Ивану к тому сказочному моменту двадцать первый годок пошёл. Только он, несмотря на такой серьёзный возраст, совсем ещё неоперившийся молодец был — сила есть, энергии хоть отбавляй, а приложить не к чему. Он же ничего, кроме замка родительского да близлежащих территорий, не видывал. Выберется, бывает, в деревню — с девицами подружится, с парнями подерётся, или наоборот — в лес прогуляется, на болоте с русалками словом перекинется, с лешим свару затеет… Только разве это для двадцатилетнего лба школа жизни? Привык на всём готовеньком жить: что хочешь папашка достанет, за ценой не постоит, всему мама научит, ей премудрости долго разыскивать не надо. Но ведь своим умом пора молодцу жить, своими руками необходимое добывать!

А самая большая загвоздка в том состоит, что до сих пор никто понять не может — смертный Иван или же бессмертное получудище? То есть по материнской линии пошёл или по отцовской? И никто ответить не может: гадалок да ворожей о том спрашивали, у колдунов интересовались — в их практике ещё такого брачного курьёза не встречалось. И существует Иван как бы под вопросом, как бы в неизвестности — сколько ему отмерено? От постоянной на эту тему задумчивости на лице несколько складок образовалось — не по возрасту взрослых. И в натуре переплелись черты великовозрастного дитяти и юноши, готового к важным жизненным свершениям. Он внешне и на маму похож, и на папу, смотря какое настроение преобладает. То он властен и рассудителен, а то злобен и воинственен. Плечами широк, ростом статен, хоть кость узкая, — это всё в отца. Зато лицом румян и рукой тяжёл — это в мать. С виду вроде человек человеком, а когда разозлится, всё тело холодной судорогой сводит, кулаки каменными становятся, торс покрывается кольчужными мурашками и по суставам проступают металлические элементы — всяческие заклёпки, шестерни и тумблеры. И становится Иван опасен для окружающих и для самого себя. Потому и людей сторонится. Но и к нечистой силе не спешит примкнуть — ей он ещё более чужд. А какая у него сущность — этого никто ни словом, ни делом не определил, потому как Иван растёт задумчивым лоботрясом, ремёслами не занимается. Никто ему особо не близок, всё-то он особнячком да закоулочком. А ведь пора уже проявляться — по годкам судя, перезрелок, в деревнях парни в этом возрасте уж детей своих вовсю ремнём порют, не стесняются. А у Ивана интересы детские, какие бывают у единственного в семье ребенка: в солдатики поиграть, книжки почитать, подумать вдоволь, да в окно посмотреть, да рыбу поудить или же в лес за грибами прогуляться. Один всё время Иван, с родителями — так себе отношения. Такая у них семья: вроде все вместе, а на деле — каждый по себе. Будто расщепила их родовое древо молния, и пошли все побеги расти в разные стороны.

Пришёл Иван к Кощею, встал перед ложем отцовским весь из себя горделивый и самостоятельный, руки за пояс засунул, морщится от лекарственных запахов. Давненько не был Иван в отцовских палатах! Глядит на сына Кощей Бессмертный, сказать что-то хочет, а что сказать — забыл: склероз!

—Э-э-э… — кряхтит, одеяло поправляет.

А одеяло короткое: на шею подтянет — ноги голышом остаются. Увидел Иван эти ноги старческие, с синими ногтями, с жилами корневидными, с узкими покойницкими пятками — сразу вся спесь с него сошла и румянец по пути стёрла. Стало Ивану отца так жалко, будто не бессмертный ирод перед ним, а самый обыкновенный пшиковый старик. Иван, может быть, впервые через эти босые конечности к батюшке почувствовал любовь и соучастие.

— Ты чего, Иван? — спрашивает Кощей.

Иван, чтобы смущение скрыть, принялся постель по¬правлять, ноги отцовские под одеяло убрал. Стоит в растерянности.

— Ты присаживайся, Ваня, — говорит Кощей, а сам руками шею свою цыплячью прикрывает — он про ноги-то догадался, теперь не хочет, чтобы сын остальную худобу разглядел. — Мне с тобой поговорить надо. Только я не помню, о чём. Вся память из головы ушла, а в каком направлении — не сказала.

— Ничего, батя, — говорит Иван. — Сейчас вместе вспомним. Одна голова хорошо, а две лучше.

— Во-во, Вань. Сосед мой, Тигран Горыныч, тоже так говаривал. А сам голов-то своих не жалел, много у него их было. Одной головой, говорит, больше, одной… Погоди, Вань, это я к чему?

Кощей на локте приподнялся, озирается, водицы живой испить ищет.

