Рубрика: Отрывки

• Издательство «Эксмо», 2012 г.
• Новый роман одного из ведущих мастеров современной интеллектуальной прозы.
  
  Он может быть прочитан как аллегория, сродни величественным образам Апокалипсиса.
  
  Другие прочтут роман как злободневную героическую хронику, историю смертельного поединка человека и бесчеловечного Зверя, пришедшего в современный мир, чтобы погубить жизнь.
  
  Третьи увидят в книге картину альтернативного сегодня, где Главный дух и его помощники, вещающие из волшебного ящика, ведут Русскую кочевую империю к новым победам.
  
  Словом, каждый найдет в романе то, что пожелает найти. И это признак настоящей литературы.

• Купить книгу на Озоне

Князь — вожак нашей стаи. С самого детства,
как утверждали очевидцы, он боролся со страхом. Этого дерьма у него было ничуть не больше, чем у кого бы то ни было вокруг, но если
других подобное обстоятельство не слишком
заботило, то Князь воспринимал его, страха, присутствие как порчу и тяготился им, точно стыдной болезнью. Да, страх казался ему чем-то непристойным, оскверняющим одной зловонной
каплей реку самых чистых помыслов и дел. Поэтому он сражался с ним и действовал решительно: где бы ни появлялась возможность подставиться, поднимая подчас всего лишь воображаемую перчатку, и вызвать на себя чьи-то ярость
и гнев, Князь подставлялся и вызывал. Порой
это выглядело глупо, но в итоге он достиг своего и выбил из себя страх, как пробку из бутылки, после чего стал куда более спокоен и куда
менее безрассуден, поскольку неукротимые качества его освобождённой натуры открылись,
сделавшись для всех очевидными. Так что охотников связываться с ним надо было теперь поискать. Да и вправду, что толку связываться?
Как говорил сам Князь: «Если ты не боишься
умереть, то не можешь и проиграть».

Впрочем, время от времени Князь и без кажущегося повода позволял себе дерзкий жест,
дабы продемонстрировать, что небесный мандат,
дарующий ему право быть тем, кем он был —
вожаком стаи,— по-прежнему при нём. Одним
из таких жестов, помнится, стал скомпонованный им под мой озорной клавишный наигрыш
клип, пестрящий нарезками речей Главного духа
из волшебного экрана. Главный дух проникновенно, просто и мудро обращался то к собранию,
где заседали другие важные духи, то к духам-
посредникам с микрофонами и блокнотами, то
прямиком в магический эфир. Оставив содержательную часть посланий неприкосновенной,
Князь в особо сильных местах рассы́пал вспышки закадрового смеха, как делают монтажёры
всех этих комедиантских скетчей, разыгрываемых на волшебном экране потешным мелкобесьем. В таком виде Князь выложил клип в Сеть,
связующую наш мир с мирами дна и покрышки, и клип произвёл впечатление. Резонанс был
сильный — Сеть ходила ходуном и трепетала в
конвульсиях.

Тогда Князь подставился очень рискованно — с духами высокого чина шутить опасно, да
и ни к чему. Чтобы уберечь его от беды, Брахману пришлось провести специальный ритуал на
Куликовом поле, куда Брахман отправился вместе с Князем на его рыдване (пусть Князь и не
боялся смерти, но все мы хотели видеть его живым и в добром здравии). Что это был за ритуал — не знаю, о деталях ни Князь, ни Брахман
не распространялись. Сказали только, что удар
отведён — ярость и гнев духов обратились в сухую молнию, и та надвое развалила осину в Зеленой Дубраве, где стоял Засадный полк, в решающий час смявший ордынцев.

— Зачем Князь так поступил? — спросил
Брахмана после этой истории Нестор.— Это же
чёрт знает что — хохма, низовая культура, площадной карнавал.

— Он хотел сказать важным духам, что надо
отвечать за слова. А тех, кто не отвечает, следует время от времени мудохать,— объяснил Брахман.— Иначе люди перестанут верить духам. Перестанут верить, что те о них пекутся. Ведь если
бы добрые люди время от времени не мудохали
своих потешных бесенят, те давно бы уже шутили примерно так: «Неподалёку случился пожар
в доме престарелых. Пахло шашлыками».

Нас неизменно поражал радикальный ход
мысли Князя. Спроси его: как бы так изловчиться, чтобы не мыть на даче посуду? Он не скажет
«поехать на дачу с девицей» или «купить одноразовые тарелки/стаканы». Он ответит: «Чтобы не мыть на даче посуду, надо сжечь дачу».
Благодаря подобной непреклонности суждений
и действий многие за пределами нашей стаи считали Князя жестокосердным. Хотя о жестокосердии, конечно, речи тут идти никак не могло —
просто сам он ни при каких обстоятельствах не
роптал, жил, полагаясь на собственные силы и
небесное правосудие, и считал, что так следует
поступать всем. Ведь это вовсе не сложно. Плач
ребёнка и боль невиновного не оставляли его
равнодушным, а когда ему доводилось рубить
голову петуху, он рубил её с одного удара,— о какой жестокости сердца речь?

Князь был рус, как Нестор, и кудряв, как
Брахман, но в отличие от первого ежедневно
брился, а в сравнении со вторым выглядел несколько приземистее и тяжелее. Несмотря на
сломанный некогда нос (след юношеской борьбы со страхом), черты лица Князь имел правильные, хотя и немного зверские. Да и в целом… Лоб
его был чист, взгляд открыт, ладони сухи, и при
улыбке он никогда не скалил зубы, что отнюдь
не служило сигналом дантисту врубать свою
зверь-машину. Клыки у Князя были что надо,
просто в нашей стае считалось неприличным
скалить зубы, если вслед за этим ты никого не
собирался рвать в клочки. Не в пример Брахману, стремление к чрезмерному воздержанию
Князь не поощрял и не отказывался от радостей
жизни, хотя меру знал и в быту вполне мог довольствоваться малым. Аскезу же Брахмана с
учётом его особой практики Князь считал своеобразным сортом самоистязания путём поедания пирожных с горчицей.

Мы любили Князя. Он не был педантом и
верил в торжество благодати над законом. При
всей своей эмоциональной подвижности и неоднозначном устройстве ума он всегда оставался прям в суждениях, честен и справедлив. Был
гневлив, но отходчив. Имел волю действовать
безоглядно, но при этом не промахивался мимо
цели. Порой не знал снисхождения, считая его
оскорбительным, но не задирал нос, не впадал в
самодовольство и умел отдавать должное другим.

Добавлю ещё один штрих к портрету: в делах
Князю неизменно сопутствовала удача, и этот
знак судьбы был настолько отчётлив, что мы оказались способны прочесть его без помощи Брахмана. У других так: раз удалось, два удалось, а
на третий сорвалось; Князь же из раза в раз бил
метко и, устремляя палец вверх, всегда попадал
в небо. В Большой тетради Нестора, куда тот иногда позволял нам заглядывать, деяниям Князя
уделялось сугубое внимание, и отражались они
подробно, с тщанием. Князя, как и Брахмана,
Нестор переспрашивал особенно часто.

* * *

Рыбак, Одихмантий и Мать-Ольха — тоже члены нашей стаи. Ну и я — Гусляр. Всего — семеро. Брахман говорил, что, согласно Велесовой
нумерологии, это хорошее число, применительно к нам оно обещает (тут Брахман производил
некое буквенное исчисление — помню лишь титлы вверху строк и какие-то косые кресты снизу)
сладкую росу на полях зари, где свершится торжество наших белогривых дел. Перевести предвещание прозой мы не просили — и так неплохо.

Про Рыбака я кое-что уже сообщал. К сказанному следует добавить, что он обладал массой
полезных жизненных навыков — мог сноровисто закрутить шуруп, с толком запечь паштет,
взять из Невы судака, ловко подстричь пуделя,
сделать массаж стопы, выжать из тыквы сок и
пальцем лишить врага глаза. Не подкачал Рыбак и обличьем: был высок, хотя и немного сутул, природно, не по-спортивному, точно матёрый самец гориллы, крепок и к тому же устрашающе брил круглую голову. Уму непостижимо,
зачем понадобилось небу при подобной внешности оставить этому зрелому верзиле ребячливую непоседливость и неистребимое разгильдяйство, вынуждающее его при первой возможности вёрсты мерить пудами? Тайный замысел?
Недосмотр хранителя? Огрех творения? В силу
какой-то из этих причин (а возможно, иной, не
учтённой) Рыбак не мог и пары дней обойтись
без командира, непогрешимого полковника, которому он готов был вручить собственную узду — владей и правь. Иначе, предоставленный
самому себе, он терялся, трещал по швам, в котелке его срывало клапана, и человек шёл вразнос. Рыбак не знал, как можно жить без узды, когда всё дозволено,— остановиться, определить
себе меру самостоятельно было выше его сил.
По существу, Рыбак представлял собой тип
прирождённого денщика — балагура, пройдохи,
плута, но при том мастера обихода, преданного
всей печёнкой своему высокоблагородию и готового положить за него живот, поскольку искренне обретал в нём спасителя и благодетеля,— тип
сейчас, увы, практически не востребованный.
Так великий загонщик мамонтов не способен
раскрыть свой дар в мире, где зверьё с мохнатым
хоботом повывелось. Верно сказал Брахман:
Красная книга вымирающих животных.

Поскольку неволить человека было не в правилах нашей стаи (да и не прошёл бы тут этот
номер), Рыбак время от времени сам назначал
себе полковника, после чего начинал его опекать,
брать на себя его заботы и настойчиво, не спросив согласия, делать счастливым. Бывало, полковником для него становился то Одихмантий,
то Князь, а то и вовсе какая-нибудь бой-баба,
выисканная им по случаю на стороне. Обоснование его выбору найти было трудно, не имел
его, похоже, и сам Рыбак — так ложилась душа,
вот и весь сказ.

Надо ли говорить, что не бритая голова была
ему опорой? Управлял поступками Рыбака не
рассудок — руководило ими некое комплексное
чувствилище, куда входили по старой памяти
беспокойные семенники, жажда нежности, душевного тепла и любви, то есть те эмоциональные зоны, ответственность за которые традиционно принято перелагать на сердце, а также отменное обоняние (любую вещь, попавшую ему
в руки, будь то карандаш или очки, он непременно обнюхивал), обитающий во рту вкус, непомерная мнительность по отношению к чуженям
и некая вторичная страсть (которая могла бы
свидетельствовать о соборном устройстве его
духа, не будь она столь эгоистично назойлива),
настойчиво зовущая делиться с близкими обретённым наслаждением, тем самым его приумножая. Как только некий раздражитель влагал персты в это чувствилище, Рыбак тут же начинал
сообразно действовать или как минимум вербализировать свои ощущения. Остановить его тогда, если паче чаяния действия его и речи оказывались несуразными/чрезмерными, было делом
нелёгким, так как, пресечённые внешне, они не
останавливали внутреннего развития и, как водный поток, на время скрывшийся в карстовые
полости, в самый неожиданный момент вновь
прорывались наружу. Так что не сразу и поймёшь, с какого перепугу он посреди учёной беседы, закрученной вокруг сравнительного анализа трансперсонального опыта Теренса Маккенны и опыта кочующего психоделика Цыпы,
вдруг начинал рассказывать о гастрономических совершенствах пятнистой зубатки, перекрывающих по всем статьям достоинства зубатки синей.

Отдельно следует упомянуть об отношении
Рыбака к зеленцам, которых он нарочито презирал, считал их тотем — гвинейскую жабу-рыбокола — бесполезной тварью, а в деятельности
всей их стаи видел коварный подвох и скрытое
паскудство, поскольку иному и завестись там было не из чего: мышам для развода нужны хотя
бы ветошь и грязь — у зеленцов не было и грязи.
Вероятно, Рыбак подспудно чувствовал, что если дело у них пойдёт так и дальше, то скоро зеленцы начнут жечь книги, и первыми в костёр
полетят «Записки охотника» писателя Тургенева, полесник Пришвин и его любимый Сабанеев — «Рыбы России». Поэтому на футболке
Рыбака красовалась надпись: «Убей бобра —
спаси дерево».

Презрение Рыбака к зеленцам порой принимало крайние формы, и тогда он начинал бросать на газоны окурки и швырять в воду полиэтиленовые пакеты от конопляной прикормки.
Нрав у него был разбитной, легко возбудимый,
а главенствующим свойством натуры помимо
спасительной тяги иметь на себе наездника являлась, как я уже говорил, подозрительность.
Благодаря этому свойству плюс навыкам службы в десанте Рыбак добровольно взвалил на себя обязанность следить за безопасностью нашей
стаи и в зародыше давить любые угрозы, которые постоянно ему вокруг — по большей части
беспочвенно — мнились. Страж в Рыбаке не дремал ни секунды, и стоять он готов был насмерть,
как Брестская крепость.

* * *

Ну вот, теперь про Одихмантия.

Материализм, идеализм и мистицизм смешаны были в этом уважаемом реликте в той пропорции, которая всегда определяла позитивистский тип сознания, безымянно существовавший, конечно же, уже задолго до Конта и Ренана.
Физические и умственные особенности Одихмантия удивляли и настораживали всех, кому
когда-либо доводилось иметь с ним дело. В нашей стае он по праву считался старейшиной, но
время, кажется, было совершенно не властно над
его коротким, плотным, туго вздутым, покрытым
веснушками и рыжим волосом телом, которое
выразительно венчала крупная, лысая, обнесённая по кругу седым пухом голова. Раз увидишь —
не забудешь. По крайней мере, ни в каких излишествах Одихмантий себя не ограничивал, легко давая фору гулякам куда более молодым, и
ничто в его организме при этом не ломалось.
Удивительная крепость костяка и всего, что к
нему прилажено. С памятью у него тоже было
всё в порядке, хотя порой одна и та же история,
рассказанная им в разное время, немного отличалась от своего близнеца в деталях и обрастала уместными к случаю подробностями. Одихмантий помнил содержание всех книг, которые
когда-либо прочёл, а также имена их авторов,
мог при случае блеснуть дословной цитатой и
легко производил в уме арифметические действия, на которые иные магистры точных дисциплин осмеливались только при наличии калькулятора. Неудивительно, что ходили слухи,
будто природа его — нечеловеческого свойства.

У Одихмантия был злой язык, однако это не
мешало ему с готовностью приходить на помощь
другим, при том что сам он редко кого-либо
утруждал просьбой о помощи. За плечами его
тянулась во мглу прошлого длинная жизнь, полная затаившихся в сумраке событий и не всем
уже доступных впечатлений. В молодости он с
альпенштоком штурмовал горы, покушаясь даже на семитысячники, погружался в точную науку, извлекая оттуда учёные степени, ходил под
парусом на шверботе, два с лишним десятка полевых сезонов отколесил в качестве начальника
археологической экспедиции по таёжной глуши,
казахской степи, Алтаю и изрезанному ущельями Памиру, сочинял либретто для оперетт, бил
в степи байбаков, нагулявших под кожей драгоценный целебный жир, писал в журналы о художественной фотографии и чёрт знает чем ещё
ни занимался. При этом все мы чувствовали, что
сведения наши о нём не полны, что, несмотря на
кажущуюся исчерпанность его рассказов, в тени всегда остаётся что-то ещё, чего мы об Одихмантии не знаем. Иначе мы бы просто посмеялись над подозрениями о его нечеловеческой
природе, а мы не смеялись. Даже задумывались:
не из четвёртого ли он мира дна? Или, может
быть, из второго — покрышки? Задумывались
и листали атлас с картинками населяющих эти
области тварей.

Идея составить такой атлас принадлежала
нам с Нестором. Дело в том, что многие сетевые
дневниковеды проскальзывали в волновое пространство Сети из верхних и нижних миров, о
чём свидетельствовали аватарки перед их никами. Время от времени различные истории об
этих существах просачивались также на волшебный экран и даже анонсировались в экранном
бюллетене. Примерно следующим образом:

— Бека, завладев дневником безумного персеида, вызывается показать унадшам путь к тайной столице мира Тарн-Ведра.
— Асгардам удаётся заманить репликаторов в
ловушку и запереть в помещении с устройством, замедляющим время.

Или так:

— Ученые мира Пангар создают лекарство от
всех болезней. Матрана выясняет, что чудодейственное зелье производят из симбиотов.
— Ночные кошмары замучили Тикулка до такой степени, что он стал путать сон с явью и
жить в двух реальностях. В первой он — отважный пожарник, а во второй — зелёный
чотомит.

Ну вот мы с Нестором и провели работу: выудили из бюллетеней и Сети все доступные сведения о живности, обитающей в мирах дна и
покрышки, разложили их по полочкам и, как
смогли, проиллюстрировали. А живности там
было пруд пруди, одна другой краше. Больше
всего Одихмантий походил на гугулаха из мира
Твин, только у него не было на черепе бугристых складок и за ушами не росли кожистые трубки. Словом, вопрос оставался открытым.

Помнится, Кант в «Естественной истории
неба» писал: «Кто осмелился бы дать ответ на
вопрос: распространяет ли грех свою власть на
другие сферы мироздания или там царит одна
только добродетель? Не принадлежит ли наша
несчастная способность впадать в грех к некой
области между мудростью и безрассудством?
Кто знает, вдруг обитатели иного мира не настолько благородны и мудры, чтобы быть снисходительными к неразумию, вовлекающему в
грех, слишком прочно привязаны к материи и
обладают слишком малыми возможностями духа, чтобы суметь нести ответственность за свои
поступки перед высшим судом справедливости?» Вот голова! Вот сумрачный германский
гений! Не хуже нашего Брахмана. Как прав он
был в своих догадках — что ни слово, то в яблочко.

Основной пружиной, двигавшей Одихмантия по жизни и нёсшей ответственность за логику его поступков, являлось, пожалуй, стремление к душевному комфорту, что вовсе не равно
тяге к покою. Одихмантий не хотел покоя, он
был деятелен и самостоятелен в своих действиях. Он жаждал приключений. В нашей стае он
чувствовал себя комфортно, и за это свидетельство здоровья нашей среды мы были патриарху
благодарны. Кроме того, Одихмантия при всей
его самодостаточности определённо тянуло к
Князю. Я уже говорил, что Князь был удачлив,
Одихмантий же, по всей видимости, полагал, что
везение — штука заразная. Нечего и говорить,
всяк был бы не прочь подцепить эту завидную
бациллу.

* * *

Мать-Ольха была с нами и вместе с тем словно
бы немного в стороне, несколько отдельно, незримо оградив своё заветное духотрепещущее
тело прозрачным буферным пузырём. Трудно
описать это — с виду, казалось бы, никак не выраженное — положение. Тем более что снаружи,
извне никто бы и вовсе ничего не заметил — почувствовать условность её присутствия в стае
мог лишь член стаи. Чтобы пояснить сказанное,
следует два слова посвятить обрядовой стороне
нашей жизни.

Мы склоняли голову перед баней. Мы чтили её. Воспоминание о ней приводило нас в священный трепет. Потому что баня — это не просто место, где трут мочалкой спину и мешают в
шайке воду. Нет. Существо бани — мистерия,
символический путь могучего духа нашей земли,
который в историческом времени виток за витком, точно бегущий огонёк по ёлочной гирлянде, упорно идёт дорогой Феникса к своей Вифлеемской звезде. Раз в две недели мы отправлялись в баню и проживали эту мистерию сообща,
стаей, умирая и воскресая вместе с духом нашей
земли. Сначала мыли и сушили парную, потом
проветривали, поливали из ковша стены, затем
давали жару и снова остужали и лишь после этого, метнув на раскалённые камни черпаком воды, люто, так, чтобы при вдохе горели ноздри и
ныли зубы, поддавали пару и выгоняли первый
пот. Затем в два веника и в три захода, чередуя
пламя преисподней с ледяной купелью, немилосердно выгоняли душу вон, бережно загоняли обратно и, кто гладко-красный, кто леопардово-пятнистый, восставали из пекла к новой
жизни. Там, в бане, клубилось и пульсировало
иное пространство, там Князь и Брахман были
смиренны, а Рыбак — мистагог. Только Мать-Ольха не ходила с нами в баню, потому что она
наш женский брат.

