Рубрика: Рецензии

• М.: Время, 2007
• Переплет, 536 с.
• ISBN 978-5-9691-0180-X
• 2000 экз.

«Конечно,
разумеется,
Впрочем,
надо полагать…»

Николай Иванович Глазков, «общепризнанный непризнанный гений», сам же и подсказал мне интонацию этого отзыва. Слово «гений», кстати, едва ли не чаще всего встречается в его словаре. В восемнадцать лет сочинил такие строки:

Я гений Николай Глазков,
И в этом вся моя отрада…

Северянина тогда еще не читал, но, прочитав, решил, что он лучше Северянина.

Похоже, собственная гениальность была главной темой Глазкова. С этим поэтическим эгоцентризмом слегка запоздал. Выборы короля поэтов давно стали достоянием комической хроники ушедшей эпохи. Умер, пережив свою славу, член КПСС Валерий Брюсов, тихо скончался Хлебников, повесился Есенин, застрелился Маяковский, скудно доживал в эмиграции Северянин. А молодой Глазков тут-то и принялся хулиганить, прославлять богемное пьянство и самовыставляться. В поэтическом плане это было не актуально, в социальном — несвоевременно и опасно. Конец тридцатых. За то и пострадал. Печатать его не хотели. Совсем близко была война.

Непечатаемый в советское время поэт автоматически считался у нас диссидентом. Такой слух был и о Глазкове (о нем долгое время только и были слухи). Но нет, никакого диссидентства в Глазкове не было. Конечно, разумеется, ум иронический, и какой же власти это приятно, но на сатиру, даже и в ультракоммунистическом духе Маяковского, не шел. Почти не шел. Ну, разве, такое:

Холодно на планете,
И пустоты не убрать ее.
Ненастоящие дети
Что-то твердят по радио.

Почувствовать, что это написано в расстрельные тридцатые, можно только с очень обостренным историческим слухом.

Что-то он, конечно, видел и недолюбливал. Но общепринятый патриотизм сомнения нивелировал, не принимал их, с ними не мирился. Отечественный восторг был много сильнее:

На складах картофель сгнивал
и зерно,
Пречерствый сухарь
голодающий грыз,
И не было хлеба, картофеля, но
Я все равно любил коммунизм.

И с этим-то откликом на голод запоздал, война уже надвигалась (стихотворение 1940–1941 годов).

Эпоха шла мимо, ощущение собственной гениальности (при самоиронии, конечно, надо полагать) было генеральным. Но даже и непризнанность свою прощал власти родной по определению:

В искусстве безвкусью платили дань,
Повылезло много бездарных подлиз.
Меня не печатали. Печатали дрянь.
Но я все равно любил коммунизм.

Беда была не только в том, что не попал в хор. Хоть бы с обэриутами, что ли, сдружился. Но беда была, повторяю, не в этом. Может быть, в прошлогоднем романтизме и социальной глобальности мечты, которые уже не достигали слуха оглушенного реальностью современника. Поэтому и в самой потаенной надежде своей был обречен:

Истину глаголят уста мои,
Имеющий уши, услышь!

Никакой истины, кроме свежего взгляда на предметы, у Глазкова, конечно, не было. Впрочем, для поэта достаточно. И вообще поэт не летописец. Хотя даты под стихами добавляют абсурда, который в стихах все же вполне умеренный. Тридцатые, сороковые, пятидесятые, шестидесятые, семидесятые. Ничего о жизни. Ну, почти ничего. Об исторических датах вспоминал, но как-то невпопад, с опозданием на десятилетия, и вполне ординарно, как могли бы вспомнить Иванов и Петров, не говорю уж, Сидоров:

Однако, позабыв все беды
И грусть четырехлетней тьмы,
День исторической Победы
Как счастье ощущаем мы!

Почему-то 1979 год. Почему вдруг вспомнилось? А почему за год до этого:

Настанет год — России добрый год,
Когда спадет подъем болотных вод…

С временем Глазков, определенно, знаком не был. Зато к концу жизни подружился с природой. Как, вообще говоря, и происходит обычно с чудаками и эксцентриками. Начал писать, что тебе поздний Заболоцкий:

За добротой побрел в леса,
Туда, где благодушны воды,
Радушны лиственные своды,
Разумны птичьи голоса.

