-прежнему ходил мнoго.
Все-таки, и несмотря на малую тренированность, охота у него была хорошая, приезжие обычно оставались довольны, однако славился он больше как селекционер, чем охотник. Михаил, как
раньше его знал Эсамов, был человеком молчаливым, привыкшим разговаривать разве что с собаками, но здесь, в горах, он, будто вдруг догадавшись,
что то, чем он жил: псарни, своры, гоны, травли, —
гибнет или уже погибло, решил, что должен сохранить не только собак, но и вообще всё, до охоты касающееся. Повторяя своего старого барина даже
в интонации, он при поддержке Нафтали часами
теоретизировал, рассказывал бесконечные истории и байки. Многое, конечно, было не ново, взято из чужих рук, часто и речь была совсем не его,
но, бывало, те же истории он рассказывал так, как
привык говорить с собаками, и тогда получалось
на редкость хорошо.
Нафтали, хоть и работал с Михаилом на равных, при чужих брал роль барчука, которого умный, много чего повидавший дядька учит уму-разуму. Он вообще выставлял его вперед, так что
в том, что скоро Михаил приобрел славу едва ли не
лучшего псаря и всё московское начальство стремилось его переманить, нет ничего удивительного.
Впрочем, и на псарне, один на один, Эсамов всё
равно вел себя как младший.
В Грозном их было четыре семьи, они перезванивались едва ли не каждый день, а раз в неделю, как
правило, в субботу, вместе выбирались в горы на
шашлык. Душой компании, без сомнения, была Вера, а мажордомом — Эсамов. Он лично покупал на
базаре специи, выбирал и резал барашка, потом
священнодействовал у мангала. Он любил горы,
любил всё, что делалось под открытым небом,
и в этих их вылазках всегда бывал весел и легок,
радовался, как дитя. Пока он жарил мясо, другие
обыкновенно уходили на прогулку, а Вера оставалась с ним. Никакого напарника не требовалось;
она помнила, что когда-то, на заре знакомства,
предлагала порезать мясо, лук, помидоры, но любую помощь он мягко, боясь ее обидеть, отклонял, — теперь Вера привыкла, что просто устроится на коврах, которые они привозили из Грозного,
и будет смотреть, как он готовит.
Она знала, что в Грозном ему непросто, что он
вообще человек не городской, это знали и другие,
и то, что это было так, ему несомненно помогало.
Вера твердо верила, что именно поэтому большие
чистки и обходят Эсамова стороной, а отнюдь не
по причине его московских связей. Всё же она боялась за него, чувствовала, что и раньше, и сейчас
он висит на волоске — следующая волна арестов
может его не миновать.
Стоило им вот так остаться вдвоем, она будто
вживую видела, как на весах взвешиваются и эта
его странность, и его московские связи; чаши медленно ходили вверх-вниз, все-таки в конце концов
получалось, что на этот раз брать его не должны,
и она успокаивалась. В ней всегда были эти весы,
потому что она боялась, что не сумеет его предупредить, предостеречь; она безумно этого боялась,
увлекшись, даже забывала, что он пока здесь, слава
Богу жив и на свободе. Она забывала, что тут, в горах, всё — его, и он всё умеет, знает каждую тропу
и каждый источник, знает и травы, и выходы соли,
где собирается зверье. Наконец, вспомнив об этом,
Вера радовалась, будто девочка, и спешила сказать
Нафтали что-нибудь доброе. Из-за этой радости,
когда примерно год назад Томкиным стала надоедать обязательность субботних выездов: за неделю
накапливалось множество дел и с детьми, и других, — Вера со страстью бросилась всё защищать.
И они ей уступили, даже написали конституцию
своего маленького кружка, где первым номером
шли эти самые поездки в горы.