Мать-Ольха всегда была широка душой, крута нравом и богата телом, а вот говорить с деревьями научилась уже на моей памяти. Поначалу, гуляя в садах и скверах, она останавливалась
и слушала листву, её легкий трепет или волной
нарастающий на ветру шум. Зимой прикладывала ухо к коре и, стянув перчатку, стучала по
звонкому стволу рукой, трогала мёрзлые ветки,
отзывающиеся шелестящим бряцанием. А однажды весной, в апреле, когда после оттепели вдруг
снова ударил запоздалый мороз, она позвала меня в Комарово и показала берёзу, у которой из
зарубки пошёл сок, но загустел на холоде и замер чередой наплывов, как какой-нибудь каменный пещерный водопад, только здесь было чуднее — прозрачный, застывший, ледяной водопад
берёзового сока. «Смотри, это музыка,— сказала Мать-Ольха.— Слышишь?» И я увидел эту
стылую, покатую, вспыхивающую хрустально-матовыми бликами лесную музыку. Я её увидел,
а Мать-Ольха, похоже, её и впрямь слышала. Мы
отломили по сосульке и сунули в рот берёзовые
леденцы. Я запомнил тот день, полный весенних лесных запахов и застывшей музыки со студёным детским вкусом.

Потом Мать-Ольха устроила у себя дома настоящий дендрариум: на подоконниках в горшках ловили заоконный свет миниатюрные баобабы, денежные деревья, бегонии и прочая мелкая экзотика, а по углам и вдоль стен стояли кадки с гигантами (в масштабе городского жилища)
под потолок. Что-то у неё там то и дело вегетативно размножалось, то и дело прорастали какие-то семена — словом, был при дендрариуме
и свой детский сад. О чём вещали ей деревья, что
рассказывала им Мать-Ольха — не знаю. Однако любовь их определённо была взаимной: однажды у неё в гостях я увидел, как некое древо —
с виду фикус, но я не знаток,— отчётливо сложив тугие ласты, поймало случайно оброненную Матерью-Ольхой фарфоровую чашку кузнецовского завода. Поймало и не отпустило: до
пола чашка не долетела — так и осталась качаться, зажатая в мясистых, окроплённых чаем зелёных лапах.

Как описать Мать-Ольху, чтобы далёкий брат
её увидел? Соломенные волосы, заплетённые в
тяжёлую косу, широкое мягкое лицо, сияющий
взгляд серо-зелёных глаз, могучее тело в просторных одеждах. Её можно было уподобить небольшой буре — мир, в который она входила,
начинал колыхаться. Буря эта бывала весёлой
и озорной, а могла обернуться злой, секущей и
разрушительной — тогда в вихрях её натягивались и крепли струны, о которые можно было
порезаться.

Испытывая к деревьям воистину материнские чувства, с людьми Мать-Ольха находилась
в более требовательных отношениях. Она жаждала владеть их вниманием, и, не получив удовлетворения, жажда её смирялась трудно, иной
раз покоряясь обстоятельствам, иной — порождая месть. Безусловно, Мать-Ольха могла увлечь
слушателей яркой речью, полной живописных
наблюдений и непредсказуемых заключений, но
взамен обязательно ждала отклик в виде удивления и восторга. Она была трудолюбива, но плод
её трудов — будь то выволочка городским духам
за нарушение небесной линии (она писала огнедышащие статьи в новостные бюллетени), вязаный шарф, найденный гриб или ощипанный
гусь — нуждался в похвале, иначе Мать-Ольха
терзалась и обрекала равнодушную мужскую
вселенную на попрание. В кругу, где она открывала душу (всегда доверчиво, во всю ширь —
иначе не умела), а ей в ответ не воздавали должного, она скучала и долго там не задерживалась —
проявлять в отношении Матери-Ольхи безразличие, не замечать её, а тем более подвергать критике, в её личном уложении о наказаниях считалось величайшим преступлением, заслуживающим высшей меры презрения.

Мы старались не обделять Мать-Ольху добрым словом, однако, случалось, отвлекались на
посторонние предметы. Что делать — она терпела наше несовершенство (несмотря на все её
буферные пузыри, мы — стая, и Мать-Ольха,
случись нужда, постояла бы за каждого из нас,
как за родимое чадо), и с её стороны это было
воистину великодушно. Она не испепеляла нас
высокомерием, она милостиво оставляла нас в
живых, однако всё, что уводило наше внимание
в сторону от Матери-Ольхи, которой это внимание должно было принадлежать безраздельно,
ей решительно не нравилось. В результате причины отвлечений, будь это люди, духи, небесные явления или природные ландшафты, подвергались с её стороны желчному разносу как
вещи воистину ничтожные. Похоже, похвала и
восторженное внимание были необходимы ей
в жизни, как соль в пище, они делали для Матери-Ольхи жизнь лакомой и участвовали в её обменных процессах. Ну а если кто-то осмеливался дерзить, бросать упрёки, искать недостатки…
Я говорил уже — эти были для неё сущим ядом
и вызывали в её организме несварение. Таких
Мать-Ольха, натягивая в голосе убийственные
струны, рубила в окрошку без всякого снисхождения.

Вообще чувствам её был неведом мягкий режим, они с ходу включались на всю катушку.
Иногда выходило так, что действительность замыкала сразу несколько контактов, и у Матери-Ольхи одновременно подавалось питание на
плохо, казалось бы, совместимые переживания.
В результате, случалось, складывались забавные
конфигурации — например, Мать-Ольха беззаветно любила родину, ненавидя в ней практически всё. Можно привести немало примеров…
Нет, пожалуй, не стоит. Только деревья родины
могли рассчитывать на её неизменное покровительство.

Следует заметить, что Рыбак испытывал
определённые подозрения по отношению к Матери-Ольхе, поскольку не имел возможности изведать крепость её духа в опаляющей мистерии,
а кроме того, был твёрдо уверен: бабьи умы разоряют домы. (Этот постулат он временно запирал в скобки забвения, когда в полковники себе
назначал какую-нибудь девицу.) Помимо этого,
из-за любви Матери-Ольхи к деревьям Рыбак
то и дело тяготился сомнением: а не тайный ли
она зеленец? Мать-Ольха чувствовала в Рыбаке брожение какой-то нехорошей мысли и отвечала ему ленивым небрежением. Если говорить
прямо, кроме стайного чувства примиряла её с
Рыбаком лишь надпись на его футболке.

* * *

Про себя скажу одно: я — Гусляр, моё дело —
трень-брень. Петь былины.

Сложи нас воедино, мы со своими достоинствами, гасящими отдельные ничтожные недостатки, были бы, пожалуй, совершенным организмом. Этакой устойчивой, неодолимой химерой… Как семь пальцев на одной руке — попробуй
представь такое безобразие. Особенно сжатым
в кулак. Впрочем, и сам по себе каждый из нас,
безусловно, мог рассчитывать на восхищение.

И вот ещё — чуть не забыл,— тотемом нашей
стаи был белый ворон.

• Издательство «Эксмо», 2012 г.
• Ее прошлое не было безоблачным — Одри росла без отца, пережив в детстве немецкую оккупацию, — но и «Золушкой Голливуда» ее окрестили не случайно: получив «Оскара» за первую же большую роль (принцессы Анны в «Римских каникулах»), Хепберн завоевала любовь кинозрителей всего мира такими шедеврами как «Завтрак у Тиффани», «Моя прекрасная леди», «Как украсть миллион», «Война и мир». Последней ее ролью стал ангел из фильма Стивена Спилберга, а последними словами — «Они ждут меня… ангелы… чтобы работать на земле…» Ведь главным делом своей жизни Одри Хепберн считала не кино, а работу в ЮНИСЕФ — организации, помогающей детям всего мира, для которых она стала настоящим ангелом-хранителем. Потом даже говорили, что Одри принимала чужую боль слишком близко к сердцу, что это и погубило ее, спровоцировав смертельную болезнь, — но она просто не могла иначе…

Три месяца и целая жизнь

— Сколько мне осталось?

Я постаралась, чтобы голос звучал как можно спокойней, в конце концов, врач ни в чем не виноват, истерика бессмысленна, эту битву я проиграла.

— Не более трех месяцев. Сожалею, мы ничего не можем поделать… Четвертая стадия… Никто не может.

— Три месяца? Не слишком щедро, нужно поторопиться, чтобы успеть.

— Что успеть, мадам?

— Вспомнить всю свою жизнь, доктор. У меня была замечательная жизнь, я встречалась со столькими талантливыми людьми. Трех месяцев, чтобы с благодарностью подумать о каждом, пожалуй, маловато… Но если вы обещаете только три… не буду терять время.

Я от души улыбнулась. Ответная улыбка была кислой.

Мне действительно нужно многое вспомнить и многих мысленно поблагодарить.

Разве можно в последние часы не думать о своих сыновьях, о Робе, о друзьях, обо всех, ради кого много лет ездила по миру…

Я была счастлива, и, прежде чем уйти, хочу еще раз мысленно прожить столько чудесных мгновений. Я успею это сделать, хотя три месяца для целой жизни ничтожно мало …

Операция оказалась бесполезной, она лишь ненадолго продлила мою жизнь, подарила немного времени, может, для того, чтобы я успела отдать дань всем, кто жил и любил меня, и всем, кто еще будет жить после моего ухода, надеюсь, здорово и счастливо.

У всех есть детство. только не у всех одинаковое…

Какие праздники люди любят больше всего? Дети, конечно, Рождество и свой день рождения. Я тоже. Став мамой, полюбила дни рождения своих обожаемых мальчиков.

Это был самый грустный день рождения в моей жизни.

Мама с отцом уехали, кажется, в Мюнхен, и я очень переживала, вернутся ли вовремя. Когда стало ясно, что нет, няня попыталась успокоить (лучше бы она этого не делала!):

— Просто их задержали важные дела. Взрослых часто задерживают дела. Они непременно пришлют тебе поздравление и подарок!

Я схватилась за эту спасительную мысль: конечно, конечно, их задержали дела, но родители обязательно пришлют мне весточку, ведь они меня любят, я знаю!

Утром никакого сообщения не было, няня снова успокоила:

— Одри, почтальон еще не приходил.

Кажется, я весь день просидела у окна в ожидании почты. Когда показалось, что почтальон идет, со всех ног бросилась к двери, чтобы открыть сразу, как только раздастся стук в нее, но…

— Он… прошел мимо?..

Няня уже осознала свою ошибку и теперь пыталась что-то исправить.

— Одри, может быть, письмо случайно положили не в тот ящик… может, просто что-то напутали на почте…

Я бросилась обуваться.

— Надо идти!

— Куда?

— На почту! Там должны разобраться.

— Имей терпение. Если письмо задержалось, его просто нужно дождаться, у почты много других писем. Ты же помнишь, что всегда говорит твоя мама: нужно думать прежде всего не о себе, а о других.

Это была правда, мама учила меня думать сначала о других. Я со вздохом согласилась:

— Да, наверное, у почты слишком много других, более важных писем…

О подарке речь уже не шла.

Письма так и не было, из-за дел в Мюнхене родители просто забыли о моем дне рождения, но я предпочитала думать, что письмо затерялось.

Всю ночь я пролежала без сна, пытаясь понять, чем я могла их так рассердить, что они забыли о своей дочери. Я уже не лазила по деревьям вместе с братьями (просто потому, что они уехали учиться), не таскала из колясок чужих младенцев, чтобы покачать их на руках, не тащила в дом каждого встречного котенка или щенка, не приставала к собакам в попытке погладить, не тискала до бессознательного состояния своего кролика, таким образом выражая ему свою любовь… Я уже была хорошей, послушной девочкой, но что-то все равно не так, если я маме с папой не нужна.

Стало страшно, очень страшно: а что, если я не нужна совсем?!

— А вдруг родители не вернутся?

— Что ты говоришь? Как они могут не вернуться?

— Что, если они не захотят возвращаться к непослушной девочке?

— Одри, я завтра же отправлю им письмо с сообщением, что ты стала очень послушной.

— Напиши, пожалуйста! Напиши!

Едва разлепив глаза на следующее утро, пристала к няне:

— Написала?

Родители приехали, но даже упоминания о забытом поздравлении не было, я сразу поняла, что что-то не так, они почти не разговаривали друг с другом. И что случилось, тоже не рассказывали.

Когда отец вдруг ушел, мне было всего шесть. Это случилось довольно скоро после того самого несчастливого дня рождения.

Конечно, я понятия не имела, куда и зачем родители ездили, политические игры не для шестилетних девочек, я знала одно: мама и папа забыли о моем дне рождения, а еще, что после возвращения ссоры в нашем доме стали постоянными. Теперь я уже не сидела под обеденным столом во время скандалов, как раньше, потому что слышать крики родителей была не в состоянии, я стала убегать и прятаться, закрыв уши.

Делать это пришлось недолго. Однажды папа ушел. Он кричал, что так жить не может, мама отвечала тем же. Я не понимала слов «альфонс» и «подлец», но понимала, что это очень плохо, и знала только одно: мама тоже не хотела, чтобы он уходил, ругала папу, но не хотела!

— Папа, не уходи! Папа, я люблю тебя!

Он даже не оглянулся, ему было все равно.

Мама коротко приказала:

— Прекрати унижаться!

Я замолчала, хотя слезы все равно текли ручьем.

— Я… я просто не хотела, чтобы он уходил. Я хочу, чтобы он любил нас.

— Любовь нельзя вымаливать, она либо есть, либо нет.

И я, шестилетняя, поняла и навсегда запомнила — любовь не выпрашивают, это подарок небес, которого может и не случиться.

Через много лет я поняла и то, почему родители ссорились, и куда ездили, и в чем мама обвиняла отца. Однажды во время оккупации она резко бросила в сторону колонны оккупационных войск, марширующих по городу:

— Вот с кем дружит твой отец!

Сказала и забыла, а я никак не могла поверить: папа и фашисты?! Нет, этого не могло быть!

Ты скрывала все много лет, в том числе и собственное сотрудничество с Британским союзом фашистов — организацией Освальда Мосли, хотя быстро сумела с ними порвать. Это «дно» ты имела в виду, мама? Именно туда попал, в конце концов, отец? Когда я задала ему такой вопрос после войны в Дублине, он не ответил. Ты научила меня скрывать прошлое, хотя в моем не было ничего предосудительного, разве я виновата, что, когда мне было шесть, родители ездили в Мюнхен, чтобы пообедать с Гитлером? Не наедине, в числе большой компании сторонников Британского союза фашистов, но ведь с Гитлером!

Ты права, одно лишь подозрение, что родители могли в таком союзе состоять, испортило бы мою жизнь.

Я не осуждаю, наверное, для вас нашлось что-то притягательное в идеях Мосли и союза, я знаю другое: во время оккупации ты активно помогала Сопротивлению.

Но тогда, в 1935 году, мне было все равно, кому вы сочувствуете, я страдала. Папа уехал и не обещал вернуться, как делал раньше, а ты много плакала, скрывая свои слезы от всех. Как мне хотелось стать такой же сильной, научиться делать вид, что неприятностей просто не существует, но у меня не получалось.

Я уже знала, что отец ушел не из-за меня, но переживала, что не могла его удержать.

— Папа, не уходи!

Но он ушел. И вот тогда я испугалась, что уйти можешь и ты тоже, а я останусь совсем одна в этой жизни!

Это немыслимо страшно для шести лет — испугаться, что останешься одна! Надо мной смеялись, говорили, что я к тебе приклеена. Это действительно было так, но на сей раз ты не сердилась и даже не возражала. Мы жили, словно чувствуя свою вину друг перед дружкой. Я боялась хоть в чем-то перед тобой провиниться, а ты старалась научить меня как можно большему, а еще воспитать устойчивость к любым жизненным ситуациям.

Мама научила меня всему — рисовать и читать, любить книги и быть старательной, сдерживать эмоции и думать прежде о других, а потом о себе, научила быть доброжелательной даже тогда, когда хочется выть волком, научила трудиться, а еще — не сдаваться и не опускать руки.

Сейчас я понимаю, что самым тяжелым для нее было уберечь меня от разочарования в отце. Мама не хотела, чтобы я считала себя дочерью фашиста или никчемного человека, а потому предпочитала казаться жестокой и несправедливой в моих глазах, только чтобы не допустить меня к тесному общению с отцом. Она догадывалась, что я ему не нужна, что получу страшную травму, если попытаюсь его разыскать?

— Я хочу найти в Англии отца…

— Зачем?

— Но ведь он мой папа…

— Одри, у Джозефа может уже быть другая семья, и им не понравится появление его дочери.

Это горько, очень горько — сознавать, что отец мог забыть обо мне только потому, что у него новая семья. Они еще не были разведены, но я знала, что вторые семьи бывают и у женатых мужчин.

— Я не буду мешать этой семье, я не приду к ним в дом. Я просто хочу, чтобы папа навещал меня.

— Не думаю, что это хорошая мысль.

Мне казалось, она так говорит из ревности, а мама просто старалась оградить меня от еще большего разочарования, если отец не станет видеться со мной часто. Так и произошло, но я все равно разыскала его, и от огорчения уберечь меня не удалось.

Перед самым началом Второй мировой войны мама вдруг забрала меня из пансиона, вернула домой моих братьев Александра и Яна и перевезла всех в Голландию, в Арнем, неподалеку от которого было имение дедушки — Вельпе. Этот переезд, пожалуй, определил наши судьбы. Иногда я думала, что было бы, переберись мы все вместе в Англию. Но тогда казалось, что Англия — главная цель для Германии, ей достанется больше всего. Нейтральной Голландии, находившейся под боком у воинственной Германии, но тесно связанной с ней тысячами кровных уз, множеством работавших там людей, бояться нечего.

Я никогда, и став совсем взрослой, даже мысленно не обвиняла маму в этом переезде. Во-первых, никто не мог знать, что немцы захватят нейтральную Голландию, во-вторых, ожидать, что она падет через пять дней. Но главное, кто в 1940 году мог ожидать ужас голода 1944 года? Германия жила хорошо, никто не думал, что оккупанты превратят нашу жизнь в настоящий ужас.

Книга Трумена Капоте «Завтрак у Тиффани» начинается с фразы «Меня всегда тянет к тем местам, где я когда-то жил, к домам, к улицам».

А меня тянет? Пожалуй, да.

Но есть места особенно дорогие — те, где мы боролись не только за радость и благополучие, а и за саму жизнь.

В Арнеме мне очень понравилось. Я помнила мамины рассказы о большом родительском доме, о красоте самого города, о том, какие там замечательные парки и фонтаны… Меня больше привлекали театры и концертные залы, к тому же было обещано, что я буду учиться танцу в Арнемской консерватории. Дом действительно оказался большим и красивым, а родственники добрыми. Особенно я любила дядю Уильяма, добрейшей души человека. За те недолгие месяцы, которые прожила с ним рядом, дядя на всю жизнь привил мне ненависть не просто к войне, а к насилию.

В тишине и спокойствии прошли полгода, и только в мае стало ясно, что война не где-то там, а прямо в Арнеме.

Детство закончилось вдруг под грохот танков на тихих улицах Арнема.

Война научила меня многому, хотя куда лучше было бы учиться в мирной жизни.

Немцы очень быстро смогли справиться с Голландией, меньше пяти дней длились военные действия, после того, как был разбомблен и сожжен Роттердам, Голландия капитулировала, а королева и правительство улетели в Англию. Они улетели, а мы остались…

Мама пришла в мою комнату рано утром, резким движением отдернула шторы и почти приказала:

— Вставай! Началась война!

Я хотела спросить: «А разве она уже не идет?», но услышала металлический лязг с улицы и поняла, что теперь война пришла на улицы города.

Но ребенку в одиннадцать лет трудно до конца осознать, что несет появление на улицах города солдат в чужой форме и с оружием. Кажется, даже страшно в первые дни не было, скорее любопытно.