Сколько властей пережил! Ни про одну ничего не узнали. Про Сталина написал, как всегда, запоздалое стихотворение, из которого стало известно, что успел что-то написать во славу вождя. В сборнике этого стихотворения, конечно, нет. Из надиктованной Давиду Самойлову автобиографии узнали о друзьях. Как правило, ироническое и с любовью к себе: «Весь Литинститут по своему классовому характеру разделялся на явления, личности, фигуры, деятелей, мастодонтов и эпигонов.

Явление было только одно — Глазков.

Наровчатов, Кульчицкий, Кауфман, Слуцкий и Коган составляли контингент личностей. Израилев был наиболее яркой фигурой, Хайкин — самым замечательным деятелем, Кронгауз — наиболее выдающимся мастодонтом. А эпигоны были все одинаковые».

Татьяна Бек в перепечатанном в книге эссе назвала Глазкова поэтом выдающимся. Наверное. То есть, конечно, разумеется. А почему бы и нет? Тем более и сейчас ведь опасно молвить слово против:

И я, поэт Глазков, не принимаю
Людей, не принимающих меня.

Николай Крыщук

• М.: АСТ, 2006
• Переплет, 384 с.
• ISBN 5-17-039997-9, 5-271-15214-6
• 7000 экз.

Космический роман Дмитрия Липскерова

Дмитрий Липскеров писатель репертуарный. Почти как Островский. С той только разницей, что в прозе не существует разделения на а) комедию и б) драму, а значит, и репертуар в целом получается более однообразный. Тем удивительней, что романы свои Липскеров умудряется писать так, что все равно захочется прочесть следующий, даже если наверняка будешь знать, что он написан в точности так же, как предыдущий.

Что же представляет собой липскеровский роман как вполне сложившаяся целостность? Пожалуй, самым точным будет сравнение с питерским метро, ибо у Липскерова в основном, часто (остерегусь утверждать, что всегда) — две магистральные линии, две ветки, по которым повествование устремляется вслед за двумя героями (проще всего это было бы показать на примере «Пространства Готлиба», написанного в форме переписки «его» и «ее»), демонстрируя вид то из вагона, в котором едет один герой, то из вагона, в котором едет другой. Магистральные линии то и дело пересекаются с неосновными, и зачастую персонаж, мгновение назад замеченный в том, что махал тебе из несущейся по параллельной ветке электрички, оказывается сидящим рядом с тобой; бывший же еще совсем недавно соседом по вагону, напротив, пересаживается и едет далее уже в совсем другом направлении. Конечно, из окна при этом видны не только проносящиеся мимо в обрамлении окон пассажиры других веток, но и тщательно выписанный пейзаж (представьте на время чтения этой рецензии, что рельсы описываемого мною метро проложены на поверхности): люди, машины, всюду кипит какая-то своя жизнь… И совершенно неважно при этом, что, быть может, за пределами видимости нет вообще ничего: декоратор не посчитал нужным отстраивать то, чего никто не увидит,— и, пожалуй, был при этом безусловно более прав, чем неправ…

Трудно судить Липскерова за неотступление от придуманной им романной структуры, так как, повторюсь, она позволяет создавать романы, пусть и похожие каждый следующий на все предыдущие, но при этом неизменно удачные и увлекательные. И действительно: зачем отступать от открытого тобой способа всегда выходить из схватки с читателем не побежденным, но победителем?! Хотелось бы, однако, указать на две возможности дальнейшего развития романов Дмитрия Липскерова: изменение «рецепта приготовления» (такая возможность кажется бесперспективной в силу ее ненужности и рискованности: а вдруг неудача?) и — второй путь — появление небольшой, но надстройки, меняющей смысл при этом остающейся неизменной основной части. Именно такую надстройку, не меняющую целого, но меняющую его суть, возвел над вполне стандартными строениями своих пьес Островский (вот почему я упомянул его в самом начале) в «Бесприданнице» и «Грозе», показав в первой — что слабые ничуть не гуманнее сильных, просто в силу своей слабости не способны творить зло, к которому склонны ничуть не меньше, а во второй — что по-настоящему страшный бунт — это бунт не тех, кто в любое время готов на подвиг, а тех, кто на подвиг готов лишь тогда, когда терпеть притеснения оказывается уже невозможным (я имею в виду Тихона).

