• «БХВ-Петербург», 2011
• Виталий Мельников — режиссер всеми любимых фильмов: «Начальник Чукотки», «Семь невест ефрейтора Збруева», «Здравствуй и прощай», «Старший сын», «Женитьба», «Выйти замуж за капитана», «Царская охота», «Бедный, бедный Павел», «Агитбригада „Бей врага“!» и многих других. Но и сама его жизнь могла бы послужить основой для увлекательного сценария. Судьба В.Мельникова насыщена событиями и фильмами. И, конечно, встречами с яркими людьми: Сергеем Эйзенштейном, Михаилом Роммом, Эльдаром Рязановым, Евгением Леоновым, Михаилом Кононовым, Юрием Богатыревым, Олегом Ефремовым, Олегом Далем, Натальей Гундаревой, Светланой Крючковой, Виктором Сухоруковым и другими. А поскольку в самом названии своей книги режиссер объединяет жизнь и кино, он увлеченно рассказывает о том, что любит и умеет делать лучше всего — о съемках фильмов.

---

После смерти Эйзенштейна что-то во ВГИКе неуловимо изменилось. Исчезла у нас, как мне кажется, точка отсчета. Прежде мы, сталкиваясь с чем-то непонятным, требующим ясного отношения или оценки, невольно спрашивали себя, а как поглядел бы на это лобастенький? Он не был для нас учителем ни формально, ни по существу, но авторитет его был так высок, что, находясь с ним под общей вгиковской крышей, мы чувствовали себя защищенными, принятыми под его высокое покровительство. Он был, в наших глазах, олицетворением порядочности, примером достойного служения профессиональному долгу. Теперь такого человека у нас не было.

Между тем, в кино произошли два важных события. Событие первое: после очередного ночного просмотра
в Кремле Сталин якобы сказал мимоходом Большакову: «Лучше меньше, да лучше». Замечание было воспринято буквально. Большаков остановил съемки игровых картин на всех студиях страны. Оставшиеся незавершенными картины взялись дружно редактировать и «улучшать». Механизм редактирования сложился, в общем-то, давно. Под «редактированием» скрывался, прежде всего, идеологический контроль. Для этого существовала Главная редакция при Министре, а на каждой студии трудились еще и свои главные редакторы с армией неглавных. Разрешая съемки новой картины, к ней всегда прикрепляли еще одного редактора, хоть и не главного, но самого въедливого. Он назывался «редактор картины». Этот редактор никаких решений не принимал, но должен был присматривать за фильмом на всех стадиях производства: при утверждении сценария, при утверждении артистов на главные роли, а также при ознакомлении с текущим, только что отснятым, материалом.

Редактор должен был своевременно сигнализировать обо всех отклонениях от сценария и о других прочих отклонениях. При этом, опасаясь за собственную персону, редактор картины всегда пытался предугадать еще и мнения цепочки вышестоящих «главных» — проявить усердие. Эта система поголовного слежения всех за каждым как бы пульсировала, то усиливая, то на время ослабляя свою активность. Сейчас она работала на полную мощность. Претензии к фильмам предъявляли теперь самые неожиданные и вздорные. Нередко их переставали «улучшать» и просто закрывали. Часто режиссер так и не узнавал, за что его фильм «положили на полку».

Наступил день, когда в производстве осталось пять фильмов на весь Советский Союз. Наступил коллапс, всеобщая безработица. Ведущим режиссерам теперь частенько предлагали работать попарно, не считаясь с творческими желаниями. Руководство, таким образом, убивало сразу двух зайцев — решало проблему трудоустройства и заставляло эти парочки невольно присматривать друг за другом. Менее значительных, с точки зрения Большакова, работников просто увольняли. Списки увольняемых были очень длинными. Я видел их в вестибюле «Мосфильма» и видел лица уволенных.

Вторым важным событием для нас стало назначение
в нашу мастерскую нового художественного руководителя. Им стал Михаил Ильич Ромм. Головня познакомил его
с каждым из нас, и новый мастер сказал вступительное слово. Ромм говорил об ответственности Художника перед Партией и Народом, о роли кино в жизни и воспитании людей. После этого Головня вручил ему список вновь обретенных учеников и тихонько удалился. По-моему, Михаил Ильич чувствовал себя неловко. Он как-то поспешно, вскользь, успокоил нас, что он вполне понимает и разделяет педагогические взгляды Юткевича и сохранит преемственность «в той мере, в какой это окажется возможным». А еще он сказал, что надеется, что нам дадут шанс проявить себя на предстоящей производственной практике. «Но вот беда, — посетовал Ромм, — именно сейчас возникли сложности на киностудиях и, фактически, нет картин, находящихся в производстве. Сам я сейчас тоже пока не снимаю, но сделаю все, чтобы вы смогли пройти практику у моих коллег. А пока что, — добавил Ромм, — я прошу вас проявить терпение». Наступила длинная пауза. Михаил Ильич еще раз перечитал список и сделал какие-то пометки. Список он аккуратно положил в портфель и щелкнул замком. «Вот, что я вам скажу, ребята, — почему-то тихо сказал Ромм, — нужно уметь служить. Этому вам предстоит научиться». Фраза была странная и какая-то непедагогически грустная.

В начале лета иностранцы стали разъезжаться на практику по своим «народным демократиям». Грузины большой группой устроились к Чиаурели. Он начал снимать картину про Сталина «Незабываемый девятнадцатый». Карлос Льянос попросился к Роману Кармену. Они были знакомы по каким-то общим испанским делам, а Кармен вскоре намеревался снимать документальный фильм о бакинских нефтяниках.

Однажды меня встретил Головня и спросил, не хочу ли я пойти на практику к Владимиру Шнейдерову. Это был известный режиссер, снявший популярные приключенческие фильмы «Джульбарс» и «Гайчи». Шнейдеров много путешествовал, снимал ленты на Ближнем Востоке и на Крайнем Севере. Впоследствии Владимир Адольфович придумал «Клуб кинопутешественников» и долго его возглавлял. Конечно же, я хотел к Шнейдерову!

В тот же день я пришел на «Союздетфильм». Студия была здесь же, по соседству со ВГИКом. Отыскав на дверях название картины: «В каспийских джунглях», я вошел. Стены кабинета были увешаны фотографиями верблюдов, песков и бедуинов. С другой стены таращились всякие ритуальные маски и оленья голова с развесистыми рогами. Среди всей этой экзотики стучал на машинке маленький человечек с зализанным пробором.

— Виталий! — вдруг громко закричал зализанный.

Я шагнул вперед.

— А тебе чего? — удивился зализанный.

— Я — Виталий, практикант из ВГИКа, — пояснил я.

— И чего ты умеешь делать, Виталий? — спросил человечек.

Я сказал, что, наверное, пока что, ничего не умею.

— Виталий! — опять закричал человечек.

Дверь отворилась, и вошел длинный парень, чуть старше меня, но уже с лысинкой.

— Вот, еще один Виталий, на мою голову! — представил нас зализанный. — Отправляйтесь оба с творческим заданием — искать по аптекам гвоздичное масло!

— А деньги? — спросил мой тезка.

— Денег нет! Ну? Вы что стоите? Познакомитесь по дороге!

— Это директор картины, Китаев, — сообщил мне тезка, когда мы вышли из студии.

— А сколько стоит гвоздичное масло? — спросил я.

— Никогда не трать своих денег на казенные нужды, — поучительно сказал спутник, — деньги у Китаева есть, но он не любит их тратить. Он от этого заболевает.

Мы познакомились. Мой тезка — Виталий Гришин — работал ассистентом у Юлия Фогельмана, знаменитого по тем временам оператора. Фогельман снял хороший фильм «Гармонь». Снял «Гибель Орла» и всем известный фильм «Пятнадцатилетний капитан». Виталий мимоходом сообщил, что он племянник того самого Гришина, который секретарь МГК.

— Но ты не обращай внимания — я нормальный человек, — успокоил меня тезка. — Здесь полно блатарей, потому что работать в кино считается модным. А я, между прочим, вкалываю! Уже три года! Сам Фогельман меня пригласил!

Виталий рассказал, какая нам предстоит роскошная жизнь. Шнейдеров задумал серию фильмов о Волге.

— Сперва мы на хорошем теплоходе поплывем вниз по реке, не спеша выбирать натуру, а потом завершим путешествие в устье, в заповеднике «Дамчик». Здесь, — рассказывал Виталий, — начнутся первые съемки. После этих съемок мы вернемся вверх по реке, снимать следующие фильмы, используя уже выбранную натуру.

Только к вечеру мы вернулись на студию с бутылочкой дефицитного гвоздичного масла. Оно, оказывается, понадобилось Китаеву для спасения съемочной группы от волжских комаров. В кабинете Шнейдерова шло совещание — обсуждался маршрут теплохода, перечень необходимой аппаратуры и снаряжения. Увидев меня рядом
с упитанным Виталием Гришиным, Шнейдеров сказал, что мы являем собою наглядную диаграмму: «Я ем кашу Геркулес!» и «Я не ем кашу Геркулес!».

— Вот он — не ест кашу Геркулес! — указал Шнейдеров на меня, — докладывайтесь, молодой человек.

Я рассказал, на каком я курсе учусь и откуда родом. Узнав, что я из Сибири, Шнейдеров оживился.

— Вот это хорошо! Ты наш! — Шнейдеров оказался человеком веселым и разговорчивым. Тут же, прервав совещание, он рассказал Фогельману и окружающим историю, которая приключилась с ним где-то в Якутии.
Дело было в двадцатых годах, когда там живы еще были туземные обычаи. Застигнутый пургой, Шнейдеров заночевал у местного старейшины. Они славно подкрепились жареной олениной и спиртом. Даже поменялись именами для укрепления дружбы. Прислуживала молодая жена хозяина. Она постоянно хихикала и лукаво поглядывала на Шнейдерова. Муж-якут что-то сказал жене, и она с готовностью закивала. После сытной трапезы хозяин попросил гостя оказать ему честь и разделить ложе с его молодой женой. Оказывается, в этих краях хозяин должен отдать гостю лучшее, что он имеет, и отказ — смертельная обида. Тогда Шнейдеров, якобы, предложил хозяину выпить по последней, притворился смертельно пьяным и старательно храпел всю ночь рядом с молоденькой хозяйкой.

— На вас это не похоже, — усомнился Фогельман.

— Да вы лучше послушайте конец истории! — защищался Шнейдеров: Прошло года три, а может и четыре.
И вот, в один прекрасный день ко мне вбегает перепуганная жена и сообщает, что мне звонят из Верховного Совета по поручению какого-то Владимира Адольфовича. «Этот Владимир Адольфович просил передать тебе, Владимир, — тут жена сделала круглые глаза — что он хотел бы повстречаться с тобой, потому что вы давно не виделись». Мы долго сидели с женой и гадали, кто из моих приятелей способен на подобную шутку и в чем тут подвох. Гадали мы до тех пор, пока не раздался новый звонок. Тут к телефону побежал я сам. Вежливый чиновничий голос сообщил, что, если я не против, Владимир Адольфович посетит меня завтра, в обеденное время. «Вы уж, пожалуйста, товарищ Шнейдеров, — голос чиновника стал доверительным, — запаситесь чесночной настой-
кой — он любит». И чиновник повесил трубку. Размах розыгрыша был угрожающий. Мы с женой представили себе накрытый к обеду стол с дурацкой чесночной настойкой
и радостные лица приятелей, которые все это затеяли.

— Ну нет, — успокоила меня жена, — это слишком уж неправдоподобно.

Тем не менее, с утра она пошла на рынок, а меня отправила за чесночной настойкой. Такого напитка в магазинах не оказалось, и мне посоветовали обратиться в аптеку. «Вам сколько бутылочек?» — презрительно спросила провизорша. Оказывается, чесночная настойка является дешевым и любимым напитком безнадежных выпивох. К трем часам мы с женой уже сидели за обеденным столом.
В центре стояло множество бутылочек с чесночной настойкой. Мы решили пойти до конца — стало даже интересно. Позвонили ровно в три. Я пошел открывать. В дверях появился мой стародавний знакомец, старейшина-якут. Теперь он был облачен в модный чесучевый костюм. На груди его красовался депутатский значок. Я познакомил его с женой, и он ловко поцеловал ей ручку.

— О! Вот это сюрприз! — закричал гость, увидев на столе бутылочки с настойкой.

Начались вежливые разговоры. Гость налег на чесночную настойку, опрокидывая бутылочки прямо в рот. Оказывается, когда-то в Якутии попробовали было ввести сухой закон, но совершили ошибку — одновременно завезли и эту настойку как средство от цынги. Республика, конечно, принялась интенсивно лечиться. Наш гость, ныне вознесшийся до правительственных приемов, яств и напитков, пристрастился, оказывается, пить только эту мерзость «в память о славных временах и комсомольской юности».

С «Владимиром Адольфовичем» все оказалось еще проще. Давний обмен именами наш гость принял всерьез. Когда в Якутии началась всеобщая паспортизация, он назвался Владимиром Адольфовичем, что и было зафиксировано в паспорте. В именах и отчествах местное начальство не очень-то разбиралось — сочло, что у гражданина такое длинное имя.

Пошла веселая беседа, количество бутылочек на столе сокращалось. Гость был в ударе и каждую очередную бутылочку выпивал теперь за здоровье моей жены. «А помните нашу первую встречу?» — спросил он и подмигнул. Потом он пожелал осмотреть нашу спальню. Спальня депутату понравилась, и он захотел вздремнуть. Мы с женой переглянулись, тихонько вышли и стали совещаться: дать ли гостю проспаться здесь или разыскивать неизвестного чиновника в Верховном Совете? И тут послышался голос из спальни. Гость просил мою жену принести ему последнюю бутылочку в постель, «на сон грядущий». Жена взяла было эту бутылочку и двинулась к спальне. Не помню, что я крикнул жене, — рассказывал Шнейдеров, — кажется, я крикнул ей: «не сметь!». Жена удивилась. И тогда я вынужден был рассказать ей про древний обычай.

Но, вместо того, чтобы испугаться, жена принялась меня допрашивать злым шепотом, с кем и как часто я соблюдал древний обычай? Я рассказал все, но она, как вот теперь Фогельман, не поверила. Надо сказать, что мы до этого тоже попробовали настойку и беседа пошла на повышенных тонах.

— Я пойду к нему и все узнаю,— пригрозила жена.

— Ах, ты пойдешь к нему? — язвительно переспросил я.

