Келли Линк. Милые чудовища

Отрывок из книги

Купить книгу на Озоне

Все это случилось потому, что паренек по имени Майлз Сперри, которого я когда-то знала, решил заняться воскрешением и раскопать могилу своей девушки, Бетани Болдуин. Та уже почти год как померла. Он затеял это, чтобы извлечь из гроба пачку стихов, которые сам же туда положил (поначалу-то ему казалось, что это красивый и романтический жест). А может, просто несусветная глупость. Он не позаботился о том, чтобы сделать копии. Майлз всегда отличался импульсивностью. Думаю, вам следует об этом знать, прежде чем я начну повествование.

Он пихнул стихи, написанные от руки, украшенные разводами от слез и помарками, под сложенные руки Бетани. Ее пальцы напоминали свечи: толстые, восковые и приятно холодные — приятно до тех пор, пока не вспомнишь, что это пальцы. И еще от него не укрылось, что с ее грудью что-то не то, она будто стала больше. Если бы Бетани знала, что умрет, стала бы она крутить с ним роман или нет? Одно из его стихотворений было как раз об этом, о том, что теперь они никогда не будут вместе, что теперь уже слишком поздно. Carpe diem, пока у вас не закончатся эти самые diem.

Глаза Бетани были закрыты, кто-то позаботился и об этом. Видимо, тот же, кто аккуратно сложил ей руки. И даже улыбка у нее была такая... умиротворенная, в неправильном смысле этого слова. Майлз толком не знал, как заставить человека улыбаться, когда тот уже мертв. Бетани не очень-то походила на себя живую. А ведь еще несколько дней назад она была жива. Теперь она казалась меньше и при этом — странное дело! — как будто бы больше. Майлз еще никогда прежде не подходил так близко к мертвецу, и вот он стоит там, глядя на Бетани, и у него только два желания: чтобы он сейчас тоже был мертв и еще взять свою тетрадку и ручку (и чтоб никто не возмущался, что это, мол, неприлично). Ему хотелось фиксировать все происходящее. Ведь, как ни крути, это самое значительное событие из всех, что когда-либо случались с Майлзом. Великая перемена, которая постепенно, миг за мигом, происходила в нем.

Поэтам положено чувствовать каждую минуту жизни, присутствовать в ней и одновременно находиться вовне, взирать на события со стороны. К примеру, Майлз никогда прежде этого не замечал, но уши Бетани были слегка перекошены. Одно было поменьше, зато располагалось чуть повыше. Не то чтобы это его волновало, он не собирался писать об этом стихи и даже не стал бы упоминать при ней об этом, будь она жива (а то вдруг она начала бы стесняться), но факт оставался фактом. И теперь, когда он заметил эту ее особенность, то подумал, что, пожалуй, это здорово его заводит — то, что об этом нельзя говорить: он наклонился и поцеловал Бетани в лоб, а потом глубоко вдохнул. Она пахла как новенькая машина. Голова Майлза полнилась поэтическими образами. Каждое облако было обведено серебристым контуром, хотя, наверное, эту мысль можно было выразить и поинтереснее, посочнее. К тому же, смерть — это вам не облако. Он задумался о том, что же это такое: может быть, это больше похоже на землетрясение или падение с огромной высоты и удар о землю, действительно жесткий удар, от которого из груди вышибает дух и становится трудно спать, или просыпаться, или есть, или думать о таких вещах, как домашнее задание и не идет ли что-нибудь интересное по телику. И еще смерть расплывчатая, но при этом колючая, так что, скорее всего, никакое это не облако, а туман, состоящий из мелких острых частичек. Из иголок. В каждом смертельном тумане куча серебряных иголок. Так ли это на самом деле? Кто-нибудь проверял?

Потом до Майлза, как звон большого, тяжелого колокола, докатилась мысль, что Бетани умерла. Это странно звучит, и, исходя из моего опыта, это действительно странно, но так все обычно и происходит. Ты просыпаешься и вспоминаешь, что человек, которого ты любил, мертв. И тогда ты думаешь: неужели правда?

