В сборник рассказов королевы детектива Агаты Кристи вошли ее притчи, практически не известные читателям. «Звезда над Вифлиемом» знакомит с неожиданной гранью творчества писательницы — ее апокрифами к библейским сюжетам. Почему Кристи на склоне лет обратилась к религиозной тематике, станет понятнее после знакомства с книгой.

Теплоходик

The Water Bus

Людей миссис Харгривз не любила.

Хотя пыталась себя заставить. Женщина-то она была высоких принципов, к тому же верующая, и прекрасно знала, что ближнего следует любить. Только давалось ей это нелегко, а порой бывало и вовсе невмоготу.

Единственное, что хоть как-то получалось, — совершать, как говорится, необходимые телодвижения. Она поддерживала всякие достойные благотворительные акции, причём выписывала чеки, даже превышавшие сумму, которую она — положа руку на сердце — могла себе позволить. Она учреждала многочисленные комитеты и посещала собрания борцов с несправедливостью. Такие мероприятия требовали от неё особенно много сил, поскольку означали опасную близость человеческих тел, каковые она, разумеется, терпеть не могла. И с удовольствием поэтому подчинялась воззваниям, развешанным в общественном транспорте: «Избегайте передвижения в час пик». Поезд или автобус, а в них потная вонючая человеческая толпа — да это же воистину ад кромешный!

Зато если на её глазах на улице падал ребёнок, она его непременно поднимала и утешала тут же купленной конфеткой или игрушкой. И регулярно посылала книги и цветы страждущим в городскую больницу.

Самые же крупные пожертвования уходили с её счёта монахиням в Африку, поскольку они сами и те, кому они беззаветно служили, находились так далеко от миссис Харгривз, что войти с ними в прямой контакт ей никак не грозило. К тому же она восхищалась монахинями, которым, как видно, действительно нравился их труд. Она им завидовала и искренне желала походить на них хоть чуть-чуть. Она хотела быть доброй, справедливой и щедрой к людям, но при одном условии: не видеть их, не слышать, а главное — до них не дотрагиваться.

Однако она прекрасно знала, что так не бывает. Миссис Харгривз не любила людей и, похоже, ничего не могла с этим поделать.

Сын и дочь миссис Харгривз, немолодой вдовы, давно выросли, обзавелись семьями и жили далеко, а сама она, располагая достаточными средствами, проживала в Лондоне.

Однажды утром она стояла на кухне, возле своей приходящей служанки. А та сидела, всхлипывала и утирала глаза.

— Надо же! Ничего не сказать! Родной-то матери! Сама пошла в это ужасное место, откуда только узнала о нём, ума не приложу, и эта жуткая баба сотворила своё чёрное дело, и пошло-поехало — заражение крови или ещё чего, и девочку отвезли в больницу. И вот она теперь лежит там и умирает. И не говорит — от кого! Даже сейчас не говорит. Такой вот ужас с моей родной доченькой! А ведь какая куколка была — загляденье! Кудряшечки какие! А уж как я её наряжала, как баловала. Все кругом любовались…

Она всхлипнула и громко высморкалась.

Миссис Харгривз стояла рядом. Она и рада была бы утешить служанку, да не умела, потому что от роду не ведала, что такое сочувствие.

Издав некий якобы утешительный звук, она выдавила, что ей, право же, очень жаль, и не может ли она чем-нибудь помочь?

— …конечно, недоглядела… надо было дома по вечерам сидеть… разнюхать, с кем она дружбу водит… но дети-то нынешние не очень любят, ежели в их дела нос суёшь… Да и мне, чего уж греха таить, всё хотелось заработать побольше. Не для себя старалась-то — мечтала ей граммофончик купить, она ведь у меня такая до музыки охочая… Или ещё чего купить, в дом. Я ж не из тех, кто на себя деньги тратит…

Она на миг смолкла, чтобы ещё раз хорошенько высморкаться.

— Так я могу вам чем-нибудь помочь? — повторила миссис Харгривз. — Может, перевести её в отдельную палату? — спросила она с надеждой.

Но миссис Чабб эта идея по душе не пришлась.