Довольно скоро любопытство сменилось опасением. Нас выселили из своих комнат в пристройку для прислуги, мама сказала, что это еще хорошо, могли бы оставить просто на улице. С этих слов началась моя учеба, странная учеба — я училась новой жизни, вернее, училась выживать в любых условиях, училась тому, что в мире есть несправедливость куда страшней ухода отца из дома. Эта несправедливость касалась самой возможности жить, потому что очень скоро стало ясно, что за любое сопротивление следует жестокое наказание. Пока ты подчиняешься и принимаешь все с покорно опущенной головой, у тебя есть шанс уцелеть, если, конечно, не попадешь в облаву или заложники, которые своими жизнями расплачиваются за какой-то акт возмездия.

Когда я осознала, что выжить можно только притаившись, как мышка в норке, стало страшно — а вдруг это на всю жизнь? Помнишь, я задала тебе такой вопрос, мол, как надолго немцы в городе? Ты заволновалась, попросила не только не спрашивать, но и не думать об этом, чтобы случайно не проболтаться.

Вот тогда я испугалась по-настоящему. Даже потом, когда относила передачу английскому летчику, что прятался в лесу, и попалась немецкому патрулю, так не боялась. Может, просто не успела испугаться, присела перед немцами, словно изображая балетный поклон, протянула собранные в лесу цветы и пошла дальше на негнущихся ногах…

А после такой просьбы стало страшно, потому что даже мама, такая решительная, всегда презиравшая неприятности, теперь не могла их не замечать. Это означало, что неприятности слишком велики и надолго. Кажется, я подумала: «Только бы не навсегда!» Никто не мог ответить, так это или нет.

К жизни в униженном положении привыкнуть нельзя, пока ты человек, ты будешь сопротивляться, если только привыкнешь, превратишься в животное. Но даже гордое животное не позволит себя унижать. И привыкнуть к тому, что нужно время от времени сдавать отпечатки пальцев, что тебя, как преступницу, фотографируют в фас и в профиль, что нужно то и дело менять удостоверения личности, получать карточки на питание… невозможно. Мы хотели жить свободно, спокойно ходить по улицам, не боясь окрика военных или полиции, покупать продукты, на какие хватит заработанных денег, не бояться пригласить гостей в дом и не занавешивать как можно плотней окна, чтобы свет не пробивался на улицу.

А многие хотели просто жить, но у них отняли и эту возможность.

Мама не виновата, что мне пришлось пройти вот такую школу, она сама проходила эту страшную школу вместе со мной.

Зато после войны могли смело смотреть в глаза остальным, потому что помогали Сопротивлению, потому что были, как все.

Для меня самой трудной в первые месяцы оккупации, пока еще не стало совсем уж голодно и я еще могла брать уроки танцев, оказалась необходимость скрывать, что я имею английские документы, что у меня английское имя и отец в Англии. Тогда я стала вместо Одри Эддой и вынуждена разговаривать только по-нидерландски.

Это неправильно, когда человек, не сделавший ничего плохого и ни в чем не виноватый, должен скрывать свое происхождение, свое имя, свое прошлое. В Арнеме я должна была скрывать от немцев, что у меня отец англичанин, после войны, что отец состоял в Союзе фашистов, что он был из-за этого в тюрьме… Разве я в этом виновата?

Почему люди так несправедливы друг к другу? Я знала стольких хороших людей в Арнеме, вся вина которых состояла только в том, что они евреи. В нашем классе девочка-еврейка вместе с родителями попала в концлагерь. Мой дядя Уильям погиб, потому что оказался в числе заложников, которых расстреляли за убийство нескольких военных немцев. Брат попал в концлагерь, потому что угодил под облаву и попробовал бежать…

Но в то же время отец сидел в лагере в Англии только за сочувствие идеям нацистов, он ничего не сделал, но поддерживал Союз фашистов.

Останься я в Англии с отцом или мама вместе с Яном и Александром с нами, наверняка мы бы все также сидели в лагере. И хотя брат говорил, что лучше сидеть в английском лагере, чем в немецком, я думаю, что нигде не лучше.

Это после войны стало ясно, кто враг, а кто герой, а в самом начале войны Европа просто запуталась, с кем воевать — с Гитлером или со Сталиным. Но труднее всего оказалось детям, не виноватым во взрослых играх в политику. Через много лет я еще раз убедилась, что, когда взрослые воюют, страдают больше не они, даже не те, кто ранен, а именно дети.

Но даже во время оккупации мы оставались детьми, нам хотелось жить и радоваться жизни.

Чтобы случайно не выдать свой английский, я старалась как можно меньше разговаривать, зато как можно больше танцевать. Первые годы это получалось, пока на танцы хватало сил.

День за днем, месяц за месяцем, мы выживали. Усиливалось сопротивление фашистам, в ответ усиливались репрессии, участились расстрелы, все меньше продуктов выдавали по карточкам, все больше становилось запретов. Мы, дети, не всегда серьезно воспринимали опасность, смертельную опасность. Не помню, чтобы было очень страшно, когда под стельку моей туфельки вкладывали записку с сообщением, а я часами играла на улице, дожидаясь, когда её заберет связной. Игра, не больше. Но позже, уже имея собственных мальчиков, я задумалась, каково же было маме, прекрасно понимавшей, какой она подвергает опасности меня! Каково это матери, знающей, что один сын пропал без вести, уйдя на войну (потом брат вернулся, побывав в плену), второй чудом избежал расстрела, но увезен на работу в Германию, а дочь носится по Арнему с записками для бойцов Сопротивления или разыскивает в лесу сбитого английского летчика, рискуя жизнью!

Для нас, детей, участие в Сопротивлении было скорее своеобразной игрой, конечно, мы понимали, что это опасно, но вряд ли осознавали всю серьезность этой «игры». Просто по Арнему носилась компания подростков, выполняющая роль связных. Главным было не раздражать немцев и не казаться взрослее, чтобы не отправили на работы или в лагерь. Так попался при облаве мой брат и чудом выжил на принудительной работе в Германии.

Страшно стало, когда стали расстреливать участников Сопротивления за пущенные под откос поезда, а в городе начались облавы.

Потом ко всему добавился голод, фашисты, разозлившись на забастовки железнодорожников, запретили подвоз продовольствия гражданским лицам. Конечно, мы ходили за продуктами в соседние деревни, меняя вещи на еду, но, во-первых, это было очень опасно, во-вторых, вещей тоже почти не осталось, менять оказалось просто нечего. Я помню свои распухшие от недоедания и малокровия ноги… На таких колодах не потанцуешь, а ведь именно приработок обучением танцам был нашим единственным источником дохода.

Голод зимы 1944 года в Голландии вошел во все учебники по истории, но нам пришлось изучать этот ужас на собственном опыте. Моя худоба оттуда — из голодного 1944-го. Кушать один раз в день похлебку, сваренную из луковиц тюльпанов, а чтобы заглушить чувство голода, лучше побольше спать… Но я нашла еще один способ: приучила себя к мысли, что — еда это что-то не слишком приятное, потому её нужно совсем немного, буквально чуть-чуть, только чтобы не умереть. У меня получилось, мне и по сей день еды нужно чуть-чуть… только чтобы не умереть…

А сейчас не нужно вовсе, потому что после операции у меня просто нет кишечника и жизнь сохраняют лишь инъекции. Представляете человека, которому совсем не нужно садиться за стол, брать в руки вилку или ложку, жевать, глотать…

Но тогда мой организм настойчиво требовал еды, потому что мне было четырнадцать и я росла. Представляю, какие чувства испытывала мама и тысячи таких же матерей, которые не могли дать своим растущим детям ни крошки, ни ложки супа, ни глотка молока! Тяжело, когда нечего есть самим, но куда страшнее, если нечем накормить детей.

Мама выдержала все, хотя седых волос на её голове за время оккупации прибавилось. Невозможно не поседеть, когда у тебя на глазах расстреливают брата, кузена и еще знакомых, а сына увозят в Германию. Невозможно не переживать, если ушедшая за продуктами дочь не возвращается длительное время, и это тогда, когда с неба сыплются снаряды, потому что тихий, спокойный до войны Арнем стал местом проведения операции союзников, а немцы оказали сильнейшее сопротивление.

Это действительно был ужасный поход. Посреди зимы нас просто выкинули уже не из домов, а из самого города, немцев мало заботило, куда денутся женщины с детьми без еды и крыши над головой. Наша семья ушла в Вельпе, где стоял большой дедушкин дом. Крыша над головой нашлась, но под этой крышей было холодно и совсем нечего есть. Вот тогда и родилась мысль сходить в безлюдный Арнем за едой.

В нашем арнемском доме остался мешочек с сухариками, который держали на самый крайний случай и в спешке ночных сборов, когда немцы приказали всем горожанам покинуть Арнем немедленно, дав на сборы несколько часов, забыли. Мы запихивали в рюкзаки и чемоданы все, что только могли унести, но довольно быстро поняли, что почти ничего не сможем, потому что все едва держались на ногах от недоедания.

Когда в Вельпе было съедено все, вплоть до луковиц тюльпанов, оставленных зимовать в подвале, мы вдруг вспомнили о тех сухариках, и я уговорила отпустить меня в Арнем. Казалось, ну что опасного в том, что я схожу в пустой город?

Конечно, опасно, очень опасно, даже не только из-за немцев, но и просто из-за одичавших собак и голодных людей. Но хуже всего, что можно было попасть на строительство укреплений, куда немцы сгоняли всех, попавшихся патрулям. Едва ли я выдержала бы работы лопатой… Но главное — я должна принести родным немного еды, которую удалось разыскать!

Банки с сухарями не было, я не знала, кто и когда забрал её, но в разбитой булочной мне удалось обнаружить две большие, хотя и совершенно засохшие булочки и несколько яблок. А вот вернуться в Вельпе удалось не сразу. К счастью, я заметила патруль раньше, чем они меня, и юркнула в подъезд, вернее, то, что от него осталось, потому что сам дом был разрушен.

Я была настолько худой, что, наверное, могла бы спрятаться просто в щель, толстыми и распухшими оставались только ноги, они временами просто не желали подчиняться. И все же патруль мог обнаружить меня, пришлось спуститься в подвал. Это был удачный и неудачный ход, потому что немцы Арнем совсем не покинули, и в соседнем доме расположился какой-то их отряд. Я затаилась надолго…

Откуда желтуха? Это крысы, им тоже хотелось есть, но я не могла отдать свое сокровище, и мы не поладили. Крысы вблизи вовсе не такие уж страшные, правда, пока не покажут зубы… С тех пор я не могу в цирке смотреть номера с мышами или крысами, кажется, что они вот-вот бросятся на дрессировщицу и вцепятся ей в руку.

Крысы заставили меня покинуть убежище, и это хорошо, потому что сидеть там слишком долго тоже опасно, я просто теряла силы и могла не осилить обратный путь.

Помню ужас в маминых глазах, но мне уже было все равно, и только увидев её руку рядом со своей, поняла, что стала желтой… Наверное, я довольно долго сидела в этом подвале, если даже успела пожелтеть после укуса настырной крысы. Но булочки и яблоки им не отдала, чем очень гордилась.

Вряд ли они спасли нашу семью, но тут союзники начали сбрасывать продовольствие с самолетов, чтобы оставшиеся в живых не умерли с голоду, к тому же наступила весна. А потом пришли англичане…

У меня освобождение связано со вкусом сгущенного молока, которое можно было есть ложками! Наверное, не одной мне банки с молоком казались сказкой…

В 1959 году, когда я снималась в «Войне и мире», вдруг позвонил Джордж Стивенс. Его предложение меня откровенно… испугало. Казалось бы, чего бояться, если я уже имела «Оскара», известность и, как я считала тогда, крепкий тыл?

Стивенс имел двух «Оскаров» за режиссуру, но испугалась я не его звездности. Джордж предложил мне сыграть… Анну Франк! Моя реакция была мгновенной:

— Нет!

— Почему? Вам же многое так хорошо знакомо и даже близко…

— Именно поэтому.

Но Стивенс настаивал, и позже тоже, словно поклялся сам себе или кому-то заполучить меня на эту роль. Я отказывалась…

Анну Франк в фильме прекрасно сыграла Милли Перкинс.

Я надеюсь, что Джордж Стивенс не обиделся на меня, хотя больше мне ничего не предлагал. Но я действительно не могла играть Анну Франк, потому что это значило бы снова вернуться в страшные годы оккупации, которые я так старалась забыть.

Я читала этот дневник, когда тот книгой еще не был. В 1945 году нам его принес в виде отдельных печатных листов мамин друг Пауль Рюкенс. От него я впервые узнала об Анне Франк.

Пауль Рюкенс удивительный человек, стойкий, мужественный, добрый… Он сумел победить полиомиелит и всегда говорил мне, что либо ты одолеешь болезнь, либо она тебя. Сейчас, когда мне становится совсем плохо, я со вздохом говорю себе, что моя болезнь одолевает меня. Но пока я не сдалась, я жива и даже способна вспоминать…

Пауль Рюкенс стал нашим с мамой покровителем после войны, без него мы едва ли смогли бы выкарабкаться из нищеты и болезней сначала в Амстердаме, а потом в Лондоне. Этот человек фактически заменил мне отца, я благодарна ему за помощь и поддержку, а также за пример мужества.

Анна Франк — еврейская девочка, которой пришлось вместе с родственниками долго скрываться на чердаке, который они называли Убежищем, чтобы не попасть в концлагерь. И все же их выдали…. Дневник Анны Франк потрясающее свидетельство тринадцатилетней девочки, описывающей не ужасы войны или бомбардировок, а мучения людей, запертых в небольшом пространстве и не ведающих, как это надолго. Яркий пример того, что голод и холод не самые страшные мучения, куда тяжелее безысходность и отсутствие хоть какой-то перспективы.

Мне во время войны было столько же, сколько Анне Франк, я тоже жила в Голландии, только не сидела взаперти, но многое могла прочувствовать сама. Именно потому отказалась играть это на съемочной площадке, невозможно окунуться еще раз в ужас 1944 года. Стивенс был настойчив, он даже привез ко мне отца Анны Франк — единственного чудом выжившего в концлагере из их большой семьи, прятавшейся в Убежище. И все равно я не смогла.

Как же хотелось освободиться от груза тех страшных лет! Но стать балериной мне было не суждено, хотя мы с мамой сделали для этого все возможное. Мне помогали многие добрые люди. В Амстердаме, куда мы вынуждены переехать после войны, потому что дома в Арнеме больше не существовало, я училась танцевать (как только силы позволили делать это) у Сони Гаскелл, замечательной балерины и преподавательницы танцев. Она хвалила мое упорство, отдавала должное моим стараниям, хотя никогда не обещала, что я стану великой балериной. А мне так хотелось танцевать, как Мари Фонтен, которую я видела перед самым началом войны.

Однако жить в Амстердаме было трудно, и Гаскелл решила перебраться в Париж. Мы поехать туда просто не смогли бы, выжить в послевоенной Европе вообще трудно, а без помощи родственников и знакомых почти невозможно. Выход нашелся на удивление простой: Соня Гаскелл рекомендовала меня своей приятельнице мадам Рамбер, у которой была знаменитая школа танца в Лондоне. В Лондоне у Пауля Рюкенса была квартира, то есть крыша над головой, в Лондоне были знакомые, мы решили ехать туда.

Мадам Рамбер приняла меня исключительно по просьбе Сони Гаскелл, она не скрывала своего мнения: слишком высокая, слишком тощая, слишком неразвита для таких лет. Я обещала заниматься с утра до вечера, чтобы догнать остальных, и действительно делала это, но природу не изменишь. Мадам Рамбер была резка и откровенна, за что я ей благодарна, потому что, пожалей она меня тогда, я стала бы заштатной балериной, но точно не стала бы актрисой.

— Не стоит продолжать занятия, из тебя не получится Мари Фонтен, не дано. Мешают не только высокий рост и худоба, нет данных.

— Но я так люблю танцевать…

— Разве я сказала, что нельзя танцевать? Отнюдь, ты хорошая танцовщица, но не балерина. Танцевать ты будешь и уже можешь, но в кордебалете, а я артистов кордебалета не обучаю, не хочу тратить время. Для кабаре того, что ты умеешь достаточно. Примой тебе не стать никогда.

Жестко и честно, но балет не то искусство, в котором можно надеяться, что со временем что-то получится. Балет не терпит потери времени, если не получилось до шестнадцати, лучше действительно не тратить время. Поздно… слишком высока (у меня был рост 170 см)… С мечтой о балетных премьерах пришлось распрощаться, но танцевать я действительно продолжила. Во-первых, не умела ничего другого, во-вторых, надо на что-то жить, не могли же мы с мамой вечно сидеть на шее у Пауля Рюкенса. Нет, мама работала, со временем она даже нашла весьма стоящее занятие — разрабатывала интерьеры для ресторанов, рекламных буклетов, даже квартир. Я тоже старалась подрабатывать, фотографируясь в рекламе шляпок, переводя документы для туристической фирмы, берясь за любую доступную работу.

• Издательство «АСТ», 2012 г.
• «Агробление по-олбански» — это не роман с ошибками и опечатками. Это книга об ограблении на грани убийства. Угробления последнего, что осталось живого и метафизического в человеке. Нас грабят не только через электронные финансовые расчеты, раздувая финансовые пузыри и кризисы. Нас грабят и через Интернет, лишая живого непосредственного общения.
  
  Золотой телец уже проник в наши сердца. Он требует увеличения банковского счета. Люди перестали читать, они способны только считать. В голову нам словно поставили счетчики, точно такие же счетчики, что поставили на электричество и воду, газ и канализацию. Нас приучили считать все и везде, нас приучили считать количество френдов в сети, и теперь мы смотрим на собеседника с одним вопросом — а что мне даст общение с ним?
  
  Но есть еще герои, готовые бросить вызов потребительскому образу жизни и сложившемуся миропорядку. Есть герои, которые верят в метафизическое измерение мира, которые верят в подлинные чувства и истинное предназначение человека. И, следуя этому предназначению, они порой действуют на грани сумасшествия, самоубийства и преступления.

• Купить книгу на Озоне

Есть большие и маленькие люди, есть большие и маленькие страны — например, Россия и Албания. В маленькой Албании есть города Тирана и Дуресс, в которых живут пренастоящие мужчины-деспоты и прескромные терпеливые девушки, а вокруг в горах-дзотах лютуют неотесанные, как и их жилища, аборигены, дикие и жестокие горские племена, имена которых не разобрать, не произнести.

В одной умной книжке я прочитал, что иностранное название Албании образовалось от иллирийского olba — «селение». Само же название «страны орлов» происходит от албанского слова «shqip» — «говорить понятно». Впрочем, как я потом выяснил, говорят албанцы совсем непонятно. И, видимо, для того, чтобы мы понимали друг друга, чтобы высоколобый понимал низкоразвитого, и женщина понимала мужчину, а еще — чтобы как-то оправдать самоназвание загадочной страны, люди, общающиеся в сети, выдумали олбанский язык.

И все сразу стало ясно и понятно умнейшим и добрейшим людям с благозвучными именами, что живут в большом городе на слиянии двух крупных европейских рек в самой большой стране мира. Но сближения между нашими народами, между высоколобым и низкоразвитым, между женщиной и мужчиной, все равно не произошло. Думаю, всему виной несовпадение климата и менталитета. А еще причина взаимного недоверия — вражда, нетерпимость и презрение к ближнему. Толстому — тонкого, как большому — маленького, не понять, не принять и не простить. Сами посудите: главная река Албании, речка-срачка, в переводе с олбанского, «маленькая-маленькая и коричневая-коричневая от ила», но все албанцы при этом ходят по ее берегам в белых штанах, пряча в белых карманах этих штанов абрикосовые ладошки, потому что даже в феврале в Тиране довольно тепло, а летом абрикосовые ладошки могут вмиг обуглиться. А у нас в стране штанины двух великих рек в феврале белые-белые ото льда и снега, и люди прячут от ледяного солнца свои белые-белые ладони в коричневые рукава шуб и дубленок.

Вот в таком городе я и живу. А зовут меня немного смешно — Ленар. Что можно расшифровать как «ленинская армия».

