- «Лениздат», 2012
- Жизнь героя повести — собирателя антиквариата, ценителя штучных
вещей, не подлежащих тиражированию, — казалось бы, скучна на
внешние события. Но стоит подсмотреть приливы его внутренних
переживаний и страстей, как все вокруг приходит в странное
движение. Есть у героя тайна, запретное влечение, произошедший
двадцать лет назад эксцесс, который, казалось, и сам он рад забыть, но
случай все меняет, и прошлое накатывает такой волной, что не
выдерживает здравомыслие. Нашло ли наказание преступника?
Рассудок посрамлен.
— Они не приедут, — сказал Николинька.
Всем своим грузным и жирным телом он развалился на складном стульчике, и тот кряхтел под ним. Отец промолчал. Он тоже сидел на складном стульчике, но в светло-бежевой летней паре он выглядел небольшим и ладным рядом с своим переростком сыном. Сыну еще не было пятнадцати лет. Несмотря на вечерний час, оба ждали к себе гостей. Отец был молодой, преуспевающий адвокат из столицы. «Вдовый», — как он любил о себе говорить, хотя это была неправда. Он был разведен, и развод прошел бурно. В душе он дивился тому, что вот у него был сын, такой огромный, нескладный, «сущий Безухов», но зато сильный и странно умный — где-то там, в своей математике. Кто возится с цифрами, те, по его убеждению, были все «мешки». Но сыном он гордился. Он гордился тоже своим положением — он слыл в кругу друзей либералом, едва не «правозащитником» — разумеется, в меру. Тут он был начеку. А вообще ему нравилось то, что он был здоров, подвижен; что он мог провести отпуск с сыном, и не где-то, а здесь, на казенной престижной даче (бывшем особняке с дубовой лестницей и каминным залом). Ему нравилось, что к нему в гости ехал друг, академик, великий умник и весельчак, с которым он на ты — вопреки разнице лет. И что хоть, правда, тот лишь просился заночевать — он вез в санаторий дочку и сам вел машину, — но зато, когда детей отправят наверх, можно будет сесть с ним здесь, на веранде, под южным небом, в версте от моря, и выпить вывезенную прошлым годом из Брюсселя бутыль. Это будет славно. Ночь тепла. Простые радости смертных нужно ценить. Тем более раз они — реальность (как у него), а не мечта. Он лишь жалел о том, что уехала Зоя (его подруга). Ею он тоже был горд. Она прошла весь путь от его секретарши («секретутки», как она говорила с хрипотцой) до почти легальной его жены, и теперь он тишком думал о браке с ней. Ее юность — двадцать два — его возбуждала. Он покосился на сына.
— Они приедут, — авторитетно сказалон.— Не в поле же им ночевать!
— Когда? Когда? — спросил сын. Он дернул очки. Порой он сдваивал вот так слова, а зачем ему это было нужно, отец не мог взять в толк. Сын не вкладывал в это никаких чувств. И вообще на чужой слух говорил он, надо думать, странно. Но это было лишь полбеды. Он мог, к примеру (отец замечал), хмуриться и улыбаться разом. И трудно было решить, что тут ждать: крах мечты или триумф удачи. Отец пока смотрел на все сквозь пальцы. В школе Николинька блистал.
— Если ты хочешь спать, — сказал теперь отец строго (игра, которую оба знали), — то тогда марш в постель. Пообщаетесь завтра.
Он имел в виду Лику, дочь академика; с нею Николинька был дружен в детстве. Теперь он был волен поступать, как хотел. Он захотел так:
— Правильно! — сказал он. Вскочил на ноги и опрокинул стул. Рукой при этом он хлопнул (случайно) о край стола, тоже плетеного, складного, но с грозно-помпезной лампой в центре. Лампа качнулась. — Я пойду спать, — сообщил он. — Ну-у, может быть, еще почитаю что-нибудь, пока не усну.
Это все он протянул и промямлил как-то на «у» — тоже его манера. Но отец уже не обратил на это внимания. Стул остался лежать.
Николинька удалился. Без него отец позволил себе сигарету: воспитательный трюк, где питомец — он сам. Ибо вряд ли, конечно, сын переймет его грех. Они не похожи с сыном. Прошло с полчаса. В гуще сада мелькнули фары. Потом тени затолкались у стен: подходила машина. Отец живо встал, выправил галстук и, бодро отмахивая готовой к пожатью рукой, двинулся прочь с веранды, вниз, навстречу гостям. Была как раз полночь.
