Американский мечтатель

В прокат вышла приключенческая трагикомедия Бена Стиллера «Невероятная жизнь Уолтера Митти» (The Secret Life of Walter Mitty) — экранизация одноименного рассказа прославленного американского писателя и карикатуриста Джеймса Тёрбера (1939).

История о человеке, готовом при необходимости перейти на хлеб и воду ради полноценного питания собственных иллюзий и содержания воздушных замков, оказалась поистине вдохновляющим зрелищем для начала нового года — времени лучших намерений, мечтаний и обещаний. Наполненное остроумными рекомендациями для зрителей, которые все меньше ожидают от жизни и все больше от самих себя, это кино готовит также немало сюрпризов всем, кто считает, что уже вступил в такой возраст, когда из двух искушений стоит выбирать то, которое позволит раньше вернуться домой.

Среди великого разнообразия клише, сопровождающих научные и околонаучные оценки особенностей всякого национального характера, нет более затасканного словосочетания, чем «американская мечта». Изначально довольно расплывчатое, со временем это понятие и вовсе утратило остатки подлинного смысла. Появившись впервые в трактате историка Джеймса Адамса The Epic of America (1931), который был опубликован во время Великой депрессии, термин American Dream являл собой совокупность воплощенных идеалов протестантской трудовой этики: свободы личности, самосовершенствования, социального роста и частного предпринимательства.

Залогом осуществимости мечты Адамс и последователи объявили духовную мощь нации, утвержденную отцами-основателями США и подкрепленную принципами, изложенными в Декларации независимости. Годы Холодной войны внесли свои сомнительные коррективы, внедрив в советское и — частично — европейское массовое сознание знак равенства между американской мечтой и принципом «Хлеба и зрелищ!»: она стала отождествляться с культом неограниченного потребления. Будучи многократно переосмыслена и на своей родной культурной почве, американская мечта получила столько вариантов наполнения и была описана, а также озвучена и проиллюстрирована в стольких разных стилях и манерах, что постепенно превратилась (в бытовой трактовке) в дырку от бублика — или (в кинематографической) универсальный макгаффин.

Альфред Хичкок, придумавший термин MacGuffin для обозначения предмета, факта или лица, запускающего интригу и сюжетное движение фильма, но почти или чаще вообще не появляющегося при этом в кадре, вряд ли предполагал, что вокруг идеи макгаффина — пусть и получившего ряд совершенно других наименований — выстроится, в сущности, вся постмодернистская философия. Свобода интерпретаций, гибкость устоявшихся парадигм и возможность «обнуления» любого термина и понятия: в американской популярной культуре — прежде всего кинематографе — действие этих центральных постмодернистских установок выразилось прежде всего в потребности дать новую жизнь самым традиционным и неотделимым от собственного национального характера идеям. Неудивительно, что главной из них стала «американская мечта» — достижимый, но неабсолютный и многогранный идеал, получивший, впрочем, конкретные трактовки, черты и проявления в рамках каждого отдельно взятого киножанра.

Квинтэссенцией этого подхода, превратившего американскую мечту в главную макгаффин-идею кинематографа 1980–1990-х, стал «Форрест Гамп» Роберта Земекиса (1994). Двадцать лет спустя — в новой исторической реальности — на место умственно неполноценного, но великодушного и талантливого спортсмена, путешественника и ветерана войны во Вьетнаме Форреста Гампа пришел неприметный обыватель Уолтер Митти. Судьба этого героя стала таким же отражением своего времени, каким когда-то оказалась жизнь его предшественника, — и потому в ней как нельзя точнее выразился новый дух, вид и вкус пресловутой American Dream, обретшей сегодня менее амбициозные, но более красочные и смелые формы.

Уолтер Митти (Бен Стиллер) работает фоторедактором журнала Life больше пятнадцати лет, но не поддерживает близких отношений почти ни с кем из коллег. Он так робок, что не решается даже познакомиться с симпатичной новой сотрудницей (Кристен Уиг), предпочитая вместо этого отправить ей смайлик на сайте знакомств. Разумеется, существование Уолтера лишь со стороны кажется однообразно размеренным — его внутренняя жизнь богата самыми захватывающими событиями: в мечтах он видит себя главным героем лучших приключенческих боевиков. Окружающие же считают его просто чудаковатым разиней — по-настоящему Уолтера ценит лишь Шон О’Коннелл (Шон Пенн), знаменитый фотограф-путешественник, с которым много лет сотрудничает Life. Именно его промах заставляет Уолтера переменить свою жизнь: О’Коннелл забывает прислать негатив фотографии, которая должна встать на обложку последнего бумажного номера журнала. Поскольку фотограф никому не сообщает о своих передвижениях и не пользуется мобильным, Уолтеру приходится наконец проделать все то, к чему он, в сущности, и шел долгие годы.