— Вот оно, — говорит, — сынок Ванечка, бессмертие моё: смотри внимательно. Кому такой бессмертник нужен, калека бессмысленный!

А Иван и так с отца глаз не сводит, взглядом всю эту метаморфозу понять пытается. Кощей его взгляд отметил, рукой махнул, шею перед сыном открыл. Иван, как это горлышко с кадычком увидел, чуть не заплакал.

— Усох ты, батя. Наверное, того… ешь мало, — говорит с сомнением и кружку родителю подаёт. Молчать страшно — всякие мысли сразу в голову лезть начинают, за живое надкусывают. — Слышал я, что у Тигран Горыныча голов совсем ничего осталось, две-три, — говорит он.

— Вот и я толкую, Ваня, — отзывается Кощей, — не храним мы то, что нам дадено. Не храним… Я вот, к примеру, тоже… Постой…

Иван опять кружку отцу подаёт. А тот отводит: не то, мол.

— Погоди-ка, Ваня… Я, кажется, вспомнил, о чём с тобой переговорить хотел.

Иван поближе к отцу подвигается, а Кощей тоже тянет к нему мощи свои, бородкой перед носом, как флажком, трепыхает.

— Я ж, Ваня, попросить хотел… Просьба у меня к тебе важная… — не знает Кощей, как к главной теме подступиться, всё вокруг да около бродит. — Хотел я тебя, Иван, просить, чтобы ты на меня злоб-то не держал.

— Ты чего, батя! Я на тебя никогда злоб не держал, это ты меня с кем-то перепутал.

— Вот и не держи. И я на тебя никаких злоб не держу. Я, Ваня, даже рад тому, что мы с тобой во взглядах на жизнь расходимся в разные, так сказать, направления.

Иван глаза отвёл, в пол уставился. А Кощей продолжает в здравом уме, в трезвой памяти:

— Совсем я плох, Ваня. Себя не узнаю. Семейная жизнь, Ваня, всю природу мою изменила, кроме, так сказать, последнего пункта. И ведь даже не знаю — хорошо это или плохо, не пойму никак! Голову сломал. Ты малой ещё был, меня, наверное, в прежнем виде и не помнишь…

Оба невольно на стены глянули, на портреты Кощеевы в прежнем статном виде, в полной боевой амуниции.

— Помню, батя, — говорит Иван. — Я, батя, тебя молодого хорошо помню.

— Да… Мне тогда, стало быть, четыреста шестнадцать было. Вон каким гоголем пыжился, а! Да… А всего-то, Вань, двадцать лет прошло, и вместо гоголя — моголь. А ещё точнее — немоголь!

Кощей рукой махнул, горько хихикнул, отвалился на подушку. Отвёл взгляд в потолок, заговорил хрипло и негромко, будто нотацию вычитывал.

— Раньше-то я, Ваня, ветер в голове носил, жил на все четыре стороны. Куролесил, одно слово. А как стал с человеческой женой жить — с твоей, стало быть, матерью, — так начал задумываться, размышлять о содеянном, некоторые поступки с критической точки зрения пересматривать. Пошли у меня, Ваня, сожаления всякие, кризисы и угрызения… страшно сказать, Ваня… совести. До самоедства, сын, докатился.

Раньше-то здоровье железное было, а как стал задумываться и совесть прочувствовал — так хвори начались, болезни подступили. Стал я, Ваня, таять, как размятый пластилин. По металлическим местам — ржавчина, по сухожильям — дряхлость. Понял я, Ваня, что жил неправильно, паскудно жил. Большую половину бессмертия потратил чёрт знает на что! Больно мне теперь, Ваня, мучительно больно! За бесцельно прожитые столетия. Сколько я всего начать-то мог, да уж и закончил бы к сему моменту…

Зашёлся Кощей в кашле. Иван водички в стакан налил, да отцу дать никак не может — того кашель по постели таскает, встряхивает. Насилу успокоился Кощей, до всхлипов докашлялся, до икоты. Отпил два глотка, откинулся обратно на подушку, постонал немного. Потом будто бы вспомнил, что о важном с сыном разговаривает, — встрепенулся, бровями заводил.

— Пришли ко мне, — говорит, — Ваня, болезни неизлечимые. Застали меня врасплох, взяли за горло. Страдаю, Ваня, от болезней этих. Шибко страдаю, — голос у Кощея дрогнул, пронзительной нотой скрипанул. — Болезни, видишь, неизлечимые, а больной-то, как на грех, бессмертен! Налицо — конфликт неразрешимостей. Вот и выходит, Ваня, что суждено мне бесконечное страдание!