…Николинька вздрогнул и открыл глаза. Но тотчас снова их быстро закрыл и даже загородился ладошкой: у самых его глаз горел огонь.
— Что это? Это не надо, не надо, — забормотал он, садясь в постели и силясь отстранить другой рукой то, что могло быть там, за огнем. При этом он хотел еще как-нибудь не ожечься.
Сейчас же вновь все стало темно, а под пальцы ему вплыл запах спичечной серы.
— Ты что орешь? — раздался шепот вблизи его уха. — Это я, Лика. Ты, чего доброго, всех их разбудишь. Они только что улеглись. Меня к тебе сунули… Ну да ты так сопел, что мне стало забавно. Ну? Ты проснулся?
— Проснулся, — сказал Николинька кротко. — А вы? Вы приехали, да?
Он теперь широко улыбался во тьме и моргал глазами. Где-то на тумбочке, рядом с ним, он помнил, были его очки.
— Птенец догадлив, — заметил голос ехидно. — Погоди. — Голос отдалился. — У меня здесь свеча, я только не знаю, куда бы ее… Ах, черт! — Стало слышно, как что-то шлепнулось и покатилось по полу. — Ну вот, — сказал голос обиженно,— разобьется к чертям, потом клей…
Раздался шорох, и огонь вспыхнул уже возле стола. Тьма заплясала в углах, потом ровное пламя огарка озарило комнату. Николинька огляделся. У стены напротив, в углу, была разобрана как постель их складная койка (род кресла-кровати), укрытая простыней, но с одеялом, сбитым в изножье. Тут же был чемодан, дамская сумочка, а у стола, боком к свету, стояла юная, совсем не знакомая ему особа и, чуть улыбаясь, смотрела прямо ему в глаза. Его конфуз, как видно, ее смешил. Кое-как он нашел очки и надел их на нос. Мир стал резче, но не понятней.
— Хорош, — сказала особа, поправляя лямочку тонкой ночнушки. — Целый медведь.
Она улыбнулась шире, показав зубы. Николинька заморгал.
— Что? Не нравлюсь? — спросила она, следя за его взглядом.
— Нет, нет, это не так, так это сказать нельзя, отнюдь, отнюдь нет! — забормотал он, вертя головой.
— Почему нельзя? — спросила она.
— Вы не такая, нет, вы… э…
— А какая?
— Э… вы… вы очень взрослая! — выпалил вдруг он.
Улыбка ее тотчас исчезла.
— Только посмей еще раз,—начала она грозно, — сказать мне когда-нибудь вы, паршивец! Я тебя на год старше и в матери тебе не гожусь. Эй, чего испугался? — (Николинька трепетал).— Это же я, Лика. Ты что, совсем меня позабыл?
Это уже было ничуть не страшно, а вполне дружелюбно и мило.
— Нет, я помню, — сказал он неловко.
— Врешь. А как мы в «домики» играли? Нас еще папа гонял — забыл?
Николинька опять во весь рот улыбнулся.
— Ага! это помнишь. И то хорошо. — Лика прошлась по комнате, но тут же вернулась к столу. — Свечка какая-то… пизанская. Сейчас ляпнется, эх… У тебя нет тут часом подсвечника? Или блюдца, а?
— Блюдце, да, есть, сейчас, я достану. — Николинька стал выбираться вон из постели.
— Ого! — удивилась Лика, рассматривая его широкую жирную грудь и жирные ноги (он спал без майки, в трусах). — Точный медведь.
Он опять застеснялся. Вопреки своей силе, он держал под подозрением свою плоть. Она казалась ему порочной, логически несовершенной (в логике он знал толк). Его желания — самые мирные, скажем, куда-либо сесть или пойти, — выполнялись ею всегда на свой лад, довольно небрежно. Ему приходилось смирять ее. В ней к тому же, он знал, жила еще своя воля, как правило, злая: что-нибудь сдвинуть, разбить. Он ее тоже сдерживал, как умел.
На сей раз, впрочем, все прошло гладко. Комод — гулкий и тряский (пустой), обнаружил на дне ящика пачку газет, а под ними, действительно, блюдце. В него раньше сыпали нафталин. Николинька вынул его оттуда и стер пыль.
— Отлично, — сказала Лика. Она опрокинула на бок свечу, испачкав край копотью, потом закрепила ее и вдруг обернулась. — Постой, — сказала она, — ты, может быть, спать хочешь? Ты скажи.