Да, это я живу в городе на слияние двух рек. В серой убогой квартирке на Иванов-авеню. Живу один, потому что от меня ушла жена. Хожу в коричневой дубленке по черным неосвещенным улицам на самую пыльную работу, какую только можно придумать. И каждый день мечтаю разбогатеть.

Нет, моя работа — это не перебирание пыльных бумажек. Хуже. Это автоматическое перебирание слов. Магических слов. Потому что работаю я при таможне в конторе, оказывающей услуги по оформлению деклараций и растаможке различных грузов. То есть вношу в специальные листы название вещей, которые туристы и коллекционеры хотят перевезти через границу. Чего там мне только не встречалось. И вьетнамские серебряные ложки с длиннющими ручками, и армянский коньяк «Ара», что переводится как «Эй, чувак!», и детали Византийской мозаики, и волосы святого Климента. Но что бы там ни было, в нашей конторе мы стараемся на листах деклараций найти место каждому предмету и человеку. Потому что если в небесных книгах этим предметам и людям было найдено место, то почему ими должны брезговать мы? В общем, таможня дает добро!

* * *

Впрочем, сейчас, в данную минуту, я выполняю не служебные обязанности таможенника, а отражаюсь в зеркальном фасаде такого стеклянного и выпуклого, словно пузырь засушенной рыбы, здания банка. Здание гигантское, а я в его витраже перевернутый и маленький, такой уж оптический эффект, словно меня подвесили вверх тормашками за крюк. Это выразительное строение появилось среди трущоб и руин старинных домов за какие-то считанные месяцы, словно раздутый на дрожжах пузырь. Сразу видно, у кого в городе есть деньги. Офис Газпрома, пенсионный фонд, торговая сеть «Спрут», принадлежащая, по слухам, жене мэра, все построено строительной компанией сына мэра. И вот теперь самое большое здание — банк «Глобакс». И немудрено. Где-то я прочитал, что если в прошлом году все человечество за год произвело продукции и услуг на двадцать триллионов долларов, то компьютерные деньги банков составляют четыреста триллионов долларов. Чтобы этот пузырь держался на плаву, в Америке деньги раздавались бесплатно в виде ипотеки, это привело к его раздуванию. Громаднейший, он, конечно же, вскоре лопнул. А пока он не лопнул, здания пузырей банков росли как на дрожжах.

И вот я стою в очереди в кассу банка «Глобакс», сжимая в кулаке купюру с двумя розовыми полосками. Говорят, эти розовые полоски были придуманы для защиты доллара от подделок. А еще ходят слухи, что после их введения беременная огромным долгом Америка кинет на бакс весь мир. Но меня в данный момент больше волнует не будущее, а прошлое. Я думаю, что если бы год назад я сжимал в руках хрустящую новенькую купюру, а не тест на беременность с двумя розовыми полосками, то вполне возможно, моя жизнь сложилась бы по-другому. Но тогда я категорично заявил: «аборт». В моей решительности самоуверенного глупца был заключен весь холод мироздания, в котором навсегда замерз мой ребенок. Его выскребли из пузыря жены ледяными щипцами и скребком-крюком. А он был тем единственным ценным во всем моем неимоверно раздутом пузыре-жизни зерном, хотя и плавал и порой висел вверх ногами. Но тогда он мне совсем не был нужен. А еще мне тогда казалось, что я все знаю о себе и мире и могу контролировать свою жизнь. Я, думал я, а не Бог, знаю, что мне нужно в данную минуту. Но как я глубоко ошибался!

Я и сейчас, скорее всего, ошибаюсь, пытаясь воспринять мир умом. Думаю, если бы год назад у меня была такая защита, то, возможно, — не кинула бы жена, и я бы не ходил в этот банк, и не крутил бы башкой, как прокаженный, во все стороны, чтобы внимательно изучить систему безопасности. А вдруг?.. А вдруг все могло бы пойти иначе, если бы история знала сослагательное наклонение. Но год назад я сжимал в руках тест, показывающий, что моя жена беременна, а в кармане и за душой не было ни шиша. Пустые карманы и пустые от отчаянья глаза, пустая квартира и пустая душонка. Сейчас у меня уже нет жены. В момент моего бессилия и неспособности принять ответственность на себя что-то между нами треснуло, хрустнуло, как порванная купюра или елочный шар. Что-то надломилось в наших отношениях и было безвозвратно утеряно.

А раз жены нет, мне ничего не остается, как издали рассматривать красивых женщин, к которым подойти у меня не хватает смелости. Я исподтишка рассматриваю работниц банка, к которым подкатить могу только с деловым разговором и только до условной полосы, что отделяет зону зала от служебной зоны. Какой-то страх перед женщинами и полицейскими сдерживает меня, и я не в силах переступить черту дозволенного и принятого в обществе. Тем более что в банке все так официально, строгий дресс-код. Белый вверх — деловая блузка, и черный низ — брюки или юбка. Все такие красивые и подтянутые. Один я со спущенными штанами. Уже почти без штанов. Но даже без штанов я должен выяснить, когда приезжают и уезжают инкассаторы, проработать и подготовить пути отступления. Да, я все впитываю, во все всматриваюсь. Я хочу знать, как работает система, как двигаются камеры и охранники.

* * *

Но не ради денег мы хотим взломать этот банк. А ради вон той двери, за которой комнатка поменьше с бронированной дверцей, а в комнатке поменьше — сейф, а в сейфе — шкатулка с замочком. В этой шкатулке и скрывается то, что нас так притягивает — некая тайна.

Когда меня покинула жена, я сполна ощутил всю пустоту жизни… Но когда я встретился с моими теперешними друзьями-грабителями, тайна Александры притянула все мои чувства, заполнив пустоту души. Постоянно думая только об ушедшей жене, я не воспринимал больше ничего. Но тайна сильнее тоски, и она вернула меня к жизни. Тайна, что приобрела над всеми нами большую магическую силу.

Александра, Саша, Сашка — маленькая девочка, в которую был без ума влюблен весь наш класс Ж и даже параллельные классы А, Б, С, Е, Д. Мне же было «фиолетово» на все флюиды и витамины. А почему? Или я с самого юного романтического возраста не способен любить? Ну да, Саша была миленькой, может быть, даже самой милой девочкой в школе. На физкультуре прогибалась очень изящно, ходила по бревну на носочках, делала мостик, выпячивала лобок. В голубых лужах ее водянистых глаз многие мечтали помочить ноги. К тому же, круглая отличница. Ездила на всевозможные соревнования по всему свету, получала грамоты, носила яркую импортную одежду. Пока ее не сглазили. Однажды на крупном турнире она разбежалась, оттолкнулась, сделала несколько переворотов в небе, но сорвалась со снаряда и сломала ногу. Не смогла сгруппироваться. И все — больше в ней не было ничего интересного для меня.

Я воспринимал ее как звезду, задирающую нос. Однако это не мешало другим мальчикам из класса сходить по ней с ума и бредить о ней в своих фантазиях. Бредить-то они бредили, шутили, вертелись, терлись, ошивались, слонялись, бродили, шмондили где-то поблизости, но реального шага сделать так и не решались. А потом, после школы было уже поздно. Родители увезли Сашу выступать за сборную Франции. Там можно было получить неплохие доходы с ее образа, да и условия тренировок получше, а конкуренция за попадание в состав сборной поменьше.

Впрочем, никто не знает, что положила на сохранение в банк Сашка. Может, заработанные на прекрасном образе рекламные деньги или золотые слитки, полученные на гран-при. Кто знает, что там за тайна, но мои друзья свято уверовали, что там лежит нечто большее, чем деньги Что там, за массивными дверями сейфа спрятана некая тайна любви. И ради этой тайны мы по очереди ходим в банк, который решили грабануть, то снимая, то кладя деньги на счет. При одной только мысли, что через несколько дней мы уже провернем эту операцию, мое сердце бьется так, будто это подземные толчки в Японии, разрушающие атомные станции и поднимающие цунами в крови. Тело раскаляется как реактор, выступает испарина, пот катится крупными мухами-атомами, я пытаюсь его смахнуть купюрами с розовыми полосками, словно радиацию, глядя на продолжение себя, маленького уродливого Ленарчика, в выпуклых стеклянных стенах фасада и в зеркальном потолке.

Кругом компьютеры и камеры. Все напичкано электроникой, все автоматизировано и информатизировано. А все ключи, все программы и коды от этого вездесущего Интернета, как и все крупнейшие мировые серверы — все находится за семью печатями и семью океанами где-то в США. Туда, словно пуповина к плаценте, ведут все провода. А значит, и вся информация принадлежит Америке. А если эти серверы выключат, и информацию будут выдавать за деньги или дозировано? Или единоличные владельцы всех ключей от прошлого возьмут и перепишут всю историю? В том числе и нашу историю. Ибо потом в газетах напишут, что мы обыкновенные мошенники и разбойники. А пока этого не случилось, я расскажу ее как есть. Но обо всем по порядку.

• Издательство «АСТ», 2012 г.
• Герои книги Ирины Богатыревой — молодые, как и она, люди — смело отправляются за мудростью древних на Алтай, путешествуют по России автостопом или увлечены совсем необычными идеями. Студент-провинциал Валька встречает в Москве молодую красавицу Анну, и у них готов завязаться роман… Но Анна — член «Союза мыслящей патриотической молодежи». Его участники обращаются друг к другу «товарищ», встречаются по субботам на тайных собраниях, напоминающих собрания РСДРП начала XX века, считают любовь мещанством, любые развлечения — развратом и мечтают о всеобщем равенстве. Кто они — заигравшиеся подростки или новая политическая сила?
• Купить электронную книгу на Литресе

О том, что Валька влюбился, мы знали уже на следующее утро. Такой уж он человек: при всей своей медлительности, при всей спящей своей медвежьей душе, ничего, что затеплится в ней, не может сокрыться. Любое чувство начинает сочиться из Вальки, из тёмных башкирских его глаз раньше, чем он сам сумеет осознать этого чувства появление. Мы все знали это за ним, ведь столь редко просыпались его глаза, столь редко на их тёмном, словно бы серой ртутью залитом дне вдруг вспыхивало какое-либо чувство, что уловить его не составляло труда, если только наблюдатель не был столь же медлителен, как сам Валька.

Он и правда ещё сам ничего не понял, мотался, как пробудившийся не по сезону медведь в бесконечном коридоре нашего одиннадцатого этажа, на губах его блуждала рассеянная улыбка, а в ушах чернели таблетки наушников. Старый русский рок, на котором он вырос, рвал душу привычной своей тоской. Валька слушал его и тепло, по-детски нежно улыбался. Что-то давнишнее, живое, забытое им со школьных лет, наглухо забитое в армии, потихоньку оживало внутри. Так бродил он по ночам целую неделю, словно в беспамятстве, пока кто-нибудь не выглядывал из двери, не обругивал его или не запускал тапком. Только тогда отправлялся Валька спать.

Так прошла неделя прежде, чем он решился познакомиться с Анной. Всё это время, каждую ночь, ровно без пятнадцати полночь она выходила из одной и той же двери среднего вагона метро на станции Пролетарская, решительной, быстрой походкой устремлялась к переходу на Крестьянскую заставу и скрывалась в его пыльной полумгле вместе с другими редкими в тот час пассажирами. В это время Валька сидел на скамейке в конце платформы, устало опустив тяжёлые после работы руки, и целых пять секунд смотрел ей вслед. Стояла осень, слякотная, но ещё не промёрзшая. На Анне был длинный чёрный кожаный плащ, обтягивающий её сверху и разлетавшийся внизу при каждом быстром, уверенно шаге; он делал облик её вытянутым, резко очерченным, словно вырезанным из чёрного блестящего камня. Светлые русые волосы были собраны тугим пучком на макушке и пронзены деревянной спицей — причёска, которая всегда удивляла Вальку своей простотой и загадочностью, потому что совершенно неясно, как она держится. Через плечо у неё висела чёрная сумка с привязанным ярко-красным бантом. Многочисленные собратья этого банта всплывали из глубокой, почти генетической памяти Вальки на лацканах в строю ноябрьской демонстрации, и именно он, этот бант, приковал сразу Валькино внимание своей вызывающей архаичностью. Он — и тонкое, худое лицо Анны, с узкими, резкими скулами, сжатыми волевыми губами, со злыми, изломленными, тонкими бровями. В лице тоже, как в банте, было что-то такое забытое, но знакомое с детства, что заставляло Вальку вспомнить уроки литературы, чахоточных барышень Достоевского, манящий замятинский «Х». Хоть Валька видел его считанные секунды, это жёсткое волевое лицо стояло потом перед глазами до следующей встречи, не давая ему покоя, заставляя мотаться по коридору, обивая стёртый линолеум нашего одиннадцатого этажа.

Но, наверное, он так и не решился бы с ней познакомиться, если б однажды она не опоздала. Время близилось к полуночи, Валька пропустил уже третий поезд, а Анна всё не появлялась, и он сидел, как привязанный, смотрел потерянно, хотя сам всё не мог понять, зачем же сидит здесь, почему не может уйти. Встречать её в ночном метро стало для него потребностью, и тоска уже измучила Вальку, поэтому когда она появилась и ещё быстрей, чем обычно, почти бегом бросилась в переход, самым естественным его движением было тоже сорваться с места и пуститься за ней.

Ритмично цокая каблуками, Анна летела вниз по длинному эскалатору. Валька — следом. Она свернула к поезду из центра, Валька — тоже. Вагоны фыркнули и закрылись, кака только он успел юркнуть туда. Поезд дёрнулся и поехал. Валька огляделся, выискивая знакомое худое лицо. Анна оказалась в соседнем вагоне, через два стекла он него.

Так и поехали. Она не читала, не слушала музыку, не оглядывалась по сторонам. Строгое, недоступное, жёсткое выражение застыло у неё на лице. Валька упёрся локтями в колени и не сводил с неё тёмных азиатских глаз.

На какой станции она вышла, он не заметил. Просто метнулся следом, лишь её чёрный силуэт порхнул в дверь. Людей на платформе было мало, она, опять торопливо цокая, уже отсчитывала ступеньки на выход. Валька замер на какое-то время, прикованный этим полюбившимся ему зрелищем, но когда она достигла турникетов, пустился следом, будто неведомая сила толкнула его в спину.

Они вынырнули на пустой, залитый призрачным жёлтым светом осенних фонарей проспект. Редко, с сухим шорохом проносились машины, людей у метро было мало. Грязные кучки отмерших листьев жались к тротуарам. Красный революционный бант мелькнул вверх по проспекту и свернул во двор.

Валька следовал позади, на уважительном расстоянии, мягко и совершенно беззвучно. Обычная его неуклюжесть обратилась уверенной, точной до жеста пластикой. Он не шаркал ногами, не сутулился, не задерживался и не нагонял. Он двигался след в след, не позволяя ей оторваться, но и не приближаясь. Где-то на периферии сознания трепыхалась слабая мысль о том, что девушка может испугаться его, что стоит подойти открыто, если хочется познакомиться, предложить проводить… Но он шёл и шёл уже слишком долго, и знакомиться теперь было бы глупо, так, во всяком случае, ему казалось. Поэтому он просто плутал вслед за ней между гаражами, перебегая залитые фонарным светом дворы с детскими площадками, сворачивал за дома. Дорогу не запоминал.

В какой-то момент по запаху сырой земли и ещё особенной, лесной тишине, догадался, что по левую руку остаётся парк. Там красный бант резко метнулся через дорогу, торопливо пробежал под фонарём и юркнул за угол ближайшего дома. Валька пустился следом, и вдруг во мраке за поворотом растянулся на асфальте плашмя, запнувшись о туго натянутый кусок проволоки.

— Не двигайся, — раздался сверху глухой, но твёрдый голос. — Говори, кто тебя послал.

В бок упёрлось что-то острое. Не сразу, но оно нашло щель между курткой и ремнём джинс и прижалось прохладной поверхностью под ребро. Вальке стало щекотно и он захрюкал, сдерживая смех.

— Я не шучу. Говори. — Голос был на удивление спокоен.

— Никто, — выдавил Валька. — Я сам… ну… познакомиться хотел.

— Не верю, — после паузы сказала она. — Из какой ты организации?

— Да не из какой. — Валька не вытерпел и перевернулся на спину. Девушка отстранилась, но Валька не сделал больше резких движений. В темноте он не видел ни лица, ни глаз её. Волосы были распущены, стекали на спину. Перед собой, как оружие, она держала на вытянутой руке что-то тонкое, острое, но совершенно несерьёзное, вроде спицы. С таким оружием она выглядела столь беззащитной, что Валька почувствовал острый приступ жалости и, неразрывно смешанную с этим, тягу к ней.

— Что тогда тебе надо? Зачем следишь за мной? Кто-то вывел на нас? Я замечаю тебя уже несколько дней.

Валька был польщён, что она обратила на него внимание. Он сел, опираясь руками об асфальт, и смотрел на неё спокойно. Он не понимал, чего она хочет от него добиться, а потому не отвечал.

— Ты чего молчишь? — не выдержала она.

— А что, я сказал всё. Ну, считай, познакомились.

Она презрительно фыркнула, опустила руку и посмотрела на него с пренебрежением. В её глазах он потерял статус врага и тут же потерял интерес. Разговаривать с дебилом, способным преследовать девушку ночью три квартала ради того, чтобы познакомиться, ей было неинтересно.

— Ладно, тогда катись. Не смей только снова потащиться за мной — закричу, — сказала она. Потом одни ловким движением скрутила волосы, чуть склонив вперёд голову, проткнула своей спицей. Оказалось, именно ею она пыталась ему угрожать. Завороженный её быстрым преображением, он вдруг брякнул неожиданно даже для себя:

— Валентин.

Она опешила, потом передёрнула плечами и пустилась своей дорогой так же скоро, как ходила всегда.

— А ты? — крикнул он вслед.

— Не смей больше мне встречаться!

— Как тебя зовут?

— Анна. Товарищ Анна! — отчеканила она дерзко, с вызовом, обернувшись, и пустилась бегом.

Валька сидел обескураженный и счастливый. Была глубокая ночь, он двинулся к закрытому метро. Дыхание становилось паром.

• Издательство «АСТ», 2012 г.
• Алан Черчесов — прозаик, филолог, автор романов «Венок на могилу ветра», «Вилла Бель-Летра», в разные годы входивших в шорт-лист премии «Русский Букер».
  
  Новый роман «Дон Иван» — книга о любви, написанная языком XXI века. Два места действия — Москва и Севилья — стремительно сменяют друг друга, две главные линии — история Дон Жуана и жизнь писателя, который рисует ее, — переплетаются, граница между их мирами стирается, и вот уже автор разговаривает с героем, а герой сражается с собственным двойником.
  
  Любить до смерти? Любить после смерти? Это уже устарело. Любить вместо смерти! Только так и нужно любить.

Верного друга иметь хоть и хлопотно, но в общем и целом полезно. Особенно когда ваш самолет прилетает в Москву с опозданием на три часа, а на улице слякоть, туман и всегдашнее свинство бомбил.

— Хоп!

— Хоп.

— Как съездил?

— Нормально.

— Натрахался?

— Нет.

— Плохо врешь. Затрахался?

— Очень.

— Сочувствую. А лысый с тобой, что ль, летел?

— Только в спальном вагоне. Ты его знаешь?

— Бывший министр чего-то. Видал? «Астон Мартин» за ним прикатил.

— Смотри на дорогу.

— А чего ты с утра такой злой?

— Рассказывать лень.

— А молчать, случайно, не лень?

— Мне лень даже слушать.

— Заметно. И как ее звали?

— По-разному.

— Может, пройдешься пешком?

— Эра. Доволен?

— Красивое имя. А сама хоть красивая?

— Да.

— Чем занимается?

— Кровопусканием.

— Врач?

— Больная.

— А ты ее, значит, лечил?

— Так, что сам заразился.

— Надеюсь, в метафорическом смысле?

— В смысле заткнись и смотри на дорогу.

— Лихо закручен сюжет!