Оригинальный рассказ Джеймса Тёрбера правильнее было бы назвать юмористической зарисовкой: короткая остроумная история о тихоне-мечтателе, вынужденном то и дело отвлекаться от своих выдающихся фантазий на унылую реальность, не скрывала в себе никаких сверхсмыслов и не предполагала никакого духоподъемного развития. Первая ее экранизация, вышедшая в 1947 году, изменила лишь некоторые детали, но сохранила суть первоисточника. От Бена Стиллера, взявшегося за новую версию после того, как от работы над ней отказались Стивен Спилберг и Гор Вербински, казалось, можно было ждать скорее гиперболизации известного сюжета и превращения его иллюстрации в откровенную карикатуру. Однако с актером и режиссером, многие десятилетия подряд занятого производством равномерно успешных комедий средней руки, произошло, по-видимому, то же, что и с его героем: он решил вырваться из зоны осточертевшего комфорта — и вместо ожидаемой комедии положений снял лирическую трагикомедию.

Как всякая история о поисках и достижении мечты, «Невероятная жизнь Уолтера Митти» полна маленьких условностей, допущений и полукомических совпадений; находится в ней место и легким сантиментам (приправленным, впрочем, доброй во всех отношениях долей иронии). В этом-то и заключается главная хитрость фильма: придравшись к деталям и восприняв лишь один из множества эмоциональных уровней, предложенных Стиллером, зрители рискуют стать жертвами собственного занудства; погрузившись же в созданный им мир с головой и сердцем, они имеют все шансы испытать огромное наслаждение не только от бесконечных пейзажных красот, заполняющих экран, но и от собственного великодушия, проявленного по отношению к чужим и, что особенно ценно, собственным мечтам. Кто-то увидит в приключениях Уолтера Митти запоздалое торжество юношеского максимализма над здравым смыслом, а кто-то — внутреннюю победу героя над тем трудным для всякого человека возрастом, когда он все еще остается молод, но уже с гораздо большим трудом.

Ксения Друговейко

Игорь Голубенцев. Какомицли ещё дальше

  • Игорь Голубенцев. Какомицли ещё дальше. — М.: Современная литература, 2014.

    с тех пор, как люди придумали время,

    его прошло довольно много

    спал головой в другую сторону

    и ел то, что растет слева

    после смерти стал не тем, о чём мечтал

    звери встречались огромные, но невкусные

    его череп пропах мудростью

    боги зачеркнули древних воинов и решили

    придумать что-нибудь посмешнее. Смешнее

    нас у них пока не вышло

    по вечерам женщины любили слушать его пенис

    предсказывал судьбу по полёту плевка

    боги покинули его, а блохи — нет

    состарившись, любил слушать сказки о том,

    каким он был великим воином

    слабый шаман — пел тихо, летал с опаской

    сон сбылся, но драконы пришли позже

    родился и сразу пошёл, прикрываясь

    от солнца последом

    горчила от ума

    отпугивал волков крупной дрожью

    натягивал лук, прикрывая свободной

    рукой мошонку

    тело плачет. Голову наполняют седина,

    вши и дурные предчувствия

    мочился весной, думал о главном

    всегда предпочитал людей мягких и нежных.

