О чем говорят социологические опросы? Некоторые итоги

Статья из книги Виктора Шнирельмана «Порог толерантности: Идеология и практика нового расизма»

О книге Виктора Шнирельмана «Порог толерантности: Идеология и практика нового расизма»

Итак, проведенные в России в течение последних пятнадцати—двадцати лет многочисленные социологические опросы позволяют выявить устойчивые долговременные тенденции, которые развивались параллельно и хорошо коррелировались друг с другом. Это — рост, во-первых, ксенофобии, во-вторых, русского этнического самосознания и державности, в-третьих, антизападнических настроений, в-четвертых, привлекательности лозунга «Россия для русских» и стремления обеспечить русских какими-то особыми социальными и политическими правами. Параллельно падала ценность советских установок на интернационализм и «дружбу народов», а полиэтничность России стала постепенно рассматриваться в негативном, а не в позитивном свете. Если все это происходило в 1990-х гг. в контексте «дикого капитализма» и «первоначального накопления капитала» в условиях перехода к рыночной экономике, то в 2000-х гг. — в обстановке укрепления государственности и властной вертикали, стремления власти навязать обществу идею «особого пути» и «суверенной демократии» и решительного сдвига к узкоспециализированной моноотраслевой экономической модели, основанной на эксплуатации сырьевых ресурсов, находящейся в значительной мере под контролем государства.

Стремление к «особости» и резкое ограничение личной предпринимательской инициативы в условиях всевластия чиновников неминуемо должны были привести к обеднению репертуара моделей индивидуального поведения и сменить курс общественного развития — с поликультурного на монокультурный. Общество это быстро почувствовало, что и стало одной из причин разочарования в ценности полиэтничности, и в первой половине 2000-х гг. у многих росло убеждение в том, что она приносит Российскому государству больше вреда, чем пользы. К тому же результату вела возросшая конкуренция со стороны представителей «этнических меньшинств», которые оказались менее зависимыми от государства и более склонными к самостоятельной предпринимательской деятельности, чем многие русские, привыкшие к строгим иерархическим и патерналистским отношениям на крупных предприятиях военно-промышленного комплекса. Некоторые из представителей «этнических меньшинств» стали успешными бизнесменами, а большинство других, стремясь выжить в рыночных условиях, просто брались за любую работу, казавшуюся «непрестижной» или «грязной» местному населению. Уже самим этим они нарушали неписаные правила, что в глазах местных обитателей выглядело «неуважением культурных норм» и покушением на «традицию».

По сути, сам по себе переход к рыночной экономике от патерналистских условий «развитого социализма» был раздражающим нарушением «традиций» и «норм». Поэтому любой успешно действующий в этой сфере моментально оказывался таким «нарушителем», и это часто воспринималось как вызов местному населению. Но так как в России доминировала русская культура, то и нарушение культурных норм оказывалось нарушением русских (!) культурных норм, хотя в отдельных республиках это могло выглядеть как нарушение местных обычаев. Разумеется, и представители местного населения участвовали в бизнесе и предпринимательстве, однако они были «своими», и им это по большей части прощалось. Но то, что прощалось «своим», было непозволительным для «чужаков». Сказывалось традиционное отношение к территории, земле, ресурсам, власти на этой земле как «этническому наследию», по праву принадлежащему «титульному этносу», или доминирующему большинству. Поэтому сколько бы отдельные политики или политиканствующие интеллектуалы ни рассуждали об империи, за годы советского этнофедерализма в головах у людей сложились установки, тесно связанные с этнонационалистическим видением реальности. Большинство людей убеждены в справедливости принципа, наделяющего «титульный народ» преимущественными социальными и политическими правами. Отсюда и стремление немалого числа русских получить официальный статус «государствообразующего народа», что могло бы стать для них гарантом защиты их прав на труд, образование, лечение, жилище и пр. в условиях «наплыва чужаков», якобы создающих им конкуренцию.