— Вы очень добры, мадам, но за ней и в общей палате хорошо ухаживают. Да и с людьми веселее. Не захочет она одна в четырёх стенах томиться. А в общей палате вечно что-нибудь да происходит.

Ещё бы! Миссис Харгривз представила себе эту обстановочку с предельной ясностью. Куча женщин — кто сидит на постели, кто лежит пластом; от старух кисло воняет болезнью и старостью. И весь этот дух бедности и хвори мешается с холодным, безразличным запахом больничных антисептиков. Медсёстры носятся взад-вперёд, кто с подносами, кто с тележками, кто с хирургическим инструментом, кто с обедами или агрегатами для мытья лежачих больных. А перед самым концом кровать закрывают ширмами… Вся эта картина заставила её содрогнуться, но она отдавала себе отчёт, что дочери миссис Чабб и вправду лучше лежать в общей палате, нежели в одиночку: её там и отвлекут, и успокоят. Она ведь любит людей.

Миссис Харгривз стояла рядом с рыдающей матерью и сожалела, что Бог не наделил её нужным даром. Ах, если б она умела обнять страдалицу за плечи и сказать при этом какую-нибудь банальность вроде: «Ну, будет, ну, милая, не надо так убиваться…» Причём сказать это искренне. Без искренности общепринятые телодвижения толку не дадут. Поступки без чувств бесполезны. Потому как польза состоит именно в чувствах.

Внезапно миссис Чабб высморкалась, точно иерихонская труба, — явно напоследок — выпрямилась и просветлела лицом.

— Ну вот, мне уже лучше.

Поправив на плечах платок, она взглянула на миссис Харгривз с неожиданной бодростью.

— Как поревёшь, так сразу полегчает, верно?

Миссис Харгривз не ревела никогда в жизни. Она проживала свои горести внутри, а не на людях. И она не нашлась, что ответить.

— И поговорить тоже помогает, — продолжала миссис Чабб. — Но мне, пожалуй, пора мыть посуду. Кстати, у нас на исходе чай и сливочное масло, так что мне сегодня ещё и в магазин надо сбегать.

Миссис Харгривз поспешно сказала, что сама со всем справится: и посуду вымоет, и в магазин сходит, а вот — деньги на такси, и пускай миссис Чабб едет домой.

На что миссис Чабб возразила, что брать такси не имеет смысла, когда автобус номер два ходит как часы. Поэтому миссис Харгривз просто дала ей эти два фунта и предложила купить что-нибудь дочери в больницу. Служанка поблагодарила и тут же исчезла.

Миссис Харгривз подошла к раковине с грязной посудой и в который раз в жизни поняла, что поступила неправильно. Для миссис Чабб было бы куда полезнее посуетиться возле раковины, выдавая время от времени очередную порцию макабрической информации, а потом она бы отправилась в магазин, встретила там себе подобных, поболтала всласть, причём у них тоже оказались бы родственники в больнице и, соответственно, уйма ужасных историй. Так, незаметно и с приятностью, и дотянула бы до часа больничных посещений.

— Ну почему я всё и всегда делаю не так? — сокрушалась миссис Харгривз, ловко расправляясь с грязной посудой. Впрочем, ответ напрашивался сам собой:

— Потому что я не люблю людей.

Убрав вымытую и вытертую посуду, миссис Харгривз взяла сумку и отправилась по магазинам. Была пятница, и у прилавков толпился народ. В мясном отделе просто-таки не протиснуться. Женщины напирали на миссис Харгривз со всех сторон, толкались, пихались локтями, проталкивали вперёд свои корзинки и сумки, не подпуская её к прилавку. Миссис Харгривз в таких случаях всегда уступала натиску.

— Простите, но я стояла перед вами. — Впереди выросла высокая тощая тётка с кожей оливкового цвета. Обе знали, что она лжёт, но миссис Харгривз покорно сделала шаг назад. Увы, всё оказалось не так просто. У неё тут же появилась защитница, этакая доброхотка, в груди которой полыхала страсть к социальной справедливости.

— Что это ты ей позволяешь, дорогуша? — взбунтовалась она, всем своим весом налегая на плечо миссис Харгривз и дыша ей в лицо мятной жвачкой.