    Они не застревают в зубах

    мужчины нашего племени сначала не знали, зачем

    им пенисы. Когда узнали, долго смеялись

    чем теснее череп, тем твёрже мысли

    носил кожу с чужого плеча

    после встречи с медведем охотнику стало

    проще чесать спину

    был одет в тёплые татуировки

    все охотники очень умело обращались

    с каменными топорами и копьями. Поэтому

    каждый приносил домой немало вкусных

    жучков и жирных личинок

    умереть на его копье было почётно

    и предвещало удачу

    сплюнул под ноги табак — от этого всё и пошло

    радостно покрывал шрамами тело и душу

    сквозь молочные зубы легко сказать лишнее

    птицы очень смущались, не зная, куда девать

    руки. Потом сообразили

    сначала боги создали мозоли. Те должны были

    править средним миром. Но на мозолях выросли

    какие-то люди. И скоро мозоли взмолились

    не спускал с неё глаз, ноздрей и мошонки

    мистические знаки появлялись на моем теле

    не раз, и теперь я понял, что когда-нибудь умру

    родился как воин — молча

    лицо вождя лоснилось умом и отвагой

    отрастил седую бороду — боялся умереть молодым

    они бродили по степи. Пиво бродило им навстречу

    жил ловко, как угорь. Боги так и не смогли

    выдавить его с лица земли

    он был мужественным, красивым, но необитаемым

    в этой битве выжил он один. Вернее — чуть меньше

    я знаю много слов, но нынче в моде широкие

    зазубренные наконечники

    танцевал им о своей охоте

    жевал табак и бил в бубен. Тени предков

    грелись у костра

    старики вспоминают, что раньше по этой степи

    бродили огромные стада меня. Я водился везде

    пока я не знал огня, горшки обжигали боги

    в конце осени это засыпало снегом.

    Спало до самого лета

    её подмышки пахли собачьей упряжкой,

    почуявшей запах дома

    из сильных и суровых врагов

    получается прочная обувь

    гордился своей тенью. Пел ей песни

    и смазывал маслом

    у меня много детей — некоторые уже стали богами

    боялся этих богов до смерти. А после — ещё больше

    они сшили ему красивую, но тесную жизнь

    судьба пошла по второму разу

Даниилу Гранину исполнилось 95 лет

Что формирует способность человека входить в резонанс с миром, слышать голоса времен и творчески преображать их? Щедрое культурно-историческое наследство, собственная (зачастую выстраданная) мудрость или некое избранничество, цель которого не имеет трактовок? Петербургский писатель Даниил Гранин — личность эпохальная не только по масштабу и количеству пройденных им испытаний, но и по глубине наблюдений мировоззренческого толка — ответ на этот вопрос знает. Размышления о человеке и истории — доминанта его произведений. Выпустив накануне своего 95-летнего юбилея книгу заметок, воспоминаний, мыслей, зарисовок — то есть представив очень живой, не опосредованный художественным вымыслом материал, — писатель дал ей заглавие «Человек не отсюда». Возможно, лишь на подступах к вечности жизненный путь осознается как неповторимая судьба (личная и народная), ведь «настоящее — всего лишь тень прекрасного мира, откуда к нам приходят мечты, сны и все великое».

Журнал «Прочтение» поздравляет Даниила Александровича с днем рождения и благодарит его за открытия, без которых многогранность мира была бы не так заметна!

108 градусов по Хармсу

За несколько дней до Нового года уже отчаявшиеся петербуржцы перестали следить за прогнозом погоды и приготовились бегать по гостям с зонтиком под мышкой. Зима настолько потеряла свой традиционный облик, что, освободившись от норм реализма, готова попасть в стихи ОБЭРИУтов. В день рождения Даниила Хармса «Прочтение» решило вспомнить, какие еще катаклизмы, по мнению поэта, могут побеспокоить горожан.

Гололед
Улицы Северной столицы часто покрыты толстым слоем льда. Однако в произведениях Хармса эта скользкая ситуация обладает уникальной особенностью. Расшибиться при падении можно так, что дома вас вряд ли признают родные и близкие. В группу риска попадают представители рабочего класса, например столяры.

Вываливающиеся из окон старухи
Явление, по мнению писателя, весьма распространенное. Носит циклический характер. Падение из окна одной старухи вызывают цепную реакцию. Опасные участки стоит обходить стороной, если вы, конечно, не идете к пожилым женщинам специально, пряча весьма петербургское орудие воздействия за пазухой.

Нашествие птиц
Ситуацию из фильма Альфреда Хичкока в Петербурге представить сложно, однако город подвержен массовой атаке птиц определенной породы. Пернатые-урбанисты ведут вполне человеческий образ жизни. Они осваивают профессии и следят за домашним хозяйством. Говорят, численность птиц, самостоятельно проживающих в квартирах, превышает допустимые нормы.

Воздушные шары
Явление, вызванное антропогенным фактором. После ряда экспериментов ученые доказали, что шары обладают целебными свойствами. Однако иногда связь с человеком установить сложно. Говорят, по вторникам над мостовой можно заметить непилотируемый воздушный шар. По предварительным оценкам, объект осуществляет наблюдение за городом.