— Да! А что? Теперь я свободная женщина!

Неизвестно, чем бы все это закончилось, но дверь отворилась и вышел якут в моем халате. Он поглядел на жену и укоризненно покачал головой.

— Я жду,— сказал он.

Мы с женой застыли в напряжении.

— Ведь у нас есть… еще одна бутылочка! — закончил депутат и целеустремленно пошел к столу.

Постепенно я стал привыкать к группе, людям и особенностям кинопроцесса, как высокопарно выражались теоретики во ВГИКе. Я понял, что кинопроцесс — это постоянное преодоление нелепых трудностей и непредсказуемых препятствий. Меня призвал Китаев и дал очередное творческое задание. Нужно было срочно раздобыть подробную карту волжского бассейна. Китаев собственноручно напечатал бумагу в какое-то Главное картографическое управление при Совете Министров и к ней присовокупил еще, почему-то, просьбу в Генеральный штаб. Китаев любил все делать с размахом. Сразу же возникли непреодолимые трудности. Три дня я не мог получить пропуск в это, как оказалось, сверхсекретное Управление. На четвертый день третьестепенный чиновник сообщил мне, что империалисты снова бряцают оружием, и если
к ним попадет карта, на которой обозначены стройки коммунизма — Сталинградская и Куйбышевская ГЭС… Ну, вы сами понимаете, что будет! «Вам, молодой человек, нужен не пропуск, а допуск к секретной информации», — подытожил он.

На Пироговку, к Генеральному штабу меня, конечно,
и близко не подпустили. Теперь каждый раз, встречая меня в студийных коридорах, Китаев почему-то взглядывал на часы и грозно спрашивал: «Где!?» Я решил посоветоваться с Виталием Гришиным.

— Ни за что не дадут тебе карту, — предсказал тез-
ка. — Ты разве не знаешь, что вокруг этих ГЭС самые большие лагеря. Зэки там строят коммунизм. Карту лучше просто украсть.

— Где? — осторожно спросил я.

— Да в Ленинке! А я постою на стреме, — пообещал племянник первого секретаря МГК.

В тот же вечер мы пошли «на дело». Предъявив студенческий билет, я получил пропуск. Виталий с кем-то поздоровался и прошел вообще без пропуска.

— Лучше спереть карту-вкладыш, их часто даже не регистрируют, — шептал Виталий.

Я сразу нашел довоенную книжонку под названием «Ох, Жигули, вы Жигули». В серединку была вложена карта с этим самым «волжским бассейном». Там извивалась голубая змейка — вся Волга со Средне-русской возвышенностью, городами, селами и устьем! Прямо в читальном зале я хищно потянулся за вкладышем.

— Не так! — прошипел Виталий, — пошли в туалет!

Когда я вышел из кабинки, под рубахой хрустнуло.

— Здесь? — спросил мой сообщник.

Я кивнул. Пока я сдавал книжку (но уже без вкладыша), мне чудилось, что карта уж очень шелестит… нет! — хрустит!.. нет! — грохочет под моей рубахой! И все на меня смотрят. Наконец, девушка на контроле тиснула сиреневую отметку, и я шагнул на свободу. Первое, что я увидел, выйдя из библиотеки: в киоске у выхода красовалась новенькая книжка «Ох, Жигули, вы, Жигули». «Издание второе, дополненное». Книжку дополнили поэтическим описанием строек коммунизма, но, естественно, без лагерей. Была приложена и карта — тоже, само собой, без
лагерей. Карту Китаев у меня взял, равнодушно кинул
в портфель и побежал дальше по своим важным делам.

Картина у нас была маленькая, группа маленькая, проблемы тоже не масштабные, но они были подобием, если не сказать, пародией на большие проблемы большого кинопроцесса. К Шнейдерову пришел редактор картины — скромный человек с учительской внешностью. Он сказал, что у него важное дело и покосился на меня.

— Ничего, — ответил Шнейдеров, — это практикант. Пусть сидит и практикуется.

Редактор положил перед Шнейдеровым сброшюрованные листы с текстом. Дальше я стал свидетелем примерно такого диалога:

Шнейдеров: Ну?

Редактор: Третий вариант вполне приемлем…

Шнейдеров: Чего мнешься?

Редактор: Джунгли.

Шнейдеров: Чего джунгли?

Редактор: Сценарий называется «В каспийских джунглях»

Шнейдеров: Знаю.

Редактор: Я-то ничего, но главный говорит, что могут быть осложнения…

Шнейдеров: Почему?

Редактор: Это просто смешно, но главный говорит, что «джунгли» — иностранное слово. А зачем нам в фильме о великой русской реке иностранное слово? Это не я говорю! Это главный говорит! Вы понимаете?

Шнейдеров: Это просто смешно!

Редактор: Вот я тоже говорю, что смешно, но «джунгли» нужно как-то заменить! Могут возникнуть какие-нибудь ассоциации, аллюзии! Мы ведь привыкли, к примеру, говорить: «капиталистические джунгли», имея в виду те джунгли, где человек человеку волк. А в этом случае…

Шнейдеров: Волки в джунглях не водятся.

Редактор: А кто водится?

Шнейдеров: Тигры.

Редактор: Ну, вот я и говорю — какие же тигры на Волге?

Шнейдеров: Ты меня не путай!

Редактор: «Джунгли» не пройдут!

Шнейдеров: И не пугай!

Шнейдеров (после паузы): Виталий! Тащи словарь синонимов! На всякий случай.

Редактор: Ну, вот и ладненько!

Картину решено было назвать: «В зарослях волжской дельты». Скучновато, но зато без «джунглей». Уже уходя
с утвержденным сценарием, редактор вдруг вернулся. «Владимир Адольфович! — сказал он испугано, — „дельта“ — тоже нерусское слово!» Шнейдеров молча швырнул в него толстый словарь синонимов.

• Corpus, 2013
• Сельма Лагерлёф (1858–1940) была воистину властительницей дум, примером для многих, одним из самых читаемых в мире писателей и признанным международным литературным авторитетом своего времени. В 1907 году она стала почетным доктором Упсальского университета, а в 1914 ее избрали в Шведскую Академию наук, до нее женщинам такой чести не оказывали. И Нобелевскую премию по литературе «за благородный идеализм и богатство фантазии» она в 1909 году получила тоже первой из женщин.
  
  «Записки ребенка» (1930) и «Дневник» (1932) — продолжение ее воспоминаний о детстве, начатых повестью «Морбакка» (1922). Родовая усадьба всю
  жизнь была для Сельмы Лагерлёф самым любимым местом на земле. Где бы она ни оказалась,
  Сельма всегда оставалась девочкой из Морбакки, — оттуда ее нравственная сила, вера в себя
  и вдохновение. В ее воспоминаниях о детстве в отчем доме и о первой разлуке с ним безошибочно чувствуется рука автора «Чудесного путешествия Нильса с дикими гусями», «Саги
  о Йёсте Берлинге» и трилогии о Лёвеншёльдах. Это — история рождения большого писателя,
  мудрая и тонкая, наполненная юмором и любовью к миру.
• Перевод с шведского Н. Федоровой

---

Нам кажется совершенно замечательным,
что в Морбакке появилась такая славная гувернантка.
Зовут ее Алина Лаурелль, отец ее жил в Карлстаде,
был там главным землемером, и жили
они, без сомнения, богато, пока отец не умер. После его кончины мать Алины Лаурелль обеднела, и г-жа Унгер из Вестра-Эмтервика, Алинина тетя по матери, договорилась с нашими
родителями, что Алина приедет сюда и станет учить Анну
и меня французскому и игре на фортепиано.

Замечательным кажется нам и то, что приехала она
не одна, а с сестрой по имени Эмма, которой всего десять лет;
Эмма тоже будет жить здесь и вместе с нами учиться у Алины. По Эмме видно, что раньше они жили богато, ведь у нее
множество красиво расшитых надставочек для панталон,
она унаследовала их от Алины и других сестер; мы-то в Морбакке никогда такими не пользовались. Воскресными утрами
Эмма старательно приметывает надставочки к своим штанишкам, а это ох как непросто, потому что одни чересчур
широкие, другие чересчур длинные, и, когда после всех трудов
она их надевает, порой случается, что одна свисает до самой
щиколотки, а другая едва прикрывает колено. На наш
взгляд, красивыми эти надставочки не назовешь, в особенности
когда они сидят плохо, наперекосяк, однако ж Эмма,
вероятно, полагает, что раз уж у нее в комоде их целый ящик,
вдобавок так чудесно расшитых, то надобно их носить.

По странному стечению обстоятельств, аккурат той осенью,
когда Алина сюда приехала, я была в Стокгольме, ходила
на гимнастику и жила у дяди Уриэля Афзелиуса, тети Георгины,
Элин и Аллана на Клара-Страндгата, в доме номер семь.
Отсутствовала я всю зиму и впервые увидела Алину только
весною следующего года. Конечно, я очень радовалась возвращению
домой, но притом и робела, поскольку знала, что у нас
теперь есть гувернантка, а все гувернантки, как мне казалось,
старые, неприглядные и злые.

Из Стокгольма я приехала домой в шляпке-панаме с бело-
голубой лентой вокруг тульи и белым пером с пряжкой,
в голубом летнем пальто с блестящими пуговицами и в бело-
голубом муслиновом платье, которое мне сшили по заказу
тети Георгины, то есть вид у меня был роскошный. И гимнастика
мне хорошо помогла, хромота стала почти незаметна.
Я подросла, выглядела по-настоящему высокой и уже не настолько
худой и бледной, как перед поездкой в Стокгольм,
пополнела и разрумянилась. Волосы, заплетенные в косу,
лежали на спине, не как раньше, когда их подкалывали возле
ушей, так что домашние едва меня узнали. Все твердили,
что из Стокгольма воротилась совсем новая Сельма.

Увидев Алину, я очень удивилась, ведь она была молодая,
хорошенькая и понравилась мне с первой же минуты. А сама
Алина, увидев меня, подумала, что с виду я настоящая стокгольмская
девочка, и испугалась, уж не окажусь ли я избалованной
и жеманной.

Отлучка моя длилась очень долго. И мне хотелось столько
всего рассказать, что говорила я буквально не закрывая рта.
Рассказывала, что побывала и в Опере, и в Драматическом
театре, и в Малом, а первого мая в Юргордене видела Карла
XV, и королеву Ловису, и «маленькую принцессу». Рассказывала,
что Луиза Тиселиус, самая красивая девушка в Стокгольме,
занималась такой же гимнастикой, как и я, а потому
мне довелось видеть ее каждый день, и что дом, где живет
дядя Уриэль, принадлежит французу, герцогу Отрантскому,
и что этот герцог держит лошадей и экипаж, кучера и прислугу,
а его папеньку во время Французской революции все
жутко боялись. Я показывала красивые книжки, полученные
от дяди и тети в подарок на Рождество, хвасталась большим
детским рождественским праздником у оптовика Глусемейера,
куда были приглашены Элин, Аллан и я и где нам выпало
разряжать елку и каждый из нас унес домой кулечек конфет.
Еще я побывала в магазине Лейи и видела огромное количество
игрушек, и шоколадные сигары, и фонтан с красной,
голубой и зеленой водой, который назывался «калоспинтерохроматокрен».

Алина Лаурелль сидела, слушала мою болтовню и ничего
не говорила, но думала, что эта вот Сельма, воротившаяся домой
из Стокгольма, не по годам развитая девочка.

А самое скверное то, что я, сама не подозревая, все время
говорила на стокгольмском диалекте. И Алина Лаурелль
восприняла это как подтверждение моей манерности и сумасбродства,
ведь уроженцам Вермланда негоже стыдиться родного
диалекта.

Я так и сыпала названиями вроде Дроттнинггатан, и Берцелии-
парк, и Шлюз, и Бласиехольм, говорила о разводе
караула и Королевском дворце, о том, что побывала в католической
церкви, видела Святого Георгия и Страшный суд
в Соборе, брала читать у дяди Уриэля все романы Вальтера
Скотта и занималась с очень славной учительницей, которая
сказала, что, по ее мнению, я тоже смогу стать учительницей,
когда вырасту.

Алина все это слушала и думала, что с такой самодовольной
девочкой ей никогда не подружиться.

Поскольку же всего через неделю-другую начнутся летние
каникулы и Алина с Эммой уедут в Карлстад к своей маменьке,
папенька говорит, что для меня нет смысла приступать к занятиям
с Алиной, поэтому я до осени свободна. И как замечательно
— пойти на кухню и поболтать с экономкой, полюбоваться
Гердиными куклами, поиграть с собаками и котятами,
почитать маме вслух из «Всеобщей истории для дам» Нёссельта,
помочь тетушке Ловисе с посадками и посевом в саду,
но проходит всего несколько дней, и однажды утром во время
уроков я все-таки захожу в детскую, не затем, конечно, чтобы
включиться в работу, считать или писать, а просто посмотреть,
как там все происходит.

Алина экзаменует Анну и Эмму по катехизису. И Анна
как раз читает наизусть длинное трудное изречение «О язычниках,
не имеющих закона».

Когда Анна заканчивает чтение, Алина начинает беседовать
с нею и с Эммой о совести. Объясняет длинное и трудное
изречение так превосходно, что Анна с Эммой в точности
понимают его смысл, и я тоже. По-моему, Алина совершенно
права, когда говорит, что мы всегда должны поступать, как велит
совесть. Ведь тогда мы избежим ее укоров.

Ровно в одиннадцать урок заканчивается, у Анны с Эммой
десятиминутная переменка, они выбегают на улицу поиграть,
но я остаюсь в детской.

Подхожу к Алине, чувствую, как щеки горят огнем, и тихим,
еле слышным голосом спрашиваю, не поможет ли она мне
отослать двадцать четыре шиллинга на станцию Лаксо, жене
путевого обходчика, которая там проживает.

— Отчего же не помочь, — говорит Алина, — если ты знаешь
ее фамилию.

— Нет, не знаю, а дело тут вот в чем: когда поезд, на котором
я возвращалась домой, подъезжал к станции Лаксо, он задавил
путевого обходчика. Сама я не видела, но в поезде говорили,
что его разрезало пополам.

— Так-так, — говорит Алина, — и теперь ты жалеешь его
жену?

— Она ужасно кричала. Бегом прибежала на станцию. Вы
даже представить себе не можете, Алина, как она кричала.
В поезде еще говорили, что она бедная и у нее много детей.