К чему все эти рассуждения? А к тому, что у в целом проигрывающего предыдущим липскеровским романам «Леонида…» (меньше сюжетных линий, не такой смелый язык, меньше основного «поставщика удовольствия» — волшебных превращений) почти есть такая надстройка, которая, не затрагивая традиционной для Липскерова романной схемы, ощутимо меняет ее, придавая ей самой определенный смысл. Две магистральные линии «Леонида…»: линия потомственного вора (того самого Леонида), не желающего жить уже до своего рождения, и линия женщины-снайпера Ангелины Лебеды, всеми силами цепляющейся за жизнь, — наделены конкретным (читатель может меня проверить) смыслом. Как бы невзначай сделанное автором в последнем абзаце сравнение жизни Леонида с развитием Вселенной, как это часто бывает в таких случаях, действует в обе стороны: ведь если Вселенная подобна недавно зародившемуся человеческому плоду, то и жизнь человека подобна жизни Вселенной. Отсюда недалеко до вывода: мужские существа — это Вселенная в стадии расширения, женские же — в стадии сжатия. Но чтобы сделать этот вывод, нужно сначала прочесть книгу.

Дмитрий Трунченков

• L’amande
• Перевод с фр. Г. Северской
• М.: Рипол Классик, 2006
• Обложка, 160 с.
• ISBN 5-7905-4724-9
• 3000 экз.

Бог, любовь, секс

Как известно, в Советском Союзе не было секса. Но это случай уникальный. Обычно же секс есть везде, даже в мусульманской Северной Африке. Впрочем, согласно распространенному мнению, секс в мусульманских странах бывает только у мужчин, женщины же лишь выполняют в мужском сексе роль необходимого инструмента. Оказывается, это не так. «Миндаль» — роман арабской писательницы, псевдоним которой — Неджма. Неджма приоткрывает читателю дверь в женскую половину наглухо законопаченного мусульманского дома, а там — как и следовало ожидать — секс, секс и секс.

Героиня этой книги рассказывает, как прошло ее детство (не сказать, чтобы слишком целомудренно), как ее семнадцатилетней выдали замуж за вонючего полуимпотента, как она сбежала от него, скрылась у своей свободомыслящей тети, начала самостоятельную жизнь и наконец встретила мужчину, которого полюбила. Развратника, каких поискать, но почти святого — особенно по сравнению с брошенным мужем. Судьба главной героини переплетается с судьбами ее сестры, матери, тетки, подруг, знакомых, и это переплетение создает объемную картину жизни женщины в современной мусульманской стране.

Неизвестно, насколько эта картина соответствует настоящему положению дел, ведь эта книга легко может быть и великолепной европейской подделкой. Действительно, в романе нет ничего, что поражало бы неожиданностью недоверчивого читателя, знакомого с традицией европейской фривольной литературы. Кажется, что автор мыслит слишком привычно, встречи с иным, таинственным женско-мусульманским сознанием, как ни странно, не происходит.

Впрочем, вопрос об аутентичности книги ничуть не отменяет ее многочисленных достоинств. Главная удача романа — его героиня, от имени которой ведется повествование. Это не пресыщенная мадам, занятая смакованием разврата, и не хулиганистая дура, ошалевшая от возможности говорить все как есть. Героине удается сказать о Боге, о любви, о сексе с таким умом, с такой радостью, с такой внутренней свободой, каких европейская литература не знает с восемнадцатого века, со времен «Нескромных сокровищ» Дидро и «Персидских писем» Монтескье.

Она не вступает ни в единоборство с Аллахом, ни в спор с Пророком, но, объявляя свободу любви и безгрешность плоти, встает рядом с Богом. Не отрицает Бога, но как бы приглашает его разделить радости секса. Кредо, которое формулирует автор-героиня на склоне столь бурно прошедших лет, завораживает: «Любить и жить без оглядки. Любить и никогда не опускать взгляд. Любить и проигрывать».

Аннотация утверждает, что «ортодоксы призывают сжечь Неджму и ее книги». Это, конечно, рекламный ход. Но даже если это правда, причины такого буйства понятны. Книга не атеистическая. Но Бог, которому все равно, кто с кем спит, забьет в конце концов и на то, кто во что верит. А потерять свой бизнес ни один ортодокс не может себе позволить. Так что если и возможен несимметричный ответ террористической угрозе, то, может быть, вот он — этот орешек от вменяемой половины человечества.

