- Патти Смит. Поезд М / Пер. с англ. С. Силаковой. — М.: АСТ, CORPUS, 2016. — 288 с.
Марш-бросок из Нью-Джерси в Нью-Йорк, в чрева гринвич-виллиджских кофеен — так начинается кофейное донкихотство Патти. Так оно и заканчивается, но по пути нас — зрителей, читателей, слушателей, соглядатаев — посвящают в почти мистические переплетения материального и духовного.
Как-то раз я поинтересовалась у одного оперного певца, одержимого своей профессией: что бы он сделал или почувствовал, если бы опера вдруг исчезла как вид искусства, как будто ее никогда не было, — испытал бы он по этому поводу отчаяние? Он ответил, что и тогда нашел бы способ быть счастливым; например, открыл бы свое маленькое кафе… Патти чертит план своего будущего кафе палкой на песке, а в финале книги исполняет по нему реквием.
— О чем эта песня? — спросила я.
— О смерти, — ответил он со смехом. — Но вы не расстраивайтесь: все остаются живы, она про смерть любви.
Таинственный — почти джармушевский — поезд проносит нас через киносны главной героини. Когда я спросила приятеля, что он думает о «Поезде М», он ответил, что Патти явно пересмотрела фильмов. И тогда я подумала: а что, если бы Патти сама снимала фильмы? Какими бы они были? И снова возвращаясь к Джармушу: первый же фильм, который мне вспомнился, был «Кофе и сигареты». Подобно Патти, которая додумывала финал «Хроник Заводной Птицы» Мураками, мне пришло в голову, что в этом фильме не хватало игры Патти, а может и не-игры. Какое упущение со стороны Джармуша! Вот в самом дальнем углу, куда не доходит свет ламп, за маленьким столиком уютного кафе сидит она, в вязаной шапке и в доставшимся ей с плеча какого-то поэта черном пальто, в котором она иногда засыпает приходя домой, и которому она посвящает целые главы в своих книгах. Ее тяжелые ботинки скользят по сверкающему шахматному полу. Она записывает на листках бумаги все, что приходит ей в голову в данный момент, и поэтому ее взгляд отстранен от происходящего вокруг. В следующий раз этот столик будет занят. «Это мой столик», — скажет она. — «Вы его бронировали?» — «Нет. Но этой мой столик».
Привычка? Чувство собственничества? Желание обладания? С чем связана такая привязанность к вещам, доходящая до фетишизма? Патти раскрывает перед нами свою волшебную демонстрационную сумку с сокровищами, в которой мы увидим: бирманскую чашу для украшений, отцовскую коробку для сигар, кривоватого глиняного жирафа, электронный смычок Кевина Шилдса, пуанты Марго Фонтейн, золотую цепочку с клевером-четырехлистником, флаг ВМФ, печатную машинку Brother, пузырьки с засохшими чернилами, заросшие грязью перья, баллончики от авторучек, цанговые карандаши без грифелей и много чего еще. Патти разговаривает с вещами снова и снова. «Привет, Кудряш», — говорит Патти рыболовной приманке с перышками. Свою кофеварку она гладит по макушке и замечает, что она похожа на «вжавшего голову в плечи монаха».
Есть еще Полароид, который запечатлевает то, что Патти не сможет забрать с собой, то, что не может принадлежать Патти: шахматный стол Бобби Фишера и Бориса Спасского, кровать Фриды Кало, могильные плиты Акутагавы Рюноскэ, пишущую машинку Германа Гессе, прогулочную трость Вирджинии Вулф.
— Салютую вам, Акутагава, салютую вам, Дадзай, — сказала я и осушила чашку саке. — Не тратьте своё время на нас, — словно бы сказали они, — мы всего лишь бродяги. Я снова наполнила маленькую чашку и выпила. — Все писатели — бродяги, — прошептала я. — Пусть однажды меня причислят к вам.
С чего началась Патти? — С поэзии. Патти — поэт. От начала и до конца. Подобно Набокову с его «метафоричным бамбуковым мостом» между поэзией и прозой, она не видит разницы между музыкой, фотографией, вещами, коллекционированием, мечтами и воображением. Она не превращает все это в поэзию, в мире Патти все априори является поэзией. Остается найти ей выход. «Поэзия — реактивная кровь, ее остановить нельзя», — писала Сильвия Плат, любимый поэт Патти. Патти и не пыталась остановить. Она сама превратилась в поток.