— Теперь я припоминаю, что читала об этом в газете. Но разве
же там не собирали деньги?

— Конечно, собирали, Алина, — говорю я. — В наш вагон
зашел кондуктор, спросил, не желаем ли мы помочь обходчиковой
жене. И многие дали денег, а я нет.

— У тебя тогда не было денег?

— Были, две монеты по двенадцать шиллингов, только, видите
ли, Алина, я хотела купить на них в Карлстаде жареного
миндаля и орехов, в подарок Анне и Герде. И произошло все
так быстро. Кондуктор очень спешил и даже не взглянул в мою
сторону. И я не смогла отдать деньги.

— Но теперь все-таки хочешь послать?

— Да, если вы поможете их отправить. Я не стала покупать
в Карлстаде жареный миндаль, сохранила деньги. Мне было
так стыдно, когда я сидела в поезде, казалось, все в купе смотрят
на меня и думают, почему я не дала ни гроша, и дома меня
тоже каждый день мучает стыд. И мне правда очень хочется
послать эти деньги обходчиковой жене.

Алина смотрит на меня своими большими серыми глазами.

— Почему же ты не поговорила об этом со своей маменькой?
— спрашивает она.

— Я вообще не собиралась никому говорить, но вот услышала,
как вы рассказывали про совесть.

— Вот оно что, — говорит Алина. — Ладно, тогда я, конечно,
помогу тебе.

И я иду за своими монетами, отдаю их ей.

Теперь мы с Алиной добрые друзья. Я рассказываю ей все
то, о чем не говорю больше никому. Рассказываю даже, как однажды,
когда мне было семь лет, прочитала замечательную
книгу под названием «Оцеола» и с тех пор решила, что, когда
вырасту, непременно буду писать романы.

• «Текст», 2013
• Героиня романа «Каменный ангел» Агарь Шипли, девяностолетняя женщина, наделенная острым умом и гордым, неуступчивым нравом, решается на отчаянный поступок: не желая попасть в дом престарелых, воспринимаемый ею как символ смерти, она бежит из дома.
  
  Оставшись одна, Агарь погружается в воспоминания и размышления, в которых отражаются и бурные события прошлых лет, и муки старения, и попытки примириться с неизбежностью конца. Последний решительный шаг навстречу независимости дает ей возможность переоценить долгую прожитую жизнь и принять, наконец, свою судьбу — такой, какая она есть.
• Перевод с английского Екатерины Филатовой

---

На самой вершине холма, возвышаясь над
городом, некогда стоял каменный ангел. Не
знаю, стоит ли он там и ныне в память о женщине,
которая покорно испустила дух ради
того, чтобы я обрела жизнь, а с ней и свойственный
мне дух противоречия. Это был ангел
моей матери и плод гордыни отца, решившего
таким образом почтить память жены, а
заодно и навсегда, как он полагал, увековечить
свой род.

Зимою и летом статуя взирала на город невидящими
глазами. Она была слепа вдвойне:
в каменных глазах не было и намека на зрачки.
Изваявший ее умелец почему-то оставил
глазные яблоки пустыми. Я всегда удивлялась,
как она может увлекать к небесам тех, о ком
не ведает. Но я была слишком мала, чтобы понять
предназначение этой скульптуры, хотя
отец частенько повторял, что купил ее в Италии
за огромные деньги — еще бы, чистый белый
мрамор. Теперь же я пришла к выводу, что
каменотесы далекой солнечной страны знали
свое дело, и, цинично высекая целые партии
ее подобий, эти потомки Бернини поразительно точно подгоняли их под нужды новоиспеченных
фараонов нашего дикого края.

Зимой ее крылья покрывал снег, летом —
песчаная пыль. На кладбище Манаваки стояли
и другие ангелы, но наш был самый первый,
самый большой и уж точно самый дорогой.
Остальные, помню, принадлежали к
совсем другой породе: неприметные ангелочки,
херувимчики с пухлыми каменными губками,
один держит в поднятой руке каменное
сердце, другой бренчит в вечной тишине на
маленькой каменной арфе без струн, третий
с ехидной ухмылкой тянет пальчик к надгробной
надписи. До сих пор помню эту надпись,
мы всегда над ней смеялись:

ОТ ЗАБОТ — В МИР ИНОЙ
ВЕЧНЫЙ ПОКОЙ
РЕГИНА РОЙ
1886

Вот и все, чего удостоилась несчастная Регина,
которую в Манаваке давно забыли —
как, впрочем, и меня, Агарь. Я всегда считала,
что она сама виновата: это была слабая, безвольная,
пресная, как диетическая еда, женщина,
которая из года в год с мученическим
рвением ухаживала за неблагодарной крикливой
матерью. Но стоило только Регине умереть
от таинственной женской болезни, как сварливая
старуха поднялась со своей зловонной
постели и прожила ни много ни мало еще
десять долгих лет, успев довести до отчаяния
своих женатых сыновей. Вот уж за чью душу
не надо просить Господа: я почти слышу, как
она злобно смеется в аду, а дева Регина вторит
ей тихими вздохами из рая.

Летом кладбище наполнял насыщенный и
густой, как сироп, аромат пионов — запах похорон
и поминок. Вычурные цветки, темно-малиновые и светло-розовые, висели тяжелым
грузом на чересчур тонких стеблях и склонялись
к земле, не выдерживая собственного
веса и тяжести упавшего на них дождя, а среди
бархатных лепестков сновали, как у себя
дома, вездесущие муравьи.

В детстве я часто здесь гуляла. В те времена
немного было таких мест, где можно
пройтись по дорожкам со всеми приличиями,
не боясь порвать подол о куст чертополоха
или привести в негодность белые
лайковые ботинки. Ох, как же отчаянно я
стремилась тогда к опрятности и чистоплотности
— ходила словно чопорная дамочка и
всерьез полагала, что аккуратность есть высший
смысл жизни. Но иногда сквозь порывы
нахального горячего ветра, что сотрясал
карликовые дубы и жесткие стебли пырея,
упорно покушавшегося на ухоженные обиталища
мертвых, на миг пробивался запах
первоцвета. Эти яркие дикие цветы всеми
корнями цеплялись за жизнь, и, хотя любящие
родственники, считавшие своим долгом
содержать могилы в приличествующей чистоте,
не пускали их дальше окраин кладбища,
все же иногда можно было ощутить
тонкий аромат — мускусный, с примесью
пыли, запах растений, которые росли здесь
сами по себе с незапамятных времен, задолго
до появления увесистых пионов и ангелов
с застывшими крыльями, когда на просторах
холмистых прерий обитали лишь индейцы
кри с непроницаемыми лицами и лоснящимися
волосами.

Память моя неистовствует. Вообще, я нечасто
предаюсь воспоминаниям, ну или не так уж
часто. Принято считать, что старики живут
прошлым. Вздор. Каждый новый день моей
бессмысленной жизни имеет теперь для меня
особую ценность. Я бы могла поставить его в
вазу и любоваться им, как любовалась когда-то первыми одуванчиками, забывая, что это
сорняки, и просто радуясь тому, что они есть.
Но ради таких, как Марвин, приходится делать
вид — ему почему-то спокойнее думать,
что старушки питаются прошлым, как кроткие
кролики капустой: были-де другие времена,
другие нравы. Как я все-таки несправедлива.
Ну а что мне остается? Придирки — мое
единственное удовольствие; хотя нет, есть еще
сигареты — пристрастилась со скуки десять
лет назад. Марвин считает, что курить мне не
пристало, в мои-то девяносто лет. Его удручает
вызывающий вид Агари Шипли, по досадному
недоразумению приходящейся ему
матерью, с маленькой тлеющей трубочкой
между изуродованных артритом пальцев. Вот
и сейчас я закуриваю сигарету и медленно
ковыляю по своей комнате, вспоминая прошлое
и гневаясь на него за то, что оно не дает
мне покоя. Только бы не начать размышлять
вслух, а то Марвин посмотрит на Дорис, та —
многозначительно — на Марвина, и кто-то из
них скажет: «Опять не в духе». Пусть говорят.
Что мне теперь до разговоров? Слишком долго
я обращала на них внимание.

Мужчины, которых я потеряла… Нет, не
буду об этом. Не дождется толстуха Дорис моих
слез. В моей комнате нет замка. Вдруг, мол,
мне станет плохо ночью, как же им открыть
дверь, чтобы все уладить (так и говорят —
уладить, как будто я просто формальность).
Поэтому дверь открыта: входите, когда душе
угодно. Личная жизнь — это роскошь, которая
не полагается детям и старикам. Иной
раз встретятся малыш и старичок и взглянут
друг на друга, хитро так, заговорщицки, как
будто им и без слов все ясно. Это потому, что
ни тех, ни других не считают за людей те, что
посередке, — про которых говорят «в самом
соку».

Мне было лет, наверное, шесть, когда я
носила сарафан в клеточку, светло-зеленый
с бледно-красным (это был не розовый цвет,
а водянисто-красный, как мякоть спелого
арбуза), с роскошным кантом из черного
бархата — мне сшила его тетя из Онтарио. Я
наряжалась и шествовала во всем этом великолепии
по дощатым тротуарам, как маленький
павлин, высоко задрав нос, надменная
и напыщенная черноволосая дочь Джейсона
Карри.

До школы я успела изрядно помучить тетушку
Долли. Наш большой дом был тогда
диковинкой, второй по счету кирпичный дом
в Манаваке, и она всегда старалась ему соответствовать,
хотя и была всего лишь наемной
работницей. Тетушка овдовела и жила с нами
с тех пор, как я родилась. По утрам она носила
белый кружевной чепец и визжала на меня
как сумасшедшая, когда я украдкой стягивала
его с ее головы, выставляя усеянную бигуди
макушку на обозрение Рубена Перла, молочника,
к немалому его удовольствию. За такие
проделки она отсылала меня в магазин, где
отец сажал меня на перевернутый ящик из-

под яблок, посреди бочек с курагой и изюмом, и, вдыхая запах оберточной бумаги и
тканевой пропитки, доносившийся из галантерейного
отдела, я разучивала под его руководством
меры длины и веса.

— Два стакана — четверть пинты. Четыре
четверти — будет пинта. Две пинты — будет
кварта. Четыре кварты — галлон. Два галлона —
один пек. Четыре пека — один бушель.

Он стоял за прилавком, крупный мужчина
в своем неизменном жилете, и, картавя
на шотландский манер, подсказывал, когда я
сбивалась, и велел стараться, иначе никогда
не выучусь.

— Неучем хочешь остаться? Вырасти дурой
безмозглой?

— Нет.

— Тогда соображай.

А когда я все называла правильно — монетный
вес, линейные меры и меры длины,
стандартные меры сыпучих тел и меры объема,
— он просто кивал.

Стенка, стенка, потолок,

Вот и выучен урок.

И ни слова похвалы. Отец никогда не разбрасывался
словами и не тратил время впустую.
Он сделал себя сам. Начал жизнь без
гроша в кармане (так он рассказывал Мэтту и
Дэну) и сам вытянул себя наверх за собственные
уши. Это была правда. Не поспоришь.
Братья мои пошли в мать: стройные, но слабенькие,
они тщетно старались угодить отцу.
Я же, не имея ни малейшего желания на него
походить, унаследовала его дерзость, а также
орлиный нос и глаза, которые могли не мигая
выдержать чей угодно взгляд.

• «Амфора», 2013
• Из этой книжки читатель узнает так много тайн и секретов, что даже непонятно, как справится с этим бедная его голова. Новая книга знаменитого Макса Фрая о тубурских Мастерах Снов, их азартных играх и опасных сновидениях станет не только логичным финалом дружеских посиделок в «Кофейной гуще», в городе, который сам еще недавно был просто сном, но и началом чего-то нового.
  
  Замкнутая и талантливая Кегги Клегги, надежда и гордость славного старинного рода, с детства не выносит скучную реальность. Когда она загадочным образом исчезает, начальник Тайного Сыска доверяет королевское поручение разыскать девушку сэру Нумминориху, одаренному феноменально острым обонянием. На помощь приходит Эши — призрак прадедушки беглянки.
  
  Оказывается, Кегги Клегги развлекается в Вечном сне и даже не подозревает о том, что ей грозит смертельная опасность! Чтобы спасти девушку, нужно попасть в маленькую горную страну Тубур и обрести власть над чужими снами. Где же раздобыть легендарную Сонную шапку, с помощью которой улизнула в мир снов придворная дама Кегги Клегги? И как убедить девушку, которая всегда мечтала быть великим героем и капитаном пиратского судна, что реальность ничуть не хуже самого яркого и желанного сновидения?
  
  «Тубурская игра» завершает хроники Ехо. Макс Фрай уверенной рукой мудрого сновидца создает Миры и ведет по ним читателя. Магия, волшебные превращения, загадочные события, добрый мягкий юмор и обаятельные образы героев повествования — путешествие между Мирами точно не будет скучным.

---

Вечером Триша выходит на заднее крыльцо «Кофейной Гущи», чтобы проверить, как дела у маленьких упрямых растений с прозрачными листьями, вдруг пробившихся сквозь трещины в ступенях и недавно начавших цвести. Из глубины сада, скорее всего, от качелей, доносятся знакомые голоса.

— И чем ты намерен заняться потом?

— Никакого «потом» не бывает, ты же знаешь. Одно бесконечное «сейчас», настоящее время. Самое настоящее. Подлинное. Я проверял. На зуб.

— Могу вообразить, как оно при этом хрустело, — смеется Шурф Лонли-Локли.

А ведь каким серьезным казался поначалу. Всех провел.

***

Проходит ночь, а за ней — почти целый день, и Макс стоит на пороге «Кофейной гущи», нетерпеливо притоптывая ногой, как норовистый конь, которого раззадорили приготовлениями к прогулке, но так и не вывели из конюшни. Вокруг его головы сияет огненный ореол предвечернего солнца, которое он так удачно заслонил.

— Не в моих правилах спрашивать, куда ты собрался, — говорит Франк. — Но всего за десять минут до обеда, когда мой огненный суп уже булькает на плите и пахнет на весь квартал?! Это на тебя совсем не похоже.

Триша ничего не говорит. Она мешает заправку для супа, томящуюся на медленном огне. Деревянная ложка должна совершить ровно семьдесят два оборота по часовой стрелке; сбиться со счета никак нельзя, тогда заправка будет испорчена, а запоздавший сегодня обед, соответственно, отложен еще на четверть часа. Поэтому Трише не до разговоров. Сейчас она может только слушать, да и то в пол-уха.