Вадим Левенталь

• Chéri, tu m’écoutes?..
  
  Alors, répète ce que je viens de dire…
• Перевод с фр. И. Радченко, М. Архангельской
• М.: Флюид / FreeFly, 2007
• Переплет, 256 с.
• ISBN 978-5-98358-141-8
• 1500 экз.

Скромное обаяние буржуазной литературы

Наши ожидания оправдались. Теперь, после Дефолта материальных и культурных ценностей, можно и нам. Вот оно, едва ли не освященное многолетней борьбой против себя самих же право. Почти что отвоеванное на баррикадах. Наконец-то… Отныне он пришел на наш рынок, в ума и сердца — Легкий Буржуазный Роман Для Среднего-Класса-Которого-Так-Долго-Не-Было… Появился вместе со средним классом. В скобках, перефразируя известное высказывание Вольтера, замечу: если бы среднего класса не было и впредь, его следовало бы выдумать… Но вернемся к Николь де Бюрон.

Николь де Бюрон — вполне достойная франкоязычная писательница. И с чувством юмора у нее все в порядке (вопреки — а может быть, как раз благодаря — легкой неадекватности персонажей. Но в ней, в неадекватности, есть некий шарм. Все странности — и, говоря светским языком, «самобытность» действующих лиц — напоминают плесень, придающую сырам известную пикантность). Шутит писательница легко, но и профессионально: поднаторела на сценариях к ситкомам и прочей продукции франкофонной индустрии развлечений.

О, французская индустрия развлечений… Рискуя впасть в привычные интеллигентские ламентации, сиречь сетования о том, что вот-де, у них и трава зеленее, и небо чище, и воздух слаще, чем здесь у нас, замечу все же: ни легкого буржуазного романа, ни тем более такого его подвида, как Легкий Буржуазный Роман для Дам или Легкий Буржуазный Философский Роман, отечественный издательско-читательский рынок прежде не знал. Ну, Маринина… Ну, Донцова с Дашковой… Еще — Хмелевская (импортный производитель иронического и дамского детектива для последних читателей дряхлеющей Империи)… На этом, пожалуй, все. Ни Жордан, ни Бегбедер, ни Дютертр… (Минаева с его вставленными идеологическими концепт-вирусами я не считаю буржуазным философом. Минаев — это вообще отдельная тема.) Иными словами, не было у нас такой литературы, как Беззаботный Буржуазный Роман, где герои, цитируя Стругацких, «выпивают и закусывают quantum satis»,— как, впрочем, не было и буржуазного романа противоположного толка. Философского Буржуазного Романа. Литературы обратной полярности, где герой, бродя по миру-супермаркету под сенью каталожного дерева мегакорпораций, мучается, точно застарелой хворобой, гамлетовскими вопросами нашего времени: а для чего, собственно, был весь этот цирк, куда он уехал и почему вокруг осталось такое неимоверное количество клоунов?..

Герои (вернее, героини) Николь де Бюрон не ведают подобных сомнений. Буржуазный роман Николь де Бюрон — легок и беззаботен. Там невозбранно и беспечально выпивают и закусывают quantum satis, влюбляются, танцуют, беседуют (причем безо всякой психоделии) с котами и кошками, попутно выдавая замуж свою мать (вернее, уже бабушку — как в биологическом, так и в социальном смысле) и решая сердечные проблемы юной дочери…

Такая вот идиллия. А написать роман, где все счастливы именно потому, что ничего выдающегося не происходит и ни за что воевать не нужно, да еще сделать это забавно и не прибегая к детективной интриге с убийствами и кровью способен далеко не каждый, уверяю вас.

Взять хотя бы те тексты, которые пишем мы,— вернее, тексты, написанные самой жизнью. Наверное, в них тоже есть какой-то подвиг. Какой-то смысл. Вместо ревущих девяностых — тихие, гламурные «нулевые». Вместо споров до крови и хрипоты — идеологически безупречная продукция, разработанная в лучших лабораториях масс-медиа. Вместо «панки, хой!» — «превед, кросавчег». Вместо богемы — средний класс. Вместо кочегарок — офисы. Вместо рейвов и наркотрипов — стабильная зарплата, компенсационный пакет, бонусы, фитнесс, спа и оплачиваемый отпуск…

Вместо постмодернизма — постромантизм. А вместо жизни — симулякр от Бодрийяра.

