Элена Ферранте. История нового имени

• Элена Ферранте. История нового имени / Пер. с ит. Т. Быстровой. – М.: Синдбад, 2017. – 512 с.

Вторая часть завоевавшего всемирную популярность четырехтомного неаполитанского квартета продолжает историю Лену´ Греко и Лилы Черулло. Подруги взрослеют, их жизненные пути неумолимо расходятся. Они по-прежнему стремятся вырваться из убогости и нищеты неаполитанских окраин, но каждая выбирает свою дорогу. Импульсивная Лила становится синьорой Карраччи; богатство и новое имя заставляют ее отречься от той себя, какой она была еще вчера, оставить в прошлом дерзкую талантливую девчонку, подававшую большие надежды. Лену же продолжает учиться, стремясь доказать самой себе, что может добиться успеха и без своей гениальной подруги.
Душные задворки Неаполя, полная развлечений Искья, университетская Пиза… в разных декорациях жизнь еще не раз испытает на прочность дружбу Лилы и Лену, а они будут снова и снова убеждаться, что нить, связавшую их в детстве, не в силах разорвать ни одна из них.

 

1

Весной 1966 года Лила, заметно волнуясь, передала мне жестяную коробку, в которой лежали восемь тетрадок. Она сказала, что больше не может хранить их у себя: бо­ится, как бы муж не прочитал. Я забрала коробку без лиш­них вопросов, правда, позволив себе иронически заметить, что тетради слишком уж плотно перетянуты шпагатом. В то время наши отношения переживали не лучшие времена, но, похоже, так считала только я. Виделись мы редко, но при встречах Лила вела себя приветливо и дружелюбно и воз­держивалась от колких замечаний.

Она потребовала от меня клятвенного обещания никог­да и ни при каких обстоятельствах не открывать коробку и, разумеется, его получила. Но, едва тронулся поезд, я развя­зала шпагат, достала тетради и принялась за чтение. Нельзя сказать, что это был дневник Лилы, хотя в тексте встреча­лись упоминания о тех или иных событиях из ее жизни, на­чиная с первых лет школы. Но стиль изложения напоминал упражнение, словно Лила целенаправленно тренировалась в сочинительстве. Здесь было много описаний: ветвей де­рева, пруда, камня, листка с белесыми прожилками, домаш­ней утвари, деталей кофеварки, жаровни, корзины с углем, припорошенной черной пылью, двора – в мельчайших по­дробностях, – проезжей дороги, проржавелых автомобиль­ных каркасов на той стороне прудов, палисадников, церкви, подстриженной живой изгороди вдоль железной дороги, новых многоэтажек, родительского дома, сапожных ин­струментов отца и брата и тонкостей их ремесла. Особое внимание уделялось цвету каждой вещи при разном осве­щении и в разное время суток. Тетради были заполнены не только описаниями, но и обведенными в кружок отдельны­ми словами на итальянском и на диалекте, без всяких ком­ментариев, и упражнениями по переводу с греческого и латыни. Попадались целые страницы на английском, по­священные описанию магазинчиков нашего квартала и то­варов, которыми в них торговали, здесь в том числе фигу­рировала тележка с овощами и фруктами, которую Энцо Сканно каждый день возил от дома к дому, ведя под уздцы осла. Много внимания было уделено прочитанным книгам и фильмам, которые показывали в кинотеатре при церкви. Сюда же Лила заносила мысли, которые приходили ей в го­лову после разговоров с Паскуале или со мной. Несмотря на рваный характер этих записей и отсутствие в них какой-либо связности, они производили сильное впечатление, включая страницы, написанные ею лет в одиннадцать-две­надцать, – я не нашла в них ни следа детской наивности.

Отточенность каждой фразы, безупречная пунктуация, красивый ровный почерк – именно так учила нас писать учительница Оливьеро. Но порой Лила, словно поддав­шись власти неведомого дурмана, вдруг нарушала заданный самой себе порядок. Тогда изложение приобретало какой-то нервный характер, его ритм сбивался, а знаки препи­нания пропадали вовсе. Правда, вскоре она возвращалась к прежней спокойной ясности. Кое-где текст резко обры­вался, и нижнюю половину страницы заполняли рисунки деревьев с корявыми стволами, горбатых дымящихся гор и злобных рож. Пораженная чередованием строгой упорядо­ченности и неожиданной хаотичности текстов, я внезапно почувствовала себя обманутой: так значит, она долго тре­нировалась, прежде чем отправить мне на Искью письмо – вот почему оно показалось мне таким прекрасным. Я сло­жила тетради назад в коробку и сказала себе, что с меня довольно.