Слушает, конечно.

— Мое дело как раз на десять минут, не больше. У Старого Сайруса погас фонарь над входом, — скороговоркой объясняет Макс. — Как ответственный демиург я сгораю от стыда, скорблю о несовершенстве миропорядка и считаю своим долгом лично исправить технический недочет. А как добрый сосед и здравомыслящий человек думаю, что старику не следует самому лезть на стремянку. У этой его лестницы такой злокозненный вид, что я готов спорить, она попытается уронить всякого, кто на нее заберется.

— И ты решил упасть со стремянки вместо Сайруса?

— Не стоит преувеличивать мою жертвенность. Штука в том, что я могу заменить лампочку вообще без стремянки. Я довольно длинный.

— Ладно, — кивает Франк. — Тогда у тебя есть шанс успеть к обеду. Если, конечно, не полезешь чинить крышу тетушке Уши Ёши и красить забор вокруг огорода Мирки — как ответственный демиург.

— Я все же не настолько ответственный, — смеется Макс. — Думаю, лампочка станет моим первым и последним рукотворным вкладом в здешнее мироустройство. Все-таки видеть сны, а потом по рассеянности путать их с явью у меня получается куда лучше, чем хозяйничать.

И пулей вылетает на улицу.

— А кто такой этот Старый Сайрус? — спрашивает Триша, завершив последний, самый медленный оборот деревянной ложки и убрав огонь. — Что-то не припомню такого.

— Я тоже, — кивает Франк. — Хотя, вроде, знаком со всеми соседями. Подозреваю, старик специально возник из небытия только потому что Максу приспичило немедленно вкрутить лампочку, а подходящих жертв поблизости не оказалось. Ничего, скоро угомонится.

— В каком смысле — угомонится?

Так испугалась почему-то, что даже ложку на пол уронила.

— В самом что ни на есть распрекрасном, — улыбается Франк. — Просто поймет наконец, что его дело сделано, и займется чем-нибудь другим.

«Это как? Какое дело? В каком смысле сделано? И что теперь будет?» — хочет спросить Триша. Но вместо этого она просто поднимает ложку и идет ее мыть.

Триша вовсе не уверена, что ей действительно хочется услышать ответ.

Не сегодня.

Поэтому Триша ни о чем не спрашивает. Триша только слушает.

***

В сумерках, когда огненный суп благополучно съеден, послеобеденный кофе выпит, вечерние пироги отправлены в печь, Макс снова куда-то убежал, а Франк удобно устроился за стойкой в ожидании первых желающих поужинать, можно выйти в сад, покачаться на качелях, которые в кои-то веки не заняты очередным любителем поболтаться между небом и землей.

Триша до сих пор не может решить, нравятся ли ей качели. С одной стороны, кататься на них приятно. А с другой — слишком ненадежная конструкция. Теоретически, сколочены они на совесть и привязаны крепко, и дерево — толще не бывает, но знание этих обстоятельств мало помогает, когда ноги отрываются от земли, и весь мир начинает качаться — сперва чуть-чуть, почти неощутимо, но постепенно набирает скорость, и в какой-то момент кажется, что он не остановится никогда. Хотя практика показывает, что рано или поздно все снова приходит в порядок. То есть, до сих пор всегда так было, а как будет в следующий раз, неведомо.

Самое важное, что следует знать о качелях: остановить их сразу невозможно, как ни старайся. Любые усилия дадут обратный результат, даже незаметное глазу напряжение заставит реальность кружиться еще быстрей, чтобы прекратить это немедленно можно только спрыгнуть — с риском расквасить коленки, локти и хорошо, если не нос. Даже при Тришиной ловкости шансов уцелеть немного. Но если расслабиться, замереть, сказать качелям: «Черт с вами, делайте что хотите», — движение понемногу замедлится, и в какой-то момент небо перестанет кружиться, а земля вернется под ноги, как будто и не было лихой пляски, от которой сладкая тьма в голове и искры из глаз.

Вот ради этого блаженного мгновения Триша садится на качели при всяком удобном случае, снова и снова, как будто не она вчера ругала себя распоследними словами — и зачем тебя сюда понесло?

Ясно же, за чем.

За полным покоем, который непременно наступает в финале.

Но на этот раз Триша даже оттолкнуться от земли не успела. Услышала поблизости голоса, обернулась и замерла — не то от удивления, не то от красоты открывшегося ей зрелища — Макс стоит на садовой лужайке, по колено в густой траве, целиком окутанный прозрачным, синим как сумерки облаком, которое не просто дрожит на ветру и переливается в лунном свете, как положено облакам, но и смеется, торжествующе и неудержимо, словно только что победило в дурацком споре и одновременно умирает от щекотки.

— Всю жизнь подозревал, что я очень смешной, — говорит Макс. — Но неужели настолько?

— Настолько, настолько, можешь мне поверить, — сквозь смех говорит облако.

Голос у него низкий, но скорее женский, с такой теплой бархатной хрипотцой, что у Триши замирает сердце. «Какое это, наверное, счастье — дружить с говорящими облаками, которые иногда приходят к тебе поболтать», — думает она.

Облако больше не смеется, теперь оно просто говорит — спокойно, рассудительно. И Триша слушает, затаив дыхание. Даже не потому, что интересней чужих секретов могут быть только чужие тайны. А просто ради этого голоса.

— Всегда знала, что ты — наваждение, такое же, как я, — говорит облако. — Ну, то есть, понятно, не в точности такое же. Но — тоже наваждение. Так забавно было наблюдать, как ты стараешься казаться обыкновенным человеком. Самым обыкновенным из ряда вон выходящим гениальным, великим, прекрасным, убийственно обаятельным человеком — примерно такова была твоя роль. И ведь не только самого себя, а еще кучу народу провел. Молодец, что тут скажешь. А я порой по дюжине раз на дню прикусывала язык, чтобы не проговориться. Теперь можешь оценить мое чувство такта.

— Могла бы и проговориться, — вздыхает Макс. — Некоторые вещи о себе лучше узнавать загодя.

— В ту пору ты сказал бы: «Некоторые вещи о себе лучше не знать вовсе». И был бы по-своему прав. Всему свое время. Это сейчас ты понемногу начинаешь догадываться, как весело и азартно можно продолжать играть в человека, зная всю правду о себе. Но сколько небосводов обрушилось на твою макушку, и сколько земель ушло из-под ног прежде, чем ты это понял?

— Семнадцать миллионов двести тридцать восемь тысяч семьсот пятьдесят четыре, — докладывает Макс. И серьезно добавляет: — Я их считал, как некоторые считают овец, чтобы избавиться от бессонницы.

— Старый добрый сэр Макс, — смеется облако.

— Говорят, меня легче убить, чем переделать. При том что убить, как постепенно выясняется, практически невозможно. Вот и прикинь… Но слушай, как же все-таки хорошо, что ты пришла! А почему только сейчас? Я тебя тут искал. С первого дня.

— Прости. Просто ты обрушился на Город совершенно внезапно, как штормовой юго-западный ветер со стороны Лейна, а я не сижу тут безвылазно, — объясняет облако. — Это я только в человеческой шкуре была домоседкой. А теперь, по твоей милости, хоть вовсе сбегай! Что ты натворил, сэр Макс? Как тебе не стыдно? Все уже такое почти настоящее, что еще немного, и местное население начнет шарахаться от меня, как положено нормальным живым людям.

— Ну уж нет. Местное население было, есть и останется самым бесстрашным и призраколюбивым во вселенной. Это я твердо обещаю. Иначе какой в нем вообще смысл?.. А тебе правда не нравится, что Город оживает? Или ты надо мной смеешься?

— Конечно смеюсь. Я столько времени была лишена этого удовольствия, что нынче готова ухватиться за любой предлог, лишь бы наверстать упущенное. На самом деле, мне нравится все, что тут происходит. Да настолько, что я сочинила Городу имя. От тебя-то не дождешься. Будь твоя воля, все на свете остались бы безымянными навек, лишь бы тебе не пришлось зубрить, кто как называется.

— Прекращай меня оклевёты… оклеветывать… нет — оклеветовывать! А что за имя? Мне-то скажешь?

— Обойдешься. Я Городу шепнула, и достаточно. Пусть сам решает, говорить ли тебе и всем остальным. И если да, то когда именно. И в какой форме. Он честно заслужил такой подарок. Если бы я была твоим сном, мне бы ужасно хотелось иметь от тебя секреты. Ну хоть один, если больше нельзя. Но тогда уж важный. Чтобы ты ночей не спал, мучаясь желанием его разгадать. И не потому что я такая вредная, а потому что ты сам любишь секреты больше всего на свете. А их в последнее время все меньше и меньше, бедный сэр Макс!

— Ничего, на мой век небось хватит.

— Только если об этом позаботятся добрые друзья вроде меня. Мы — твой единственный шанс хотя бы иногда ничего не понимать, попадать впросак и проявлять слабость.

— Ну, с этим у меня до сих пор все в порядке. Я — великий мастер проявления слабости, метко попадающий впросак с первой попытки, из любого положения, даже с завязанными глазами и в полной темноте.

— Именно потому что мир не без добрых… ну, скажем так, людей.

— Да не то слово! — смеется Макс.

— Однако нынче я намерена стать исключением из этого золотого правила. Один раз можно. Даже нужно. Я разыскала тебя не только ради удовольствия обнять и посмеяться, а специально для того, чтобы прояснить некоторые важные вопросы. Кроме меня это, пожалуй, никто не сделает — просто потому что люди понятия не имеют, какие вещи следует знать о себе существам вроде нас с тобой. Разве что теоретически. Но это совсем не то. А прочие наваждения не испытывают к тебе чувств, достаточно нежных, чтобы пересилить отвращение к чисто человеческой привычке говорить слова вместо того, чтобы целиком окунаться в знание. Да и чего от них требовать, когда даже ты сам до сих пор не потрудился дать соответствующие объяснения собственному уму? Так и живешь — наполовину мудрец, наполовину невежественный балбес, причем эти двое наловчились игнорировать друг друга, как старые придворные, рассорившиеся еще при покойном короле.

— Вот этого я наверное не пойму никогда, — вздыхает Макс. — Каким образом я умудряюсь не знать то, что на самом деле знаю? Как это технически возможно, я имею в виду?

— Да проще простого. Забываешь же ты некоторые свои сны.

— В последнее время, вроде, нет. Хотя, конечно, пока не вспомнишь внезапно что-нибудь новенькое, не узнаешь, что оно было забыто.

— То-то и оно. Просто вообрази, что мудрец и балбес сидят на разных этажах большого дома. И не имеют пока приятной и полезной привычки вместе пить камру в гостиной.

— Это они зря.

— С другой стороны, их можно понять. В этом многоэтажном доме пока нет ни одной лестницы, а дикие прыжки в пропасть хороши только в самом крайнем случае. Это удовольствие не для повседневных нужд. Следовательно, надо строить лестницы, удобные переходы с этажа на этаж, мосты — называй как хочешь. Лишь бы самому было понятно. И запомни этим строительством должны заниматься оба — и мудрец, и болван. Иначе что толку было прикидываться человеком?

— А почему ты так ставишь вопрос?

— Да потому что подобная раздвоенность сознания — проклятие рода человеческого. И одновременно его величайшее достояние. Все зависит от того, как этим воспользоваться. Лично у меня — в ту пору, когда я сама прикидывалась человеком — выходило, прямо скажем, не блестяще. Но я-то, в отличие от тебя, никогда не любила эту игру. И ужасно злилась на Лойсо за то что он меня в нее втянул.

Макс снова смеется.

— Прости, — говорит он. — Просто звучит совершенно потрясающе: «злилась за то что втянул меня в игру», — когда речь идет об отце.

— Это, и правда, была бы неплохая шутка, если бы речь шла о настоящих человеческих родителях и их не менее настоящих человеческих детях. А так — констатация факта. Когда маг считает, будто создает человека, он просто отливает из подручного материала соответствующую форму и втягивает в свою игру кого-нибудь из нас. Самые мудрые из них об этом смутно догадываются, но даже они редко знают, как в точности обстоят дела. Имей в виду, Макс, все, что я говорю о себе, и тебя касается. Разница лишь в том, что я, как и прочие духи, по капризу Лойсо Пондохвы ставшие его детьми, попала в ловушку, а ты с радостью согласился играть в человека. Как будто всю жизнь ждал столь блестящего предложения. Впрочем, почему «как будто»? Готова спорить на что угодно, так оно и было — ждал.

— Очень на меня похоже, — вздыхает Макс. — Сидеть дома и ждать, пока позовут играть во двор — одно из моих первых детских воспоминаний. Которые, ясное дело, фикция. Но все равно зачем-то есть.

Трише очень хочется соскочить с качелей и убежать, пока не выяснилось еще что-нибудь этакое. Пока эти двое не разболтали какую-нибудь совсем уж ужасную тайну, зная которую, просто невозможно сохранять покой. Но призрачная женщина-облако снова говорит, и надо совсем с ума сойти, чтобы добровольно уйти туда, где не будет слышно ее голоса.

Поэтому Триша слушает.

• «Комильфо», 2013
• Действие книги разворачивается во время летнего отпуска главной героини — молодой современной женщины по имени Алена, страстно увлеченной рыбалкой. Мечтая поймать трофейную рыбу, Алена отправляется на поезде на рыболовную базу под Астраханью. Приключения и забавные вещи начинают происходить с героиней еще в поезде, ну а на рыболовной базе — сам бог велел.
  
  Умная женщина, привыкшая к тому, что все в этом мире можно объяснить с позиции четко выстроенных логических цепочек, Алена сталкивается с вещами, объяснить которые привычными методами не удается. Все чаще и чаще героиня и ее друзья начинают задумываться о том, что, как выразился внутренний голос героини: «Если ты не знаешь о существовании волшебства, то это означает лишь, что ты не знаешь о его существовании, но отнюдь не подтверждает факт его отсутствия»…

---

Через опущенные шторки паланкина ничего толком нельзя было разобрать, но я интуитивно почувствовала, как мы вошли в какое-то помещение, потом долго шли по какому-то коридору, а затем стали спускаться по ступенькам куда-то вниз. Стало ощутимо прохладнее.

— Вот мы и на месте, — сказал Телар, и я почувствовала, как носилки коснулись пола.

— Тебе нужно переодеться, — озабоченно сказал он и выскользнул наружу.