Нет, книга у Николь де Бюрон получилась неплохая, не спорю. Тонкая, забавная, веселая и легкая. Как раз такая, какая легко вписывается в формат нашего времени. Времени без героев. Времени как-бы-спокойствия и как-бы-благосостояния. Но, в конечном итоге, все это — лишь мои собственные соображения.

А потому оставим творение Николь де Бюрон на суд читателям…

Адам Асвадов

• A Bruxa de Portobello
• Перевод с португальского А. Богдановского
• М.: София, 2007
• Переплет, 320 с.
• ISBN 978-5-91250-289-7
• 250 000 экз.

Колдун из Рио-де-Жанейро

Ругать новую книжку Пауло Коэльо — предприятие самоубийствоенное. Армия поклонниц бразильского таланта заколет иголками тонну восковых фигурок, высосет через фотографию из критика киловатты энергии, нашлет на него порчи и несчастий на полное собрание сочинений трагика-графомана. Поэтому мы не будем ругать «Ведьму c Портобелло», а попробуем извлечь из этой книги пару уроков. Уроки эти — в рассеивании некоторых иллюзий о книгах, читателях и о популярности книг у читателей.

Первая иллюзия заключается в том, что у читателей будто бы популярны интересные книги. Ничего подобного, и достаточно прочитать «Ведьму с Портобелло», чтобы убедиться, что это не так. Девушка цыганских кровей растет в приемной семье. Поступив на работу в банк и родив ребенка, она становится участницей кружка, в котором люди танцуют, чтобы развиваться духовно. Потом она берет уроки каллиграфии, которые тоже развивают ее духовно. Потом она едет в Румынию, чтобы познакомиться со своей настоящей матерью, и встречает там еще одну женщину, которая уже развилась духовно. Та посвящает девушку в культ, последователи которого верят в то, что бог — женщина. Потом героиня организует секту, в которой люди танцуют, чтобы развиваться духовно. Во время таких дискотек на героиню нисходит дух бога-женщины и ее устами решает вопросы полового ориентирования, диагностирует болезни и даже наложением рук излечивает легкие недомогания. Скандальная слава и пристальное внимание религиозной общественности вынуждают героиню инсценировать собственное убийство.

История эта рассказана нудно, механически, без огонька, автора, кажется, клонило в сон прямо за письменным столом. В книге нет ни завязки, ни интриги, ни загадки, ни напряженного ожидания, что будет дальше, ни эффектного неожиданного финала — ничего, что обычно спасает от провала самые глупые и пошлые романы.

Вторая иллюзия — что массовому читателю нравятся глупые книги, которые притворяются умными. На самом деле не нужно ни грамма ума, чтобы вяло намешивать оливье из нью-эйджевских полуфабрикатов типа «поверь, что ты супер, и тогда ты станешь супер» или «отпусти себя, и тогда все будет в кайф». Нужна только непомерная наглость, чтобы подавать это гнилье как свеженькое откровение.

Сегодня, кажется, даже полуграмотная жительница Крайнего Севера, прочитав пару номеров журнала «Путь к себе», знает, как духовно развиться, достичь гармонии, просветления и стать супер-теткой, у которой все получается и в которую все влюблены. Странно, что 250 000 читательниц этой книжки (таков тираж), едва открыв ее, не бросаются со словами «знаем, знаем» медитировать, танцевать, отпускать себя и верить в то, что круче их нет никого. Зачем нужно еще раз читать про все это, продираясь через тягомотный сюжет, неряшливость переводчика и слепоту корректора,— неясно.

«Ведьма с Портобелло» — скучнейший роман, который даже не пытается притворяться умным,— стоит на первом месте в продажных чартах. Вывод напрашивается сам собой. На самом деле если кто во всей этой истории и колдун, то только Пауло Коэльо. Ему известно тайное заклинание, которое сделало его не блещущую никакими достоинствами книгу популярной.

Вадим Левенталь

• What Casanova Told Me
• Перевод с англ. Н. Кудрявцева
• СПб.: Амфора, 2007
• Переплет, 384 с.
• ISBN 978-5-367-00397-0
• 5000 экз.