— Ты же давно стояла. Я-то сразу за ней вошла, след в след, и сразу тебя приметила. Давай, не робей. — Она ткнула миссис Харгривз под ребра. — Борись за свои права.

— В сущности, это не важно, — промямлила миссис Харгривз. — Я не тороплюсь.

Этой репликой она, похоже, никого не обрадовала.

Тощая тётка, та самая, что пролезла без очереди и общалась теперь с продавцом на тему полутора фунтов мяса для жаркого, обернулась и вступила в битву слегка хнычущим голосом с иностранным акцентом:

— Считаете, что стояли впереди? Так почему не сказали сразу? Нечего тут нос задирать и говорить «я не тороплюсь». — Она умудрилась даже воспроизвести интонацию миссис Харгривз. — А мне-то каково это слушать? Я в своём праве и в своей очереди.

— Ну ещё бы! — язвительно сказала защитница миссис Харгривз. — А то мы не знаем, кто в каком праве!

Она обвела взглядом толпу, и её тут же поддержал целый хор. Похоже, проныру тут знали хорошо.

— Уж нам-то её повадки известны, — мрачно сказала ещё одна поборница справедливости.

— Вот ваш кусочек, ровнехонько фунт с половиной, — продавец придвинул проныре свёрток. — Кто следующий?

Миссис Харгривз быстро купила всё, что надо, и выбралась на улицу. Как же ужасны, ужасны люди!

Дальше она направилась в овощной, за лимонами и салатом. Здешняя продавщица, как всегда, по-домашнему квохтала с покупателями.

— Ну что, золотые мои, чем вам сегодня угодить?

Потом она набрала кассовый номер очередного завсегдатая, приговаривая: «Так-так-так, вот ты где, лапуля», и сунула огромный пакет в руки пожилого джентльмена, смотревшего на неё с отвращением и тревогой.

— Вечно она меня так называет, — пожаловался он миссис Харгривз, когда продавщица ушла за её лимонами. — То «лапуля», то «золотце», то «любовь моя», а я даже имени её не знаю.

— Это, видно, мода такая, — заметила миссис Харгривз и слегка воспрянула духом: она не одинока в своих страданиях. Старик, недоумённо пожав плечами, отправился восвояси.

Сумка её к этому времени изрядно потяжелела, и миссис Харгривз решила добраться до дому на автобусе. Когда он подъехал, на остановке уже скопились люди. Недовольная кондукторша покрикивала с площадки:

— Ну-ка поторапливайтесь! Быстрее! Мы не можем стоять тут целый день! — Кондукторша буквально втянула в салон пожилую артритную даму, да так энергично, что та летела по проходу, пока её кто-то не поймал и не усадил. А миссис Харгривз кондукторша схватила за локоть — пребольно, железной хваткой.

— Наверху мест нет, только внутри. — Кондукторша со всей силы дернула звонок, автобус рванул с места, и миссис Харгривз приземлилась на необъятных размеров тётку, занимавшую — не по своей вине — добрых три четверти рассчитанного на двоих сиденья.

— Простите, ради Бога! — Миссис Харгривз ойкнула.

— Садитесь, на такую малышку места хватит, — сердечно пригласила толстуха, безуспешно пытаясь сдвинуться хоть чуть-чуть. — Ох уж эти девчонки-кондукторши, вечно свой норов показывают. Чёрные мужчины-кондукторы куда лучше: вежливые, внимательные, не пихаются. И залезть помогут, и вылезти.

Она дышала прямо в рот миссис Харгривз, источая добродушие и запах лука.
Кондукторша как раз подошла к ним, собирая с вошедших плату за проезд.

— В ваших замечаниях не нуждаемся, премного благодарны, — процедила она. — Мое дело напоминать, что мы тут не отдыхаем, а ходим по расписанию.

— Ага, потому на предыдущей остановке и простояли у обочины неизвестно сколько, — усмехнулась толстуха. — Дай-ка мне билет за четыре пенса.

Домой миссис Харгривз добралась, измученная людской злобой и любовью. К тому же очень болел локоть. Зато в квартире царили мир и покой, и она с облегчением опустилась в кресло.