Не прошло и минуты, как шторки плавно раздвинулись, и в паланкин, согнувшись в низком поклоне, вошла женщина. Она была одета в чёрную восточную абайю и расшитый золотом никаб, скрывавшие практически всё её лицо и тело, за исключением кистей рук; пальцев, унизанных массивными золотыми кольцами; больших карих глаз с длинными, густыми чёрными ресницами, да такими же чёрными, словно очерченными
карандашом, густыми бровями. Судя по рукам, женщина была молодой.

Немного помедлив на входе, она робко присела на колени рядом со мной и развернула толстый бежевый флисовый халат с капюшоном, который принесла с собой.

— Я должна переодеть Вас, госпожа, — робким, нежным голосом сказала незнакомка и, осторожно откинув простыню, начала меня раздевать.

Она действовала быстро и умело, практически не доставляя мне никакого беспокойства. Я лежала с закрытыми глазами и с наслаждением вдыхала прохладный воздух — дышать стало немного легче.

— Всего хорошего, госпожа, поправляйтесь, — ласково произнёс нежный голос, и по едва уловимому движению воздуха я поняла, что женщина покинула паланкин.

Один из носильщиков двинулся по направлению к носилкам, но Телар жестом его остановил, и мужчина с поклоном отошёл в сторону. Телар раздвинул шторки, наклонившись, поднял меня и вынес на руках в полутёмное, освещённое лишь свечами помещение. Это было необычное помещение, очень напоминавшее небольшую пещеру с каким-то белым налётом на стенах. Может, соляная пещера? Отовсюду веяло холодом и сыростью вперемежку с незнакомыми ароматами экзотических трав и цветов. Температура в помещении не превышала семнадцати-девятнадцати градусов тепла.

В середине пещеры стояла обыкновенная полутораспальная кровать, застеленная белоснежным бельём и шёлковым одеялом; мягкая подушка так и манила, обещая сладкий, безмятежный сон.

Телар уложил меня в постель, поправил под головой подушку и накрыл лёгким, но очень тёплым одеялом; отогнув его угол, он обнажил больную ногу. Не отрывая взгляда от моего лица, Телар протянул назад руку и тут же вернул её, но уже с чашкой в руке.

— Вот, выпей, это лекарство.

Я послушно выпила содержимое чашки, которое по вкусу напоминало разведённый в воде мёд, приправленный какими-то острыми специями. В общем, пить можно.

— Не волнуйся, Алён, сейчас тебя будут лечить, а твоя задача — поскорее уснуть, когда проснёшься, почувствуешь себя значительно лучше, — ласково сказал Телар, усаживаясь рядом с моей больной ногой, и, заметив мой вопрошающий взгляд, добавил: — Я всё время буду здесь, рядом. Спи.

Мужчина жестом отпустил носильщиков и, подняв на плечи привычную ношу, они неслышно удалились.

Уф-ф-ф, значит, это действительно не похоронная процессия… Вот ещё, спи… Заворожённая происходящим, превозмогая неимоверную слабость и стараясь контролировать затруднённое дыхание, я стала с любопытством разглядывать пещеру.

У изножья кровати стоял человек, колдовавший над небольшим стеклянным сервировочным столиком, уставленным баночками и пузырьками с разноцветным содержимым. Мужчина был преклонного возраста, смуглокожий. На его чисто выбритом лице не осталось ни единого участка кожи, не испещрённого глубокими старческими морщинами, даже большой крючковатый нос — и тот был в морщинах. Всё бы ничего,
подумаешь, старый человек… только вот чёрные глаза его, удивительно подвижные и молодые, никак не вязались с очевидной древностью лет, да и отточенные, быстрые движения рук, что-то смешивающих в нескольких баночках, выдавали присутствие в человеке мощной энергии, как правило, не свойственной старикам. Любопытный симбиоз. Мужчина был одет в длинную кремовую рубаху с рукавами, очень напоминающую восточную галябию; его голову и затылок прикрывал малиново-белый йешмаг, закреплённый толстым чёрным обручем — акалем. Араб, да и только… Странно, каким ветром его занесло в Индию?

Помимо баночек на сервировочном столике разместилась туристическая мини-горелка, оживляющая тишину помещения шипящим сине-жёлтым пламенем. На конфорке, в небольшой металлической миске, кипела какая-то каша — именно она источала этот необыкновенный дурманящий аромат, заставляющий глаза слипаться. А может, это лекарство подействовало? Странные ощущения: очень тепло внутри, настолько тепло, что под одеялом становится жарко и хочется раздеться, я чувствую, как начинаю потеть, как если бы выходила простуда под действием отвара липы. Может, поспать? Ни за что! Пока не сориентируюсь на местности — не дам себе заснуть, даже если придётся держать смежающиеся веки пальцами.

А спать хотелось с каждой минутой всё больше и больше, отчасти из-за того, что дышать стало значительно легче. И поэтому у инстинкта самосохранения несколько притупилась бдительность — он уже не переживал по поводу того, что я могу задохнуться во сне. В конце концов, устав бороться со сном, я закрыла глаза и впала в полузабытьё, оставив на страже подсознание, чётко улавливающее все звуки в помещении.

— Когда это случилось? — сквозь полудрёму услышала я незнакомый звонкий голос, по всей видимости, принадлежавший лекарю, и почувствовала, как чьи-то пальцы нежно коснулись места укуса.

— Около пятидесяти минут назад, — ответил Телар.

— Волшебная змея?

— Она.

— Хм… удивительно: девушка не только всё ещё жива, но ещё и в сознании, да и особых спазмов удушья не наблюдается. Такой яд распространяется очень быстро и уже должен был заблокировать важнейшие жизненные функции организма, — задумчиво проговорил Вахиб, чем-то смазывая рану.

— Спасибо волшебной настойке квера Леса, если бы не она — всё было бы уже кончено.

— Не только настойке, — голос лекаря звучал всё так же задумчиво. — Я заметил на её руке знакомый браслет, если бы не он, настойка оказалась бы бесполезной. Ничего не хочешь рассказать?

— Не сейчас. Скажу лишь одно — браслет попал к ней случайно, но по всем правилам, так что она его законная владелица, — обдумывая каждое слово, ответил Телар.

— Ну что же, раз ты это утверждаешь, то больше вопросов нет, — голос Вахиба зазвучал более расслабленно. — Ты мне друг, но Закон есть Закон.

— Всё понимаю, дружище. И, по-моему, я никогда не давал повода сомневаться в том, что всегда ему следую, — несколько жестковато сказал Телар.

— Извини, просто я узнал этот браслет.

— Разумеется, я тоже.

— Ещё раз прости.

— Всё в порядке.

О чём это они? Что за тайны с браслетом? И какая такая волшебная змея? Бред какой-то. Наверное, я сплю и брежу.

Мужчины замолчали. Я слышала лишь шипение газовой горелки и чувствовала непонятные манипуляции на своей ноге: её уже несколько раз чем-то мазали, накладывали какие-то примочки, потом обтирали и снова накладывали примочки, снова мазали… Ноге было то больно, то холодно, то жарко; потом её дёргало, пощипывало, пекло и снова ей было холодно… Кошмар какой-то… а вдруг она после всех этих процедур отвалится? Это было последнее, о чём я подумала, погружаясь в глубокий сон…

Я открыла глаза и огляделась. У изножья кровати, спиной ко мне, тихо беседуя, сидели Телар и знакомый лекарь. В памяти, в чёткой последовательности пронеслись события этой страшной ночи: остров, гроза, укус странной полосатой змеи, беспамятство, необъяснимое путешествие на побережье Гоа на руках у Телара, пещера… Неужели я всё
же уснула? И сколько проспала? Не знаю сколько, но по ощущениям — не меньше недели.

Я глубоко вдохнула и с радостью почувствовала, что дыхание больше ничто не блокирует. Теперь тело. Я осторожно пошевелила руками, ногами и поёрзала в постели, стараясь не привлечь к себе внимание, — уж очень не хотелось, чтобы мужчины созерцали меня во время исследований собственных возможностей. Невероятно, но я чувствовала себя так, словно и не было этого ночного кошмара, как будто я не висела на волоске от смерти совсем недавно… Неужели хвалёный чудо-лекарь сделал своё дело и
поставил меня на ноги? Нет, пока лежу, ничего наверняка утверждать нельзя, для начала нужно попытаться встать, тогда и пойму, поставил или нет.

Я активно заворочалась в постели и сладко потянулась, делая вид, что просыпаюсь. Оба мужчины немедленно вскочили и с двух сторон подошли ко мне.

— Как ты себя чувствуешь? — озабоченно спросил Телар, усаживаясь справа от меня.

— Отлично! Словно пережила перерождение! Хм, надеюсь, не в вампира, — счастливо улыбаясь, ответила я.

Удивительно, но отличное самочувствие начинаешь понимать и по-настоящему ценить, только серьёзно переболев.

— Ну вот и славно, — облегчённо выдохнул Телар и обменялся с Вахибом красноречивым взглядом.

«Ну и что они там перемигиваются? Что-то произошло, пока я спала? А вдруг из-за проблем с дыханием я громко храпела!?» — с ужасом подумала я, изучая выражения лиц мужчин.

— Ребята… что с ними? — вдруг спохватилась я, вспоминая прошедшую ночь. — Они в порядке? Этот жуткий шторм… можешь с ними как-то связаться? И как Баксик? —

Я умоляюще посмотрела на Телара.

— Не волнуйся, ребята в полном порядке. Мои люди предложили им эвакуацию, но они отказались, тем более что сразу после того, как мы покинули акваторию острова, буря стихла. Я оставил людей приглядеть за ними, на всякий случай. И парни в курсе, что ты пошла на поправку, но требуют переговорить с тобой лично, поэтому чуть позже сможешь пообщаться с ними по телефону, — успокоил меня Телар. — Что касается щенка, то он просил передать тебе пламенный привет.

У меня от сердца отлегло.

— Прям так и попросил? — улыбнулась я его последней фразе.

— Прям так и попросил, — честно подтвердил Телар, понимая, что я воспринимаю его слова как шутку.

— Пока не вставайте, разрешите, я Вас осмотрю, — всё тем же моложавым голосом, тоном, не допускавшим возражений, сказал лекарь и, усевшись рядом со мной с противоположной от Телара стороны, взялся за кисть моей руки. — Да, ввиду Вашего плохого самочувствия мы не успели познакомиться, меня зовут Вахиб, — добавил старик, переворачивая мою руку ладонью вверх.

— Алёна, — улыбнувшись, представилась я, внимательно наблюдая за действиями старика.

Лекарь насыпал мне на ладонь какой-то белый порошок, напоминающий тальк, и теперь аккуратно распределял его пальцами по поверхности. Закончив, Вахиб впился немигающим, острым взглядом в многочисленные морщинки, проявившиеся на ладони под воздействием порошка, изредка поворачивая её под разными углами, по всей видимости, для того, чтобы лучше что-то рассмотреть.

Он что, гадалка? Ничего себе, медосмотр… А как же пульс, давление, язык? И где мой любимый градусник?

— Вахиб — необычный доктор, — как бы отвечая на мои не высказанные вслух вопросы, пояснил Телар. — Он всё видит по руке.

— Здорово! — восхищённо воскликнула я и, обращаясь к лекарю, с нескрываемым любопытством спросила: — И что Вы там видите? Жить буду?

— Терпение, молодая леди, Вы меня сбиваете, — строго сказал Вахиб, не отрывая взгляда от ладони.

Я послушно замолчала и свободной рукой смахнула волосы со лба — чёлка отросла, пора подстригаться. Рука снова опустилась на постель, но вместо прохладной простыни обнаружила под собой что-то тёплое и мягкое — руку Телара. Я вздрогнула, но не отдёрнула руки, а повернула голову к мужчине и ласково ему улыбнулась. Наши глаза
встретились, и рука Телара осторожно, но крепко сжала мою… Глаза мужчины излучали такую теплоту, нежность и сострадание, что я невольно им залюбовалась: так необычно и в то же время приятно ощущать поток подобных эмоций от человека, сильного духовно
и физически. Я почувствовала, как меня охватили ответные чувства, за исключением разве что сострадания, и по всему телу пробежала лёгкая, приятная дрожь.

— Телар, оставь, пожалуйста, её руку в покое, — вдруг раздался суровый голос Вахиба. — Не это я сейчас пытаюсь разглядеть на её ладони.

Дёрнувшись от неожиданности, я повернула голову на голос: старик всё так же напряжённо всматривался в мелкие чёрточки на моей ладони, только вот губы его теперь были крепко сжаты, безмолвно намекая на недовольство хозяина.

— Извини, я немного увлёкся, — виновато пробормотал Телар, опукая мою руку на кровать, и вовсе не нужно было в этот момент смотреть на него, чтобы понять — он покраснел, и я не стала, дабы ещё больше его не смущать.

— Я так и понял… причём давно, — голос Вахиба немного смягчился.

Хм… а я вот не поняла: давно понял, что Телар немного увлёкся или понял, что Телар увлёкся давно? Это только в математике от перестановки слагаемых или множителей результат остаётся прежним, а в русском языке всё по-другому: переставишь слова — и смысл сказанного запросто может измениться. Иногда это очень удобная штука, например, когда нужно «налить воды», то есть наговорить кучу разных вещей, а
по сути не сказать ничего или сказать так, чтобы смысл сказанного мог толковаться двояко… прям как юристы при составлении договора… А лекарь случайно не юрист по совместительству?

Тем временем старик закончил изучение моей ладони и тщательно её вытер влажной тряпкой. Затем он левой рукой взялся за моё запястье, а пальцами правой начал постукивать по драгоценным камням надетого чуть выше запястья браслета. Если бы я не видела, чего касаются его пальцы, то решила бы, что он стучит по клавиатуре компьютера. От изумления я даже забыла поинтересоваться, не напутал ли он чего, лишь следила за его манипуляциями широко раскрытыми глазами, честно ожидая, чем всё это закончится.

Завершив непонятные действия, старик выжидающе уставился на пустую золотую пластину браслета, временами бросая взгляд на драгоценные камни. Если бы лекарь не был другом Телара, то я бы наверняка заподозрила, что он к ним примеряется, поэтому с трудом подавила в себе желание отдёрнуть руку.

«Как тебе не стыдно!» — раздался в моей голове возмущённый голос.

«Почему?» — удивилась я.

«Этот человек спас тебе жизнь, а ты думаешь про него невесть что!»