Пьянящий воздух
Внимание! — Путает мысли мечтательных горожан. Идешь на рынок, держишь в голове внушительный список покупок, а на обратном пути все теряешь. Заходишь по дороге, скажем, в булочную. Глядь, а сверток из гастронома уже неизвестно где. Кстати, об ассортименте в магазинах. Еще в начале ХХ века на петербуржцах были испытаны генно-модифицированные продукты. Во всяком случае, овощи продавались каких-то невероятных размеров. Убить можно было.

По прогнозам Даниила Хармса, в праздничные дни также можно получить камнем в спину от классика русской поэзии. «Прочтение» не гарантирует, что все перечисленные явления произойдут именно с вами. Однако не забывайте, повторяя на ходу произведения прославленного ОБЭРИУта, смотреть под ноги. Сила поэзии делает вашу сторону улицы наиболее опасной.

Евгения Клейменова

Сергей Елкин в «Двуглавой России» расскажет о политиках языком народа

В издательстве «Альпина Паблишер» вышла книга карикатур Сергея Елкина «Двуглавая Россия. История в картинках». Елкин уже два десятка лет считается одним из самых известных и успешных карикатуристов. Героями его работ становятся наши и зарубежные президенты и премьер-министры, видные бизнесмены и депутаты. От художника не ускользает ни одно злободневное событие. Говорят, по некоторым картинкам можно даже предсказать ближайшее будущее.

В прошлом Сергей Елкин был архитектором, но в 1991 году решил использовать карандаш не для черчения, а для высмеивания действий властей. Елкин рисовал для изданий «Известия», «Российская газета», «The Moscow Times», «Ведомости», «Полит.ру», «The Guardian», «Economist» и других. В книгу «Двуглавая Россия. История в картинках» вошли знаковые работы автора. Елкин, подтверждая факт того, что лаять разрешили, а миску отодвинули, исправно хохмит над восседающими за Спасской башней. И несмотря на то, что сейчас и лаять понемножку запрещают, художник пока голову на плечах носит. Да еще и посмеивается, мол, у России их вообще две. Какие, указано на обложке.

Герман Садулаев. Зеркало атмы

  • Герман Садулаев. Зеркало атмы. — М.: Современная литература, 2014. — 240 с.

    МОРОЗОВЫ

    Дед Сергей про себя говорил, что он старовер.
    Но вера его была такая старая, что настоящие староверы, раз зашедши в Герасимовку, после толкования с дедом Сергеем вышли на тракт, истово
    крестясь двумя перстами, бормоча про Ваала и про
    геенну огненную, и удалились, спеша. Многими
    годами ранее сорок семей из Белой Руси, предводительствуемые старцем Герасимом, отправились
    в Тобольскую губернию за лучшей долей. О ту пору
    Столыпин проводил свои реформы. И герасимовцы увидели в Столыпине знак. В скотских вагонах, присобаченных к хилому паровозу, с животиной и скарбом, с детьми и стариками покатились
    табором на восток, как новый Израиль в Землю
    обетованную. В Туринском уезде дали им урядника — сопровождать к местам поселения. Но старец
    Герасим место выбирал сам. После трёх дней пути
    в сибирской глуши, когда урядник готов был уже
    плюнуть на переселенцев и вертать до дому, Герасим взошёл на лысый пригорок близ чахлого леска
    с давешними заросшими просеками и возгласил:
    И нарече авраам имя месту тому: Господь виде:
    да рекут днесь: на горе Господь явися! Имя сельцу дали: Герасимовка. Полицейский чин достал
    бумаги, главы семейств, числом сорок, поставили
    свои росписи в виде разновеликих косых крестов,
    и урядник с лёгкой душой, сопровождаемый двумя
    проводниками из местных крещеных зулусов, на
    коротконогих кониках поехал в уезд, наказав селянам через месячишко-другой присылать курьера за
    выправленными пашпортами.