— Не сюжет, а дерьмо. Слушай, давай помолчим.

— Без проблем.

— Я тебе галстук привез. А Маринке тарелку.

— Без проблем.

— А какие проблемы?

— Никаких. Все стабильно. Мне — галстук, а Маре — тарелку.

— Хочешь сказать, повторяюсь?

— Скорее зубришь наизусть.

— Извини.

— Нет проблем.

— Мы что, уже в пробке?

— Не хами! Мы в Москве.

— Хреново у вас тут.

— Хреново.

— Зато снег настоящий.

— У нас все настоящее — пробки, снег, тоска, геморрой…

— И друзья.

— Те везде настоящие

— Но не везде без проблем.

— И какой извлекаем отсюда урок?

Извечная присказка Германа. Терпеть ее не могу. За ней обязательно следует глубокомысленный вывод, зна- менующий безжалостный приговор. А чего еще ждать от лучшего друга?

Однажды он взялся выпытывать, какой из романов моих мне самому по душе. Я честно признался: тот, который еще не писал.

— Ну и что за урок мы можем отсюда извлечь? — полюбопытствовал Герман у Германа и, пораскинув мозгами, ответил: — Ты пишешь совсем не о том, о чем хочешь читать. Оттого я тебя не читаю.

Мои книги он только просматривает — чтобы лишний раз убедиться: особо вникать в них не стоит.

— Слишком ты в них башковитый, какой-то недобрый, хромой.

— С чего вдруг хромой?

— А едва ковыляешь. Уронит кто мяч на страницу, припустить за ним ты не сможешь. Нет, серьезно: в книгах ты древний старик, причем злой. Причем злишься на то, что еще молодой. Вывод? Один из вас — это ошибка другого.

— Всякий из нас — ошибка кого-то другого.

— И какой извлекаем урок?

— Чем меньше рожаешь, тем ниже процент совершенных ошибок.

— Это вывод урода. А вот тебе правильный вывод: пиши так, чтоб хотелось прочесть самому.

— Я так и пишу. И так и читаю.

— Тогда без проблем. А почему ты в романах такой холостой? Марка вчера одолела твою последнюю книгу. Утверждает, что в ней ты себя переплюнул: не роман — мемуары вдовца.

Когда он меня достает, я дергаю Герку за бороду. Он этого страшно не любит.

— Дам сейчас в морду.

Звучит очень смешно — сколько бы раз ни звучало: Герман мне дышит в пупок, да и то, коли встанет на цыпочки, а весит не больше, чем пара моих кулаков. К тому же дружок мой категорически не одобряет рукоприкладства — настолько, что падает в обморок, не дожидаясь свидания с плюхой. Вид насилия провоцирует в нем пароксизмальную тахикардию и депрессивный психоз — нормальная, в общем, реакция, если учесть, что милосердие мы исповедуем дольше, чем пользуемся носовым платком.

Нормальная-то нормальная, да не для нормальных людей. Оттого-то Германа и принимают за ненормального. Я же его полагаю святым, а несогласным со мною делаю больно. Тем самым вступаю в противоречие со своими возвышенными воззрениями. Ничего не попишешь! Человек слаб, даже когда он силен. Возможно, тогда он слабее всего: ничто не толкает к насилию так, как избыточность собственной силы.

Печально, конечно, но мне за свою драчливую слабость постоять всегда в удовольствие. Пусть добро мое будет и впредь с кулаками, я лично не против. А вот Герку это расстраивает. Он убежден, что всякая драка серьезно травмирует душу: «Нельзя просто так человека ударить и думать, что ты не попал в человека в себе. Вот какой урок не мешает извлечь!»

Мне тут похвастаться нечем: я его извлекаю со скрипом. Между тем для меня чудак Герман совсем не чудак. По мне, именно он воплощает собой новый виток развития человеческой расы, научившейся передавать гуманизм по наследству — не как доктрину или догмат, а как болячки или безумие — на генетическом уровне. Ибо их с Маринкой детишки такие же агнцы: этим тоже сподручнее рухнуть без чувств, чем осрамить свои чувства враждебностью к ближнему.

В отличие от них, для меня все ближние — дальние, кроме Светки (жены), Арчи (пса), Герки (друга) да тройки его гуманоидов.

За вычетом пса, все они храбрецы.

В сравнении с Германом я, например, настоящая баба. Одна война — рисковать своей шкурой, и другая — тем, что под ней. Пока я разбираюсь с себе подобными, Герман ни много ни мало сражается с нашим природным уделом — под водой, над водой, под землей, над землей, в воздухе и без воздуха. Среди его увлечений нет ничего, что не было б мне ненавистно: дайвинг, гонки на скутерах, рафтинг, диггерство, ралли в пустыне, прыжки с парашютом, погружение на океанскую глубину — все это мне отвратительно, как бутерброд с червяками. Как отвратительна зависть к тому, для кого испытания эти лишь развлечение. Хуже! Они для него что-то вроде служения правде о том, кто мы есть, когда не боимся себя (главный враг всех святых — гравитация).

— Человек всегда больше, чем думает. И больше, чем даже готов о себе намечтать. Да и чего зря мечтать? Мечта — это жалость к себе и к тому, что тебе недодали. Удобнее делать себя из того, что в тебе. Скажи себе да — и ты уцелел. Повторяй это да, даже если весь мир кричит тебе нет, и ты победил. Отринь навсегда суету этих «нет» — и ты вырос над ними, как великан.

Звучит не смешно, сколько бы раз ни звучало: настоящему великану на то, что он недоросток, плевать.

* * *

Год за годом Герка пытался втянуть и меня в коллективные подвиги, но давиться, тонуть и разбиваться в лепешку с единственной целью — составить компанию шибздикам, даже если те великаны, — не отвечало моим представлениям о ценности жизни как главной бесценности, пусть и доставшейся нам задарма, без цены. Заморочить меня ему удалось только дважды: когда я почти согласился залезть в кукурузник и когда покатился на лыжах с горы. С парашютом я так и не прыгнул: слава богу, одумался вовремя. Ступив башмаком на костлявые сходни, ведущие в жерло АН-2, я вдруг ощутил, как тяжел, как неповоротлив мой горб, которым я обзавелся по собственной воле и — дернул же черт! — без какой-либо надобности. Ноги застыли на полпути, а сам я словно оледенел — от подбородка и ниже, а выше, напротив, стремительно таял, слезясь всем лицом от осознания, что не успел совершить величайшую глупость в своей глуповатой, зато на поверку расчетливой жизни.

Моя жизнь оказалась себе на уме. За одно только это уважать ее стоило.

Когда я снова сошел на землю (четыре шага, а какая дистанция! — как между да и нет, я и оно, всегда и никогда, хрен с ним и ну его на хрен), на душе у меня стало легко и свежо, словно она была ягодкой, павшей на сбитые сливки.

С той поры я окончательно определился с тем, что мне нравится больше всего в парашютных забавах. Махать белым платочком с земли! Я и махал, пока из утробы аэроплана выпархивали пять пузатых жуков, превращались в пять растопыренных крабов и одним кувырком распускались пятью одуванчиками. Они плыли по небу, козыряя мне сверху трефовой пятеркой, и наполняли глаза мои влажной, несбыточной, недосягаемой радостью. А я все махал и махал. Махал и махал. И кусал себе губы…

Почему было пять парашютов? Ну как же: Герман, Мара, пара их тощих бестрепетных отпрысков да Светлана, жена моя. (Я ее очень люблю.)

Ну и какой мы отсюда делаем вывод?

А вот какой:

— Тому, кто привык витать в облаках, ни к чему проверять их на прочность, — сказала моя благоверная, сняв шлем и потершись щекой о мою. Щека ее пахла предательски небом. — Помоги-ка мне, Дядя, свернуть эту белиберду. Усекли? Притворилась, что ей не понравилось! Насколько я знаю, больше она с парашютом не прыгала. Рожденный ползать вынуждает ползать с ним рядом даже рожденных летать…

Обидно, конечно! Но так уж сложилось.

С горными лыжами тоже не задалось: слишком уж я опасался упасть. В результате спустился вполне невредим, но гораздо несчастнее, чем поднимался. Летуны налетались и тут. Если я брал склон, зарядившись свирепостью, то они преспокойно плели по нему кружева. Я вовсю резал снег на горбушки, а треклятая банда его зашивала за мной по стежку. Пока вся компания вкусно дышала восторгом и непрерывно смеялась, я задыхался и кашлял, как будто мне в грудь запихнули сосульку. Нет, лыжи — явно не мой коленкор…

Под вечер я жутко напился и устроил скандал в ресторане. Меня так отмутузили, что Герке пришлось валерьянкой отмачивать сердце. Марка твердила, что я дроволом, и щипалась. Их чада, схватившись с обеих сторон за папашу, прижимали к груди его руки и преданно плакали. Светка возилась со льдом и с кровожадным азартом язвила на мне зудящие ссадины.

Врагов было шесть. Они сидели от нас в двух шагах и поначалу врагами нам не были. Я вел себя смирно и какое-то время крепился, дав обещание Тете (так величаю я спутницу жизни) не налегать на вино. Герка курил свою трубку, вертел бородой, лез ко всем обниматься и пьяненько балагурил. Наши жены лоснились загаром и вполне бы сошли не за жен, не увяжись за нами в кабак спиногрызы. Скверной развязки не предвещало ничто — как, впрочем, всегда, когда нам бьют морду. Неприятности — подлая штука. Все равно что большой торт-сюрприз, начиненный вместо хлопушки гранатой.

Она разорвалась часа через два. Взрывчаткою был фарширован фазан.

Запахло печеным (ага, вот и символ!), и я обернулся.

На соседнем столе водрузилось огромное блюдо с задумчивой дичью и виноградной печалью у дичи в глазах — взамен вынутых глаз. Птица была инвалид: от нее уже отщипнули крыло. Чьи-то громкие зубы уминали его с задушевным, приветливым чавканьем. Я таращился на увечье. Зияя чернявым провалом, оно походило на маленький рот, безмолвно взывавший к моей сопричастности. Пожирание красоты возбуждает во мне омерзение — как если бы кто-то вдруг жирными пальцами вымазал зеркало, измарал беловик моей книги или скомкал в ожимок чертеж бытия (еще неизвестно, что хуже).

Я отвернулся и попробовал быть снисходительным, только вот снисходить до меня снисходительность не торопилась. Не успел я глотнуть из бокала вина, как внутри у меня что-то дрогнуло искрой, шевельнулось сырым огоньком и отчаянно заполыхало. Я знал, чем чревато пламя сие. Оно клокотало и рвалось наружу. Счет шел на секунды. Чтоб не травмировать Герку, я накинул салфетку ему на лицо. Светлана ахнула и закричала. Потянув салфетку за кончик, Герман выпустил дым из ноздрей, вскинул лапки и замотал головой. Марка пискнула и ухватила меня за рукав. Поздно, матушка! Свободной рукой я уже нащупал салатницу, подбросил в ладони и, привстав, метнул в пожирателей дичи. Бинго!

На этом хорошее кончилось. Дальше — мельканье и боль…

Реплика в небо (кто этажами пониже, простите, но накипело):

— Сколько же мне суждено еще, Господи, корпеть Твоим незадачливым страстотерпцем? Не взыщи, я совсем не ропщу, но пытливость ума моего нет-нет, а задастся вопросом: доколе дозволено будет вандалам разорять творения Твои, чавкать крыльями и наминать бока бескорыстным заступникам, отряженным волей Твоею для защиты земной красоты? Хотелось бы также постигнуть, во имя чего злодеяния эти сходят варварам с рук? Какой такой у Тебя мудрый умысел-замысел-промысел, что все остальные творцы завсегда в дураках? И еще кое-что: не мог ли бы Ты намекнуть, когда Тебе опостылеет забавляться игрою в молчанку — чтоб я знал, в какой день не пить и искупать свои мысли в молитве.

• Издательство «Комильфо», 2012 г.
• Книга представляет собою оригинальное методическое пособие для профессиональных шоу-мейкеров. Его задача — помочь в организации частного и корпоративного торжества. В книге подробно освещены вопросы создания имиджа ведущего, режиссуры, построения сценария свадьбы, дня рождения, «пижамной вечеринки», новогоднего шоу, презентации, детских мероприятий, в том числе образовательного характера и т. д.

День рождения

В семь лет день рождения хочется проводить еженедельно,
а в пятьдесят семь — не каждый год. Но, безусловно,
весёлое торжество понравится в любом возрасте.
Схема организации праздника подобна той, что изложена
в предыдущем разделе. Однако следует учесть особенность
этого формата шоу — зависимость игротехник от
возраста именинника. Если готовится день рождения для
годовалого малыша, то, скорее всего, это будет взрослый
праздник, а если малышу исполнилось хотя бы четыре
года, то все игры должны быть рассчитаны на четырёхлетнего
виновника торжества.

Что интересно малышам? Большие яркие предметы, подарки,
загадки, сюрпризы. Значит, при подготовке праздника
мы должны их учесть:

1. Большие яркие предметы — это могут быть воздушные
   шары, подвижные игры с мячами, танцы в карнавальных
   костюмах, герои сказок, грим.

2. Подарки — каждый юный участник торжества должен
   получить подарок. Всенепременное условие — подарки на
   этом дне рождения достаются не только имениннику, иначе
   малыши расстроятся. Подобное поведение обусловлено
   психофизиологическими особенностями возраста. Провели
   конкурс — вручили сувенир.

3. Загадки — здесь подойдут простые сказочные,
   фольклорные зарифмованные строчки. Возможно использование
   в форме загадок игры — предположения
   («Что будет, если…») или поручения (сделай то-то, что
   получилось?).

4. Сюрпризы — все дети с удовольствием отправятся в
   «игру по станциям». Например, на поиски спрятанных «сокровищ» принцессы Горошинки. На каждой станции их
   ждёт волшебный вопрос и, конечно, сокровище.

Один из важных моментов праздника — торт и задувание
свечей. Важно: в этот день все могут пачкаться, даже
тортом (конечно, этот вопрос надо обсудить с родителями
именинника).

Именинник растёт, а вместе с ним изменяются конкурсы,
усложняется и расширяется программа. Появляется
«взрослый» оттенок: поздравительные тосты (разумеется,
в ход идёт детское шампанское), перерывы на «поболтать
и перекусить». К выше заявленным розыгрышам добавляются
викторины и сюжетно-ролевые игры (например,
разыграть по ролям сказку «Теремок»). Виды игр остаются
те же, но наполнение их меняется в соответствии с
возрастом и увлечениями участников. Следует сказать о
продолжительности мероприятий: малыши до 5 лет включительно
обычно празднуют в среднем шестьдесят минут,
то есть один час. Ребята постарше уже могут задержаться
на пару часов, особенно если перед игровой программой
планируется кинопоказ какого-нибудь мультфильма.

Малыш превратился в подростка и вовсе не желает
костюмированных дней рождения. Вполне возможно, он
оценит разрешение родителей на поход в кинотеатр, клуб
или ресторан. Интересная особенность: дети не могут организовать
самостоятельно праздник и очень любят затейников.
Молодёжь думает, что всё умеет сама лучше любого
ведущего. А взрослые именинники рады отдать бремя
праздничного правления, хотя действительно многое знают
и умеют.

Как проходит день рождения мам, пап, бабушек, дедушек
и других родственников?

1. Готовим список гостей.
2. Высылаем приглашения (либо устно приглашаем).
   Важно: накануне торжества уточнить явку гостей.
3. Выбираем место проведения праздника
4. Именинник утверждает меню.
5. Готовим сценарий (учитывая пожелания именинника).
6. Подбираем инструментарий: музыкальная установка,
   микрофон, проектор…
7. Фотограф (кто им будет?).
8. Оператор (кто им будет?).

Интересные моменты сценария

Каждый ведущий знает порядок произнесения тостов:

1. тост от ведущего;
2. тост от жены (мужа…);
3. тост от родителей (либо за родителей);
4. тосты гостей.

Произнося слова «Дорогие гости» или «Товарищи, в
этот славный день…» либо что-то похожее, необходимо
быть уверенным в том, что данные, абсолютно литературные
русские выражения будут адекватно восприняты.
Для этого лучше заранее выяснить политические
взгляды, нравственные аспекты и вероисповедание заказчика.

Не принято произносить тосты типа: «Ты прожил замечательную,
долгую жизнь». Зато имениннику «за шестьдесят» интересно будет услышать фамилии долгожителей.
А если ведущий добавит: «Нам предстоит встретиться в
этом ресторане на столетнем юбилее. Пожалуйста, закажите
снова эту рыбу!» — поверьте, настроение за столом
поднимется на -дцать градусов.

На всякий случай приведу фамилии некоторых долгожителей:

Кайдановский, Наум Львович — российский и советский
астроном, 103 года.

Токарев, Фёдор Васильевич — советский конструктор
стрелкового оружия, 97 лет.

Уилер, Джон Арчибальд — американский физик-теоретик,
96 лет.

Гинзбург, Виталий Лазаревич — советский и российский
учёный, лауреат Нобелевской премии по физике, 93
года.

Эйфель, Гюстав — французский инженер, конструктор
Эйфелевой башни, 91 год.

Старостин, Николай Петрович — советский футболист
и тренер, основатель московского «Спартака», 94 года.

Лакост, Рене — французский теннисист, семикратный
победитель турниров Большого шлема, бизнесмен, основатель
марки одежды Lacoste, 92 года.

Рокфеллер, Джон Дэвисон — американский предприниматель,
филантроп, первый «долларовый» миллиардер
в истории человечества, 97 лет.

Сваровски, Даниель — основатель австрийской хрустальной
империи Swarovski, 93 года.

Морозов, Савва Васильевич — российский предприниматель
и меценат, основатель династии Морозовых, 92
года.

Гудзь, Борис Игнатьевич — советский разведчик, 104
года.

Мукасей, Михаил Исаакович — советский разведчикнелегал
в США и странах Западной Европы, 101 год.

Громушкин, Павел Георгиевич — советский разведчик,
художник, 94 года.

Патон, Борис Евгеньевич — учёный в области металлургии
и технологии металлов, президент Академии наук
Украины, Герой Украины, 92 года.

Ныне живущие долгожители:

Бесс Купер — 115 лет (США)

Тиёну Хасэгава — 114 лет (Япония)

Дина Мафредини — 114 лет (США)

Дзироэмон Кемура — 114 лет (Япония)

В городе Карачаевске открыли клуб «Общество столетних
юбиляров», потому как всем его членам за 100 лет.

В процессе организации праздника желательно выяснить
особые таланты именинника. Возможно, это будет
цыганочка с выходом или игра на аккордеоне. День рождения
— прекрасный повод насладиться дарованиями
юбиляра.

• Издательство «Эксмо», 2012 г.
• Они жили в разное время. У них не могло быть ничего общего. Один был великим
  философом, другой — нацистским преступником. Но их судьбы удивительным образом
  переплелись. Новая книга знаменитого психотерапевта и беллетриста Ирвина Ялома
  представляет собой бесподобный синтез исторического и психологического романа.
  Жизнеописания гения и злодея — Бенедикта Спинозы и Альфреда Розенберга,
  интригующий сюжет, глубокое проникновение во внутренний мир героев, искусно
  выписанный антураж ХVII и ХХ веков, безупречный слог автора делают «Проблему
  Спинозы» прекрасным подарком и тем, кто с нетерпением ждет каждую книгу Ялома, и
  тем, кому впервые предстоит насладиться его творчеством.

• Перевод Элеоноры Мельник

АМСТЕРДАМ, апрель 1656 г.

Когда последние солнечные зайчики отскакивают от вод Званенбургваля, весь Амстердам закрывается. Красильщики собирают свои пурпурные и алые ткани, разложенные для просушки на каменных берегах канала. Торговцы скатывают навесы и запирают ставнями уличные палатки. Немногочисленный рабочий люд разбредается по домам; некоторые останавливаются, чтобы наскоро перекусить и выпить голландского джину у ларьков селедочников на канале, а потом продолжают свой путь. Жизнь в Амстердаме движется медленно: город скорбит, еще не оправившись от чумы, которая всего несколько месяцев назад отправила на тот свет каждого 9-го горожанина.