Ещё помолчал Кощей, дух перевёл. Далее продолжает:

— Я ведь, Иван, давно во всех грехах покаялся, всё прошлое самоосуждающим взором перелопатил, а избавления всё нет… Ваня, сынок, на тебя уповаю. Только ты можешь от страданий отца избавить. Не могу больше терпеть, нет моих больше сил!

— Что ж ты хочешь-то от меня, батя? — спрашивает Иван.

Кощей на локотках приподнялся, бородкой Ивану прямо в подбородок тычет, хрипит. Изо рта ржавым железом пахнет.

— Ты поди, Ваня, по свету, найди смерть мою…

Андрей Платонов

Однажды любившие

Повесть в письмах

Предисловие собравшего письма

По-моему, достаточно собрать письма людей и опубликовать их — и получится новая литература мирового значения. Литература, конечно, выходит из наблюдения людей.
Но где больше их можно наблюдать, как не в их письмах.

Я всегда любил почту — это милое крепкое бюрократическое учреждение, с величайшей бережностью и тайной
влекущее открытку с тремя словами привета через дикие сопротивления климата и пространства!

Три вещи меня поразили в жизни — дальняя дорога
в скромном русском поле, ветер и любовь.

Дальняя дорога — как влечение жизни, ландшафты
встречного мира и странничество, полное живого исторического смысла.

Ветер — как вестник беспокойной вселенной, бьющий в открытое лицо неутомимого путника, ласкающий —
как дыхание любимого человека, сопротивляющийся шагу
и делающий усталую кровь веселой влагой.

Наконец, любовь — язва нашего сердца, делающая
нас умными, сильными, странными и замечательными существами.

Я далек от теоретических подходов к таким вещам.
Я полон участия к ним, и страсть сподвижничества, «приспешничества» и кровной заинтересованности заставляет меня убивать жизнь, которая могла бы быть более удачной, на
переписку чужих писем, на смакование далеких от моего тела
страстей.

В чем увлекательность и интерес любви для стороннего наблюдателя? В простом и недостаточно оцененном свойстве любви — искренности. Это сближает любовь с работой
(от создания симфоний до кирпичной кладки) — и там и тут
нужна искренность, т. е. полное соответствие действий внутреннему и внешнему природному устройству, иначе любовь
станет деловой подлостью, а кирпич вывалится из стены, и дом
рухнет. Природа беспощадна и требует к себе откровенных
отношений. Любовь — мера одаренности жизнью людей, но
она, вопреки всему, в очень малой степени сексуальность.
Любовь страшно проницательна, и любящие насквозь видят
друг друга со всеми пороками и не жалуют один другого
обожанием.

Любовь совсем не собственничество. Быть может,
брак — это социальное приложение любви — и есть собственничество и результат известных материальных отношений
людей — это верно. Но любовь, как всякую природную стихию, можно приложить и иначе. Как электричеством, ею можно убивать, светить над головою и греть человечество.

Вы понимаете, что любовь, как и электричество, тут ни при чем. Она не учреждение. Дело в том, как и кто ею пользуется, — вернее, кто ею одержим.

Я не говорю, что помещаемые ниже письма я нашел
в «старой корзине под сломанной кроватью», или в урне клуба, или на чердаке, или я получил их в наследство от умершего
родственника. Этого не было. Письма эти действительны.
Корреспонденты еще живы и существуют где-то затаенной
счастливой жизнью, полной, однако, по совместительству общественной деятельности очень большого масштаба. Это не так важно.

Письма я не правил, и они не все налицо — многие
утрачены и не попали мне в руки.

Из писем видно, что любовь существует, что она то
сияет, то льется черной кровью страсти, то страдает яростной
ревностью, то глухо бормочет, отрекаясь от себя.

Вы видите, как трется внутри себя сильный организм
человека, и как бушует в нем подпертая живая сила, рвущаяся
для творчества, и как она круто отклоняема жестокими встречными стихиями.

Любовь чрезвычайно похожа на обычную жизнь. Но
какая разница! Вероятно, любовь вначале только количественно отличается от жизни, зато потом это количество переходит
в качество — и получается почти принципиальная разница
между любовью и жизнью.

В конце концов — я не знаю, что это такое. Но посмотрите, — какое это замечательное явление — не хуже ветра
и дороги.

Там, где я не удерживаюсь, я вставляю небольшие сведения от себя.

Здесь я не автор, не «сочинитель», а, т<ак> сказ<ать>,
платонический соучастник этой любви — быть может, потому, что ею обездолен и сажусь к чужому обеденному горшку.

Андрей Платонов.