    Дальше срубили избы, поставили вокруг сельца частокол от дикого зверя и незваных гостей,
    посадили наперво картошку, потом пшеницу и
    рожь. Ходили в лес за ягодой и грибами. Иногда,
    особым порядком, били медведя и другую божью
    тварь. Все, которые были, фамилии: Морозовы,
    Кулукановы, Силины — между собой вступили в
    родство. Таков был наказ старца Герасима: одно
    семя, одна кровь. Герасим дозволял одному мужу
    иметь двух жен, а одной жене — двух мужей, если
    дом и хозяйство они не делили. О детях спорить
    Герасим запрещал, говоря, что все, какие ни есть
    в Герасимовке младенцы, — чада его. Дозволял и
    кузине сожительствовать с кузеном, и дядькам с
    племянницами: всё равно в два-три колена всё
    сельцо должно стать родней, а жениться человеку
    нужно. Заезжих герасимовцы привечали, кормили
    горячей картошкой, печёным грибом, торговали с
    ними на предмет полезных вещей да спроваживали за частокол, напутствуя добрым словом и злым тёмным глазом. Неизвестно, когда старец умер,
    записи о том в церковной книге Туринского прихода не обнаружено, но поступили с ним по его
    завету. Христианской могилы Герасима на погосте
    близ сельца нет; говорят, что кости его, вымытые
    добела в ручье, сложили в кожаный мешок и закопали на лысом пригорке. Заместителем старца Герасима стал Морозов Сергей. Он послужил в уезде
    жандармом и был прислан в родное село вроде как
    участковым, наблюдать закон и порядок. Закон
    Морозов наблюдал так, что никакого возмущения
    не происходило и сомнений не возникало ни в уезде, ни в губернии. Каждый год в той ли, в другой
    ли семье численность убавлялась на отрока либо
    младенца мужеского пола. Но документ всякий раз
    наличествовал: справка врача о смерти по внутренней болезни либо свидетельство о нахождении в
    лесу останков, растерзанных и обглоданных диким
    зверьём.

    После не стало царя, за ним явилось и сгинуло Временное правительство, и власть в далеком
    Петрограде взяли большевики. Когда Сибирью
    владел Колчак, вешатель, Верховный правитель
    России, Герасимовку пробовали прижать к ногтю: объявили мобилизацию мужиков и годной для
    армейской службы скотины. По совету Морозова
    Сергея сын его, Трофим, с другими охотниками
    ушел в лес, партизанить. Красные мужики грабили
    обозы колчаковцев, стреляли солдат, а укрывались в лесных землянках. В отряде Трофим вступил
    в большевицкую партию. После полной победы
    Советов Трофим вернулся в село, да не один, а с
    невестой Татьяной, урождённой Бараутиной, которую присмотрел себе в соседней деревне. Старший Морозов клял сына за то, что тот отложился
    от святого обычая и взял в дом чужую, когда столько единокровных девок яловыми остались в селе
    после урона, нанесённого войной. Невестку дед
    Сергей невзлюбил и шпынял по-всякому: та решила двор разделить и жить отдельно. Морозов Трофим, большевик и красный партизан, натурально
    стал председателем сельсовета, в который кроме
    Герасимовки вошло четыре поселения окрест, и
    вынес постановление. Дед Сергей, поминая всуе
    Бога и евойную мать, размежевал землицу и выделил молодым одного коня да самую худую корову.
    Татьяна принесла Трофиму пятерых детей: Глафиру, Алексея, Ивана, Павла и Федора. Глафира малолетней то ли умерла, то ли иным образом перестала существовать.

    Трофим мотался по своему сельсовету, ночуя
    день дома, два невесть где. У одних реквизировал, других от реквизиции спасал, одних сдавал в
    НКВД, другим писал хорошие бумаги, чтобы жили,
    ничего не боясь; забот было много. Голова пухла от
    дел, от инструкций, указов, резолюций и бесконечных проверок. И ещё герасимовцы, как раньше,
    так и сейчас, год за годом справляли свой сокровенный обычай, а Трофим должен был их покрывать: на то и приняли его коммунизм и поддержали
    его председателем. От усталости ли, от разлада ли
    между умом и сердцем, но Трофим пил. Пил сначала стаканами, для поддержания бодрости, потом
    стал пить горько, бутылями, до мертвецкой немоты. Белым днем заявился в Туринский исполком
    и написал бумагу, что складывает с себя полномочия председателя сельсовета. В исполкоме бумагу
    не приняли, сказали Трофиму проспаться и хорошенько попариться в бане, чтобы выгнать вместе с
    солёным потом из усталого крестьянского тела всю
    ахинею и дурь. Но Морозов, вернувшись, запил
    горше прежнего. А ещё ушел от Татьяны снова во
    двор к деду Сергею, закружил роман с молодухой
    Аксиньей из местных, которая была ему внучатой
    племянницей, и, не разводясь с законной женой
    ни по церкви, ни по советской власти, устроил с
    Аксиньей вторую потешную свадьбу. Неделю герасимовцы играли на гармони и пили, гуляя женитьбу Трофима. Ели также много хорошего мяса. А в
    фамилии Силиных подросток Михаил двенадцати
    лет исчез: ушел в лес и был подран волками.

