Борис Мячин родился в 1979 году. Учился на историческом факультете СПбГУ, работает редактором на телевидении. Публикуется с 2014 года. Постоянный участник литературной мастерской Дмитрия Орехова и Андрея Аствацатурова.
Рассказ «Пулемет Джойса» приводится в авторской редакции.
ПУЛЕМЕТ ДЖОЙСА
Однажды я познакомился с музой. Я лайкнул фотку в фейсбуке, и мы начали переписываться, обсуждать литературу. А потом договорились встретиться на Маяковке. На ней было старомодное пальто и еще что-то красное, то ли шапка, то ли перчатки, я не помню точно, что. А я пришел с ноутбуком под мышкой, весь из себя понтовый и одеколоном надушенный.
— Так вот ты какой, молодой писатель Борчес! — сказала муза. — Я Рита.
— Может быть, мы, это, кофе попьем, — робко предложил я.
— Пойдем, — кивнула девушка.
Я тоже кивнул, и мы пошли пить кофе.
— М-м-м, как же вкусно! — сказала Рита, сделав глоток капучино. — Расскажи о себе. Я хочу знать все: где родился, когда женился, из-за чего развелся, а главное, почему начал писать.
— Я сидел на «Петровском» как-то раз в апреле, — соврал я, — смотрел футбол, и вдруг понял, что мог бы написать книгу…
У нее были резкие, какие-то пролетарские, что ли, черты лица. Так выглядели девушки в двадцатых годах, вспомнил я, в эпоху военного коммунизма. Кажется, по тогдашней моде нужно было носить красный платочек, чтобы совсем уже отречься от старого мира, от хлыстика и перчаток, забытых на столе.
— Рита, — сказал я, — вы мне очень симпатичны. Не подумайте плохо, мне просто нравится, как вы думаете. Я почитал ваш фейсбук и проникся.
— А мои физические характеристики тебя, значит, не вдохновляют? — обиделась муза. — То есть светлая косая челка и шикарная грудь первого размера как бы выпали из рассказа? Ты писатель, и должен был бы знать, как важно в деталях изображать внешность героев.
— Мне всегда это говорят, — вздохнул я. — Говорят, что я умею писать только диалоги, а во всем остальном я фальшив до мозга костей…
Она правильно говорит, понял я. Вот что мне в ней нравится. Она строит свою речь, как пишут, а не говорят. Люди говорят обычно невпопад, типа «я пойду, сами знаете, куда» или «мне бы надо, это, отлить». А Рита сказала четко, как древнерусский князь Святослав: «Иду в сортир. Заодно посмотрю в зеркало, вдруг у меня грудь выросла».
— Я думала, пока сидела на толчке, — весело проговорила она, вернувшись, — и придумала. Давай я буду твоей музой.
— Рита! — вытаращился я. — Нельзя же вот так… пошло… Тут люди ходят…
— Вот только не надо мне про пошлость заливать. Ты пришел сюда с конкретной целью. Чтобы произвести на меня впечатление, ты вылил на себя флакон какого-то душистого говна. Тоже мне Жан-Батист Гренуй!
Я покраснел.
— Пойдем, — сухо сказала она.
— Куда?
— Туда…
Она надела свое старомодное пальто, и мы пошли на автобус. Было дождливо и ветрено, как это обычно и бывает в нашем городе. Мы купили бутылку дрянного чилийского вина с ламой на этикетке. Она проститутка, подумал я, цепляет мужиков в интернете, а потом тащит их в апартаменты.
— С вас три тысячи семьсот рублей… Одиннадцатый этаж…
Я все боялся, что администраторша гостиницы будет косо смотреть на меня, как если бы это была не администраторша, а, скажем, Лев Толстой. Но все прошло благополучно. Нам выдали магнитную карточку.
— Да здравствует свобода! — крикнула Рита, прямо в пальто падая на койку. — Давай играть в ролевые игры. Например, я французская революционерка, а ты бородатый русский казак, оккупировавший Париж. Скажи что-нибудь по-французски…
— Мадемуазель, бистро… La belle dame sans merci…
— О, месье знаком с поэзией…
Мне представился опять Лев Толстой, который грозит мне пальцем и говорит что-то про нравственную силу и традиции.
— Я так не могу, — сказал я. — Как-то это неправильно все…
— Дай я угадаю, как ты себе это представлял, — Рита начала стягивать сапоги и раскидывать их по разным углам. — Я стою у окна и смотрю на далекую звезду, а ты говоришь: это Сириус, а я говорю: нет, это Бетельгейзе, красный сверхгигант, вокруг которого вращается десять тысяч планет…
— Я просто хочу, чтобы все было естественно…
— Ты все испортил. Пойду в душ.
— А я?
— А ты работай. Ты же молодой ленинградский писатель. Вот и напиши чего-нибудь, стихотворение, что ли.
— Про что написать?
— Да какая разница. Про Троянскую войну. I who have sat by Thebes below the wall…
Она просто сумасшедшая, подумал я.