Он в это время как раз взял со стула рубашку, закинул за спину воротник и, тыча кулаком, искал рукав. В спальне, впрочем, было тепло: южной неги хватало на ночь.
— Нет, я не хочу, — сказал он. — Я предпочитаю не спать.
— Ах, предпочитаешь! — Она расхохоталась. — Хорошо же. Мы тогда прошепчемся до утра. Ну? Как ты живешь? — Она села на край кушетки и закинула ногу на ногу, обхватив рукой голое коленце.— Рассказывай,— велела она.
Он в затруднении замер — прямо посреди спальни.
— Ну и ладно,— кивнула Лика.— Я и так знаю.
— Откуда?
— А вот. Я только одно не пойму, — она ткнула пальцем в сторону тумбочки, — как ты спишь при таких часах?
На тумбочке точно стоял исполинский будильник, собранный как-то Николинькой из часового конструктора. Корпус просвечивал, давая видеть весь механизм. Тикал будильник действительно громко.
Николинька пожал плечом.
— Я, наверно, привык, — сказал он. —Да? Гм. А мне мешало. И к тому же жара. Я вообще часы не люблю, — призналась Лика. — Особенно электронные. Но главное то, что они врут.
— Кто, часы? — удивился Николинька. — Эти нет. То есть чуть-чуть. А как раз электронные можно выставить так, что они совпадут с эталоном до долей секунды.
— Ты не понял. — Лика поморщилась. — Не в этом дело. Они не так врут. Они врут о времени, понимаешь? В целом.
— Как это — о времени?
— Вот так. Они его представляют, словно машину. А время — ничуть не машина, оно везде разное и у всех. Для него нету правил… Ну да это всё вздор. Мне просто смешно глядеть, как все верят часам. А ведь у каждого свой час, и выставлен он совсем не по эталону. Вот у меня, например, нынче ночь. Но не для сна. Значит, это вовсе не ночь, правильно? Это темный день с черным небом. А в детстве было совсем другое. Мне казалось, что время — как паутина, во все стороны, словно сеть. Но я про это потом расскажу. Потому что… О! — Она вдруг схватилась за сумочку. — У меня же есть карты. Я тебе сейчас погадаю… Где они? — Чемодан упал, сумка плюхнулась на подушку. — А, вот. Тебе кто-нибудь гадал раньше? Нет?
Николинька с сомнением глядел на нее.
— Разве это бывает нужно? — спросил он затем.
— Как так?
— Это ведь принцип случайных чисел. По ним нельзя ничего узнать.
Брови ее скакнули вверх.
— Да ну? — Она щелкнула языком. — Э, да ведь папа говорил мне, что ты теперь вундеркинд. Вот оно что! А не похож.
— Нет, нет, какой я вундеркинд… Нет. — Он даже зарделся.
— Верно. Никакой не вундеркинд, а медведь. Надевай рубаху, иди сюда, сядь тут и гляди. Увидим, что тебе выпадет. — Она стасовала колоду. — Подушку подвинь. Так. А теперь… Ну-у-у!.. — протянула она разочарованно, рассматривая расклад. — Все дамы ушли. Только пиковая и с ней десятка. И то спасибо. А! Ну это просто тебе везет. Со мной. Это конечно. Всё чушь! — Она быстро смешала карты. — Ни дороги, ни ран, ни любви, ни хлопот. Одно письмо с тайной. Что же ты, милый? Совсем не живой, а?
— Я очень живой, — не согласился Николинька.
— Да? Увидим. — Она спрятала карты. — Что ты умеешь делать? — Тон ее был строг.
— Как? В каком смысле? — Он опять струхнул.
— Ну, рисовать. Или петь. Или ос ловить. Вообще что?
Он молчал. Он смутно представил себе, как бы он ловил ос.
— То-то, — сказала Лика. — Ну а стихи? — Что — стихи?
— Стихи ты писал когда-нибудь?
— Нет… — Он мотнул головой.
— А никому не расскажешь?
— Что, что? Что не расскажу? — Он уже волновался и заерзал на месте.
— То, что я покажу сейчас.
— Нет. Не расскажу. То есть я никому ничего не рассказываю, вообще никогда, а стихи не писал потому, что не пробовал, и я думаю поэтому, что не умею, — выпалил он одним махом. Потом глотнул и перевел дух.