P.S. Письма — обычны и ничем особенным не блещут: это — не литература. Так же, как прочесть «Вестник
научно-мелиорационного института», для одоления писем
нужна специальная заинтересованность.

«Сентябрь, 1925.

Муська! Маша!

Пишу тебе стоя, на Ухожаевской почте. Свою постель
оставил в Доме крестьянина и заплатил там полтинник за сутки будущей жизни.

Город очень запущенный, глухой, поросший травой на всех подсолнечных местах. Гораздо хуже Воронежа. Но весь
в зелени, и масса садов и скверов, где есть даже детский песок,
как в Москве. Очень тихо и спокойно кругом, даже слышно
дыхание курицы. Сейчас 6 час<ов> вечера, и я не знаю, куда
мне деваться. То учреждение, куда я приехал, — закрыто. Но сторож говорит, что вечером будет собрание, и я туда пойду
через час.

Здесь хорошо только отдыхать и жир наращивать, а ты
бы, например, с твоим живым характером, здесь жить не смогла.

Людей мало, и они какие-то старообрядцы по виду.
Учреждения снаружи жалкие, даже сравнительно с Вороне-
жем.

Тебе не стыдно за вчерашнее? Девица, на которую ты
взирала, оказалась, когда рассвело в вагоне, совсем деревенской девочкой в возрасте Вали — вся в угрях. Совсем не рыжая, очень бедно одетая и прочее. Тебе не стыдно, бабий
вождь?

Вижу, что не стыдно. У тебя в этих случаях страсть
в голове, а разумение в сосцах.

Жаба философическая!

Тотик не скучает по мне?

Не знаю, Муся, что мне делать!.. Приеду — посоветуемся. В Воронеж, наверное, не поеду. Душа не лежит, и уже
тоскую по вас. В вагоне к Ночной Поэме написал еще 12 строк.
Мешала балакающая жлоборатория!

Поезд шел страшно медленно и по худым шпалам.
Ехали глухими старорусскими и позднетатарскими местами.
Встретилась одна станция под названием «Бортный Ухожай»!
Что это такое — ты ведь филолог?

Гуляй больше и бди осторожность: иначе автобус сожрет мою Мусю.

Кончаю писать: почту здешнюю хотят закрывать.

Обними моего маленького мужичка и купи ему сказку. Скажи, что отец все-таки пошлет его в Крым вместе с матерью, которую я сейчас мысленно и жадно целую.

Александр«.

Наверно, прошло долгое время. Автор письма уже
разлучен с любимой женщиной и живет одиноко в другом городе. Его давит фантастическое горе, он плачет над бумагой,
и чернила расходятся на буквах. Этот мужественный, терпеливый и мирный человек чувствует, как скрежещет его сердце
от могучей тоски, и мучается в холодной запертой комнате,
стараясь устать и уснуть. Он сознает, что все это, быть может,
чепуха, что излишняя кровь сердца бросилась в голову и отравляет сознание. Остатками все еще счастливого разума он
сознает, что страдать так не к чему, что жизнь обширна, но
этот слабый контроль головы уже отказывается сопротивляться сердечной стихии, но человек все еще борется и старается
писать о серых вещах провинции, чтобы защититься. Наверно, по ночам он видит любимую в своих долгих снах, беседует с ней и ласкает ее, а просыпается упершись смутной головой в холодную стену своего пустого жилища. Автор писем скромен, и письма его требуют пристального изучения, а не чтения.

«9 декабря 1925.

Машенька!

С утра, как приехал, до вечера познакомился с ухожаевским начальством. Был на конференции специалистов, а вечером на сессии Губисполкома. Обстановка для работ кошмарная. Склока и интриги страшные. Я увидел совершенно
дикие вещи. Меня тут уже ждали и великолепно знают и начинают немножко ковырять. (Получает-де „огромную“ ставку, московская „знаменитость“!) На это один местный коммунист заявил, что советская власть ничего не пожалеет для
хорошей головы. Во как, Машка!

Я не преувеличиваю. Но те, кто меня здесь поддерживает и знает, собираются уезжать из Ухожаева. Строительно-технический штат, подчиненный теперь мне, распущен; есть
форменные кретины и доносчики. Хорошие специалисты беспомощны и задерганы. От меня ждут чудес.

Попробую поставить работу на здоровые, прочные
основания, поведу строительство каменной рукой и без всякой пощады.

Возможно, что меня слопают и выгонят из Ухожаева.
Плевать! Хотя я сдамся с большим сопротивлением и истощу
противника.