Это история о том, как невзрачная тридцатилетняя архивистка Люси совершает безрадостное путешествие с глуховатой любовницей своей погибшей матери. В руках у нее при этом находится дневник родственницы из далекого прошлого, которая совершила путешествие с Джакомо Казановой. Родственницу звали Желанная (Desired? Beloved?), и ее жизнь странным образом напоминает жизнь самой Люси. Обе духовно одиноки, обе перенесли смерть родителя, обе стесняются своего высокого роста, у обеих не ахти с мужчинами. После краткой экспозиции (ветхий дневник Желанной и письма Казановы, найденные на тетином чердаке, отправление в Венецию) действие разворачивается в полуэпистолярном ключе, а именно по незамысловатой модели «Немножко про Люси — Немножко про Желанную». Люси не только ради интереса буквально глотает одну за другой записи своей прапрапрапратетки, но и ради духовного самосовершенствования и установления истины — каким на самом деле человеком был знаменитый Казанова. А еще она пытается разобраться в своем отношении к матери и к ее любовнице Ли Пронски.

Казанова — одна из самых ярких всемирно известных личностей. На базе этой темы можно было бы сделать сумасшедшую эротическую бомбу или кровоточащую драму нелепых коллизий. «Не в этом состояла задача автора!» — возразите вы. Но неужели, в таком случае, задача автора состояла в написании жидковатого текста, населенного нелепыми персонажами и увенчанного разоблачением тусклой интриги? Греция и Венеция здесь одинаково пластиковые, а самым, пожалуй, хорошо прорисованным персонажем является трехногий кот Афродита (sic!) с гнойными глазами. События мотивированы по принципу «пойди туда — не знаю куда, принеси то — не знаю что», а финал оставляет впечатление ровного и бесцветного. Впрочем, отдельные штучки могут оказаться и полезными. Вы знали, скажем, что двести лет назад покойников в Венеции перевозили в красных гондолах? А что непокорных жен в турецких гаремах не топили в мешках, а душили или декапитировали? По прочтении этой книги вы даже сможете поздороваться и попрощаться по-гречески, а также узнаете названия блюд традиционной греческой кухни — в оригинальной транскрипции, конечно. Также книга подойдет тем, кого в литературе привлекает расшифровка тайн всемирно известных шедевров или личностей. А тем, кто в самом деле серьезно интересуется похождениями и философией Казановы, но откровенно ленится читать его двенадцатитомное собрание сочинений, лучше уж посмотреть голливудское кино с Джереми Айронсом.

Надежда Вартанян

• Yeni Hayat
• Перевод с турецкого А. Аврутиной
• СПб.: Амфора, 2007
• Переплет, 352 с.
• ISBN 978-5-367-00390-1, 975-470-445-7
• 20 000 экз.

Перед тем как читать эту книгу, не забудьте положить рядом с собой какой-нибудь фрукт: если вам повезет и каким-то чудом вы переадресуете воздействие книги на этот посторонний объект, то взорвется именно он, а не ваша голова

Совсем даже неплохо было бы, если б журнал «Прочтение» превратился в эдакий Алеф; чтобы, открыв журнал, в нем можно было прочесть рецензию на любую вышедшую книгу. Увы, это невозможно. Зато возможно в некотором смысле обратное: роман Орхана Памука устроен так, что, прочтя эту рецензию и возжелав ознакомиться с рецензируемым, читатель сможет прочесть сразу несколько книг: как все вместе сразу, так и любую на выбор.

Краткий экскурс в сюжет, как если бы по книге был поставлен фильм (читать с заложенным носом):

Молодому студенту инженерного факультета Осману попадает в руки книга, в корне переворачивающая его жизнь. Читая книгу, Осман понимает, что не только вся его предыдущая жизнь была пуста и никчемна, но и что то, что может предложить ему общество в качестве ее продолжения, тоже никуда не годится. Покинув дом и престарелую мать, Осман отправляется на поиски лучшей доли, чтобы встретиться с доктором Нариным, который предлагает ему принять участие в сопротивлении, даже и не подозревая, во что все это выльется. Потрясающе красивый фильм по роману нобелевского лауреата Орхана Памука…