«Неправда, ничего такого я не думаю… — смутилась я, как если бы меня застукали на соседской яблоне с полными карманами яблок. — Просто всё происходящее очень странно и необычно, а ответов на эти странности у меня пока нет, но это вовсе не означает, что я не пытаюсь их получить, потому и лезет в голову всякая ерунда. Но в данном случае ты прав, и я постараюсь контролировать свои мысли, извини».

— Итак, я закончил, — прервал мой внутренний диалог Вахиб, который, по-моему, впервые с момента нашего знакомства улыбался.

— И каков неутешительный вердикт? — хитро прищурилась я.

— Ну почему же неутешительный, — продолжая улыбаться, ответил лекарь, обнажая крупные белоснежные зубы… все свои. — Ваши органы функционируют нормально, за исключением…

— …я знаю, всё в порядке, так и должно быть, — поспешно прервала его я, не дав завершить фразу. — Продолжайте, пожалуйста.

Как будто не заметив вмешательства с моей стороны, и ничем не выказав ни удивления, ни любопытства, тактичный лекарь продолжил:

— Итак, всё в порядке, опасность миновала. Сегодняшний и завтрашний день Вы проведёте здесь и пройдёте небольшой ускоренный реабилитационный курс лечения, собственно, мы с Вами его уже начали. Если будете выполнять все предписания и не станете отлынивать от процедур, то через пару дней практически полностью восстановитесь. Вам всё ясно?

— Да, доктор, большое Вам спасибо, — искренне поблагодарила я старика.

— Вот Ваше расписание, — сказал лекарь и протянул исписанный неразборчивым почерком лист бумаги. — Пропускать процедуры нельзя, если хотите быстро поправиться. Сейчас позавтракаете, потом поспите, а потом действуйте согласно расписанию. Всего доброго.

Позавтракаете? Значит, ещё утро? Ну и дела.

— «Чтобы толстой свинкой стать, нужно много есть и спать», — почему-то брякнула я внезапно пришедшие на память строки из детского стихотворения.

Начавший было убирать со столика баночки и скляночки старик вдруг резко выпрямился и, гневно сверкая зрачками, выпалил:

— Вы, молодая леди, не отдаёте себе отчёт в том, что произошло и чем всё это могло и ещё может для Вас обернуться. Вас с того света едва вырвали, а Вы о фигуре заботитесь!

Телар укоризненно зыркнул на старика, откровенно не одобряя его выпада. Зря он так: ну откуда же бедному лекарю знать, что шутки у меня такие?

— Извините, — запинаясь от стыда, пролепетала я. — Сама не знаю, что на меня нашло… э-э-э… просто стишок вспомнился. Конечно же, я сделаю всё, как Вы говорите, мне бы очень не хотелось, чтобы Ваши усилия оказались напрасными. Вы замечательный доктор!

По изменившемуся выражению лица было видно, что старик немного оттаял. Пробурчав что-то себе под нос, он продолжил опустошать сервировочный столик.

Пользуясь моментом и пытаясь, с одной стороны, избежать нового взрыва неудовольствия со стороны лекаря, с другой — продемонстрировать кротость и покорность, я осторожно спросила:

— Извините, ещё один малюсенький вопросик: а если мне не удастся уснуть — видите ли, у меня сейчас мысли вихрем роятся в голове от пережитых событий, — то можно я просто тихонечко полежу с закрытыми глазами где-нибудь на пляже в тенёчке?

Похоже, старик видел меня насквозь — повернувшись, он посмотрел на меня так, словно всем своим видом говорил: и кого ты, собственно, пытаешься надуть? Можно подумать, честно задрыхнешь, если скажу «нет». Но, будучи мудрым человеком, он коротко ответил:

— Можно, — и криво усмехнулся.

— А это тебе, — сказал Телар, протягивая широкие оливковые батистовые брюки — красотища — сил нет! — и мою родную жёлтую футболку, только чистую и отглаженную.

Я покосилась на свои джинсы, одиноко лежащие в ногах, — спасибо, что не выбросили — а точнее, на то, что от них осталось… Мама дорогая! Это же мои любименькие походные штанишки! Ну и что, что им пять лет и они в заплатках, они же лю-би-мень-кие, а к любименьким понятие возраста неприменимо. Разглядывая обрезок штанины, кумекая, как лучше изловчиться и переделать покалеченные джинсы в шорты, я, совершенно не задумываясь над произносимыми словами, брякнула, кивая на потрясающие оливковые шаровары:

— А чьи это штаны?

Я вздрогнула от звука разбившегося о пол пузырька и последовавшего за ним бурного потока ругательств. Мне не был знаком этот язык, но интонация, с которой слова были произнесены, беспардонно выдала содержание. Я быстро взглянула на лекаря — похоже, мой вопрос сразил старика наповал: он смотрел на меня с изумлением, транслирующим немой вопрос: «Откуда ты такое, человече?» На короткий миг мне стало не по себе. К сожалению, я не успела превратить немой монолог в открытый диалог, сбитая громким хохотом Телара.

— Алён, как это чьи? — сквозь смех спросил Телар. — Твои, разумеется. Уж не думаешь ли ты, что я их у кого-то одолжил или, ещё лучше, с кого-то снял? Посмотри внимательно — там этикетка висит, не успел оторвать. Мы же не на необитаемом острове находимся, кругом магазины.

Я почувствовала себя ужасно глупо и, стараясь скрыть смущение, состряпала на лице самое невинное выражение.

— Сейчас мы поднимемся в номер, и ты сможешь принять душ и переодеться, а потом отправимся на завтрак, — сказал Телар.

Я скользнула по нему взглядом — мама дорогая! — в отличие от меня, переодетой в мягкий, чистый халат, он всё ещё был в ночной грязной и мятой одежде. Бедный, значит, всё это время Телар от меня не отходил… Откинув одеяло, я осторожно села, намереваясь встать. Разгадав мои намерения, Телар подхватил меня на руки и усадил в стоящие наготове старые знакомые носилки с балдахином, на этот раз оборудованные двумя мягкими креслами.

— Мы опять поедем в этом катафалке? — возмутилась я, как только Телар оказался рядом со мной и шторки паланкина сомкнулись.

— Потерпи, таков порядок. Когда сможешь нормально топать собственными ногами — обязательно устрою тебе прогулку, — мягко, но твёрдо сказал Телар.

— Я чувствую себя в этой штуке последней дурой, — пробурчала в своё оправдание я и глубоко вздохнула.

— А я — нет, — сказал Телар. — И ещё, если всё время чувствовать себя первой умной, то вскоре разовьётся мания величия, а это, знаешь ли, очень опасная штука.

— Мне это не грозит, — спокойно возразила я и, спохватившись, возмутилась: — А что это ты мне зубы заговариваешь? Я всё жду, когда ты наконец пояснишь, что со мной произошло, а также ответишь на миллион пятьсот тысяч вопросов, которые разрывают на части мою несчастную голову. Ещё чуть-чуть и тебе придётся реанимировать меня после смерти от любопытства.

— Я больше чем уверен: мои ответы на твои миллион пятьсот тысяч вопросов породят ещё пятнадцать миллионов вопросов с твоей стороны. Боюсь, урчание моего голодного желудка помешает восприятию и осмыслению тобой всего того, о чём я собираюсь поведать, — прыснул со смеху Телар. — Твоё любопытство сможет дожить до послезавтрака?

— Оно постарается, но ничего не обещает, — благодушно ответила я и невинно захлопала глазками.

• Livebook, 2013
• Почему в момент угрозы нашей жизни время для нас замедляется?
  Почему с возрастом нам кажется, будто время ускоряет свой бег?
  Почему ход наших «внутренних часов» иногда не совпадает с ходом часов на стене?

  Бывало ли, что за весь день вы ни разу не взглянули на часы? Согласитесь, такое трудно представить. Время — очень важный компонент нашей жизни, но как много мы о нем знаем?
  Возможно ли играть с ним по своим правилам?
  «Искаженное время» — книга о том, как лучше руководить временем, по собственному желанию ускорять и замедлять его ход, точнее строить планы на будущее и, наконец, оборачивать неоднозначное восприятие времени себе на пользу. Читателю предстоит узнать, отчего обратный путь всегда кажется короче, по каким причина время для больного с высокой температурой течёт медленнее, а 60 минут у стоматолога протекают совсем иначе, нежели последний час рабочего дня.
  Вполне вероятно, книга вызовет настойчивое желание изменить своё отношение ко времени. Ведь в нашей власти управлять восприятием времени, разрушая будничную рутину разноцветными впечатлениями.

• Перевод с английского Ольги Дементьевской

---

Корреспондента BBC Алана Джонстона схватили в подконтрольном
палестинцам секторе Газа. Времени в его
распоряжении оказалось предостаточно, однако он
не мог следить за его ходом: у него не было с собой ни
наручных часов, ни книг, ни ручки с бумагой; о смене
дня и ночи он догадывался лишь по полоскам света,
пробивавшимся через закрытое ставнями окно, и по
медленному перемещению тени на стене. Поначалу он
отсчитывал дни по доносившимся до него призывам
к молитве, звучавшим пять раз в день, однако вскоре
сбился со счета. «Я стал делать зарубки на дверном
косяке — так обычно все узники и поступают. Однако
через некоторое время перестал, испугавшись, что
охранник, увидев зарубки на двери своего дома, разозлится
— он частенько бывал не в духе. Решил ставить
зарубки на своей зубной щетке, но поскольку в точной
дате уверен не был, вскоре запутался».

Алан Джонстон провел в той каморке без малого
четыре месяца, причем, все это время он не имел ни
малейшего понятия, как долго его продержат взаперти,
останется ли он в живых вообще. «Я чувствовал
время, будто оно было живым существом, навалившимся
на меня всем своим весом, вынести который
непросто. И конца-края этому не было видно, ведь вы
не знаете, когда вас освободят и освободят ли вообще.

Перед вами бескрайнее море времени, через которое
плыть и плыть». Чтобы как-то скоротать часы, Алан
пробовал занять себя интеллектуальными играми.
Он ставил перед собой разные задачи, например, разрабатывал
безупречную стратегию опровержения
идеи апартеида. Сочинял рассказы и стихотворения.
Однако литературные упражнения без ручки и бумаги
оставались упражнениями в уме: «Сочинив семь бездарных
строк, вы должны сначала запомнить их и только
потом браться за восьмую. Сочинив девятую строку,
вы вдруг обнаруживаете, что первые пять забыли».
В конце концов Алан придумал, чем заполнить свободные
часы, причем идея его основывалась на концепции
самого времени; о ней мы еще поговорим.

Жизнь Алана оказалась во власти не только похитителей,
но и времени. В этой главе я расскажу об условиях,
при которых время, искривляясь, тянется невообразимо
долго — как в случае Алана Джонстона. В том,
что для него, сидящего взаперти безо всякой связи
с внешним миром, оно растянулось — нет ничего удивительного.
Однако я остановлюсь и на других, более
необычных обстоятельствах, при которых время расширяется.
Именно это его загадочное свойство нас будет
интересовать, но прежде давайте задумаемся: почему
способность чувствовать ход времени так важна: и для
каждого из нас в отдельности, и для всего общества?

Точный расчет времени делает возможными
коммуникацию, сотрудничество, взаимоотношения
в обществе. Согласования времени требует любая деятельность,
в которой участвует больше одного человека
— обычная беседа невозможна без расчета времени
с точностью до миллисекунд. Порождая и воспринимая
речь, мы рассчитываем время до одной десятой
секунды. Разница между «па» и «ба» заключается
лишь во времени задержки звука перед гласным: если задержка дольше, мы слышим «п», если короче — «б».
Поднесите руку к шее в области голосовых связок: при
произнесении «ба» губы размыкаются одновременно
с вибрацией связок; при произнесении «па» вибрации
запаздывают. Причем запаздывание минимально —
всего на миллисекунду. Подобная разница в звучании
слогов может перевернуть смысл фразы с ног на голову.
Например, вместо «Девочка моя синеглазая» мы услышим
«Девочка моя с синим глазом». Для согласованной
работы мускулатуры рук и ног требуется скорость реакции
до миллисекунды. Но для выполнения многих действий
хватает точности восприятия до секунды: мы различаем
музыкальный ритм, ударяем по мячу. Оцениваем,
что будет быстрее: встать в зале аэропорта на «бегущую
дорожку» или прошагать рядом с ней. (Ответ: зависит
от обстоятельств. Ученые из Принстонского университета
выяснили, что обычно на «бегущей дорожке» перемещаются
медленнее — вставая на нее, мы, как правило,
замедляем шаг или, того хуже, натыкаемся на тех, кто,
едва шагнув на полотно, тут же останавливается. Если
«бегущая дорожка» пуста, мы пересечем зал аэропорта
быстрее, чем на своих двоих, но только при условии,
что и на движущемся полотне продолжим идти.)

Наше чувство времени вовсе не идеально, однако
чаще всего мозг успешно скрывает этот факт — в нашей
картине мира время представляет собой плавно текущий
поток. Плохо дублированный фильм должен
быть действительно плохим, чтобы мы это заметили;
исследования показали, что если расхождение между
речью и картинкой составляет менее 70 миллисекунд,
наш идет на поводу наших ожиданий. Они заключаются
в том, что раз губы актера шевелятся, и мы слышим
совпадающие с артикуляцией звуки речи, то эти
два действия происходят одновременно. Но если
нас предупредить о несовпадении, мы в состоянии различить, идет картинка быстрее звуковой дорожки
или запаздывает. Выходит, все дело в том, что наш
мозг, не будучи предупрежден, привычно воспринимает
звук и картинку как совпадающие — именно так
в фильмах обычно и бывает. Порой наши отношения
со временем зависят от того, какими органами чувств
мы воспринимаем информацию: гораздо легче запомнить
ритм, выстукиваемый на азбуке Морзе, нежели
с ее же помощью записанный на бумаге.

Предлагаю вам проделать опыт, связанный с тактильными
иллюзиями:

Для опыта вам понадобится доброволец. Возьмите человека за предплечье и попросите отвернуться. Обратным
концом ручки слегка постучите по его руке — сначала возле
запястья, потом рядом с внутренней стороной локтя; ритм
постукиваний при этом не должен прерываться. После чего
спросите испытуемого, что именно вы только что сделали.