— Рита, подожди…
— Работай, кукла.
Я сел на кровати, раскрыл ноутбук и начал придумывать стихотворение про Троянскую войну. Ничего путного, конечно, не придумывалось.
— Ну что, написал? — Рита вернулась из душа в одном полотенце.
— Написал…
— Почитай.
Я почитал.
Всем царям о локальных успехах доложено;
все спокойно, — в отчете я так накалякал.
За палаткой хохочет бухая наложница,
тихо стонет троянец, посаженный на кол…
— А ниче так, барочненько, — засмеялась Рита. — Иди в душ.
Я пошел в душ, а когда вернулся, Рита уже лежала, закутавшись в одеяло, и безбожно храпела.
Наутро я узнал, что у моей музы есть жених.
— Это че такое? — недовольно поморщился я. — Тут тебе эсэмэска пришла. «Любимый котенок…» Ты без пяти минут замужем!
— Вообще-то чужие эсэмэски читать нехорошо, — зевнула Рита, щелкнув пультом от телевизора.
— Погоди, — строго сказал я. — Давай объяснимся.
— Нечего объяснять, — опять зевнула муза.
Я отобрал пульт и нажал красную кнопку. Рита надулась и сложила руки на груди. Из этой взбалмошной девочки, которая лежит в трусах с покемонами на гостиничной койке, подумал я, можно выжать целую гребаную трагедию в двух частях с прологом на небе и мистическим хором…
— Я не позволю…
— Ох! — вздохнула, почти даже вскрикнула Рита. — На дворе двадцать первый век. Свободная любовь давно что-то вроде асфальта. А ты рассуждаешь, как султан Бахрейна: вот мой гарем, и я буду его иметь. Отрежьте всем детородный орган в радиусе пяти фарсахов от дворца…
— Если ты за свободную любовь, зачем тогда замуж выходить?
— Из-за денег, — сказала муза. — Мой жених — тренер по тайскому боксу. Очень перспективный молодой человек. Мы поссорились, и он уехал на чемпионат. Скоро вернется…
— А я, значит, неперспективный?
— Ты нищеброд. Прости, Борчес, но это правда. Ты живешь в коммуналке, питаешься в Макдональдсе. Ты, конечно, умеешь работать языком, кофе, цветочки, экзистенциальные беседы… Но… современная девушка всегда смотрит в кошелек, а у тебя в нем ничего, кроме давно заблокированной кредитки, нет…
Настала долгая пауза, которая бывает только в те минуты, когда люди расстаются.
— Ладно! — засмеялась Рита и стукнула меня по спине. — Пойдем вниз, сожрем шведский завтрак…
— То есть ты решила назло жениху переспать с первым встречным… Я себя чувствую сейчас аппаратом искусственного кровообращения… Ты меня использовала просто…
— Какой же ты зануда!
Опять настала долгая пауза.
— Не молчи, — тихо произнесла Рита. — Не плачь. Не собирай в складки каких-то там иссохших губ. Будь мужиком. Что ты хочешь, чтобы я тебе сказала? Что ты талантлив? Окей. Ты талантлив. Я сошью тебе черную круглую шапочку с буквой «М». Она означает «мудак».
— В жопу литературу! — крикнул я, пихнув ногой ноутбук. — Мне просто нужна ты. Понимаешь?
— Я щас вся расплачусь, — оборвала она мои романтические излияния. — Ты очень ревнив, Борчес. Ревнив и самовлюблен. Ты помешан на своих рассказах. Тебе все кажется, что они кому-то интересны. Но это не так. Людям нравятся рассказы про красивые вещи, про любовь, про чувства. А от твоих рассказов попахивает классицизмом. Все холодно, разумно. Ты как будто прячешь свои чувства под кат. Вместо чувств у тебя куча высокоинтеллектуальной информации: об истории, об искусстве, о всяких научных штуках. Возможно, ты считаешь это новым словом в литературе. Только это не новое слово, а хрень.
— А по-твоему, я должен писать, как Герман Садулаев: ах, мама, милая мама, плохие русские сбросили кассетную бомбу на наш аул…
— Да хоть бы и так.
Пауза, снова пауза.
— Хорошо, — сказал я. — Пойдем жрать шведский завтрак. Только знай, что я просто так теперь тебя не отпущу и у твоего жениха тебя отобью. Я не красавец, че уж там, и не богач. Но я знаю, я чувствую это, что мне нужна только ты. Вот так.
— Дебил… — вздохнула Рита. — Ну, окей. Добился ты меня, и че дальше? Сиськи мои будешь ежедневно трогать и вдохновляться?
— Я уже все сказал. Мне нравится, как ты думаешь, как говоришь. Ты не такая, как все. Если ты хочешь знать, это любовь. Несмотря на твое идиотское пальто, трусы с покемонами и фашистскую манеру злить меня, я тебя люблю!