Впрочем, фильм по роману «Новая жизнь» вряд ли бы удался, разве что режиссер, как это происходит у Тарковского, заставил персонажей между делом самих обсуждать представленные линиями их судеб символы. Книга обходится и без этого. Сам по себе роман Памука представляет собой лавку символов (когда-то Юрий Олеша собирался открыть лавку метафор, Памук реализовал его идею в отношении символов, что гораздо масштабнее). Так, например, путешествия и вообще жизнь Османа, главного героя, могут быть прочитаны как метафора убийства в себе художника и визионера, а могут — как крах попытки консерваторов удержать общество в состоянии патриархального прошлого и замкнутости на себе (попытка доктора Нарина обрести нового сына оборачивается смертью его сына собственного: сторонники старины убивают будущее Турции как страны, доверившись врагу, о чем и не подозревают). Можно прочесть роман и как описание конфликта внутренних психологических инстанций, заключенных в любом человеке,— конфликт, реализующийся по мере столкновения с жизнью и адаптации к ней у всех людей почти одинаково. А также — как рассказ о том, как, по мере подъема по жизненной лестнице со ступени на ступень, человек по-разному смотрит на уже пройденный путь: вначале книга читается как критика современного общества под воздействием откровения, потом — как описание попытки выбраться из узилища однообразия, затем — как констатация того факта, что со временем свои же юношеские метания выглядят как бессмысленная гонка, единственный возможный конец которой — автокатастрофа. Все это возможно потому, что метафоры книги не имеют конкретной направленности и могут быть интерпретированы в любом направлении, вследствие чего являются не метафорами, а символами.

Самое интересное начинается, когда пытаешься совместить параллельные символические поля: как взаимодействуют между собой двоякие прочтения происходящего — и как происходящего с отдельным государством, и как происходящего с человеком вообще: ведь человек часть государства,— как влияет то, что происходит в головах, на то, что происходит в государствах? Или — как сопоставить внутренний взгляд героя на собственную эволюцию с тем, что каждое конкретное восприятие им самого себя происходит на определенном участке жизни,— объективной оценке не подвергаемом? Пытаясь ответить на эти и другие вопросы, невольно фиксируешь подвисание микрочипа головного мозга — и не важно уже, можно ли найти ответ на эти вопросы в принципе: сам вызываемый эффект достаточно интересен для того, чтобы попытаться его ощутить.

Теперь два слова в заключение. Те, кто читал, вспомнят, что попытка alter ego Юрия Олеши открыть собственную лавку метафор окончилась неудачей: чудесный товар оказался никому не нужен. То же, боюсь, может случиться и с магазинчиком Памука: поистине замечательный гипертекст, что ни страница переосмысляющий сам себя, не приправлен — увы — ни мистическими полетами на метле, ни водевильными остротами, ни посягательством на пересмотр Священного Писания… Во всем же остальном, как гипертекст, «Новая жизнь» ничуть не хуже, а может быть, даже и лучше.

Вот только кто не поленится обратить на это внимание?

Дмитрий Трунченков

• Naiv: Super
• Перевод с норвежского И. Стребловой
• СПб.: Азбука-классика, 2007
• Переплет, 256 с.
• ISBN 5-91181-238-X
• 7000 экз.

Говорят, самый лучший подарок — книга. Наивно.

Получаю книгу в подарок. Супер.

Для российского читателя, знающего литературу Скандинавии по книгам Янсон и Ибсена, наверняка имя Эрленда Лу незнакомо. Совсем недавно его начали издавать в России, но, судя по всему, книги эти довольно популярны среди молодежи. Почему?

Название многообещающее. Великолепный дизайн обложки. Супер.

«— У меня есть два друга. Хороший и плохой.
— И у меня тоже есть два друга.
— А еще у меня есть брат.
— И у меня тоже есть брат.»

Так с первых строк начинается диалог, который продолжается до последней строчки. Удивительно, что с каждым словом хочется согласиться. Наивно.

Молодой человек 25 лет «дошел до точки», все потеряло для него интерес, жизнь внезапно утратила смысл. Он на время переезжает в квартиру своего брата, который находится в отъезде. Он анализирует каждый свой шаг, пытается осмыслить и понять каждое свое действие и желание. Наивно.