Город живет старушечьей жизнью, шепчется и неприветлив. Люди ходят в кацавеечках и в валенках с усиленной
подошвой.
Пишу на службе, меня теребят, поэтому кончаю. Завтра напишу большое письмо. Ночевал у инженера Богданова.
Очень хорошие люди. Все утро ходил с комиссионершей
и женой Богданова — осматривал комнаты. Нашел одну за
15 р<ублей> с печкой. Сегодня переезжаю туда.
Как Тотик — не скучает по мне? Я уже заскучал. Скорей бы устроиться, а то нельзя работать. Уверен, что долго не
проживу — звериная гоголевская обстановка.
Обнимаю и целую обоих. Живи спокойно. Я твой
и Тоткин.
Будь здорова (жри больше!), слабость моя!
Александр».

«Ухожаев, 11/xii, 1925, 6 ч<асов> вечера.

Мария!

Вот я сижу в маленькой, почти пустой комнате (стол,
стул, кровать). Маленький дом стоит на дворе. Двор глух, темен и занесен снегом. Стоит долгая, прочная тишина. Я совершенно одинок. На моей двери висит эмалированная табличка «А. И. Павловъ, Артист Императорских Театровъ».
Когда-то, наверное, в этой комнате жил некий «А. И. Павловъ»
и, может быть, сидел за тем же столом, где сейчас сижу я, и так
же скучал в этом глухом и тихом городе. Я с трудом нашел себе
жилище, несмотря на то что квартир и комнат в Ухожаеве много. Принимают за большевика и чего-то боятся. Город обывательский — типичная провинция, полная божьих старушек
и постных звонов из церквей.

Мне очень скучно. Единственное утешение — это
писать тебе письма и раздумывать над беспроводной передачей электрической энергии. На службе гадко.

Вот когда я оставлен наедине с своей душой и старыми мучительными мыслями.
Но я знаю, что все, что есть хорошего и бесценного
(любовь, искренняя идея), все это вырастает на основании страдания и одиночества. Поэтому я не ропщу на свою комнату — тюремную камеру — и на душевную безотрадность.

Иногда мне кажется, что у меня нет общественного будущего, а есть будущее, ценное только для меня одного. И все же бессмысленно тяжело — нет никаких горизонтов, одна сухая трудная работа, длинный и глухой
«ухожаев».

Я не ною, Мария, а облегчаю себя посредством этого
письма. Что же мне делать?

Я вспоминаю твои слова, что я тебе изменю и т. д. Ты
посмотри на меня, на Ухожаев, на все — чем и где я живу, —
и тебе будет стыдно и смешно.

Мне как-то стало все чуждым, далеким и ненужным.
Только ты живешь во мне — как причина моей тоски, как живое мучение и недостижимое утешение.

Еще Тотка — настолько дорогой, что страдаешь от
одного подозрения его утратить. Слишком любимое и драгоценное мне страшно, — я боюсь потерять его, потому что боюсь тогда умереть.

Видишь, какой я ничтожный: боюсь умереть и поэтому берегу вас обоих, как могу.

Помнишь эти годы? Какой мукой, грязью и нежно-
стью они были наполнены?

Неужели так вся жизнь?

Я думаю, что религия в какой-нибудь форме вновь
проникнет в людей, потому что человек страстно ищет себе
прочного утешения, а организация материальной жизни идет
здесь туго.

Слушай, Маша! Ты обещала мне прислать фотографии — свою и Тотки! Ты не забудь, пожалуйста. Воспоминания будут моей религией, а фотография — иконой.

Я бы хотел чем-нибудь развеселить тебя, но никак не
могу даже улыбнуться.

Ты бы не смогла жить в Ухожаеве. Здесь действительно мерзко. А, быть может, мне придется здесь умереть. Разве
я думал попасть когда-нибудь в Ухожаев, а вот живу здесь. Как
странно все, я как в бреду и не могу опомниться. Но и выхода
нет для меня. Я постараюсь успокоиться, лишь бы покойно и
хорошо было вам. Оба вы слишком беззащитны и молоды,
чтобы жить отдельно от меня. Вот чего я боюсь. Оба вы беспокойны, стремительны и еще растете — вас легко изуродовать и обидеть. Но что делать, я не знаю. Обними и расцелуй
Тотика, я нескоро увижу его, нескоро я повожу его верхом.
А ты вспомни обо мне и напиши письмо, потому что я тобой
только держусь и живу.

До свидания, горячая и трудная моя.

Александр».

Под этим письмом нарисованы какие-то странные
значки и сигналы, напоминающие автомобили. Может быть,
это самостоятельный язык тоскливой любви, а может — просто рисунки для развлечения сынишки автора письма.