В нескольких метрах от канала, на Бреестраат, в доме номер 4, обанкротившийся и слегка подвыпивший Рембрандт ван Рейн в последний раз прикасается кистью к своей картине «Иаков благословляет сыновей Иосифа», ставит подпись в нижнем правом углу, швыряет на пол палитру и, развернувшись, начинает спускаться по узенькой винтовой лестнице. Дом Рембрандта, которому суждено через три столетия стать музеем и мемориалом художника, в тот день сделался свидетелем его позора. Он битком набит покупщиками, предвкушающими аукцион, где все имущество Рембрандта пойдет с молотка. Хмуро растолкав по сторонам толпящихся на лестнице зевак, он выходит из парадной двери, вдыхает солоноватый воздух и, спотыкаясь, направляется к таверне на углу.

В Дельфте, в 70 километрах к югу от Амстердама, начинает всходить звезда другого художника. Двадцатипятилетний Ян Вермеер окидывает взглядом свою новую картину — «У сводни». Глаза его медленно скользят слева направо. Первая фигура — блудница в ослепительно желтой блузе. Хорошо. Здорово! Желтый сияет как полированный солнечный свет. И окружающие ее мужчины… Превосходно! — кажется, любой из них вот-вот сойдет с холста и заговорит. Он наклоняется ближе, чтобы поймать беглый, но пронзительный взор ухмыляющегося молодого человека в щегольской шляпе. Вермеер кивает своему миниатюрному двойнику. Весьма довольный, ставит в нижнем правом углу подпись с завитушкой.

А в это время в Амстердаме, в доме номер 57 по Бреестраат, в двух кварталах от дома Рембрандта, где идут приготовления к аукциону, один двадцатипятилетний купец готовится закрыть свою «импортно-экспортную» лавку (он родился всего несколькими днями ранее Вермеера, которым будет потом всячески восхищаться; хотя знакомству их состояться не суждено). Этот молодой человек кажется слишком хрупким и красивым для лавочника. Черты его лица правильны, смуглая кожа без изъянов, глаза — большие, темные, одухотворенные.

Он напоследок обводит лавку взглядом: многие полки так же пусты, как и его карманы. Пираты перехватили последний корабль из Байи с партией товара, и теперь нет ни кофе, ни сахара, ни какао. Старшее поколение семейства Спиноза вело процветающую оптовую импортно-экспортную торговлю, а ныне у двоих братьев — Габриеля и Бенто — осталась лишь одна небольшая розничная лавка. Втянув ноздрями пыльный воздух, Бенто ощущает в нем омерзительную вонь крысиного помета, смешанную с ароматом сушеных фиг, изюма, засахаренного имбиря, миндаля, турецкого гороха и испарений острого испанского вина. Он выходит на улицу и приступает к ежедневной дуэли с заржавленным замком на двери лавки. Незнакомый голос, произносящий слова высокопарного португальского наречия, заставляет его вздрогнуть.

— Это ты — Бенто Спиноза?

Спиноза оборачивается и видит двух незнакомцев, молодых людей, которые, судя по их утомленному виду, проделали немалый путь. Тот, что заговорил с ним; высок, его массивная крупная голова по-бычьи наклонена вперед, словно шее слишком тяжело держать ее прямо. Одежда его добротна, но покрыта пятнами и измята. Другой, одетый в крестьянские лохмотья, стоит позади своего спутника. У него длинные спутанные волосы, темные глаза, волевой подбородок и нос. Держится он зажато. Движутся только глаза — мечутся из стороны в сторону, точно перепуганные головастики.

Спиноза с опаской кивает.

— Я — Якоб Мендоса, — говорит тот из них, что повыше. — Нам нужно было увидеть тебя. Мы должны поговорить с тобой. Это мой двоюродный брат, Франку Бенитеш, которого я только что привез из Португалии. Мой брат, — Иаков хлопает Франку по плечу, — в большой беде.

— Да? — настороженно отзывается Спиноза. — И что же?

— В очень большой беде.

— Так… И к чему же было искать меня?

— Нам сказали, что ты — тот, кто может нам помочь. Возможно, единственный, кто это может.

— Помочь?..

— Франку утратил всякую веру. Он во всем сомневается. Во всех ритуалах веры. В молитве. Даже в присутствии Божием! Он все время боится. Не спит. Говорит, что убьет себя.

— И кто же ввел вас в заблуждение, направив ко мне? Я — всего лишь торговец, который ведет небольшое дело. И не слишком прибыльное, как ты можешь заметить, — Спиноза указывает на запыленную витрину, сквозь которую угадываются полупустые полки. — Рабби Мортейра — вот духовный глава. Вы должны пойти к нему.

— Мы прибыли вчера, а сегодня поутру так и хотели сделать. Но хозяин гостиницы, наш дальний родственник, отсоветовал. Он сказал: «Франку нужен помощник, а не судья». Он поведал нам, что рабби Мортейра суров с сомневающимися. Мол, рабби считает, что всех португальских евреев, обратившихся в христианство, ждет вечное проклятие, пусть даже они были принуждены сделать это, выбирая между крещением и смертью. «Рабби Мортейра, — сказал он, — сделает Франку только хуже. Идите и повидайте Бенто Спинозу. Он — дока в таких делах».

— Да что это за разговоры такие?! Я — простой торговец…

— Наш родственник утверждает, что если бы не кончина старшего брата и отца, которая заставила тебя принять торговое дело, ты был бы следующим верховным раввином Амстердама.

— Я должен идти. У меня назначена встреча, которую я не могу пропустить.

— Ты идешь на службу в синагоге, да? Так мы тоже туда идем. Я веду с собою Франку, ибо он должен вернуть себе веру. Можем мы пойти с тобой?

— Нет, я иду на встречу иного рода.

— Это какого же? — спрашивает Якоб и тут же осаживает себя: — Прости. Это не мое дело… Может, встретимся завтра? Пожелаешь ли ты помочь нам в шаббат? Это разрешается, ведь это мицва. Мы нуждаемся в тебе. Мой брат в опасности.

— Странно… — Спиноза качает головой. — Никогда еще я не слышал подобной просьбы. Простите, но вы ошибаетесь. Мне нечего вам предложить.

Франку, который все время, пока Якоб разговаривал с Бенто, стоял, уставившись в землю, вдруг поднимает глаза и произносит свои первые слова:

— Я прошу о малом — только перемолвиться с тобою парой слов. Откажешь ли ты брату-еврею? Ведь это твой долг перед странником. Мне пришлось бежать из Португалии — как пришлось бежать твоему отцу и его семье, чтобы спастись от инквизиции.

— Но что я могу…

— Моего отца сожгли на костре ровно год назад. Знаешь, за какое преступление? Они нашли на нашем заднем дворе зарытые в землю страницы Торы! Брат моего отца, отец Якоба, тоже вскоре был убит. У меня есть вот какой вопрос. Подумай об этом мире, где сын вдыхает запах горящей плоти своего отца. Куда же подевался Бог, что создал такой мир? Почему Он позволяет это? Винишь ли ты меня за то, что я задаюсь такими вопросами? — Франку несколько мгновений пристально смотрит в глаза Спинозе, потом продолжает: — Уж наверняка человек, именуемый «благословенным» (Бенто — по-португальски, или Барух — по-еврейски) не откажет мне в разговоре?

Спиноза медленно и серьезно кивает.

— Я поговорю с тобою, Франку. Быть может, встретимся завтра днем?

— В синагоге? — уточняет Франку.

— Нет, здесь. Приходите сюда, в лавку. Она будет открыта.

— Лавка? Открыта?! — перебивает Якоб. — Но как же шаббат?

— Семейство Спиноза в синагоге представляет мой брат, Габриель.

— Но ведь священная Тора, — упорствует Якоб, не обращая внимания на Франку, который дергает его за рукав, — говорит, что Бог желает, чтобы мы не трудились в шаббат, дабы мы проводили этот святой день в молитвах к Нему и в совершении мицвот!

Спиноза, обращаясь к Якобу, говорит мягко, как учитель с юным учеником:

— Скажи мне, Якоб, веруешь ли ты, что Бог всемогущ?

Якоб кивает.

— Веруешь, что Бог совершенен? Что Он полон в себе?

И вновь Якоб соглашается.

— Тогда ты, наверняка, согласишься, что по определению, совершенное и полное существо не имеет ни нужд, ни недостатков, ни потребностей, ни желаний. Разве не так?

Якоб задумывается, медлит, а затем осторожно кивает. Спиноза замечает, что уголки губ Франку начинают растягиваться в улыбке.

— Тогда, — продолжает Спиноза, — я заключаю, что Бог не имеет никаких желаний относительно того, как именно мы должны прославлять его — и даже не имеет желания, чтобы мы вообще его прославляли. Так позволь же мне, Якоб, любить Господа на свой собственный лад.

Глаза Франку округляются. Он поворачивается к Якобу, всем своим видом будто бы говоря: «Вот видишь, видишь?! Это тот самый человек, которого я ищу!»

• Издательство «Эксмо», 2012 г.
• Книга, ставшая бестселлером New York Times и награжденная премией Шарлотты Бронте.
  
  Роман о битве, которую ведет женщина с тяжелой болезнью, — битве за память, мысли, воспоминания, за своих любимых и близких. Это книга о том, как, несмотря на сложные обстоятельства, оставаться верным себе, понимать, что каждый прожитый день несет с собой новые возможности для жизни и для любви.

Элис сидела за своим столом в спальне, а на первом
этаже метался из комнаты в комнату Джон, и его бе
готня не давала ей сосредоточиться. Прежде чем улететь, Элис должна была закончить экспертную оценку статьи для «Джорнал оф когнитив психолоджи».
Она только что в третий раз прочитала предложение,
но так и не поняла его смысла. Будильник — Элис знала, что он спешит минут на десять,— показывал 7.30.
Судя по тому, сколько было времени, и по усиливающемуся шуму на первом этаже, Джону пора уходить,
но он не может вспомнить, куда положил какую-то
вещь, и до сих пор ее не нашел. Глядя на цифры на будильнике, Элис постукивала красным карандашом по
нижней губе и готовилась услышать неизбежное.

— Эли!

Она бросила карандаш на стол и вздохнула. Спустившись вниз, Элис обнаружила мужа в гостиной,
он стоял на коленях возле дивана и шарил под подушками.

— Ключи? — спросила она.

— Очки. Только, пожалуйста, не читай мне нотаций, я опаздываю.

Элис проследила за его взглядом до каминной полки, где хваленые антикварные часы «Уолтем» показывали 8.00. Когда-то она искренне верила тому, что они
показывают, но со временем стала полагаться только
на те часы, что носила на руке. Как и следовало ожидать, в кухне она вернулась назад во времени, так как
часы на микроволновке настаивали, что еще только
6.52.

Элис окинула взглядом гладкую, ничем не заставленную гранитную столешницу — там, рядом с вазой,
заваленной нераспечатанными письмами, они и лежали. Ничем не прикрытые, прямо на виду. Как он мог,
такой умный, такой образованный, не заметить то, что
лежит у него под носом?

Конечно, у многих ее вещей тоже была дурная привычка прятаться от хозяйки в самых странных местах.
Но Элис не признавалась в этом мужу и никогда не
привлекала его к поискам. Буквально на днях Джону
повезло: он не знал, что она все утро судорожно искала сначала дома, а потом в офисе зарядное устройство
от своего наладонника «блэкберри». В конце концов
она сдалась, пошла в магазин и купила новую зарядку, а потом обнаружила, что потерянная торчит в розетке возле кровати, то есть там, где ее и следовало искать в первую очередь. Наверное, такие случаи можно было объяснить тем, что они оба привыкли делать
сразу несколько дел, будучи очень занятыми людьми.
И с годами не становились моложе.

Джон стоял в дверях и смотрел не на Элис, а на свои
очки, которые она держала в руке.

— В следующий раз, когда будешь искать, попробуй притвориться женщиной,— посоветовала Элис.

— Надену какую-нибудь из твоих юбок. Эли, пожалуйста, я действительно опаздываю.

— Микроволновка утверждает, что у тебя еще куча времени,— заметила Элис, передавая ему очки.

— Спасибо.

Джон схватил их, как эстафетную палочку, и устремился к парадной двери.

Элис пошла следом.

— Ты будешь дома в субботу, когда я вернусь? —
спросила она его спину, удаляющуюся по коридору.

— Не знаю, в субботу в лаборатории работы будет
по горло.

Он торопливо собирал со стола в прихожей портфель, телефон и ключи.

— Удачно тебе съездить. Поцелуй за меня Лидию
и постарайся с ней не ссориться.

Элис мельком увидела их отражение в зеркале: высокий, хорошо сложенный мужчина, шатен с проседью,
в очках; миниатюрная женщина с вьющимися волосами, скрестившая руки на груди. Оба готовы броситься, как в омут, в привычную перепалку. Элис скрипнула зубами и решила воздержаться от прыжка.

— В последнее время мы почти не видимся. Пожалуйста, постарайся быть дома, когда я приеду, хорошо? — попросила она.

— Да, знаю, я постараюсь.

Он поцеловал ее и, несмотря на то что уже очень
спешил, на какой-то едва уловимый миг продлил поцелуй. Если бы Элис не знала его так хорошо, она могла бы добавить романтики моменту. Замереть на пороге и представить, что этим поцелуем он хотел сказать: «Люблю тебя и буду скучать».

Но, наблюдая, как торопливо он идет по улице, удаляясь от дома, она прекрасно понимала, что он только
что сказал: «Я тебя люблю, но, пожалуйста, не психуй,
если в субботу не застанешь меня дома».

Раньше каждое утро они шли до парка Гарвард-Ярд
вместе. Работать в одной миле от дома и в одном университете с мужем — уже счастье, но больше всего
Элис ценила эту дорогу на работу. Они всегда делали остановку в кафе «У Джерри» — черный кофе для
Джона, чай с лимоном (холодный или горячий в зависимости от времени года) для нее — и шли дальше к
Гарвард-Ярду. Разговаривали о том, над чем сейчас
работают, о группах, факультетах, студентах и строили планы на вечер. Первое время, когда Элис и Джон
только поженились, они даже держались за руки. Она
наслаждалась этой близостью во время каждой утренней прогулки. Но после целого дня напряженной работы, когда ради заветной цели приходилось решать
множество повседневных задач, они становились измотанными и раздраженными.

Правда, с недавних пор Джон и Элис стали уходить
на работу в Гарвард каждый сам по себе. Все лето Элис
провела на чемоданах из-за конференций по психологии в Риме, Нью-Орлеане, Майами и необходимости
присутствовать на защите диссертаций в Принстоне.
Прошлой весной клеточные культуры, которыми занимался Джон, каждое утро требовали «прополаскивания». Он не мог доверить эту процедуру ни одному
из студентов, поэтому делал все сам. Элис не могла
припомнить, как и почему случилось, что они почти
перестали видеться, но всякий раз причины казались
ей очевидными, и ее не пугало то, что находились они
постоянно.

Элис вернулась к работе над статьей. Она по-прежнему не могла сосредоточиться, на этот раз из-за несостоявшейся схватки с Джоном по поводу их младшей дочери Лидии. Неужели хоть раз встать на ее сторону для него смерти подобно? Конец статьи, несмотря
на ее обычное стремление к совершенству, Элис проработала довольно небрежно. Но из-за нехватки времени и невозможности сосредоточиться иначе и быть
не могло. Элис заклеила конверт, куда вложила свои
комментарии и поправки, испытывая при этом угрызения совести: она вполне могла пропустить ошибку
в построении статьи или неправильно употребленный
термин. Это все Джон, он помешал ей работать.

Потом она заново упаковала чемодан, который и
не был толком распакован после последней поездки.
В ближайшие месяцы Элис рассчитывала реже уезжать из дома. В ее расписании на осенний семестр было всего несколько приглашений приехать с лекциями,
и почти все она запланировала на пятницу, свободный
от преподавания день. Пятница как раз завтра. В качестве приглашенного преподавателя она начнет вести
коллоквиумы по когнитивной психологии в Стэнфорде. А потом повидается с Лидией. И постарается с ней
не поссориться, впрочем, это трудно обещать.

Стэнфордский Кордура-Холл Элис нашла быстро:
он находится на углу Кампус-драйв и Панама-драйв.
Для Элис, которая привыкла к пейзажам восточного
побережья, это здание с белыми оштукатуренными стенами и красной черепичной крышей, сочная зелень
вокруг ассоциировались скорее с курортом на Карибах, чем с университетскими корпусами. Приехала она
довольно рано, но, прикинув, что еще успеет посидеть
в пустой аудитории и просмотреть подготовленную
речь, поспешила войти в здание.

Элис ждал сюрприз — она оказалась в гуще людей,
столпившихся у буфета и набрасывающихся на еду,
как чайки на городском пляже. Элис не успела незаметно проскользнуть в аудиторию — прямо перед ней
возник Джош, бывший ее однокурсник по Гарварду,
самовлюбленный осел. Он стоял на пути Элис, словно приготовившись к схватке.

— Это все в мою честь? — игриво поинтересовалась она.

— Да нет, у нас такое каждый день. Сегодня — в
честь одного из преподавателей, его вчера зачислили
в штат. Ну а тебя Гарвард балует?

— Более или менее.

— Не могу поверить, что после стольких лет ты все
еще там работаешь. Когда тебе там наконец надоест,
перебирайся к нам.

— Как надумаю, дам знать. А у тебя как дела?

— Лучше не бывает. Загляни после лекции в мой
офис. Оценишь результаты наших последних исследований. У тебя голова закружится.

Элис очень обрадовалась, что у нее есть уважительная причина для отказа.

— Извини, но не смогу, должна успеть на рейс в
Лос-Анджелес,— сказала она.

— Очень жаль. В последний раз мы, кажется, виделись на конференции по психономике. К несчастью,
я тогда пропустил твою презентацию.

— Что ж, сегодня у тебя будет возможность услышать часть из нее.

— Ха! Прокручиваешь по второму разу?

Элис не успела ответить, ее выручил Гордон Миллер, заведующий кафедрой и новое светило по совместительству: он неожиданно налетел на них и попросил Джоша помочь разнести шампанское. Как и в Гарварде, на кафедре психологии в Стэнфорде существовала традиция поднимать бокал шампанского в честь
преподавателя, который достиг желанной ступени в
своей карьере и получил бессрочный контракт. Обычно об очередном продвижении профессора по карьерной лестнице не слишком трубят, но бессрочный контракт того стоит.

Когда в зале не осталось ни одного человека без бокала с шампанским, Гордон поднялся на кафедру и
постучал по микрофону.

— Могу я попросить минуту вашего внимания? —
сказал он.

В притихшей аудитории, прежде чем Гордон продолжил, раздался слишком громкий отрывистый смех
Джоша.

— Сегодня мы поздравляем Марка с получением
постоянной должности. Уверен, сейчас он глубоко
взволнован. Этот бокал я поднимаю за достижения,
которые ждут его впереди. За Марка!

— За Марка!
Элис чокнулась с теми, кто был рядом, и в ту же
минуту все вернулись к своим прежним занятиям —
еде, алкоголю и разговорам. Когда с подносов смели
последние закуски и опустошили последнюю бутылку, Гордон снова взял слово.

— Если все сядут, мы сможем начать.

Он подождал, пока около восьмидесяти человек сели и воцарилась тишина.

— Сегодня я имею честь представить вам нашего
первого приглашенного лектора в этом году. Доктор
Элис Хауленд — ведущий профессор психологии Гарвардского университета, представляющий школу Уильяма Джеймса. За свою более чем двадцатипятилетнюю
безупречную карьеру она генерировала множество передовых идей в психолингвистике. Доктор Элис Хауленд является первооткрывателем в интегрированных и междисциплинарных подходах к изучению механизмов языка. Сегодня нам посчастливится услышать ее лекцию о смысловой и нервной организации
языка.