А потом ты думаешь: как это странно, что приходится напоминать себе о том, что человек, которого ты любил, мертв, и пока ты размышляешь об этом, до тебя снова доходит, что человек, которого ты любил, мертв. И тот же самый дурацкий туман, те же самые иголки или бьющие по нутру молоточки обрушиваются на тебя с новой силой. Рано или поздно ты в этом убедишься.

Майлз стоял, погруженный в воспоминания, пока к нему не подошла мать Бетани, миссис Болдуин. Глаза у нее были совершенно сухие, а вот прическа в беспорядке. И тени наложены только на одно веко. На ней были джинсы и одна из старых, поношенных футболок Бетани. Вовсе не самая любимая. Майлзу стало неловко за нее и за Бетани тоже.

— Это что? — спросила миссис Болдуин. Голос звучал скрипуче и как-то неестественно, будто она синхронно переводила с другого языка. С одного из индо-германских, например. — Мои стихи. Стихи, которые я ей посвятил, — сказал Майлз. Он держался очень торжественно. Это был исторический момент. Когда-нибудь биографы Майлза непременно напишут об этом. «Три хокку, секстина и две пастушеских песни. Несколько стихотворений более крупной формы. Никто и никогда больше не прочтет их». Миссис Болдуин уставилась на Майлза своим ужасным сухим взглядом без слез.

— Ясно, — сказала она. — Она говорила, что ты бездарный поэт.

Она запустила руку в гроб, разгладила любимое платье Бетани, то самое, с рисунком-паутиной и дырами, сквозь которые виднелись черные «кусачие» колготки. Мать похлопала по сложенным ладоням Бетани и произнесла:

— Ну, до свидания, девочка моя. Не забудь прислать мне оттуда открытку.

Не спрашивайте меня, что она имела в виду. Иногда мать Бетани говорила странные вещи. Она бывшая буддистка и учительница математики, которую всегда ставят на замену. Однажды она застукала Майлза за списыванием на контрольной по алгебре. С тех пор, как Бетани и Майлз начали встречаться, отношения между ним и миссис Болдуин нисколько не улучшились. Поэтому Майлз никак не мог решить: стоит ли верить ее словам насчет презрительного отношения Бетани к его стихам. У учителей на замену бывает своеобразное чувство юмора, если оно вообще у них есть.

Он едва не полез в гроб за своими бумагами. Но тогда миссис Болдуин, чего доброго, решит, будто это из-за ее слов, будто она победила. Хотя это была не та ситуация, где вообще можно что-то выиграть. Это же похороны, а не телевизионное игровое шоу. Никто не смог бы уже вернуть Бетани.

Миссис Болдуин поглядела на Майлза, а тот на нее. Бетани не смотрела ни на кого. Два человека, которых Бетани любила больше всего на свете, сквозь этот ненавистный мрачный туман могли разглядеть, о чем думает другой. Это продолжалось всего какую-то минуту, и раз уж вас там не было (а даже если бы и были, вы бы все равно не смогли прочитать их мысли), так я вам расскажу. «Хотел бы я сейчас быть на ее месте», — думал Майлз. А миссис Болдуин думала: «И я тоже хотела бы, чтобы ты сейчас был на ее месте».

Майлз сунул руки в карманы нового костюма, развернулся и оставил миссис Болдуин стоять в одиночестве. Он сел рядом со своей матерью, та изо всех сил старалась не расплакаться. Бетани ей нравилась. Бетани всем нравилась. Несколькими рядами ближе к гробу сидела девочка по имени Эйприл Лэмб и ковыряла в носу с каким-то скорбным остервенением. Когда процессия прибыла на кладбище, то оказалось, что там назначена еще одна поминальная служба, похороны девочки, которая ехала в другой машине, и обе группы скорбящих сверлили друг друга взглядами, пока парковались и пытались определить, вокруг какой из могил им собираться.