Скорее всего, испытуемый будет утверждать, что
вы прошлись, постукивая, по всей руке — от запястья
до локтя. И хотя на самом деле середины руки вы даже
не касались, мозг, основываясь на категориях расстояния
и ритма постукиваний, сделал определенные
предположения. То же происходит в опыте со светом:
если вы станете быстро включать и выключать свет, он
будет восприниматься как мерцание, но если вы начнете
щелкать выключателем еще быстрее, на определенном
этапе вам покажется, что свет просто включен
— мозг найдет мерцанию логическое объяснение,
сочтя его постоянным светом. Чтобы осмыслить события,
мы соотносим их со временем.

Современные компьютеры, считающие с точностью
до миллисекунды, сильно облегчили жизнь
ученым, исследующим вопрос о том, какие временные интервалы мозг распознает, а какие — нет.

В 1880-х годах австрийский физиолог Зигмунд Экснер
задался целью определить кратчайший временной отрезок
между двумя звуками, различаемый человеческим
ухом. В эксперименте он использовал колесо Савара —
металлический диск с зубцами по всей окружности,
которые при вращении диска издавали громкие щелчки.
При высокой скорости вращения колеса отдельные
щелчки сливаются в сплошной звук — совсем как в опыте
с мигающей лампочкой. Экснер намеревался определить
минимальный временной интервал, при котором
человек слышит отдельные щелчки. Подобный этому
опыт физиолог проделал с электрическими искрами.
Оказалось, степень восприимчивости разных органов
чувств сильно отличается: следя за искрами, испытуемые
затруднялись отделить одну от другой, а в случае со
щелчками могли различить два звука, следующие друг
за другом с промежутком в 0,05 секунды.

Подобная точность восприятия — до миллисекунд —
впечатляет, однако и это еще не предел. Субъективное
ощущение времени рождается благодаря способности
поместить эти миллисекунды в контекст. Как сказал
в своей работе по феноменологии времени философ
Эдмунд Гуссерль, мы слышим песню как одну ноту
в каждое отдельное мгновение, однако наше чувство
будущего и чувство прошлого — наша память и предвосхищение
— слагают разрозненные ноты в песню.
Восприятие времени у каждого свое, это часть нашего
сознания, которую нам трудно выразить словами.
Аврелий Августин писал: «Что есть Время? Когда меня
спрашивают о нем, я знаю, о чем идет речь. Но стоит
мне начать объяснять, я не знаю, что и сказать!» И все-таки
мы постоянно обращаемся к абстрактным идеям,
включающим в себя понятие времени: шесть месяцев,
прошлая неделя, следующий год. И все нас понимают.
Таким образом, понятие времени одновременно относится
и к индивидуальному, и общему.

Твое время — мое время

Каждое общество формирует свои правила в отношении
времени, которые разделяют и понимают все
члены этого общества. Возьмем спектакль и вечеринку,
начинающиеся в одинаковое время — 19:30.
Во многих культурах мира, включая европейскую
и североамериканскую, принято на спектакль приходить
чуть раньше, а на вечеринку — чуть позже.
Социолог Эвиатар Зерубавель считает, что эти общепринятые
нормы позволяют нам судить о времени.

Мы знаем, что обычно спектакль или представление
продолжаются два часа, и все, что длится дольше, для
нас слишком затянуто. Однако этот же двухчасовой
отрезок покажется нам слишком коротким, если говорить
об утренних рабочих часах. Привыкнув видеть
знакомого в один и тот же час, мы, столкнувшись
с ним в другое время, можем его и не узнать. Внутри
культур вырабатываются определенные правила: как
долго можно оставаться в гостях, как долго следует
ухаживать за девушкой, прежде чем сделать ей предложение.
Исключения из этих правил нас удивляют.

Как-то мне довелось побывать в Гане. Во время обеда
я сидела за столом с шестью мужчинами; двое из них,
один — местный, другой — шотландец, поразили всех
нас своими историями о том, как на первом же свидании
сделали будущим женам предложения. (На случай,
если вам вдруг интересно: обе женщины ответили
согласием, оба брака вот уже двадцать лет
выдерживают испытание временем.)

Привычный уклад жизни вселяет в нас уверенность.
Он настолько важен, что нарушение устоявшегося
порядка ломает наше представление о времени,
а в крайних случаях порождает тревогу.

В американской тюрьме на территории кубинской
провинции Гуантанамо время приема пищи, сна,
допросов постоянно меняли, чтобы подавить естественную
потребность заключенных в подсчете времени
и вызвать у них тревожное состояние. Алану
Джонстону, оказавшемуся в плену, знание точной даты
не принесло бы никакой практической пользы, и все
же он испытывал потребность в счете дней. В таком
стремлении к предсказуемости и контролю нет ничего
нового. Еще в Средние века монахи Ордена св. Бенедикта
считали, что предсказуемость — необходимое
условие добропорядочной, богобоязненной жизни;
они звонили в колокола через равные интервалы времени,
проводили службы в определенные часы, задавая
ритм жизни ордена.

Время определяет наш образ жизни: когда нам
работать, есть и даже отмечать праздники. Как монахи-бенедиктинцы
знали, когда раздастся звон колоколов,
так и мы знаем, чего и когда ожидать, руководствуясь
определенными временны́ми схемами собственной
жизни. Причем новые перечеркивают прежние,
устаревшие: привыкая к новому школьному расписанию,
вы моментально забываете прежнее. Некоторые
из наших временны́х схем зависят от смены времен
года, например, довольно ярко выражены временны́е схемы зимнего и летнего сезонов. Другие определяются
нашей культурой. Если меня привезут на мою
улицу и попросят определить время, в своих суждениях
я буду опираться как на естественные факторы,
так и на культурные. Если дороги практически пусты,
прохожих мало, а соседняя парикмахерская закрыта,
я предположу, что сегодня — воскресенье. Температура
воздуха и листья на деревьях подскажут время года.
Положение солнца на небосклоне (если он, конечно,
не затянут тучами) позволит приблизительно определить,
который час.

Благодаря цикличной природе календаря у нас
возникает упорядоченное представление о времени.
Когда вы учитесь в школе, ваш год определяет школьное
расписание, причем, его воздействие в эмоциональном
плане зачастую ощущается и много времени
спустя (некоторые учителя до конца от него так и не
избавляются). Американский психиатр Джон Шарп,
наблюдая своих пациентов, заметил, что некоторые
из них в конце лета чувствуют себя хуже: живя многие
годы по школьному расписанию, они так и ждут после
«каникул» начала «учебного года». Вы удивитесь, но в
странах Северного полушария, где климат умеренный,
количество самоубийств возрастает весной — ожидание
солнца и тепла не приносит облегчения, а лишь
усиливает депрессию.

Как вы, наверное, догадались, смена времен года
влияет на людей по-разному, в зависимости от того, где
они живут. А значит, в разных местностях разное отношение
ко времени. Исследуя этот феномен, социопсихолог
Роберт Левин сравнил ритм жизни в тридцати
одной стране по трем показателям. Во-первых, он измерил,
с какой скоростью люди ходят. Среднюю скорость
передвижения он высчитал, ориентируясь на отдельных
пешеходов, идущих утром в час пик в одиночку;
при этом для эксперимента выбирались улицы с ровной
поверхностью и широкими тротуарами. Любителей разглядывать
витрины магазинов Левин в расчет не брал —
они заведомо никуда не торопятся. Замеры проводились
в местах с небольшим людским потоком, не замедлявшим
скорость отдельных пешеходов. Во-вторых, он
сравнивал скорость выполнения рутинной задачи —
человек просил на почте марку, платил за нее и получал
сдачу, общаясь с работником почты на местном языке.
И наконец, ученый определял отношение к измерению
времени в каждой культуре — отмечал, насколько точны
пятнадцать часов в банках каждого выбранного города.
Анализ проведенных измерений позволил Левину
судить о ритме жизни каждой страны. Возможно, вы
не удивитесь, что самый напряженный ритм жизни —
в США, северных странах Европы и странах Юго-Восточной
Азии. Однако полученные Левиным результаты
не всегда оказывались предсказуемыми. По скорости
покупки марки Коста-Рика получила тринадцатое место.
(Забавно, что мой опыт покупки марки в этой стране
говорит о прямо противоположном. Впрочем, для того
и нужны регулярные исследования — чтобы не полагаться
на единичный случай.) Но даже в пределах одной
и той же страны результаты могут сильно разниться.
Левин сравнивал данные тридцати шести городов США
по таким показателям как скорость пешеходов, точность
хода часов и время, затраченное на почте на получение
сдачи. Самым «быстрым» оказался Бостон, а Лос-Анджелес
с его мощной индустрией развлечений занял
последнее место — в этом городе работают самые неторопливые
банковские служащие. В начале 1990-х годов
первое место прочили Нью-Йорку, однако в ходе полуторачасового
наблюдения за пешеходами на улицах
города один человек пострадал от уличного грабителя,
а другой — от карманника. Нечего и говорить, что скорость
их передвижения замедлилась.

На момент проведения исследования самый напряженный
ритм жизни оказался у стран с самым высоким
уровнем развития экономики. Сам собой напрашивается
вопрос о том, что первично: действительно ли
жители развитых стран подчиняются стремительному
темпу жизни, потому что больше ценят время, или
же он изначально приводит к экономическому росту?
Энергичность и скорость, бесспорно, способствуют
процветанию компаний, но до известного предела —
насколько бы вы ни повышали скорость работы, росту
рынка сбыта продукции это не способствует. Как бы ни
увеличивали скорость производства зонтов в стране,
где не бывает дождей, никто их у вас не купит. Итак,
связь между ритмом жизни и валовым внутренним продуктом
двухсторонняя. Ускорение ритма жизни ведет
к росту экономики, однако рост экономики также требует
от людей ускорения, увеличивает зависимость
общества от времени.

• «Питер», 2013
• Эту книгу не надо читать тем, у кого к жизни нет никаких вопросов, — будьте счастливы! Все остальные, чем бы они не занимались, наверняка думают о том, как сделать свою жизнь более гармоничной, то есть счастливой. Известный писатель, телеведущий, автор ряда книг по психологии общения Андрей МАКСИМОВ предлагает свой рецепт: надо научиться брать интервью — у самого себя, у близких и далеких людей, у любимых и не любимых, у окружающего мира, у телевидения и Интернета… Максимов создал свою систему общения, которая не только помогает людям избавиться от одиночества, но меняет их мировосприятие, а, значит, их самих. С лекциями на эту тему автор объездил множество городов страны и мира. Эта книга не ответит на все Ваши вопросы. Но она сделает Вашу жизнь осознанней, гармоничней и интересней. После лекций Максимова люди признаются: мы стали другими. Что мешает измениться Вам?

---

Какие жизненные проблемы можно решить, научившись брать интервью?

Интервью как способ получения энергии от других людей

Из опыта жизни мы знаем, что нас питают разные энергии: энергия солнца, которую мы приобретаем и непосредственно, и от еды; энергия, которую мы получаем от сна, от любимого дела; огромную энергию дает человеку вера в Бога…

Мы можем не понимать суть этих энергий, мы даже можем в них не верить.

Однако любой артист вам скажет, что на сцене проходят многие болезни. А вот тот, кто занимается нелюбимым делом, вряд ли сообщит, что он выздоравливает от работы. Не происходит ли это от того, что лечит лишь любимая работа?

Мы знаем по себе, какими вялыми становимся, если не выспались. Но стоит нам вступить в интересующий нас диалог, как эта вялость куда-то исчезает.

Среди самых главных энергий, питающих нас, безусловно, есть энергия, которую мы получаем от других людей.

Знаменитый революционер Феликс Дзержинский с большевистской прямотой утверждал, что он вообще не понимает, о чем можно разговаривать с человеком, который никогда не сидел в одиночной камере.

Несмотря на очевидный цинизм этой фразы, в ней есть своя правота. Почему, собственно говоря, сидение в одиночной камере — такое тяжелое испытание, даже когда человек не испытывает нужды в еде и питье?

Потому что он отключен от мощного источника энергии — от других людей.

Нам кажется, что веселые люди всегда компанейские, а мрачные — всегда одиноки.

На самом деле это так с точностью до наоборот: люди, любящие компании, такие веселые, потому что они набираются энергии от других людей.

А когда человек целыми днями сидит дома, сам себя сажая в одиночку, он отключает себя от мощного источника энергии и поневоле мрачнеет.

Именно потому, что интервью позволяет найти некую общность, — это самый лучший способ обмена энергиями между людьми.

Интервью как один из способов стать счастливым

В одной из своих книг очень мудрый и очень современный философ Его Святейшество Далай-Лама заметил: «Я считаю, что основная цель человеческой жизни — счастье. Это очевидно. Независимо от того, кто мы — атеисты или верующие, буддисты или христиане, — все мы ищем что-то лучшее в жизни. Таким образом, по моему мнению, основное движение в жизни — это движение к счастью».

Каждый из нас, конечно, хочет стать счастливым. Без сомнения, одна из причин, которая мешает нам это сделать, — одиночество. Согласимся, что одинокий человек редко ощущает себя счастливым.

Меж тем тот, рядом с кем есть близкие и родные люди, начинает ощущать себя несчастным, только когда приходит большая беда.

Часто употребляя слово «одиночество», всегда ли мы понимаем, какой смысл вкладываем в это слово?

Ученые дают определение: «Одиночество — эпизодически острое ощущение беспокойства и напряжения, связанное со стремлением иметь дружеские или интимные отношения».

Одинокий человек — человек беспокойный и напряженный.

Быть счастливым не только приятно, но и полезно.

Одинокие, несчастливые люди болеют чаще и тяжелей!

Умение брать интервью — общаться, находить общее с другим человеком — самый эффективный способ уничтожить одиночество и значит — приблизить себя к счастью.

Интервью как способ получения информации от человека

Если вы хотите получить любую информацию от любого человека — у вас есть один-единственный способ это сделать: взять у этого человека интервью.

О том, что такое информация, мы поговорим буквально в следующей главе.

Пока же договоримся: это то, что могут нам дать окружающие нас люди — начиная от родственников и заканчивая продавцом в магазине, начиная от ближайших друзей и заканчивая начальником.

Представляете, как здорово научиться получать из этого хаоса новостей те, что необходимы именно тебе!

Интервью как способ познания

Любое познание — это интервью.

Любое познание начинается с вопросов. Всем великим открытиям в науке — то есть великим ответам — предшествовали великие вопросы.

Наука — это бесконечная цепь интервью, которые на протяжении веков ученые берут у действительности.