Но хватило меня ненадолго: от тетрадей исходила та же притягательная сила, какой с детства обладала сама Лила. Она описывала наш квартал, своих родных, семью Сола­ра и Стефано, каждого человека и каждый предмет с беспо­щадной точностью. Мне тоже досталось – ничуть не стесня­ясь, Лила комментировала мои идеи и высказывания, мою внешность, давала оценки людям, которые были мне доро­ги. Для нее было важно, что происходит в ее собственной жизни – остальное она не принимала в расчет.

Тетрадь сохранила и радость, что переполняла Лилу, на­писавшую свой первый рассказ «Голубая фея», и обиду де­сятилетней девочки, не дождавшейся от учительницы ни слова похвалы – синьора Оливьеро сделала вид, что ниче­го особенного не произошло. Эти страницы помнили всё: и то, как Лила страдала и злилась на меня, потому что я по­шла учиться дальше, в среднюю школу, бросив ее на про­извол судьбы, и то, с каким неподдельным воодушевлением она училась работать с кожей, намеренная во что бы то ни стало доказать себе и окружающим, что чего-то стоит; и ра­дость первой удачи, когда она с помощью Рино сшила бо­тинки по собственному эскизу, и боль, когда отец забрако­вал их, заявив, что ботинки никуда не годятся. Но главное, тетрадь дышала ненавистью Лилы к братьям Солара. В свое время она решительно отвергла ухаживания Марчелло, а вскоре после согласилась выйти замуж за владельца колбас­ной лавки Стефано Карраччи, который так ее любил, что купил первые сшитые ее руками ботинки и поклялся, что будет хранить их до своего последнего вздоха.

Как горда была пятнадцатилетняя Лила, почувствовав себя настоящей дамой! Тетрадь точно запечатлела память о тех днях, когда она, любуясь собой, прогуливалась по городу под ручку с по уши влюбленным в нее женихом, не жалев­шим для нее ни денег, ни подарков и даже вложившим не­малые средства в семейное дело Черулло.

Да, Лила чувствовала себя счастливой: мастерская шила обувь по ее эскизам, ее ждало удачное замужество и удоб­ная красивая квартира в новом районе – это в шестнадцать лет!

Мысли о пышной свадьбе действовали на нее возбу­ждающе. И вдруг на эту свадьбу заявился Марчелло Сола­ра вместе с Микеле и в тех самых ботинках, которые ново-испеченный муж Лилы поклялся беречь как зеницу ока. Ее муж. Кому же она отдала свою руку и сердце? Она увиде­ла его истинное лицо и ужаснулась, но было уже слишком поздно. Я по многу раз, день за днем и неделя за неделей чи­тала и перечитывала эти страницы. Под конец я уже могла наизусть цитировать особенно выразительные фрагменты, приводившие меня в восторг естественностью интонации. Однако за показной непосредственностью угадывались часы тренировки; я не знала наверняка, но подозрева­ла, что весь этот блеск – результат долгого и кропотливого труда.

Однажды ноябрьским вечером я вышла из дома, прихва­тив с собой коробку. У меня больше не было сил жить чу­жой жизнью, и теперь, когда я давно обрела самостоятель­ность, мне не хотелось вновь и вновь окунаться в прошлое Лилы и копаться в ее чувствах.

Я остановилась на мосту Сольферино и посмотрела на холодное небо. Потом поставила коробку на парапет и слегка подтолкнула, потом еще раз и еще, пока та не упа­ла в темную реку, унося с собой все слова и мысли девочки Лилы. У меня мелькнуло ощущение, что это она сама исче­зает в толще вод. Река поглотила ее злобу, а меня охватило чувство свободы. Больше я не позволю себя использовать. Вещи, люди – все, к чему прикасалась Лила, подпадало под власть ее чар: книги, туфли, нежность, обида, свадьба, пер­вая брачная ночь, новая социальная роль в качестве синьо­ры Рафаэллы Карраччи – Лила умело использовала все это в своих целях.