    В селе появилось много чужих: прислали нового
    председателя сельсовета, заезжали комиссары внутренних дел, не доверяя местным заботу о порядке, а ещё и учительница прикочевала. Учительницу
    звали Ларисой Павловной Исаковой, в ея фамилии дед Сергей усмотрел знак. Своих малолетних деток Трофим Морозов не шибко доглядывал, что
    раньше, когда жил с Татьяной, то и теперь, обретаясь с Аксиньей. Отроки росли как сорная трава.
    Зато жену Трофим не забывал: приходил поколотить, помять на лежанке да заносил на стирку свое
    тряпьё. Татьяне, которая честила его блудником,
    турком, цитировал по Писанию: и наложница его,
    ейже имя ревма, роди и сия тавека, и таама, и тохоса, и моха.
    Пашка каждый вечер ходил до деда. Звали деда
    Сергея в Герасимовке дедом Морозом, потому что
    фамилия у них была Морозовы. А ещё потому, что
    дед Сергей был старикан клокастый и злющий.
    В доме Мороза детей Татьяны не любили, честили сучьими выродками. И кормили не всегда. Но
    иногда кормили. Поэтому Пашка ходил к деду
    Морозу. В доме матери, как она стала жить одна, в
    чугунках только пауки водились. Пашка приходил,
    когда по времени был ужин. И ему, бывало, клали
    отваренной мёрзлой картошки в отдельную деревянную плошку. А кроме еды в избе деда Мороза
    было обязательное просвещение. Культурная программа состояла в чтении стариком Ветхого Завета
    и комментировании применительно к реалиям сегодняшнего дня. Дед говорил, что Библия — дурная
    книга. Так это он, о Святом писании! Дурная книга. Но если её правильно читать, то можно понять
    многое о том, какая в старые времена у людей была
    настоящая вера. В очень старые времена, когда ещё и Библию не написали. Дед Мороз грамоте знал,
    но внуков не учил. Он говорил, что читать — это
    полдела, можно и собаку научить читать. А главное понимать, что написано. И понимал он вслед
    за старцем Герасимом, по его уроку. Обычно дед
    Мороз читал одну и ту же главу из Книги Бытия,
    про приношение Авраамом сына своего Исаака в
    жертву Богу на горе Иерусалимской. Пашка помнил почти все стихи наизусть: И бысть по глаголех
    сих, Бог искушаше авраама и рече ему: аврааме,
    аврааме. И рече: се аз. И рече: поими сына твоего
    возлюбленнаго, егоже возлюбил еси, исаака, и иди
    на землю высоку и вознеси его тамо во всесожжение, на едину от гор, ихже ти реку. Из-за частого
    слушания церковнославянской Библии речь Пашки совсем испортилась: не все и понимали, что он
    хочет сказать, когда Пашка выражался, по своему
    обыкновению, на смеси трёх языков: русского, белорусского и канонического. Смеху было, когда в
    школе учительница назвала его по имени и фамилии: Павел Морозов! — а он вскочил и говорит: се
    аз!