Однако почти сразу заявился коммунальный служащий — мыть окна. И совершенно доконал её рассказом о страшной язве желудка, которая открылась намедни у его тёщи.

Миссис Харгривз схватила сумочку и выскочила на улицу. Господи, где бы найти необитаемый остров? Поскольку мечта эта в ближайшем будущем была явно несбыточна (и, скорее всего, предполагала посещение турагентства, получение паспорта и визы, поход в поликлинику за прививками и множество иных контактов с людьми), она просто направилась к реке.

«Покатаюсь на теплоходике», — подумала она с надеждой.

Ходят же они, в самом деле… Она об этом читала. И причал тут есть, неподалёку, на набережной — она как-то видела, что по лестнице поднимались пассажиры. Только бы на теплоходике не оказалось такой страшной людской толпы, как везде…

Ей повезло, народа на борту почти не было. Миссис Харгривз купила билет до Гринвича. Середина буднего дня, погода не лучшая, ветер откровенно холодный — короче, попутчиков у неё набралось немного, да и те, верно, плыли по делам, а не для удовольствия.

На корме шумели ребятишки, за которыми приглядывала усталая гувернантка; здесь же расположилась пара старичков без определённых примет и старуха, облачённая в чёрные шуршащие одежды. На носу же сидел только один человек, и миссис Харгривз направилась туда — подальше от детского шума.

Теплоход отвалил от причала и вырулил на середину Темзы. До чего же тихо и мирно на воде! Впервые за этот день миссис Харгривз вдруг успокоилась, даже благодать какая-то снизошла на неё. Она сбежала от… от чего же? Да от всего! Именно так, от всего, хотя от чего конкретно, она не знала…

Она благодарно огляделась. Благословенная, благословенная гладь! Такая… целительная… Вверх и вниз по течению сновали суда, но ни им до неё, ни ей до них не было никакого дела. И люди на суше тоже занимались своими делами. Вот и пускай! Пускай живут в своё удовольствие. А она проплывёт мимо на теплоходике, который уносит её вниз по реке — к морю.

По пути случались остановки: пассажиры входили, выходили… И теплоход продолжал свой путь. Возле Тауэра сошли на берег шумные ребятишки. Миссис Харгривз мысленно пожелала им интересной экскурсии по историческим достопримечательностям Лондона.

И вот теплоходик уже миновал доки. Счастье и покой, объявшие душу миссис Харгривз, всё ширились, всё крепчали. Восемь-девять чеовек, оставшиеся на борту, скопились в основном на корме — видимо, укрывались от ветра. На носу вместе с миссис Харгривз по-прежнему находился тот единственный пассажир, и впервые за время пути она присмотрелась к нему повнимательнее. Пожалуй, выходец откуда-то с востока. Одет её спутник был в длинный плащ или, скорее, шерстяную накидку с капюшоном. Может, араб? Или бербер? Но явно не индиец.

Из какого же удивительного материала соткана его накидка! И скроена славно — из цельного куска. И такая красивая. Миссис Харгривз безотчётно протянула руку, дотронулась…
Впоследствии она так и не смогла точно описать, что именно почувствовала она, коснувшись накидки незнакомца. Трудно описать… нет, просто невозможно… Словно встряхиваешь детский калейдоскоп: стеклышки те же, но раз легли иначе — и узор внезапно становится совершенно другим…

Садясь на теплоходик, она мечтала спастись от себя, от этого жуткого утра, сменить узор собственной жизни. И спасение пришло — только совсем неожиданное. Она по-прежнему оставалась самой собой, и жизненный узор её, если перебрать по частям, был прежним, знакомым. Но всё же — иным. Потому что в ней самой что-то изменилось.