Элис заняла место Гордона и оглядела аудиторию,
которая, в свою очередь, разглядывала ее. Ожидая, пока стихнут аплодисменты, она вспомнила статистические данные, согласно которым люди боятся публичных выступлений больше смерти. А она любила выступать перед аудиторией. Ей доставляли радость контакт со слушателями в процессе обучения, изложение
материала, возможность увлечь аудиторию, втянуть
в дискуссию. И еще она любила ощущать выброс адреналина. Чем выше были ставки, чем искушеннее или
враждебнее оказывалась аудитория, тем больше Элис
волновал подобный опыт. Джон был превосходным
преподавателем, но выступления перед аудиторией
были для него скорее мучением. Он восхищался тем
энтузиазмом, который испытывала Элис, готовясь к
лекциям. Конечно, публичных выступлений он боялся меньше, чем смерти, но больше, чем пауков или змей.

— Благодарю, Гордон. Сегодня я собираюсь поговорить о ментальных процессах, которые лежат в основе овладения языком, его организации и использования.

Элис прочитала бесконечное количество лекций на
эту тему, однако не стала бы называть это «прокруткой по второму разу». В основе лекции лежали лингвистические принципы, многие открыла она сама и
годами пользовалась одним и тем же набором слайдов, но не стыдилась этого и не считала, что ее можно
упрекнуть в лени, наоборот, гордилась тем, что ее открытия выдержали испытание временем. Лекции и
статьи Элис давали импульс дальнейшим исследованиям. К тому же она сама принимала в них участие.
Элис не нужно было заглядывать в свои записи,
она говорила легко и свободно. И вдруг, где-то между сороковой и сорок пятой минутами лекции, вдруг
забуксовала.

— Эти данные показывают, что неправильные глаголы требуют доступа к ментальному…

Она просто не могла найти нужное слово. Смысл
того, что надо сказать, Элис не потеряла, но слово от
нее ускользнуло. Она не знала, с какой буквы оно начинается и сколько в нем слогов. Это слово не вертелось у нее на языке.

Может, все дело в шампанском. Обычно Элис никогда не употребляла алкоголь перед выступлением.
Даже если лекция проходила в самой непринужденной обстановке и Элис знала назубок то, о чем собиралась говорить, она предпочитала сохранять ясность
ума, прежде всего для успешного окончания лекции.
В конце ее выступления могла возникнуть дискуссия,
и Элис всегда была готова ответить на вопросы. Но в
этот раз она не хотела никого обидеть, а схлестнувшись
с Джошем, выпила чуть больше, чем следовало.

А может, это было следствием перелета. Пока ее
разум отыскивал в собственных закоулках нужное слово и докапывался до причины его потери, сердце Элис
билось все глуше, кровь прилила к лицу. Прежде она
никогда не сбивалась на публике. Но и не паниковала во время лекции, а ведь ей приходилось выступать
и перед более многочисленной и агрессивно настроенной аудиторией, чем эта. Элис приказала себе дышать ровно, забыть обо всем и двигаться дальше.
Она подставила вместо потерянного слова неопределенное и неуместное «вещь» и перешла к следующему слайду. Возникшая пауза показалась ей вечностью, но, бросив взгляд на слушателей, она не заметила ни одного встревоженного или раздраженного лица. Потом она увидела Джоша, он перешептывался с
сидящей рядом женщиной, и по его лицу блуждала
улыбка.

Самолет шел на посадку в международном аэропорту Лос-Анджелеса, когда нужное слово наконец
вернулось.

«Лексикон».

Лидия жила в Лос-Анджелесе уже три года. Если
бы она сразу после средней школы пошла в колледж,
то этой весной уже получила бы диплом. И тогда Элис
очень бы ею гордилась. Лидия, как казалось Элис, была умнее двух ее старших детей, а оба они поступили
в колледж. Один в юридический, второй в медицинский.

Вместо этого Лидия предпочла отправиться в Европу. Элис надеялась, что дочь вернется домой, определившись, чем хочет заниматься и в каком колледже
получать знания. Но Лидия не оправдала ее надежд.
Вернувшись, она сообщила родителям, что влюбилась,
пока жила в Дублине и училась актерскому ремеслу.
И сразу же отправилась в Лос-Анджелес.

Элис чуть с ума не сошла. Особенно невыносимо
было то, что она внесла свой вклад в то, что произошло. Дело в том, что Лидия была младшей из трех детей, родители которых работали и постоянно были в
разъездах. Она всегда хорошо училась, и Элис с Джоном уделяли ей не так уж много внимания и мало в
чем ограничивали. Лидия, в отличие от большинства
детей ее возраста, могла сама принимать решения, никто не подвергал ее тотальному контролю. Карьера
родителей служила блестящим примером того, что
можно достичь многого, если ставить перед собой высокие цели и делать все возможное для их достижения. Лидия понимала, что мама права, когда говорит,
как важно закончить колледж, но у нее хватило силы
воли и смелости отказаться от этой идеи.

К тому же Лидия была не одинока. Самый горячий
спор между Элис и Джоном состоялся после того, как
он опустил свои два цента в копилку Лидии.

— Я считаю, что ничего плохого в этом нет. К тому же она всегда сможет поступить в колледж, если,
конечно, захочет.

Это прозвучало примерно так.

Элис уточнила адрес в своем «блэкберри» и позвонила в квартиру номер семь, подождала, приготовилась еще раз нажать на кнопку звонка, и тут Лидия
открыла дверь.

— Мам, я не ждала тебя так рано,— сказала она.
Элис сверилась с часами.

— Я прибыла минута в минуту.

— Ты говорила, самолет прилетает в восемь.

— Я говорила — в пять.

— У меня в ежедневнике записано: восемь.

— Лидия, сейчас пять сорок пять, и я здесь, стою
перед тобой.

Лидия заметалась, как белка на шоссе.

— Извини, входи.

Перед тем как обняться, они помедлили, словно разучивали новый танец и еще не были уверены, каким
должен быть первый шаг и кто поведет. Или, наоборот, они так давно не исполняли этот танец, что забыли, как это делается.

• Издательство «Текст», 2011 г.
• Мордехай Рихлер (1931 — 2001) — один из самых известных в мире канадских писателей. Его книги — «Кто твой враг», «Улица», «Версия Барни» — пользуются успехом и в России.
  
  Жизнь Джейка Херша, молодого канадца, уехавшего в Англию, чтобы стать режиссером, складывается вроде бы удачно: он востребован, благополучен, у него прекрасная семья. Но Джейку с детства не дает покоя одна мечта — мечта еврея диаспоры после ужасов Холокоста, после погромов и унижений — найти мстителя (Джейк именует его Всадником с улицы Сент-Урбан), который отплатит всем антисемитам, и главное — Менгеле, Доктору Смерть. Поиски мстителя сводят Джейка с криминальными типами, из-за чего он в силу нелепых случайностей попадает под суд.
  
  Благодаря сплаву тонкого лиризма, искрометного юмора и едкого сарказма многие критики считают «Всадника с улицы Сент-Урбан» лучшим романом писателя.

• Перевод с английского В. Бошняка

Вот интересно, порой пытался представить себе
Джейк, как Herr Doktor, в его теперь уже преклонном
возрасте почивает: дрыхнет, безвольно
раззявив рот, или — что ему, наверное, более
свойственно, — даже пребывая в забытьи, всегда
держит челюсти крепко сжатыми? Впрочем, не
важно. В любом случае придет Всадник и сдернет
золотую коронку с треугольного пенька на месте
одного из его верхних передних зубов. Щипцами.
Нет, плоскогубцами! Ме-е-едленно.

Еще додумывая эту мысль, Джейк осознал, что
вдруг проснулся весь в поту.

— Придет, ох, придет! — вырвалось у него
вслух.

Лежащая рядом Нэнси пошевелилась.

— Ничего, это я так, — тихо сказал Джейк. — 

Опять тот сон. Спи, спи.

По слухам, Herr Doktor окружил себя вооруженными
телохранителями, их у него на вилле,
наверное, даже несколько — может, четверо. Да
и сам, скорей всего, держит оружие под рукой.
Какой-нибудь армейский револьвер, засунутый
под подушку, или автомат, прислоненный к стене
в углу комнаты с решетками на окнах, глядящих
на еле заметную тропу в джунглях — быть может,
от Пуэрто-сан-Винсенте к пограничному форту
«Карлос Антонио Лопес» на реке Паране.

Но и это ему не поможет, продолжал фантазировать
Джейк. Всадник с улицы Сент-Урбан застигнет
его врасплох и шанса улизнуть не даст.

Вновь погрузиться в сон не получалось. Поэтому
осторожно, чтобы не разбудить Нэнси, он выскользнул
из постели, накинул халат и, втянув живот,
протиснулся между кроватью и колыбелькой.

Поднявшись в свое чердачное укрывище, Джейк
машинально глянул на стенные часы, показывающие
время Парагвая — время Хера Доктора. Ага:
стало быть, в Асунсьоне без четверти одиннадцать,
поздний вечер.

Еще вчерашнего дня, между прочим.

Джейк отступил и стал обозревать свой стол с
царящим на нем кажущимся беспорядком, который,
на его взгляд — взгляд истинно посвященного,
— представлял собой тщательно выстроенную
систему ловушек. К примеру, второй сверху правый
ящик, казалось бы оставленный беззаботно открытым, на самом деле выдвинут в точности на
дюйм и три четверти. Конверт авиапочты, якобы
небрежно брошенный на перекидной календарь,
на самом деле положен не абы как, а под углом
в тридцать градусов к подставке настольной лампы.
Или под шестьдесят градусов? Черт побери,
с этими тайными зацепками, столь хитроумно
расставленными с вечера для уловления матери,
проблема в том, что точные величины углов и
размерений наутро не можешь вспомнить, а все
записывать — да ну! — лень, конечно. Исследуя
положение второго сверху правого ящика, Джейк
вдруг усомнился, он ли оставил его вчера выдвинутым
на два и три четверти дюйма. Или так он
оставлял его позавчера?

Четыре утра. Туда-сюда послонявшись, Джейк
сошел вниз, в кухню, где смешал себе джинтоник,
взял сигару — «Ромео и Джульетту», как
всегда, — и прикурил. Попался в настенное
зеркало… Покрепче натянул воображаемую
бейсболку. В ответ на условный знак кетчера
отрицательно мотнул головой, весь собрался,
дернул вверх левой ногой, толкнулся и метнул.
Н-нате вам! — абсолютный ноу-хиттер в стиле
Герша Лайонса, мяч типа оторви да выбрось!
Неподражаемый, неотбиваемый. Великий Уилли
Мэйс битой все же взмахивает, но мажет, и
судья-ампайр возглашает: «Страйк третий!» Гут
гезукт, — хмыкает Джейк. Вот тебе, Ред Смит,
знай наших. Смотри не пожалей, что не включил
меня в команду!

До того как принесут утреннюю почту, еще
часа три, соображал Джейк. Можно, конечно,
сесть за руль, смотаться на Флит-стрит… Да ну, к
черту.

Со вчерашней «Ивнинг стэндард» в руках Джейк
угнездился в отделанной дубовыми панелями гостиной
и, притворившись, будто понятия не имеет,
чем чревата ее последняя страница, стал подбираться
к ней исподволь, методично перемалывая и
«Дневник лондонца», и… так, что там у нас дальше?
«Человеческое измерение»? Ну-ка, ну-ка…

Выше голову!
Девушка, разбитая полиомиелитом,
сама готовит

В течение пятнадцати лет Бетти Уорд лелеяла
надежду сама приготовить еду. Лежа в барокамере,
читала поваренные книги в надежде, что
когда-нибудь ее мечта осуществится.

Теперь при помощи новейшей техники,
специально для таких больных разработанной
и установленной у нее дома в Эшере (графство
Суррей), она может готовить! В ее барокамеру
встроен пульт управления плитой и электрочайником.
Она отдает распоряжения матери, что и
в каких пропорциях смешивать, а потом управляет
процессом термообработки, подбородком
нажимая на кнопку пульта.

— Лучше всего, — говорит Бетти, — у меня
получаются блинчики и отбивные.

Ту статью с его фотографией, что была на последней
странице, Нэнси, оказывается, выдрала.
Чтобы не попалась на глаза детям. Так… «Кэпитал
Юнитс» снизились еще на пенни. «Эм энд Джи»
тоже. Красотка Модести Блейз опять попала в
переделку, но голых сисек что-то не видать. С такими
еще сосочками, выписанными тушью. Помимо
воли Джейк ощутил шевеление в чреслах.
Разбудить, что ли, Нэнси? Нет, ребенок и так лишает
ее всякой возможности выспаться. Джейк
начал было озирать полки в поисках чего-нибудь
эрогенного — какой-нибудь книжонки, походя
купленной в аэропорту или на вокзале, — но
тотчас вспомнил: все, что не успел стащить Гарри,
выставлено теперь на всеобщее обозрение в
судебном зале № 1. Например, его посиневшие
плавки с ширинкой.

В кармане халата Джейк нашел монетку, подбросил,
легла орлом. Два раза из трех. Потом три
из пяти. Вернулся на кухню, налил себе еще выпить.
Пятнадцать минут пятого. В Торонто четверть
двенадцатого. Будь он сейчас там, играл бы
в кругу закадычных друзей на бильярде или пил
в баре на крыше отеля «Парк Плаза», к тому же
был бы при этом дома, что и само ведь по себе
не лишено приятности. Как в Канаде уютно! Все-таки
родина, пусть он и отряс со своих ног ее прах
с решительностью неимоверной. Двенадцать лет
назад! Тогда она ему представлялась в виде рас
кинувшейся на тысячи миль хлебной нивы —
дыра дырой, деревня, жалкое захолустье и ничего
больше.

Джейк вспомнил, как они с Люком стояли на
палубе судна у релинга, в голове шумело шампанское,
распирала радость, в дымке таял КвебекСити,
а они уплывали все дальше по реке Святого
Лаврентия в океан.

— Нет, ты меня, меня послушай! — захлебывался
смехом Джейк. — Вот ты скажи, что сейчас
происходит в Торонто?

— В Торонто? О, ну как же! Город с каждым
днем становится все краше.

— А в Монреале?

— Ну, и Монреаль тоже — он неустанно движется
вперед!

Как была страна с большим будущим, так с
большим будущим и остается. И все же… все же,
как его туда тянет! Причем все сильней и сильней,
особенно в начале осени, когда в Лаврентийских
горах бархатный сезон. В последний
раз, когда он плыл по гладким водам реки Святого
Лаврентия навстречу океанской зыби, им, по
правде говоря, владело чувство потери, можно
даже сказать утраты, и он с грустью наблюдал,
как за корму уходят поселки, притулившиеся к
береговым скалам. Ни в одном из которых он не
бывал никогда.

Всё на круги своя, подумал он. Все по кругу.

• Издательство «Альпина паблишер», 2011 г.
• Айн Рэнд (1905–1982) — наша бывшая соотечественница, крупнейшая
  американская писательница, автор бестселлеров «Атлант
  расправил плечи», «Источник», «Мы живые». Яростный пропагандист
  идей капитализма, свободы личности, ограничения роли государства.
  Создатель философии объективизма — мировоззренческой системы,
  снискавшей последователей и горячих приверженцев во всем мире.

• Активно занимаясь лекционной деятельностью, в конце своих
  публичных выступлений Айн Рэнд отвечала на вопросы слушателей
  на самые разные темы. Лучшие ответы вошли в эту книгу. Около
  половины из них связаны с философией и политикой, остальные
  касаются этики, эпистемологии, метафизики и эстетики. Каждый,
  кому интересно творчество Айн Рэнд, найдет в этих ответах нечто
  значимое и новое для себя.

• Купить книгу на сайте издательства

Декларация независимости

Кого из отцов-основателей вы особенно почитаете и почему?

Если выбирать кого-то одного, я бы назвала Томаса Джефферсона.
Декларация независимости — пожалуй, величайший документ
в истории человечества как с философской точки зрения, так
и в литературном отношении.

Мы отталкивались от Декларации независимости, и вот сегодня
летим в тартарары. Что бы вы внесли в Декларацию
независимости или вычеркнули из нее?

Если кто-то составил величайший в истории политический документ,
из этого еще не следует, что впоследствии само собой построится
идеальное общество. По-вашему, если страна летит в тартарары,
значит, Декларация независимости несостоятельна.
Ничего подобного. Вспомните, каких высот мы как нация достигли
с тех пор, как ввели принципы Декларации. И если вы видите
фундаментальные расхождения с ней, не стоит винить в этом документ.

Некоторые из журналистских аллюзий Декларации не применимы
к действительности. Но ее принципы никуда не делись —
и прежде всего концепция прав человека. На базовом уровне,
впрочем, сделана одна маленькая ошибка: я имею в виду мысль,
будто неотъемлемые права даны человеку Творцом, а не Природой.
Но это вопрос терминологии. С философской точки зрения
смысл Декларации от этого не меняется.

Свобода и права человека

Имеет ли место ущемление личных свобод в нашей стране?

«Свобода» в контексте политики означает отсутствие принуждения
со стороны государства (которое по закону имеет монопольное право
на применение физической силы). Так что «ущемление» при нынешних
тенденциях — это слишком мягко сказано. Мы неудержимо
скатываемся к утрате всяких свобод. Однако эта тенденция не обязательно
должна сохраняться, ее можно преломить.

Разве государство не должно обеспечить американцам досуг
и экономическую безопасность, без которых свобода — непозволительная
роскошь?

Говоря, что свобода доступна только в праздности, мы превращаем
само слово «свобода» в метафору. В политическом контексте
«свобода» — это отсутствие принуждения. Если государство берет
под контроль все новые сферы нашей жизни, если мы все сильнее
отдаляемся от объективной закономерности и отдаем все больше
тиранической власти в руки правительства — о какой свободе
вообще может идти речь?

Мы живем не в XVII в., когда население земли составляло одну
десятую нынешнего. Не следует ли из этого, что государство
должно вырасти и брать на себя намного больше?

Вы считаете, что по мере усложнения общества государство должно
брать на себя больше функций. Но сегодня технологии настолько
развиты, что мы смогли отправить человека в космос.
Чем разумнее общество, тем меньше грубой силы требуется, чтобы
им управлять. По мере развития общества все острее становится
необходимость дать человеку свободу.

Вопрос из разряда «что было раньше, курица или яйцо?»: является
ли свободное предпринимательство следствием политических
свобод, или наоборот?

Политическая и экономическая системы дополняют друг друга;
ни политика не создает экономику, ни наоборот. И ту и другую
создают единые идеи. Политическая система, защищающая свободное
предпринимательство, и капиталистическая экономика —
результаты процесса исторического развития. Обе следуют из философии
разума, свободы и прав личности — вырастают на том же
фундаменте, на котором создавалась наша страна.

Вправе ли государство вмешиваться в дела родителей, которые
жестоко обращаются с детьми?

Да, при наличии доказательств физического насилия — скажем,
если детей бьют или морят голодом. Это вопрос защиты прав человека.
Поскольку дети не в силах сами защититься от физического
насилия и зависят от родителей, государство имеет право вмешаться,
чтобы защитить права ребенка, как вправе оно не позволить
одному взрослому избивать, сажать под замок или морить
голодом другого взрослого. Само выживание ребенка зависит
от родителей, и государство вправе проследить за тем, чтобы жизни
ребенка ничего не угрожало. Но на проблемы интеллектуального
характера это не распространяется. У государства нет никаких
прав вмешиваться в воспитание ребенка, всецело являющееся
обязанностью и правом родителей.

В чем права детей отличаются от прав взрослых, особенно
в свете того, что ребенок нуждается в родительской опеке?