 

2

Мне не верилось, что Стефано – добрый, милый, влюблен­ный Стефано – подарил Марчелло Соларе ботинки, сши­тые руками Лилы, тем самым перечеркнув и ее мечту, и тот труд, который она вложила в ее осуществление.

Я тут же забыла об Альфонсо и Маризе, которые сиде­ли за столиком и о чем-то переговаривались, глядя друг на друга сияющими глазами. Я больше не слышала пьяно­го смеха мамы. Музыка, голос со сцены, танцующие пары, Антонио, в порыве ревности выскочивший на балкон и глядящий на город и море сквозь стекло, – все это отсту­пало перед невероятностью произошедшего. Даже образ Нино, только что покинувшего зал для гостей, точно ар­хангел, не принесший благой вести, поблек. Все заслонила бледная невеста-Лила, пылко шептавшая что-то на ухо на­хмурившемуся молодожену-Стефано. Эта картина стояла передо мной, точно белое пятно карнавальной маски на вспыхнувшем краской лице. Что произошло между ними и какие будут последствия? Подруга тянула мужа к выходу, уцепившись за него обеими руками так сильно, что я чув­ствовала: будь то в ее власти, она бы сейчас оторвала эту руку от тела и прошла через зал с высоко поднятой голо­вой, не обращая внимания на тянущийся позади крова­вый шлейф. Будь то в ее власти, она бы избила несчастного Марчелло любым предметом, который попался ей под руку, точным ударом она бы повалила его на пол и добила нога­ми. Да, так бы она и сделала, и при мысли этой сердце мое рвалось как одержимое, а в горле пересохло. Потом она бы выцарапала глаза обоим – Марчелло и Стефано, вцепилась бы зубами в их плоть и разорвала бы ее в клочья. Да, я чув­ствовала, что хочу на это посмотреть.

Вот и все. Конец злополучной свадьбе, влюбленности, медовому месяцу в Амальфи! Хорошо бы порвать тут со всем и вся и бежать, далеко-далеко, только я и Лила. Бежать вдвоем в неведомые города, весело скатываясь вниз по ста­рым ступенькам. Мне показалось, что для такого дня это был бы самый логичный конец. Если ничего не спасти – ни денег, ни мужа, ни работы, так не лучше ли разрушить все до основания, раз и навсегда?

Я ощутила, как в груди у меня проснулась не моя – Ли­лина – злоба, и мне захотелось раствориться в ней до кон­ца. Мне хотелось, чтобы она росла – неведомая, чужая сила. Я поймала себя на том, что боюсь этого незнакомого чувст­ва. Лишь много лет спустя я поняла, что все мои несчастья лишь оттого, что часто я не могу быть жесткой, боюсь по­казаться резкой и просто молчу, накапливая обиду и злобу.

Но Лила была не такой. Когда она решительно подня­лась с места, от ее резкого движения задрожал стол, зазвене­ли тарелки, а ближайший бокал опрокинулся. Пока Стефа­но на автомате кинулся к синьоре Соларе, к платью которой подбирался красный поток, Лила быстро вышла в заднюю дверь, таща за собой тяжелый шлейф, путающийся между ног. Мне хотелось кинуться за ней, сжать ей руку, шепнуть: скорее, скорее отсюда. Но я не сдвинулась с места. Не я, но Стефано, после минутного колебания, ринулся за ней, про­тискиваясь меж танцующих пар.

Я оглянулась по сторонам. Все видели, что с невестой что-то не так. Но Марчелло продолжал с заговорщическим видом разговаривать с Рино, делая вид, что знать не зна­ет, что на нем за ботинки. Пришло время тостов, и каждый следующий был пошлее предыдущего. Те, кто чувствовал себя обделенным местом за столом, натянуто улыбались. Никто, кроме меня, не понимал, что только что свершив­шийся брак, который мог бы длиться «пока смерть не раз­лучит их», в болезни и радости, богатстве и бедности, брак, в котором могли бы родиться дети и внуки, для Лилы – что бы там сейчас ни сказал новоиспеченный муж в попыт­ке примирения – более ничего не значил. Для нее все было кончено раз и навсегда.