Имя Бетани на уродливых венках умудрились перепутать: «Бертани» написал один флорист, а другой — «Бетони». Прямо как в телеигре «Остаться в живых», когда члены племени (то есть команды) должны проголосовать друг за друга, написать имена. Этот момент нравился Бетани в игре больше всего. Бетани отличалась абсолютной грамотностью, хотя лютеранский священник, который вел службу, об этом и не упомянул.

Майлза посетило неуютное чувство: он поймал себя на мысли, что не может дождаться, когда же наконец доберется домой, позвонит Бетани и расскажет ей обо всем. О том, что произошло с тех пор, как она умерла. Он сел и подождал, пока это ощущение улетучится. В последнее время он уже стал к нему привыкать.

Майлз нравился Бетани, потому что умел ее рассмешить. Он и меня смешит. Майлз решил, что все равно раскопает могилу Бетани, даже если она из-за этого над ним посмеется. Бетани была знатная хохотунья. Когда она начинала смеяться, тон ее смеха все поднимался и поднимался, как кларнетист на эскалаторе. Это не раздражало. Слушать было одно наслаждение, если, конечно, вам нравится такого рода смех. Она бы непременно рассмеялась, узнав, что Майлз в целях самообразования искал в «гугле», как раскапывать могилы. Он прочитал рассказ Эдгара Алана По, посмотрел несколько подходящих серий «Баффи — истребительницы вампиров» и купил ментоловую мазь, которую наносят под нос, когда имеют дело с трупами. Он запасся снаряжением: раскладной телескопической лопатой на батарейках, набором кусачек, фонариком, запасными батарейками для лопаты и фонарика и даже налобной лампочкой, к которой прилагался специальный красный фильтр — чтобы было меньше шансов попасться кому-нибудь на глаза. Майлз распечатал карту кладбища, чтобы, выйдя из переулка Рыдающей Рыбы, сразу найти дорогу к могиле Бетани, даже — как однажды выразился один мой знакомый — «на излете ночи, когда не видно ни зги — до того темно». (Хотя насчет «ни зги» — это преувеличение. Майлз выбрал ночь, когда на небе светила полная луна.) Карта была нужна ему на всякий пожарный, он пересмотрел много фильмов про восставших из могил мертвецов. В такой ситуации каждый лишний путь к спасению сгодится. Он сказал матери, что переночует у своего друга Джона. А своему другу Джону велел ничего не рассказывать матери. Если бы Майлз набрал в «гугле» не только «раскапывание могил», но и «поэзию», то узнал бы, что у него были предшественники. Поэт и художник Данте Габриэль Россетти тоже похоронил свои стихи вместе с умершей возлюбленной. Потом Россетти, так же сожалея о совершенном, решил раскопать могилу, чтобы вернуть свои творения. Я рассказываю вам все это затем, чтобы вы никогда не повторили подобной ошибки. Трудно сказать, был ли Данте Габриэль Россетти как поэт лучше Майлза. Зато его сестра, Кристина Россетти, и впрямь была талантлива. Впрочем, вам мои взгляды на поэзию наверняка не интересны. Уж я-то вас знаю, хоть вы и не знаете меня. Вы-то только и ждете, когда я перейду к рассказу о раскапывании могил.

У Майлза была пара-тройка друзей, и он подумывал было пригласить кого-то из них на совместную вылазку. Но никто кроме Бетани не знал, что он пишет стихи. А Бетани уже некоторое время была мертва. Одиннадцать месяцев, если точнее, то есть на один месяц дольше, чем она пробыла девушкой Майлза. Достаточно давно, чтобы Майлз начал потихоньку выбираться из тумана и иголок. Достаточно давно, чтобы он снова смог слушать отдельные памятные песни по радио. Достаточно давно, чтобы в его воспоминаниях о Бетани появился какой-то оттенок нереальности, словно она была фильмом, который он когда-то в далекие времена посмотрел ночью по телеку. Достаточно давно, чтобы он, попытавшись мысленно восстановить стихи, которые посвятил ей, и в особенности пастушьи песни, не смог этого сделать. Как если бы, положив бумаги в гроб, он не просто оставил Бетани копии стихотворений, но пожертвовал и самими блестящими, совершенными строками, отдал их все без остатка и теперь не мог составить и записать их снова. Майлз знал, что Бетани умерла. С этим уже ничего не поделаешь. Но стихи — дело другое. Если можно что-то спасти, то нужно спасать. Пусть даже ты сам ты сам чуть это не загубил.