— Ясно, — сказала Лика. — Но все-таки поклянись. Клясться-то ты умеешь?
— Нет. Никогда не…
— …пробовал, да? Сейчас попробуешь. Стань на колени.
Он неуверенно улыбнулся.
— На колени? Зачем? Зачем вставать? — спросил он.
— Ну ты зануда! — Лика возмутилась. — Чтобы клясться, зачем еще!
Было похоже, она не шутит. Он сполз с кушетки, задрав простыню, и встал на пол возле нее, расставив колени почему-то как мог широко. Странно, но от этого вид его стал почти грозен, улыбка исчезла, и он глядел вверх исподлобья. Смущение перешло в нем грань, за которой он чувствовал скорее досаду. Лика была довольна.
— Вот так, — сказала она. — Бедный рыцарь. Теперь повторяй: «Клянусь звездою и змеею…» Ну?
— «Клянусь звездою и змеею», — повторил он, слегка запнувшись.
— Так. «От тьмы до утренней зари…»
Он повторил.
— Отлично. «Все, что увижу, — все сокрою в моей душе…»
— «…в моей душе…»
— «Замри! Замри!» — взвизгнула вдруг
Лика и повалилась с хохотом на кровать. — Ну? Замирай же!
— Как? А как это? А? как? — спрашивал он, тоже уже опять смеясь чуть не в голос.
— А так.
Она села, лицо ее стало мертвым, и страшно блеснули вдруг опустевшие глаза. Николинька смолк, глядя на нее с пола.
— Теперь помни, — сказала она, вздохнув. — Ты дал клятву. Подними чемодан.
Мало что понимая, он поднял чемодан вровень с грудью, и она опять засмеялась:
— Да нет, сюда, не на воздух. Мне открыть его надо.
Он молча повиновался. Чемодан был открыт, Лика вынула узкую папку, а из нее плотный темный лист.
— На, читай, — сказала она. — Только молча. Тут девиз, это к сердцу. Запомни его.
Николинька принял лист не вставая и увидел мелкие четкие буквы в центре. Они составлялись в строфу. Светлый квадрат был обведен каймой с черно-белым густым орнаментом — бурлеск в духе Бердслея.
Он прочел:
Держи копье рукою крепкой,
Чтоб дрогнул враг перед тобой,
И кубок пей отравы терпкой,
Ведь смерть как жизнь, и пир как бой!
Внизу был нарисован герб: фиал с мордой льва и андреевский крест из пики и алебарды. Он хотел что-то спросить, однако осекся. Лика подняла палец. Она словно слушала что- то. Прошел миг, другой. Потом она дернула челкой и резко спросила:
— Красивые стихи?
— Да. — Он кивнул. — Они интересные.
Я думаю, что…
— Довольно о них. А герб?
— Да… — Он растерянно заморгал.
— Черт с ним. А я?
— Что?
— Я — красивая?
Она без улыбки следила за тем, как он, открыв рот, молча взирал на нее. Потом снова схватила сумочку (съехавшую уже было куда-то в щель у стены), порылась в кармашке и дала ему на ладонь темный твердый предмет: зеркало. Но это было не просто зеркало. К тыльной его стороне, за четыре угла было прочно приклеено нечто вроде таблички размером с карту.
— Вот, гляди еще, — велела Лика.
Воск натек, окружив фитиль, и свет в спальне убыл. Николинька, взяв зеркало, склонился к огню. Рисунок изображал нагую девицу в распутной позе. Белизну тела подчеркивал черный с блестками фон. Но стиль бурлеска тут пасовал и как бы стушевывался от реальности изображенного. Тело было живым, с точно выбранной игрой теней.
— Хороша? — спросила она.
— А… э… ну да. Да, — промямлил Николинька, спешно возвращая ей карту.
— Похожа я на нее? — Она вновь вперилась в него взглядом.
Но он совсем потерялся, косил вниз и уже не мог избавиться от дурной улыбки.
— Э… ну-у…
— Похожа или нет?
— Ну, я не знаю.
— Эх ты! Ты должен был сказать, что очень похожа.
— Почему? — спросил он наивно, подняв взгляд и поправляя очки.
— Потому что тогда это вышел бы комплимент, — объяснила Лика. — А дамам нужно говорить комплименты. Особенно ночью. Ладно, вот что: мне здесь надоело. Пошли вниз. Я хочу поглядеть на ваш зал.