Прогресс, о неоднозначной роли которого мы еще поговорим чуть позже, — это собрание великих ответов на великие вопросы.

Чтение — тоже познание. И значит — тоже интервью.

Почему одни люди выбирают книги Донцовой, а другие — Достоевского? Почему в одном душевном состоянии мы перечитываем Цветаеву, а в другом — Бунина? И чем вообще все эти писатели отличаются?

У одних из нас есть вопросы к Донцовой, а у других — к Достоевскому. В разном душевном состоянии у нас могут появиться вопросы и к Донцовой, и к Достоевскому, и к Цветаевой.

Но если у человека нет внутренних вопросов к автору, он не достанет с полки его книгу и не будет скачивать ее из Интернета.

Чтение — это интервью, которое мы берем у автора.

Цели у этой «беседы» могут быть самые разные, начиная с того, что мы просто хотим провести время, и заканчивая потребностью понять что-то очень важное в самом себе. Но это — всегда интервью.

Об Интернете как о способе общения мы поговорим отдельно, в свой черед.

Сейчас же заметим, что очень многие из нас используют Интернет как справочный источник. Другими словами: мы берем у Интернета интервью.

Если вы хотите получить информацию от книги или из Интернета — вам не мешает научиться общим законам получения информации.

Познавая другие города и страны, мы тоже берем у них интервью.

У меня есть друг — замечательный израильский фотограф Дмитрий Брикман. На открытии в Москве своей выставки фотографий, посвященной Иерусалиму, Дима сказал: «Я не изучаю город и ничего не фиксирую. Я беру у него интервью».

Действительно, если мы хотим не просто пройти с экскурсией по незнакомому городу, а постараться понять его — мы должны с городом поговорить. С его жителями, с его историей, его камнями, его памятниками.

Мы должны прийти к городу со своими вопросами и постараться получить ответы. Не просто зафиксировать, а постараться понять для себя: почему в этом городе именно такие жители и почему они живут так, а не по-другому? Во всех городах мира толпы разные, чем отличается эта толпа от прочих? Почему люди строили такие дома и как они в них жили? Почему они проводят время именно в таких ресторанах, именно так и именно за такой едой?

Только в этом случае можно будет констатировать, что мы не просто формально отметились, но получили от города информацию.

Если вы не смогли взять у города интервью — вы не смогли его узнать.

Кстати, фотографии Брикмана — это не фиксация событий или лиц, а именно попытка — на мой взгляд, очень удачная — познания другого города.

Интервью как важнейший профессиональный навык

Любая профессиональная деятельность связана с людьми и с познанием того дела, которым вы занимаетесь.

Вы сумеете добиться большего понимания от других людей и лучше понять сферу своей деятельности, если научитесь брать интервью.

Кроме того, есть профессии, в которых умение беседовать является принципиальным, я бы сказал — решающим умением.

И это работа не только журналиста, но и, скажем, врача. Если врач не умеет получить от своего пациента важную информацию — процесс лечения может сильно усложниться.

Продавец (или, как сейчас модно говорить, менеджер по продажам), возможно, будет удивлен, узнав: часто ему не удается продать свой товар только потому, что он не умеет получить точной информации о потребностях своего клиента.

Многим из нас приходилось либо проходить собеседование при приеме на работу, либо, наоборот, принимать собеседование. И в том и в другом случае умение брать интервью — необходимо.

Короче говоря,

умение брать интервью — это важнейший и универсальнейший профессиональный навык.

Интервью как единственно возможный способ самопознания

Будда мудро заметил, что мы становимся тем, что о себе думаем. А как узнать, что мы о себе думаем? Побеседовать с самим собой, получить информацию.

Не истерить, не всхлипывать, не рвать на себе волосы, а постараться спокойно получить от самого себя информацию, которая поможет разобраться и в самом себе, и в своем поведении в конкретной ситуации.

Тот, кто умеет брать у самого себя интервью, существует как человек, который умеет самого себя осознавать. Это интервью берется все по тем же универсальным законам. Я прекрасно отдаю себе отчет в том, что само слово «самопознание» нас пугает. Мы относимся к нему чрезвычайно серьезно, а значит, чуть испуганно. Мы существуем в такой системе ценностей, в которой познание самого себя есть очень важный, сущностный акт с элементами трагизма.

И вот это серьезное, почти сакральное понимание самопознания часто мешает нам вести беседу с самими собой. Мы боимся таких бесед. Они нам кажутся едва ли не противоестественными.

Хотя на самом деле нет ничего более естественного для человека, нежели говорить с самим собой. В конце концов,

если вы боитесь честно разговаривать с собой — то как же вы не испугаетесь разговаривать с другими?

Не бойтесь задавать самому себе вопрос «зачем?»: «Зачем я делаю это дело?», «Зачем я меняю работу?», «Зачем я грущу, если можно веселиться?», «Зачем я общаюсь с этим человеком, если он мне неприятен?»

Когда человек сам себе задает вопросы — он всегда знает ответы. Другое дело, что у него не всегда хватает смелости самому себе в этом признаться.

Но страх — непродуктивен. Еще более непродуктивно — вранье самому себе. Я убежден:

любой человек может вступить с самим собой в контакт — как минимум для того, чтобы понять смысл своих поступков.

Это делает жизнь более осознанной. А значит, более счастливой.

Интервью как способ предотвращения скандала

Что такое семейный скандал?

Или скандал, который случился между двумя водителями, что-то не поделившими на дороге?

Или ссора между родителями и детьми? Между начальником и подчиненным? Между друзьями?

Это такая ситуация, когда эмоции взяли верх над разумом и вместо общения нормальными словами случился бессмысленный крик.

В основе любого скандала лежат повод и причина.

Если вы идете на поводу у повода (уж извините за невольный каламбур) — значит, вы даете выход своим эмоциям. Тут-то и начинается ссора.

Если же вы хотите выяснить причину, которая порождает скандал, — у вас нет иного способа, как только обменяться информацией, попробовать понять.

Другими словами: если люди захотели и сумели взять друг у друга интервью — то есть выяснить причину распри, — вероятность ссоры и скандала между ними минимизируется.

Разговор объединяет. Истерика и крик разъединяют.

Интервью как наиболее правильный способ общения между родителями и детьми

Если вы бесконечно читаете лекции своему чаду (то есть высокомерно говорите ему то, что он, скорее всего, знает и так) — значит, между вами нет общения, нет общего.

Если чадо покорно выслушивает все ваши нотации и молчит — это вовсе не предмет для радости. Да, вы удачно сыграли роль родителя, а чадо — роль послушного ребенка.

Но ведь где нет общения — там нет общего.

Знаменитый американский психотерапевт Эверетт Шостром заметил: «Родитель не делит мир на мир детей и мир взрослых, а рассматривает его как мир личности, где каждый индивид имеет право на удовлетворение своих потребностей».

Если вы не берете у ребенка интервью: то есть не стараетесь получить от него информацию про его жизнь, и если он не берет интервью у вас: то есть не старается вас понять, — значит, вам неинтересны миры друг друга.

То есть у вас нет общения, нет общего.

Понимаете ли вы, что когда ребенок подрастет, это отсутствие общего может так «рвануть», что ваш казавшийся столь прочным семейный уклад разлетится в пух и прах?

Интервью как наиболее эффективный способ общения между начальником и подчиненным

Хороший руководитель — это тот, кто может объединить людей, кто может создать коллектив, нацеленный на решение общих задач.

Для этого он должен брать у своих подчиненных интервью и не бояться делиться с ними информацией.

Плохой руководитель — это тот, кто не нуждается в обмене информацией, потому что ему кажется, что он все знает сам.

Понятно, что у такого руководителя люди постепенно превращаются в рабов, которые не умеют и/или боятся принимать самостоятельные решения.

Умение обмениваться информацией — то есть брать и давать интервью — необходимейшее качество руководителя любого уровня.

Итак, интервью — это ключ к познанию мира.

Все ли замки он открывает?

Интервью работает во всех тех случаях, когда вам для анализа человека, ситуации, города, познания чего-либо необходима информация.

В познании любой научной проблемы необходима информация.

Для того чтобы разобраться в самых разных конфликтах, нужна информация.

Чтобы двигать самого себя по жизни к счастью, надо разобраться в самом себе, то есть получить от самого себя информацию.

Для того чтобы познать город — нужно получить от него информацию.

А для того чтобы познать море — информация не нужна.

Мы любим/не любим город за что-то (за его кривые — некривые улицы, красивые — некрасивые дома, доброжелательных — недоброжелательных людей и так далее), море мы любим не за то, что оно соленое или теплое. Мы его любим/не любим просто так.

Чтобы выстроить семью, необходима информация. Более того, если супруги умеют получать друг от друга информацию, они никогда не скандалят.

А вот для того, чтобы возникла любовь, информация не нужна.

Мне очень нравится вывод, который делают удивительные люди и ученые Александр и Николь Гратовски: «Начало любви — не результат выбора, а мгновенная однозначность Совпадения».

Абсолютно справедливо! Но Совпадение возникает/не возникает безотносительно полученной информации.

Интервью не работает, когда речь идет о вере. Поскольку не человек находит веру, а вера — человека, то здесь у нас — так же как в любви — нет осознанного, логичного выбора. Нам не нужна информация, чтобы принять решение, и значит, умение брать интервью нам не поможет.

Интервью работает, когда у вас есть выбор. Оно помогает сделать этот выбор правильно.

Большинство наших разговоров с женой, другом, ребенком, начальником, подчиненным, продавцом в магазине, человеком на улице и так далее, и так далее, и так далее подразумевает необходимость некоторого выбора, для правильного осуществления которого необходима информация.

Именно поэтому так важно научиться брать интервью.

Если мы научимся брать интервью в повседневной жизни, мы сможем решать огромное количество самых разных проблем. Точнее: они решатся как бы сами по себе.

Поэтому жизнь человека, научившегося брать интервью, меняется самым кардинальным образом.

Умение брать интервью делает жизнь проще, спокойнее и понятнее, а значит, счастливее.

Теперь, когда мы пришли к принципиальнейшему для дальнейшего разговора выводу, нам пора уже подробно разобраться с главным героем нашей истории, понять: а что же такое интервью?

Поговорим и подумаем об этом.

• «Эксмо», 2013
• Про любовь, которая сильнее смерти.
  
  Про тот свет и эту тьму.
  
  Загадки сознания и их разгадки.
  
  Основы вампоэкономики.
  
  Гинекология протеста.
  
  Фирма гарантирует: ни слова про Болотную!
  
  Впервые в мировой литературе: тайный черный путь!
  
  Читайте роман «Бэтман Аполло» и вы узнаете все, что должны узнать.

• Купить электронную книгу на Литресе

---

— Как ты знаешь, проблемы человека связаны с тем, что он постоянно хочет сделать себя счастливым, не понимая, что в нем нет никакого субъекта, никакого «я», которое можно было бы осчастливить. Как говорил Дракула, это как с компасом, который тщится указать сам на себя и крутится как пропеллер.

— Я помню, — ответил я.

— Однако, — сказал Озирис, — эта проблема решается, если вместо того, чтобы делать счастливым себя, ты попытаешься сделать счастливым другого. Совершенно не задаваясь вопросом, есть ли в другом какое-то «я», которое будет счастливо. Это возможно, потому что другой человек всегда остается для тебя тем же самым внешним объектом. Постоянным. Меняется только твое отношение к нему. Но компасу есть куда указывать. Понимаешь?

— Допустим, — сказал я.

— Дальше просто. Ты отождествляешься не с собой, а с ним. Для вампира это особенно легко — достаточно одного укуса. Ты понимаешь, что другому еще хуже, чем тебе. Все плохое, что есть в твоей жизни, есть в его тоже. А вот хорошее — не все. И ты стараешься сделать так, чтобы он стал хоть на минуту счастлив. И часто это удается, потому что большинство людей, Рама, мучается проблемами, которые для нас совсем несложно решить.

— И что дальше?

— Дальше тебе становится хорошо.

— Но почему? — спросил я.

— Потому что ты отождествился не с собой, а с ним. Другой человек, чем бы он ни был на самом деле — куда более долговечная иллюзия, чем все твои внутренние фантомы. Поэтому твое счастье будет длиться дольше. Оно в этом случае прочное.

— Но…

— Звучит дико и неправдоподобно, — перебил Озирис. — Я знаю. Но это работает, Рама. Дракула назвал это «позитивным вампиризмом», потому что мы как бы питаемся чужим счастьем, делая его своим собственным. Для большинства вампиров, как ты понимаешь, такое неприемлемо.

— Почему?

— Потому что это путь к счастью, который проходит в стороне от баблоса и всего, что с ним связано. Почти святотатство.

— И что, — спросил я, — можно любого человека сделать объектом такого вампиризма?

— Практически да.

— А в чем техника?

— Я ведь уже сказал. Ты смотришь на другого человека и понимаешь, что он сражается с жизнью из последних сил, и совсем скоро его не станет. И это касается десятилетнего так же, как и семидесятилетнего. И ты просто приходишь ему на помощь и делаешь так, чтобы из-за тебя его жизнь хоть ненадолго стала лучше… Вот и все. Представляешь, если бы так жили все?

Тень невозможного мира на секунду встала перед моим мысленным взором, просияла щемящим закатом — и исчезла.

— Звучит красиво, — сказал я. — Но не верится, что так можно…

— Это надо испытать, — ответил Озирис. — Иначе не поймешь. Только здесь есть одно важное правило.

— Какое?

— Нельзя отвращаться. Врубать заднего. Мол, этот хороший, я ему помогу, а этот нет — пусть подыхает. Если ты помогаешь тем, кто тебе нравится, ты просто расчесываешь свое эго. Когда твой компас начинает крутиться как сумасшедший, ты не обращаешь на него внимания. Потому что ты делаешь это не для себя. В этом все дело. Понимаешь?

Я кивнул.

— В идеале помогать надо первым встречным. Поэтому я, чтоб они всегда были под рукой, просто нанял бригаду молдаван, не глядя, кто и что. И поселил в своей квартире… А чтоб вампиры хорошего не думали, пустил слух, что красную жидкость на кишку кидаю… Ну и молдаван подучил подыгрывать. Ты не представляешь, Рама, как этим ребятам мало надо было для счастья. Послать деньги семье, бухнуть да в карты поиграть. Ну еще, понятно, телевизор. И о политике поговорить. Как я с ними со всеми был счастлив… Просто невероятно…