Вы, чего доброго, можете подумать, будто я чересчур жестока к Майлзу, будто я не вхожу в его положение. Так вот, это не правда. Я к Майлзу отношусь с той же симпатией, что и ко всем остальным. И не считаю, будто он глупее, зауряднее или незначительнее, чем, к примеру, вы. Каждый может случайно раскопать не ту могилу. Ошибку в этом духе может совершить любой.

На небе светила полная луна, и карту можно было легко разглядеть и без фонарика. На кладбище было полно кошек. Не спрашивайте меня, почему. Майлз не боялся. Он был полон решимости. Раскладная телескопическая лопата на батарейках поначалу отказалась раскладываться. Он испробовал ее у себя во дворе, но здесь, на кладбище, звук получался чудовищно громкий. Это ненадолго отпугнуло кошек и, как ни странно, не привлекло нежелательного внимания. Кошки вернулись. Майлз отставил в сторону венки и букет, а потом обвел кусачками прямоугольник. Воткнул лезвие телескопической лопаты в землю и стал снимать с могилы Бетани толстые квадраты дерна. Он сложил их кучкой, как образцы ковролина, и приступил к работе. К двум часам ночи Майлз наделал на веревке узлов на небольшом равном расстоянии друг от друга — вместо ступенек, — а затем обвязал веревку вокруг дерева, чтобы проще было выбираться из могилы, когда стихи окажутся у него в руках. Пока яма была глубиной по пояс. Ночь выдалась теплая, и Майлз вспотел. Это было не так-то легко — орудовать лопатой. Она постоянно складывалась и раскладывалась сама по себе. Он прихватил материны перчатки, чтобы не натереть мозолей, и все же руки начали уставать. Перчатки оказались слишком велики. Мышцы рук болели. К половине четвертого Майлз уже не видел из могилы ничего, кроме неба. Подошла крупная белая кошка, поглядела на Майлза сверху вниз, быстро заскучала и ушла. Луна двигалась у Майлза над головой как прожектор. Он стал орудовать лопатой осторожнее. Не хотел повредить гроб Бетани. Когда лопата наткнулось на что-то, не похожее на землю, Майлз вспомнил, что оставил ментоловую мазь дома на кровати. Пришлось импровизировать, намазавшись завалявшейся в кармане вишневой гигиенической помадой. Теперь он копал и разгребал землю руками в садовых перчатках. Кроваво-красный свет, исходящий от закрепленной на лбу лампочки, выхватывал из темноты фрагменты чуда техники — телескопической лопаты, отброшенной за ненадобностью, а также камешки, червей и похожие на червей корешки, торчавшие из стен вырытой Майлзом ямы. И гладкую крышку гроба Бетани.

Майлз вдруг сообразил, что стоит на крышке. Наверное, надо было сделать яму чуть пошире. Трудно будет открыть крышку, если стоишь на ней. К тому же возникла еще одна проблема: ему приспичило отлить. Так что пришлось подтянуться на своих трясущихся от усталости руках, цепляясь за веревку, вылезти из могилы и подыскать укромное местечко. Вернувшись, он посветил в могилу фонариком. Ему показалось, что крышка гроба слегка приоткрыта. Возможно ли это? Может, он случайно сбил своей телескопической лопатой петли, или сдвинул крышку ногой, когда, извиваясь, лез вверх по веревке? Он медленно вдохнул, тщательно принюхиваясь, но различил только запах земли и вишневой помады. Он намазался помадой погуще, просто на всякий случай. А потом спустился в могилу.