Гениальное сочетание легкости и серьезности, иронии и глубокого анализа. Книга кажется доступной и легкой из-за простого языка, ненагруженного лингвистическими приемами. Однако не каждому удавалось простым языком отразить сложность сюжета. Супер.

Оказывается, в мире так много вещей, которые удивляют. Оказывается, в мире так много вещей, которые приносят радость. Оказывается, в мире так много вещей, которые заставляют задуматься. Наивно.

«Жизнь немного напоминает путешествие». Супер.

Татьяна Землеруб

• Перевод с каталонского Н. Раабен
• М.: Мир книги, 2007
• Переплет, 448 с.
• ISBN 978-5-486-01333-1
• 60 000 экз.

Не ходите, дети, в Африку гулять

«Пандора в Конго» — новая книга Альберта Санчеса Пиньоля, каталонского писателя, который в прошлом году поразил воображение читателей романом «В пьянящей тишине» (в оригинале — «Холодная кожа»). Книга была переведена аж на 35 языков, а сам автор у себя на родине возведен в статус национального достояния. Справедливо или нет — решать критикам, у нас другие проблемы. Нам нужно разобраться, смеется над нами автор или замысел его так глубок и сложен, что истина откроется только в конце этой истории.

Поясняю. «Пандора в Конго» — это вторая книга задуманной Санчесом трилогии. Первая, как не трудно догадаться,— «В пьянящей тишине». Так вот: обе книги напоминают гомозиготных близнецов.

В первом романе отрезанный от мира островок с единственным адекватным обитателем — уставшим от революционных дел бойцом ИРА, который подался на время в метеорологи,— атакуют орды повылезших из моря «лягушанов». «Лягушаны» — гуманоиды с перепонками между пальцев, которые не прочь закусить человечинкой. Чистый Жюль Верн. Ну, разумеется, кровавая бойня с ордами захватчиков, любовь к «лягушанке», бурный секс с оной, спасение мира и прочие прелести нормального приключенческого романа. Однако от такового книгу Санчеса отличают и философские отступления, и подробный психологический анализ поступков героев, заставляющий вспомнить Достоевского, но до уровня Достоевского, ясное дело, не дотягивающий. Да много еще чего там понамешано. Эклектика нынче в моде. Местами автор пытается взобраться на литературную вершину под названием «большая проза». Правда, каждый раз срывается в пропасть, но сами попытки уже радуют. Чай, не Дэн Браун.

Теперь «Пандора в Конго». Молодой писатель Томми Томсон нанят адвокатом человека по имени Маркус Гарвей. Гарвея, слугу семейства Краверов, ждет суд за убийство своих хозяев — братьев Уильяма и Ричарда, с которыми он несколько лет назад отправился в Конго. Томсон должен записать рассказ слуги о том, что на самом деле произошло во время экспедиции. И вот слуга рассказывает о том, как… отрезанные от мира английские золотоискатели отбивались от здоровенных жестоких тварей — «тектонов»,— живущих глубоко под землей. Снова имеем и нашествие злобных гуманоидов, и кровавые сцены битв, и секс с двухметровой представительницей другого вида, и спасение мира, и философию с психологией.

То есть антураж разнится, сюжет и основные идеи — не очень. В новой книге, правда, добавилась многоплановость — есть жизнь молодого писателя, и есть рассказ заключенного, которые время от времени пересекаются под неожиданными углами. Неожиданностей вообще во второй книге понапихано порядком, настоящий философский триллер. В остальном автор разнообразием не балует.

Плохо получилось? Да, в общем-то, нет. Тем, кому Браун кажется слишком примитивным, а Федор Михайлович слишком сложным, книги Санчеса придутся по душе. Как было и с Мураками — вроде напрягаться особенно не нужно, но и признаться, что читаешь его, не стыдно. Модно, свежо, местами остро. Так что все в порядке. Непонятно только, к чему делать две книги с одним сюжетом? Самопародия? Или есть-таки тщательно запрятанная до поры до времени глобальнейшая идея, которая оправдает снятые под копирку сюжеты? Все может быть. Пиньоль, судя по всему, обожает головоломки и парадоксы. Придется ждать третьей книги каталонца. Надеюсь, в ней удастся отыскать ответ. Одно ясно уже сейчас — там чудовища прилетят с неба.

Кирилл Алексеев