— А вот это меня завело, — Рита закусила губу. — Фашисткой меня еще никто не обзывал. Значит, так. Сейчас один раз по-быстрому, потом идем в столовую, съедаем омлет, выпиваем сок, возвращаемся в номер и трахаемся до двенадцати, пока администраторша не начнет стучать в дверь.
— Может быть, обойдемся без завтрака?
— Нет, — отрезала муза. — Шведский завтрак — это святое.
Мы встречались еще несколько раз, в гостинице или еще где-нибудь, и всякий раз Рита критиковала мои рассказы, а я дразнил ее старомодное пальто. Однажды ей попалось на глаза мое студенческое эссе про Джойса.
— Ты неправ, — сказала она. — Ты изображаешь Джойса эдаким интеллигентом и пацифистом. Мне кажется, Джойс был совсем другим.
— Очень интересно. Каким же?
— Там есть эпизод, когда он думает: взять бы сейчас пулемет, и по толпе, по всем этим буржуям и ханжам — тра-та-та! тра-та-та! Вот настоящий и живой Джойс. А все остальное придумали Хоружий и Аствацатуров…
— Может быть, может быть…
— Давай не будем больше про литературу. Давай ты лучше еще раз обзовешь меня фашисткой.
— Фашистка…
— Еще!
— Фашистка, дрянь, сволочь…
— А-а-а, круто! Меня прямо в дрожь всю бросает…
Другой раз мы просто лежали, смотрели в потолок и курили.
— Я не верю, что все это из-за денег, — сказал я. — Твоего жениха я имею в виду. Ты взрослая девка, а рассуждаешь, как участница «Дома-2»…
— Как же ты глуп, Господи… Жизнь — это ремесло, а не искусство. Умная девушка всегда предпочтет умелого ремесленника Моцарту…
— Но запомнят-то все Моцарта, а не Сальери…
— А мне-то что с того, кого люди запомнят? Меня-то уже не будет. Мне по фиг будет, потому что я уже буду жить на одной из десяти тысяч планет, вращающихся вокруг красного сверхгиганта Бетельгейзе. Ты мне нравишься, правда. Ты мне сразу понравился. Потому что в тебе есть это, божья искра, какая-то сумасшедшинка. Но жить с тобой, рожать детей и выплачивать ипотеку я не буду…
Закончилось все так же странно, как и началось. Я ждал Риту у подъезда. Была уже почти зима. Я сидел на скамейке, подняв воротник, с ноутбуком под мышкой, и в тусклом свете фонаря думал о творчестве поэта Блока. Рита все обещала спуститься, но не спускалась. Наконец, вместо Риты вышел ее жених, маленький, но мускулистый хрен.
— Вот что, писатель, — сказал хрен, входя в круг света, созданный фонарем. — Рита мне все рассказала. Я думаю, ты здесь лишний.
— Ого! — я встал со скамейки и тоже вышел на импровизированный ринг. — У тебя есть чем думать…
Жених врезал мне, и я ударился лицом о скамейку. Очки, разумеется, всмятку.
— Ненавижу таких, как ты, — причмокнул губами жених. — Интеллигент… Думаешь, если ты умный, то тебе все дозволено? Фотки лайкать? Мою бабу трахать? Я тебе сейчас пальцы сломаю…
— Да, — всхлипнул я. — Я надушился одеколоном и считаю, что мне все дозволено…
— Очнись, придурок! — завопил жених, схватив меня за воротник. — Посмотри по сторонам и скажи, что ты видишь. Ты видишь мир, в котором девушки предпочитают сильных и красивых пацанов… Эволюция, слышал про такое?
Уличный фонарь светил мне прямо в разбитое лицо, и я подумал, что было бы, действительно, неплохо взять и вдруг изменить свою жизнь, сделать ее привычным, приятным ремеслом. Почистить плейлист, убрать оттуда Валерия Леонтьева и напихать побольше качественной пацанской музыки… Что там сейчас модно слушать-то, знать бы…
Маргарита, ведь ты не забыла?
Маргарита, ты же помнишь, как все это было…
— Да, я слышал про эволюцию, — сказал я, отряхивая сопли. — Но в том-то и дело, что динозавры иногда вымирают, и их место занимают мелкие теплокровные говнюки…
Я размахнулся и со всей дури ударил его ноутбуком по колену. Жених вскрикнул и опустился на асфальт. Наверху раскрылось окно, выглянула Рита.
— Сереженька! — закричала она. — Не связывайся с ним, он больной! Сережа, любимый! Он ударил тебя? Не поднимайся, я сейчас принесу бинты…
Иногда, когда я закрываю глаза, мне представляется пулеметное гнездо и Рита в красном пролетарском платочке; она пахнет шведским омлетом. А еще почему-то мне снится Хемингуэй, который наклоняется ко мне и с улыбкой говорит: «Ты же знаешь, по кому строчит пулемет Джойса. Он строчит по тебе». А я говорю: «Иди в жопу, Эрни! Иди в жопу!»
Фотография на обложке статьи: Джеймс Джойс, 1926