Такие сдвиги в сознании стали происходить начиная с середины 1990-х гг. Уже в 1995 г. трое из четырех респондентов подчеркивали, что русские несут основное бремя ответственности за страну, а потому должны иметь больше прав, чем все другие. К этому времени «интернационализм» и «защита прав меньшинств» уже мало у кого вызывали отклик. Во второй половине 1990-х гг. число сторонников «особого русского пути» и особой ответственности русских за страну увеличилось почти вдвое. Показательно, что это соответствовало происходившему тогда быстрому сдвигу от советской к российской идентичности. А за десять лет с 1995 по 2005 г. число сторонников лозунгов интернационализма уменьшилось почти вдвое. Напротив, число тех, кто хотел обеспечить русских дополнительными правами и видеть Россию «государством русских», за тот же период удвоилось. И в середине 2000-х гг. уже каждый второй респондент выступал за придание русским статуса «государствообразующего народа».

Одновременно все больше людей стали настаивать на профессиональных ограничениях для «приезжих», и особенно на недопущении их к власти. Эти настроения были поддержаны властью осенью 2006 г., что и привело к введению ограничений для торговли «иностранцев» на рынках. При этом энтузиазм по поводу «изгнания чужаков» основывался на иррациональных представлениях об «очищении» местной культурной среды. Показательно, что за депортацию «чужаков» стояли даже те люди, которые подчеркивали свое доброжелательное отношение к «этническим меньшинствам». Похоже, здесь проявлялись установки, типичные для «культурного расизма»: люди не имели ничего против «других», но предпочитали, чтобы те оставались жить «у себя дома».

Другими факторами, действовавшими в том же направлении, были травма от распада Советского Союза по границам былых этнонациональных республик, активизация этнополитических движений, рост этнократии в ряде республик внутри России и дискриминация русского населения в некоторых новых постсоветских государствах и даже некоторых республиках внутри России. Это показало русским ценность этничности, и началась быстрая этнизация русского массива. В советский период русские, будучи доминирующим населением, не слишком задумывались о своей этнической принадлежности, что вообще характерно для доминирующего населения. Однако к середине 1990-х гг. в этой сфере произошли изменения, и немало русских внезапно почувствовали себя «меньшинством», что и повлекло за собой их быструю «этнизацию». Во второй половине 1990-х и в 2000-х гг. этническая идентичность представлялась значительному большинству россиян важнее гражданской. Но в Москве, где сложился беспрецедентный разрыв между богатством и бедностью, склонность к этнической идентичности проявлялась более всего именно у русских.

При этом у русских сложилась устойчивая вера в то, что «чужаки» захватили слишком много власти в стране. И в течение последних лет русские постоянно сетуют на свою «дискриминацию». По-видимому, это отражает осознаваемый на интуитивном уровне дефицит демократии в стране. Такая обида имеет проективный характер и переносится на «инородцев».

Особое место в этих условиях занимает средний класс. Если в начале 1990-х гг. в России классовой структуры еще не сложилось и интеллектуальная элита, претендовавшая на место среднего класса, исповедовала советские идеалы интернационализма и «дружбы народов», то спустя десять—пятнадцать лет ситуация коренным образом изменилась. Теперь не только новый средний класс, сложившийся в рыночных условиях, придерживался совершенно иных установок, но и влившаяся в него старая интеллектуальная элита сменила свои прежние взгляды. Эти взгляды формировались под сильным влиянием социодарвинизма, что и определяло отношение к «чужакам» как к нежелательным конкурентам, способным претендовать на столь же привлекательные, как и ограниченные ресурсы. «Первоначальное накопление капитала» закончилось, и люди, добившиеся успеха, не хотят нового передела собственности. Вот почему теперь «стабильность» и «безопасность» регулярно занимают первые места в рейтинге ценностей. Этому и служит биологизация социальных отношений, объясняющая индивидуальные способности и успех «генетическим наследием». Поэтому-то сегодня именно состоятельное население в гораздо большей степени, чем бедное и маргинализованное, склонно поддерживать идеи предоставления русским привилегированного положения и защиты прав «коренных» жителей. Вот почему сегодня ксенофобия более всего присуща среднему классу, и почти каждый второй респондент хочет, чтобы власть отдавала предпочтение «коренным» перед приезжими.