Когда он для пробы надавил ногой, крышка слегка покачнулась. Он решил, что если будет держаться за веревку и подсунет ногу под крышку, то, пожалуй, сможет эту самую крышку приподнять...

Очень странное ощущение. Как будто кто-то ухватил его за ногу. Он попытался вытянуть ее, но все зря — нога застряла, угодила в какую-то ловушку или капкан. Он опустил в проем между гробом и крышкой мысок второго походного ботинка, и осторожно потыкал им в дыру. Никакого эффекта. Единственный выход — отпустить веревку и приподнять крышку руками, аккуратно, очень аккуратно балансируя на краю гроба. Нужно было разобраться, как и почему застряла нога.

Оказалось, это тяжелая работа — балансировать и одновременно поднимать крышку, пока одна нога плотно зажата в неожиданной западне. Майлз отчетливо слышал шум собственного дыхания и судорожное шарканье второго ботинка по крышке гроба. Даже красный луч его лампочки, слабенький и раскачивающийся вперед-назад и вверх-вниз в узком пространстве могилы, казался невыносимо шумным. «Черт, черт, черт!» — шептал Майлз. Голос больше напоминал всхлипывание. Он просунул под крышку гроба пальцы, по обе стороны от ног, и согнул дрожащие колени, чтобы не повредить спину, когда будет поднимать тяжкую ношу. К пальцам правой руки что-то прикоснулось.

Нет, это он сам до чего-то дотронулся. Не будь идиотом, Майлз. Он рванул крышку вверх так быстро и с такой силой, как только мог, похожим жестом срывают с раны повязку, если есть подозрение, что под нее заползли пауки. «Черт, черт, черт, черт, черт!»

Он дернул, а кто-то другой подтолкнул. Крышка взлетела в воздух и упала на кучу земли. Мертвая девушка, вцепившаяся Майлзу в ботинок, отпустила его ногу.

Это было первое из многих неожиданных и неприятных потрясений, которые Майлзу предстояло перенести во имя поэзии. Второе нагоняло тошноту — нет, скорее повергало в шок — он раскопал не ту могилу. Могилу не той девушки. Не та мертвая девушка лежала в гробу, улыбалась Майлзу, и глаза ее были распахнуты. Она была на несколько лет старше Бетани и обладала куда более развитой фигурой. У нее даже была татуировка.

Улыбка у не той девушки была белоснежная, сразу видно — дантист постарался. Бетани же носила брекеты, из-за которых поцелуи превращались в героическое деяние. Приходилось целовать вокруг брекетов, скользить языком вверх, или в сторону, или вниз, все равно что обходить колючую проволоку: упоительное и полное опасностей приключение в девственных уголках природы, где еще не ступал человек. Бетани, когда целовалась, морщила и выпячивала губы. Если Майлз забывался и слишком сильно прижимался к ее губам своими, она награждала его подзатыльником. Почему-то сейчас, глядя на не ту мертвую девушку, Майлз особенно живо вспомнил именно этот эпизод. Не та девушка заговорила первой.

— Тук-тук, — произнесла она.

— Что? — оторопел Майлз.

— Тук-тук, — повторила не та девушка.

— Кто вы? — спросил Майлз.

— Глория, — ответила не та девушка. — Глория Пальник. А ты кто, и что ты делаешь в моей могиле?

— Это не твоя могила, — заявил Майлз, отдавая себе отчет, что ругается с мертвой девушкой, да к тому же с не той мертвой девушкой. — Это могила Бетани. Лучше скажи, что ты делаешь в могиле Бетани:

— Ну уж нет, — отрезала Глория Пальник. — Это моя могила, и вопросы здесь задаю я.

Заявление было липким и пугающим, как лапка мертвого котенка. Возможно, он совершил опасную ошибку, за которую потом придется расплачиваться.

— Стихи, — только и смог вымолвить он. — Я... э-э... случайно оставил в гробу своей девушки кое-какие стихи. А теперь близится конец сдачи работ на поэтический конкурс, так что мне нужно получить бумаги назад.

Мертвая девушка сверлила его взглядом. У нее было чтото не то с волосами, Майлзу от этого сделалось не по себе.