И у взрослого, и у ребенка есть право жить, быть свободным
и стремиться к счастью. Но эти права обусловлены разумом
и знаниями индивида. Подросток не может себя содержать, а маленький
ребенок не способен реализовать свои права и не знает,
что значит стремиться к счастью, в чем состоит свобода и как ею
пользоваться. Все человеческие права неотъемлемы от природы
человека как существа разумного. Следовательно, ребенку придется
подождать, пока он не разовьет свой ум и не приобретет
достаточно знаний, чтобы самостоятельно и в полном объеме
осуществлять свои права. Пока он мал, о нем должны заботиться
родители. Это заложено природой. Можно декларировать
какие-то права детей — но реальностью эти «права» не станут.
Идея права коренится в существующем положении вещей. Это
значит, что родитель не вправе морить ребенка голодом, пренебрегать им, причинять ему физический вред или убивать его.
Государство должно защищать ребенка как любого своего гражданина.
Но ребенок не может требовать прав взрослого, поскольку
еще не способен их реализовать. Он должен подчиняться родителям.
Если родители ему не нравятся, пусть уходит из семьи,
как только будет способен любым законным способом зарабатывать
себе на жизнь.

Есть ли права у умственно отсталых людей?

Не права в буквальном смысле — не те же права, что у нормальных
людей. Фактически у них есть право на защиту, как у вечных
детей. Как и дети, умственно отсталые люди имеют право на защищенность,
поскольку являются людьми, а значит, могут со временем
развиться и обрести хотя бы частичную самостоятельность.
Защита их прав — жест великодушия по отношению к ним
за то, что они люди, пусть несовершенные. Но считать, что недоразвитый
человек может осуществить свои права на деле, нельзя,
ведь он неспособен действовать разумно. Поскольку все права
вытекают из человеческой природы, существо, не способное
воспользоваться правами, не может их иметь в полной мере.

Если мы вынуждены отказаться от одного из проявлений свободы
— свободы первыми применять силу — во избежание
анархии, почему бы не поступиться другими проявлениями
свободы, чтобы дать государству возможность защитить
нас, например, от загрязнения окружающей среды?

Я никогда не прибегала к такой формулировке: «Мы должны отказаться
от одного из проявлений свободы». Об этом говорят консерваторы, а не я. Заметьте, сколько проблем создает неточность
высказывания. Если нам придется отказываться от проявлений
свободы, в итоге мы потеряем все — ведь для любого «отказа»
найдется уважительная причина. Отрицая личную месть, я вовсе
не имею в виду, что кто-либо должен отказаться от части своих
свобод. У нас нет свободы нападать на других — первыми применять
силу, но у нас есть право на самозащиту. Однако, поскольку
это право затрагивает другого индивида, а мы хотим поддерживать отношения с другими людьми и жить в обществе, то следует
установить законы, в рамках которых будет осуществляться
самозащита. Создание нормальной формы правления не имеет
ничего общего с отказом от свободы. Это возможность защитить
себя самого и любого другого человека от иррационального применения
силы.

Ограничить свою свободу из-за загрязнения окружающей среды
— значит отказаться от свободы формировать суждение, производить
и контролировать собственную жизнь. Фактически это
права, неотчуждаемые в силу нравственного закона, и отбрасывать
их нельзя. Даже если экологам что-то такое известно — а это
явно не так, — пускай сначала убедят нас в этом. Тогда в нашей
воле будет им подчиниться. Но даже если они знают больше нас,
это не дает им права требовать, чтобы мы отказались от своей
свободы.

Есть ли нечто общее между падением Рима и самоубийственными
тенденциями развития нашего общества?

Да. Параллелей между современной западной цивилизацией и ситуацией
в Римской империи много, и они поражают. Самая очевидная:
Рим достиг величия в период свободы, пока был республикой,
и рухнул после того, как превратился в империю, когда усилилось
государственное регулирование (вот оно, государство
всеобщего благосостояния, прославившееся лозунгом «хлеба и зрелищ
»). Рост налогов и ужесточение государственного контроля разрушили
экономику Рима, и варвары смогли его захватить. Нечто
подобное происходит сейчас. Мы не должны капитулировать перед
варварами, но очевидно — они этого ждут.

Сила

Что вы подразумеваете под силой?

Сила — это нечто первичное, это вот что [сжимает кулак]. То,
что делается не убеждением, а физическим принуждением. Когда
вы вынуждены что-либо делать, поскольку альтернатива —
физический ущерб: вас схватят, бросят в тюрьму, лишат собственности или убьют. В этой грубой форме сила есть то, что с вами
творят не по справедливости, не в соответствии с законами
природы, а по произволу. По сути, государство владеет монополией
на силу, поскольку призвано предотвращать бандитские
разборки между несогласными с чем-то гражданами. Государству
следует применять силу только против тех, кто прибег к ней
первым; но ни в коем случае государство не должно инициировать
применение силы. Но сегодня все правительства именно
так и поступают. Закон — это сила, поскольку его приходится
соблюдать под угрозой наказания. Если вы не согласны с частным
лицом, ему остается лишь одно — не иметь с вами дела. Если же
государство требует от вас чего-то, с чем вы не согласны, оно
может посадить вас в тюрьму или отобрать вашу собственность.
Это легализованная сила.

Полицейский, закладывающий за воротник, — это грубая сила?

Нет. Бюрократ, сажающий в тюрьму бизнесмена, — вот грубая
сила. Грубая сила — это дискреционные полномочия, власть,
для которой не существует объективных законов, из-за чего
действия правительства совершенно невозможно предугадать.
Антитрестовское законодательство — вот клубок противоречий!
Поскольку нет единого толкования законов, каждый
судья толкует их по-своему. И если человека швыряют в тюрьму
по этим законам, — это грубая сила, не подчиняющаяся
никаким конституционным или объективным процессуальным
нормам.

Почему в главе «Природа государства» (см. книгу «Добродетель
эгоизма») вы утверждаете, что индивид не вправе отвечать
силой на силу?

Я пишу, что люди имеют право отвечать силой на первое применение
силы. Но если люди хотят жить вместе в свободном
обществе, они должны делегировать это право государству.
Индивидуальное возмездие неправомерно, поскольку в свободном
обществе государство подчиняется объективным законам — и этими законами определяется, что есть преступление и, самое
главное, что есть защита. Соответственно, государство должным
образом выполняет функции арбитра и представителя пострадавшей
стороны, защищает этого человека и карает от его
имени.

Если же любой станет пользоваться своим «правом», чтобы
отплатить за себя, возникнет хаос — страной будут править случайные
прихоти и полнейшая иррациональность. Общество станет
чем-то невозможным, поскольку самый честный и разумный
человек может оказаться во власти человека бесчестного и неразумного,
за которым сила. Итак, человек не может прибегать
к силе, пока есть государство, которое защищает его в соответствии
с объективными нормами. Силу нельзя использовать
по собственному произволу. (Случись кому-нибудь наставить
на вас пистолет, вы вправе в него выстрелить. Но это не есть
право инициировать применение силы. Это право на самозащиту.)

Когда прагматики высказываются о студенческих волнениях
[1960-х гг.], то заявляют, что они против применения силы.
Разве на самом деле они не на стороне силы?

В сущности, прагматики поддерживают инициаторов использования
силовых методов, но не в обычном понимании. Например,
коммунисты высказываются за первое применение силы. Прагматик
же в определенном смысле еще хуже — он и ни за, и ни против.
Ему кажется, что в кампусах царили мир и спокойствие,
как вдруг случилась вспышка насилия и студенты-бунтари пустились
чего-то там требовать. Руководство колледжей не знало,
что делать. И ни одна из сторон не получила удовлетворения в конфликте.
Значит, заявляют прагматики, нужен приемлемый компромисс
. Такой подход ставит прагматиков на сторону агрессоров,
пусть они и не одобряют агрессии. В порядке критики прагматизма
можно сказать, что он совершенно внеморален, а любая внеморальная
система поддерживает аморальных. Но прагматик
взирает на силу беспристрастно. Кто-то хочет пробить вам голову?
Предложите ему приемлемый компромисс — пусть взамен сломает
себе ногу.

Сфера ответственности государства. Налоги

По-вашему, государство нас обкрадывает?

С одной стороны, да. На вопрос «Должно ли быть у государства
право облагать нас налогами?» я бы ответила: «Нет, налоги должны
быть исключительно добровольными» (см. главу «Финансирование
государства в свободном обществе» в сборнике «Добродетель
эгоизма»). Государство, однако, нельзя назвать вором в том
смысле, в каком мы зовем вором отдельного человека. Слишком
часто в условиях смешанной экономики государство посягает
на имущество, на которое не имеет никаких прав. Но эта проблема
должна решаться конституционно; это вовсе не дает нам
право обкрадывать государство.

Есть ли у человека право отказаться платить налоги?

Да, моральное право. К сожалению, политически такого права нет,
и тот, кто не заплатит, понесет слишком жестокое наказание.

Нужно ли заставить федеральное правительство платить
налог на собственность местным муниципальным образованиям
там, где оно владеет землей?

Никогда не слышала о подобном предложении. Не уверена,
что из этого что-нибудь выйдет. Но в порядке шутки я его поддерживаю.
Однако лучше было бы снизить налоги.

Платите ли вы подоходный налог и если да, то почему?

Да, потому что его вырывают у меня под дулом пистолета.

Как вы, такая противница налогов, можете поддерживать
увеличение расходов на оборону?

В общем и целом я против налогов. Предложенную мной альтернативу
налоговой системе вы найдете в книге «Капитализм:
Незнакомый идеал». Но пока наше государство финансируется с помощью
системы налогообложения, люди, не желающие оплачивать
оборону, — если они достаточно честны и последовательны — должны
немедленно покинуть страну. Какое право вы имеете жить в стране,
если не желаете тратить деньги на дело первостепенной важности
— защиту от вооруженного нападения! А если кому-то кажется,
что сегодня нам оборона не нужна, то ему место в психушке.

Загрязнение окружающей среды и закон о его предотвращении

Должно ли государство ради сохранения здоровья населения
контролировать уровень загрязнения воздуха и воды?

Нет. Единственная адекватная функция государства — защита
прав индивида. Для этого существуют армия, полиция, судебные
органы. Такие проблемы, как загрязнение окружающей среды,
могут решаться путем договоренностей свободных индивидов.
Если кто-то понес ущерб в результате загрязнения окружающей
среды, пусть обратится в суд и докажет обоснованность своих претензий.
Никаких особых законов или государственного контроля
для этого не требуется.

К вопросу о загрязнении: чьей собственностью являются вода
и воздух?

Я выступаю против любого превентивного государственного контроля.
Докажите, что вам действительно причинили вред, и тогда
конкретный виновник загрязнения среды предстанет перед судом.
Скажем, вы создали на своей территории антисанитарные условия,
и это не только отвратительно выглядит, но и создает реальную
угрозу здоровью, в том числе здоровью вашего соседа. Он
сможет привлечь вас к суду, если докажет, что источник опасности
— ваша собственность. Тогда он получит должное возмещение,
а вас обяжут все вычистить. Такие законы существуют, и регулируют
они отношения между собственниками. Более того, спокойное обсуждение проблемы загрязнения вообще невозможно, пока
затрагиваются групповые интересы! Для иных людей жалобы
на загрязнение окружающей среды — кусок хлеба. Я не верю,
что владельцы фабрик и другие капиталисты хотят загрязнять
воздух. Если — и в том случае, когда — вы сумеете доказать,
что они причиняют вред, действуйте, как полагается. Но не вынуждайте
их закрывать предприятия и лишать людей работы,
за что вы их же потом будете проклинать.

Правда ли, что некоторые источники загрязнения приносят
больший вред в помещении, чем на открытом воздухе (я имею
в виду лаки для волос или мастика для пола)?

Смотря какой дом. Не думаю, что вещи, которые вы назвали,
опасны. К слову, мой парикмахер вчера пожалел лака, и я из-за этого
чувствую себя некомфортно. Это вопрос личного выбора: люди
вольны пользоваться всем, что им нравится, пока не причиняют
ущерба другим. Никакой государственный плановик не имеет
права запрещать какие-либо товары ради блага потребителя.
Пусть потребитель решает сам.

Дайте прогноз: что станет с такими городами, как Лос-Анджелес,
в которых ситуация с загрязнением воздуха с годами
только ухудшается? И что нужно сделать?

В отличие от экологов, я могу говорить только о том, что знаю.
Сегодня ни у кого нет достаточных знаний о загрязнении окружающей
среды. Экологи сами заявляют, что у них нет доказательств.
Но если их нет, то на каком основании они требуют права
самовластно планировать нашу жизнь? Все, что я читала на эту
тему, слишком ненаучно — даже если написано учеными. Пока
никто не в состоянии определить степень опасности, связанной
с загрязнением, включая смог. Смог виден невооруженным глазом
и может доставлять неудобство. Некоторые жалуются, что он раздражает
глаза. Я восемь лет прожила в Лос-Анджелесе, и мне он
не повредил. Но, предположим, смог вредит людям с больными
легкими — это мы можем предполагать на сегодняшний день.
Что нужно сделать? Люди, которым смог вреден, должны переехать
в другой район, если это им посоветуют врачи или им самим
некомфортно тут жить. У нас большая свободная страна. Никто
не может приказать человеку жить в Лос-Анджелесе или Нью-Йорке.
Если какое-то место вредно для вашего здоровья, не нужно
там жить. Но не запрещайте это остальным.

Какая сила может воспрепятствовать загрязнению окружающей
среды в условиях капитализма?

Экологическое движение — политическое мошенничество.
В реаль ных случаях загрязнения окружающей среды превентивной
«силой» выступает общественное мнение. Суть его не сила,
а власть убеждения — люди протестуют и взыскивают ущерб через
суд. Если факт причинения физического вреда городу, его воздуху
или чьей-то собственности доказуем, можно подать иск в суд.
Промышленное предприятие не заинтересовано в загрязнении
окружающей среды, когда это возможно. Однако промышленность
не должна избегать загрязнения окружающей среды или спасать
вымирающие виды животных ценой массовой безработицы
и уничтожения отрасли. Экологическому движению не должно
сходить с рук все то, что оно творит, даже в обществе частичной
свободы, если, конечно, люди еще не сошли с ума.

Вы бы передали атомную энергетику в частные руки?

То, что атомную энергетику с самого начала развивало государство,
— это огромная ошибка. Поскольку по сути это государственная
собственность и патенты или права на нее принадлежат государству,
то конфликты следуют один за другим, и ничего с этим
не поделаешь, поскольку каждый новый шаг только ухудшает
дело. В итоге сегодня вообще нет средств контроля атомной энергетики.
И кому бы вы ее передали?

В полностью свободной экономике развитие любой отрасли
контролируют индивиды. С изобретением динамита или оружия
и пороха тоже возникла опасность для людей. Разница только
в масштабах. Никто не использовал динамит, чтобы взорвать весь
мир. А если какой-либо промышленник, производящий взрывчатые
вещества, располагал свой завод слишком близко к жилым
домам или школам и была возможность доказать, что производство
представляет угрозу для людей, то его можно по закону заставить перенести завод. И если бы было доказано, что ядерное
испытание опасно, то это испытание запретили бы или, вероятнее
всего, перенесли в другое место.

Я не специалист по ядерной физике, но не верю страшилкам
о радиоактивном заражении, потому что все они рассказываются
левацкими обожателями Советской России. Если бы мы получили
серьезные научные доказательства опасности, то могли бы и отнестись
к ней серьезно. Нам подсовывают пресс-релизы и толкования,
а не факты. Так что, решая, какая экономическая система лучше,
не стоит исходить из таких аспектов, как радиоактивное заражение.

Что касается частного производителя, над ним как раз есть сила,
которая его контролирует: ему запрещено взрывать своих соседей,
и он не может никого принуждать. Все, чем он располагает, — экономическая
власть. Власть производить товар, предлагать его людям,
у которых есть желание и деньги его купить. Если он будет
выпускать плохой товар, общественность проявит свою власть и откажется
иметь с ним дело, уйдет к его конкурентам, и он разори тся.
А если бы промышленник попытался применить силу против кого
бы то ни было, власти легко осадили бы его.

Но сегодня ядерное оружие в руках чиновников и правительства.
Два государства участвуют в гонке: одно совершенно безответственное
(Россия), другое частично ответственное (Соединенные Штаты), но на сегодняшний день склонное двигаться в сторону все
большей безответственности, т.е. к большей централизованности
и тоталитарности. Вы опасаетесь, что в руках частного предпринимателя
окажется атомная энергия, а то и ядерное оружие? Но почему
вас не страшат чиновники, облеченные всей полнотой власти
и вообще ни за что не отвечающие?

Единственная страховка от атомной войны — свобода. А именно
страна, в которой никто не может применять силу, а закон
запрещает людям к чему-либо принуждать своих сограждан. Тогда
никто не сможет сбросить на вас атомную бомбу и никакому
диктатору не удастся шпионить за вами и красть секреты, как это
происходит в действительности. Ни одно государство не может
представлять угрозу для свободной страны. Но, если страна не свободна,
возможно все что угодно. И ведь что-нибудь может произойти
по чистой случайности, поскольку у чиновников есть власть,
но никакой ответственности и их никто не контролирует. Так
что не стоит волноваться, если атомная энергия попадет в руки
каких-нибудь частных капиталистов через пару сотен лет.

Должно ли государство устанавливать строительные нормы
и правила?

Введением этих норм государство никого не защищает. Оно регулирует,
т. е. диктует определенные правила или решения людям,
занятым в строительной отрасли. Государство навязывает свое
представление о том, что такое правильное здание: таким образом,
это недопустимое вмешательство властей. Но разве государственные
инспекторы не защищают нас от ошибок в строительстве
и от обрушения зданий?

Вот ответ на этот вопрос: а) эта «защита» не предохраняет
ни от чего, и на сегодняшний день среди наших зданий столько же
опасных, сколько их было бы и без официальных строительных норм;
и б) в свободном обществе жильцов защищают законы против мошенничества.
Не следует принуждать застройщиков подчиняться
произвольным, нередко противоречивым правилам. Но, если застройщик
сдаст в аренду дом, жить в котором опасно, и жильцы его
пострадают, последуют самые жесткие меры. Наниматели вправе
засудить владельца до полного разорения — за то, что объявил опасный
дом безопасным. Разумеется, потребуются объективные доказательства,
что землевладелец или застройщик допустил небрежность.
Он не должен платить за неумение предотвратить то, чего
не может предотвратить никто. В свободном обществе личный интерес
застройщика удержал бы его от таких поступков, как возведение
рассыпающихся домов. Не потребовалось бы и случаев обрушения
домов, чтобы удержать застройщиков от ошибочной практики
в строительстве. Законов против мошенничества достаточно, чтобы
защитить людей от немногочисленных нечестных строителей. А честных
строителей следует оставить в покое.

Должно ли государство лицензировать деятельность терапевтов
и зубных врачей?

У государства нет никакого права выносить решение о профессиональном
соответствии специалистов. Что в таком случае защитит
нас от шарлатанов в свободном обществе? Свободное решение
индивидов, а также профессиональные организации и публикации,
информирующие о профессионализме практикующих врачей.
Лицензии государственного образца и дипломы медицинских
учебных заведений не защищают от шарлатанов. Мы все равно
руководствуемся собственным суждением при выборе врача,
т. е. делаем то же, что будем делать в свободном обществе. Государственное
лицензирование не защищает нас ни от чего, но с его
помощью можно не допускать достойных людей в профессию,
подконтрольную государству.

Должно ли государство сделать прививки обязательными
или вводить карантин для больных заразными заболеваниями?

Требовать от людей, чтобы они прививались от болезней, — безусловно,
вне компетенции государства. Если медицина доказала
целесообразность той или иной прививки, желающие могут ее
сделать. Если же кто-то не согласен и не хочет прививаться, это
опасно только для него, поскольку все остальные будут привиты.
Никто не имеет права принуждать человека делать что-либо, даже
если это в его же интересах, вопреки его желанию.

Однако если кто-то страдает заразным заболеванием, от которого
не существует вакцины, то государство имеет право подвергнуть
его карантину. Суть в том, чтобы помешать больным людям распространять
заболевание. В данном случае имеет место очевидная
угроза здоровью людей. Во всех случаях официальной защиты граждан
от физического ущерба власти не могут действовать законным
порядком, пока отсутствует объективное доказательство реального
вреда. Изоляция больных людей — не попрание их прав. Это мера,
не позволяющая им причинить вред окружающим.