Особенно болезненно постсоветские трансформации сказались на молодежи, которая быстро утратила советские моральные ориентиры и была вынуждена выживать самостоятельно в жестких условиях «дикого капитализма». Остро нуждаясь в поддержке, она искала помощи у сильного государства, способного защитить ее от конкуренции со стороны «чужаков». Поэтому для русской молодежи соблазнительным оказался лозунг «Россия для русских». Если сегодня в целом его поддерживает каждый седьмой респондент, то среди молодежи — каждый третий-четвертый. Для части молодежи, как и для определенной части российского общества, оказывается притягательным образ авторитарного государства. В 2000-х гг. социологи отмечали склонность респондентов к державности, поддержке жесткого государственного регулирования в сфере экономики, законности и порядка и приоритету интересов общества над интересами личности. Ценности демократии казались респондентам менее важными. Такие склонности приобретали и крайние формы. Так, в первой половине 2000-х гг. был отмечен рост интереса определенных кругов общества к фашизму. Хотя такие настроения разделялись меньшинством, показательно, что за пять лет их привлекательность выросла вдвое. Причем это находило отклик в особенности у студенческой молодежи.

Правда, сокращение демократии, в особенности что касается жесткой избирательной системы, введенной в течение последнего десятилетия, уже вызывает недовольство у россиян. Эти настроения используются радикалами, всячески доказывающими «нерусскую» сущность современной российской власти.

Помимо указанных факторов, повлиявших на вспышку ксенофобии, нельзя забывать и политиков, прибегавших к ней как к испытанному политическому ресурсу, способному обеспечить быструю социальную мобилизацию и поддержку во время избирательных кампаний или для проведения того или иного курса. В этом отношении огромную роль играет образ врага, причем, как правило, такой образ распадается на два — врага внутреннего и внешнего, и оба они служат прежде всего внутриполитическим целям. Выше мы уже видели, что если в ранние советские десятилетия пропаганда и репрессивная практика делали акцент на классовом враге, то в последующем образ врага сменил свое обличье, и он уже рисовался в виде иноэтничных «чужаков». Это и перешло по наследству к постсоветскому обществу в виде «нового расизма».

Правда, в первые постсоветские годы господствовала эйфория открытости и «всечеловечности». Однако это продлилось недолго, и в 1993–1994 гг. образ врага снова оказался востребованным. Этому способствовали не только межэтнические конфликты и войны, как бушевавшие в непосредственной близости от границ России, так и дававшие себя знать в той или иной форме в самой России. В еще большей степени на это повлияла острая конкуренция за ресурсы и рабочие места, происходившая на фоне глубокого экономического кризиса, оставившего многих без работы или вовсе без средств к существованию. В своих бедах общество винило «чужаков», причем ему в этом активно помогали некоторые политики и бизнесмены, а также множество журналистов и писателей. Для политиков и чиновников это было испытанным средством отвести гнев общества от своих собственных неблаговидных поступков, а для бизнесменов — удобным способом разделаться с конкурентами. При этом долгими поисками подходящего «врага» заниматься было не нужно, ведь его образ сложился еще в советские годы. Тогда на это место были назначены евреи и «кавказцы».

Однако в новых постсоветских условиях их роли существенно изменились. Если в отношении евреев доминировала доктринальная ксенофобия, далекая от живой реальности и связанная с книжными знаниями, то «кавказцы» стали жертвами инструментальной ксенофобии, черпающей аргументы из реальной жизни, хотя и преподносящей их в искаженном виде. Поэтому если антисемитская активность проявляла себя по большей части в символических действиях, то кавказофобия влекла за собой дискриминацию, преследования или физическое насилие. Имелись и другие различия. Ведь с распадом страны многие евреи эмигрировали, а немногие оставшиеся были хорошо интегрированы в российское общество и мало чем отличались от окружающих. Зато «кавказцы», будь то беженцы, предприниматели или трудовые мигранты, составляли заметную часть миграционного потока; они были хорошо видны, и их деятельность была у всех на виду. Все это и определяло траекторию ксенофобии, которая была обращена прежде всего против «кавказцев».