— Прости, но ты это на полном серьезе? — сказала она. — Уж больно смахивает на неумелые отмазки. Вроде: мою домашнюю работу сжевала собака. Или: я совершенно случайно похоронил свои стихи вместе со своей умершей девушкой.

— Послушайте, — сказал Майлз, — я и памятник проверил, и все остальное. Здесь точно должна быть могила Бетани. Бетани Болдуин. Мне очень жаль, что я потревожил вас и все такое, но на самом-то деле я не виноват. Мертвая девушка не сводила с него задумчивого взгляда. Ему хотелось, чтобы она хотя бы иногда смаргивала. Она больше не улыбалась. Ее волосы, черные и гладкие (в отличие от каштановых и курчавящихся летом волос Бетани) слегка шевелились, как змеи. Майлз подумал о сороконожках. Чернильно-полуночные щупальца.

— Может, мне лучше уйти, — предложил Майлз, — и оставить тебя... м-м... покоиться с миром, или как там говорят?..

— «Извините», как и «спасибо», на хлеб не намажешь, — отрезала Глория Пальник. Сквозь вдруг навалившуюся на него дремоту Майлз заметил, что она почти не двигает губами, когда говорит. И при этом дикция у нее безупречная. —  К тому же мне это унылое местечко уже осточертело. Тут скучно. Может, мне лучше пойти с тобой?

— Что? — переспросил Малз и стал ощупывать стенку могилы позади себя в поисках веревки с узлами.

— Я говорю, может, мне лучше пойти с тобой, — сказала Глория Пальник. И села. Теперь ее волосы действительно двигались, действительно закручивались кольцами. Майлзу померещилось, будто он слышит легкое шипение.

— Нет, тебе нельзя! — возразил он. — Извини, но нет. Нет, и всё тут.

— Что ж, ладно, тогда ты оставайся здесь и составь мне компанию, — предложила Глория Пальник. Волосы у нее были — в самом деле что-то с чем-то!

— Нет, так тоже не пойдет, — сказал Майлз. Он хотел уладить спор побыстрее, пока волосы мертвой девушки не удушили его. — Я собираюсь стать поэтом. Если мои стихи так и останутся неопубликованными, это будет огромная потеря для человечества.

— Ясно, — сказала Глория Пальник таким тоном, будто ей действительно было все ясно. Ее волосы спокойно улеглись и наконец начали вести себя, как и подобает волосам. — Ты не хочешь возвращаться к себе вместе со мной. И здесь оставаться со мной не хочешь. Тогда как тебе такой вариант: если ты такой великий поэт, так напиши для меня стихотворение. Сочини что-нибудь такое, чтобы всем сразу стало грустно из-за моей смерти.

— Это я могу, — сказал Майлз. В душе у него клокотало чувство облегчения, похожее на крошечные пончики, подпрыгивающие в огромной промышленной фритюрнице. — 

Давай договоримся так. Ты лежишь себе тихо-мирно, как тебе удобнее, а я снова захороню тебя. Сегодня у меня будет контрольная по истории США, я собирался подготовиться к ней на свободном уроке после обеда, но могу вместо этого написать для тебя стихотворение.

— Сегодня суббота, — напомнила мертвая девушка.

— Ах да, — промямлил Майлз. — Тогда вообще никаких проблем. Я сразу пойду домой и засяду за твое стихотворение. К понедельнику должно быть готово.

— Не так быстро, — возразила Глория Пальник. — Если ты собираешься написать обо мне стихотворение, тебе нужно знать о моей жизни все, верно ведь? И как я могу быть уверена, что ты напишешь, если позволю, чтобы ты опять меня закопал? Как я узнаю, что это стихотворение хоть чегото стоит? Тут нет места случайностям. Мы вместе пойдем к тебе домой, и я не отстану от тебя, пока не получу свое стихотворение. Ага?

Она встала. И оказалась на несколько дюймов выше Майлза.

О книге Келли Линк «Милые чудовища»