Она снова стояла возле бедняжки миссис Чабб, снова слушала ту же историю. Но даже история на этот раз звучала иначе. И не в том дело, какие слова произносила миссис Чабб, а в том, как отзывались они в душе миссис Харгривз, в том, что она чувствовала. Она сочувствовала своей служанке и знала, как гложет её вина. Потому что втайне миссис Чабб винила во всем себя, хоть и твердила как заклинание, что всю жизнь трудилась для своей девочки, для своей хорошенькой малышки, и наряжала её, и сладостями пичкала, и покупала всё, что та ни попросит. Случалось, конечно, недоследить, ведь приходилось работать. Но для неё же! Вот, граммофон ей хотела купить. В душе-то миссис Чабб прекрасно знала, что копит деньги не на какой-то граммофон, а на стиральную машину, чтоб точь-в-точь как у соседки, миссис Петерс. Миссис Чабб снедало бешеное желание обустроить свой дом не хуже, чем у других. Да, верно, её Эди ни в чём отказа не знала, но занимала ли она мысли матери? Приходило ли миссис Чабб в голову разобраться, что за парни увиваются вокруг её ненаглядной доченьки? Пригласить в гости её друзей? Подумать о характере Эди, о её жизни, о будущем? Всерьёз задаться вопросом: в кого же выросла её дочь? Ведь, в конечном итоге, дочь и есть главное дело и достижение её жизни. И подходить к этому надо вдумчиво, не наобум, не на авось. Одной доброй воли тут недостаточно, нужен разум.

Рука миссис Харгривз самым естественным образом легла на плечо миссис Чабб. «Бедняжка ты, бедняжка, — подумала она с нежностью. — Не так уж плохи ваши дела. И дочка твоя, уж конечно, не умирает». Миссис Чабб явно преувеличивала опасность, нагнетала страсти, потому что жизнь представлялась ей исключительно в мелодраматических тонах. И миссис Харгривз понимала: это её способ выжить. Так жизнь становится менее тусклой, и одолеть её легче…

В памяти всплыли другие лица: женщины, которые так яростно и смачно бранились у мясного прилавка. Вот уж забавные типажи! Особенно та, краснолицая, поборница справедливости. И, по всему видно, большая любительница повздорить. Миссис Харгривз вдруг вспомнила, как зеленщица назвала её «дорогушей» и как сильно ей это не понравилось. А собственно почему? Вполне мило было сказано, без всякой издёвки… Ну а стервозная кондукторша? Что двигало ею? Миссис Харгривз искала ответа, объяснения… Найдено! Девушка накануне поссорилась со своим ухажёром. И ненавидела в то утро весь белый свет, всю свою блёклую монотонную жизнь, и жаждала отыграться на всех подряд. Да-да, так бывает, когда жизнь идёт наперекосяк.
Калейдоскоп встряхнулся, картинка поменялась… И миссис Харгривз больше не смотрела извне — она стала частью нового узора.

Теплоход загудел. Она вздрогнула, очнулась, открыла глаза. Гринвич.

Обратно она ехала поездом. Почти пустым, поскольку в середине дня путешествовать особенно некому.

Но будь он полным, миссис Харгривз не имела бы ничего против.

Потому что она, пусть ненадолго, воссоединилась с себе подобными. Она любила людей. Почти любила.

Разумеется, долго это не продлится. И она об этом прекрасно знала. Не может характер измениться враз — и навеки. Но она была благодарна, глубоко, смиренно, осознанно благодарна за то, что на неё снизошло.

Она совершенно ясно поняла: ей довелось соприкоснуться с чудом. Она познала тепло и счастье, причём не извне, не умозрительно, а всем нутром. Она почувствовала.

А вдруг?.. Вдруг, точно зная теперь, к чему стоит стремиться, она сумеет найти дорогу?

Вспомнилась накидка незнакомца — вся цельная, без единого шва. А вот лица этого человека она разглядеть не успела. Но, пожалуй, она знает, кто это был…

И тепло, и смутный образ постепенно растворялись, таяли. Но их не забыть, никогда не забыть.

— Спасибо, — повторяло её благодарное сердце.

Она говорила вслух в пустом вагоне.

Помощник капитана недоумённо смотрел на билеты, сданные пассажирами при выходе.

— А где ещё один?

— Ты о чём? — Капитан уже сходил по трапу, намереваясь пообедать в Гринвиче.

— Кто-то остался на борту. Пассажиров было восемь, я сам пересчитывал. А билетов семь.

— Да никого тут нету. Хочешь — проверь. Кто-то сошёл, а ты и не заметил. Или по воде ушёл, аки посуху!

И капитан раскатисто хохотнул, радуясь собственной шутке.