Поэтому уровень нетерпимости по отношению к евреям во все постсоветские годы был неизмеримо ниже, чем по отношению к «кавказцам», и составлял 6–10%. Он мог ненадолго взлететь в период острого кризиса, как это произошло в связи с дефолтом 1998 г., но ситуация вскоре вновь возвращалась в прежнее русло. Впрочем, это подпитывало конспирологические воззрения, заставлявшие убежденных антисемитов подозревать евреев в тайных заговорах и коварных планах. Однако основная часть общества этим не страдала. Зато его страшил образ «кавказцев», и начиная с осени 1993 г. уровень «кавказофобии» уже не опускался ниже 40%. Разные кавказские народы обвинялись в разных «грехах», и в разные годы уровень ксенофобии по отношению к ним колебался. Однако их список неизменно возглавляли чеченцы, за которыми, как правило, шли азербайджанцы. Правда, в самое последнее время конкуренцию им в этом стали составлять выходцы из Центральной Азии.

Впрочем, дифференциация, отчетливо проявлявшаяся ранее в отношении разных категорий иммигрантов, стала постепенно стираться, и в середине 2000-х гг. у людей начало формироваться представление о них как о некой единой группе. Социологи все чаще стали встречаться с эвфемизмом «приезжие». Изменилась и мотивация ксенофобии: она стала более эмоциональной и иррациональной: люди начали объяснять свои негативные чувства главным образом культурными факторами. Динамика ксенофобии начала 2000-х гг. показывает, что в качестве объяснения «плохие условия жизни» постепенно теряли популярность, зато склонность обвинять самих мигрантов или этнические меньшинства в самых разных «грехах» в целом росла. Людей тревожила массовость миграции.

Еще одной яркой особенностью российской ксенофобии является ее выраженный этнический, а не конфессиональный характер. Исследования российских социологов показывают, что в России симпатии и антипатии верующих связаны в первую очередь именно с этничностью, а не с религией.

Центр ксенофобии во все постсоветские годы неизменно располагался в Москве, оставлявшей другие города далеко позади. Это можно объяснить не только яркими социальными контрастами, но и тем, что в начале 2000-х гг. совершился решительный сдвиг элиты к неоконсерватизму, а, как известно, именно эта идеология содержит в себе латентный расизм.

Что же касается «внешнего врага», то его, как и в советские годы, ищут на Западе. В течение 1990-х гг. в России наблюдалось ухудшение отношения к Западу. Особенно рос негативизм в отношении США, причем он активно поддерживался властями и СМИ. Это основывалось не только на недовольстве какими-либо реальными действиями США или НАТО на внешней арене, но и переоценкой западного политического и социального устройства. В середине 2000-х гг. многие люди отказались от эйфории рубежа 1980–1990-х гг. и видели от западных порядков один лишь вред. У них росло убеждение в том, что западные ценности России не годятся, и они хотели, чтобы Россия развивалась своим «самобытным путем». В начале 2000-х гг. за «особый путь развития» выступал каждый третий-четвертый респондент, а в 2008 г. — почти двое из троих.

В 2006 г. рост ксенофобии остановился и даже в известной мере пошел на спад. В 2007–2008 гг. у москвичей несколько смягчилось отношение к гастарбайтерам. Однако, судя по последним социологическим опросам, в этом выражалось не столько изменение отношения к иммигрантам с негативного на позитивное, сколько появление определенной индифферентности, которая не может застраховать общество от новых взрывов ксенофобии. Новым испытанием стал мировой финансовый кризис, начавшийся осенью 2008 г. В этих условиях ксенофобия снова обострилась.

Читать отрывок из первого тома