-
Саймон Кричли. Боуи / Пер. с англ. Т. Луконина. — М.: Ад Маргинем Пресс, 2017. — 88 с.
У каждого поклонника Дэвида Боуи есть своя история о том, как он или она встретились с его музыкой. Всегда есть поворотный момент. Та самая песня. Иногда любовь возникала с первого звука, иногда после нескольких встреч. Но это была любовь, а с этим ничего нельзя поделать.
Английский философ Саймон Кричли заявляет, что начало своей жизни он отсчитывает с того момента, когда впервые послушал Suffragette City на пластинке, купленной его мамой. Дэвид Боуи стал его спутником «в горе и в радости», хотя в жизни они никогда не встречались. В любви к музыканту есть что-то от рыцарского культа Прекрасной Дамы, с той разницей, что серенады здесь исполняет объект чувства.
Признание в любви не может быть публичным; любовная речь одинока и разбита на фрагменты. Такое нелинейное, сбивчивое откровение нам и представляет Саймон Кричли. Его книга в самом деле очень личная: она рассказывает не столько о Боуи, сколько о самом Саймоне. Потому что отношения с этой музыкой сделали его тем, кто он есть — в том числе философом. Книга демонстрирует нам, что Боуи как медийный феномен с его сценическими перевоплощениями провоцирует на размышления об идентичности, а очевидный разрыв между созданным образом и личностью хорошо описывается с помощью ницшеанской «иллюзии задних миров».
Орудие философа — слово. Кричли разбирает тексты песен Боуи разных лет, особое внимание уделяя слову «ничто», и пересказывает их постапокалиптические сюжеты. Этот пристрастный анализ вряд ли можно принимать всерьез. Скорее, это рассуждения на тему «что я слышу, когда слушаю эти песни». И по-своему это честный прием, потому что речь идет о субъективном опыте переживания музыки. Но при этом Кричли прячет свою искренность и, скажем, простодушие (без него какая любовь?) за безапелляционным тоном. «Боуи поет», «Боуи имеет в виду», — строго пишет Саймон Кричли, как будто перед нами учебник литературы для восьмого класса. Как и все влюбленные, Кричли пытается рационализировать свои чувства. В конце одной из глав он говорит:
Где-то через год я поступил в университет, и все изменилось. Я научился притворяться, что люблю Боуи не так сильно, как на самом деле.
Так и на протяжении всей книги он старается убедить нас — и себя, наверное, — что он взрослый и серьезный человек. Он профессор философии, он написал несколько книг и ведет колонку в The New York Times, он оппонирует Жижеку… Как-то не вяжется все это с любовью к инопланетянину в лосинах. Проклятое «слишком человеческое» снова побеждает.
Боуи дает нам правду искусства, настроенческую правду, слышимую, ощутимую, воплощенную правду. Которую слышит все тело и которая во всем теле слышна. Звучание, тон поющего голоса и музыки задает тонус мускулатуре. Музыкальное напряжение становится напряжением мышечным, поднимается и падает с нарастающим биением волн наслаждения.
Откровения тяжело даются не только тому, кто исповедуется, но и тому, кто исповедь выслушивает. Без определенного отношения к предмету читать эту книгу вряд ли будет интересно, но если вы сами так же влюблены в Боуи, приготовьтесь к испытанию. Отчаянные попытки Кричли быть благоразумным порой выливаются в слишком уж снисходительные фразы вроде:
Очень ретроспективный и немного клаустрофобный «Hours…» (1999), который разрекламировали как своеобразный синтез всех периодов творчества Боуи с возвращением к каждому ключевому эпизоду (на деле этого там нет), стал для меня разочарованием, но Survive и Thursday’s Child и правда чудесные песни.
Однако есть в книге абзац, который сегодня звучит слишком бессердечно.
Я ходил посмотреть на него в июле 1983-го на сцене Нэшнл Боул в Милтон-Кинсе, когда с ним играли Карлос Аломар и Эрл Слик. Билеты стоили целое состояние. На концерте мне было невыносимо скучно. Помню, я досадовал, что потерял очки и не могу почитать «Бытие и время» Хайдеггера, которое я взял с собой. Вот, пожалуй, и все.
Да, пожалуй, все — книгу можно закрывать и больше никогда и ни в чем не соглашаться с английским философом Саймоном Кричли. «Бытие и время» никто не отменял, в конце концов. Но наше несогласие будет расти из сердца, а не из разума. Потому что мы уже никогда не попадем на концерт Дэвида Боуи, мы никогда не сможем просто столкнуться с ним на улице. У нас остались песни, фильмы, записи интервью. Даже эту самую книгу мы взяли в руки от горя, в надежде утолить печаль потери. И, несмотря ни на что, она со своей задачей справляется.
Можно спорить о том, что первично, тексты или музыка, однако обращение к текстам песен приводит к тому, что мы начинает слушать их заново. Мы снова испытываем то телесное волнение, о котором пишет Кричли, вызванное музыкой, и вспоминаем, что живы. А раз так, то мы можем продолжать любить — и Боуи, и книги, и друг друга.