    Школа в Герасимовке существовала нерегулярно. Её то открывали, то закрывали, когда учитель-
    ница, Лариса Павловна, заболеет или уедет в город.
    Школьной формы не было, герасимовская детвора
    щеголяла кто в чём горазд. У Пашки была отцовская изношенная шинель. Шинель была не только
    протёртая и прожжённая у костров, но и пробитая пулею в двух местах, что было почётно, но в дырки
    задувал немилосердно холодный ветер. Под шинелью у Пашки было надето что-то несусветное,
    поэтому верхней одежды он никогда не снимал.
    В школе не было учебников, не было глобуса, почитай, ничего не было. У Ларисы Павловны были
    какие-то две старорежимные книжки, по ним и
    учились. Но посещаемость была хорошая. Отличная посещаемость. Когда школа работала, председатель сельсовета подвозил телегу дров, которые
    жгли без экономии. Ребятня приходила, чтобы отогреться задарма: в своих избах печи топили скудно.
    За год-третий Лариса Павловна научила детей чтению и счету. Пашка был худшим из учеников, часто пропускал уроки, не приходил даже погреться:
    на Пашке был дом и хозяйство, они с матерью пытались что-то сажать на делянке и растить мелкий
    скот. От папаши помощи не было никакой. Дед
    Мороз едва только и нехотя кормил иногда внуков.
    Бывали дни, когда младшие Алексей, Иван и Фёдор ходили по дворам с сумою: собирали кто что
    даст поесть. Не хлебом единым! — говаривал дед
    Мороз и садился читать голодным оборванцам:
    Востав же авраам утро, оседла осля свое: поят же с
    собою два отрочища и исаака сына своего: и растнив дрова во всесожжение, востав иде, и прииде на
    место, еже рече ему Бог, в третий день.

    Однажды Лариса Павловна рассказала классу про пионерскую организацию. Пионеры — это юные большевики, будущие коммунисты, говорила Исакова. Они борются с пережитками старого,
    чтобы насадить новую жизнь. Они сами ростки той
    новой прекрасной жизни. Пионеры отрекаются от
    дремучего прошлого, от своих тёмных религиозных дедов и бабок, от усталых отцов и возжигают
    пламя за светлое будущее. Пашке пионеры сразу
    понравились. Он взял у Ларисы Павловны пионерскую газету и пробовал разобрать по слогам,
    что там написано. Пашке было особенно интересно про пламя. Оказалось, что это не просто так, для
    красивого словца говорится, но что есть у пионеров обряд, когда они зажигают костер и поют вкруг
    него революционные песни. Пашка очень просил
    Ларису Павловну, чтобы она провела с учениками
    этот обряд, но та, похоже, не шибко поняла: про
    растнив и всесожжение. Зато Исакова привезла из
    уезда красный треугольный лоскут и сказала, что
    это есть пионерский галстук. Он частица Красного
    знамени. И он же образ пламени, костра революции, который разжигает юный пионер. Пашка был
    в тот день в школе. Его глаза горели, умоляли. И
    учительница не устояла: повязала галстук Пашке
    прямо поверх шинели. Пашка так и пришел к деду
    Морозу. Подумал: побьёт, а и ладно! Но дед Мороз
    бить не стал, поглядел внимательно на красный
    лоскут вокруг шеи отрока и рёк: Бог узрит себе
    овча во всесожжение, чадо. Дал Пашке и картошки, и хлеба, а сам снова читал: приидоста на место, еже рече ему Бог: и созда тамо авраам жертвенник
    и возложи дрова: и связав исаака сына своего, возложи его на жертвенник верху дров.

В Британии подвели итоги литературного года

Премию Specsavers National Book Awards присудили Нилу Гейману за роман «Океан в конце дороги». Победитель был определен по результатам открытого интернет-голосования. Читатели выбирали лучшего автора из лауреатов в десяти других номинациях премии. Нил Гейман был номинирован на три различные награды за произведения «К счастью, молоко» и «Океан в конце дороги». С последним романом Гейман победил в категории «Аудиокниги». Аудиоверсию романа писатель создал самостоятельно.

«До этого я никогда не писал настолько близкую мне книгу. Это рассказ о памяти, волшебстве, страхе и опасности быть ребенком. Я не был уверен, что кто-либо еще захочет ее прочитать. Я поражен, что стольким людям понравился » Океан в конце дороги«, что они советуют мой роман друзьям. Победа в «Национальной книжной премии» показала, что общественность возвысила книгу за границу счастья«, — поделился впечатлениями взволнованный победитель.

Шорт-лист Specsavers National Book Awards ежегодно составляется 50 экспертами в области литературы: книгоиздателями, критиками, представителями книготорговых сетей. Десятку лучших определяют 750 академиков. В прошлом году книгой года жюри признало роман «Пятьдесят оттенков серого» Эрики Леонард Джеймс.

Британская розничная сеть по продаже книг Waterstones признала автором года Иена Бэнкса, умершего в июне. Он был включен в список сильнейших писателей, в который также вошли Мэгги О’Фаррелл, Кейт Аткинсон, Патрик Несс, Нил Гейман и Джим Крас, попавший в шорт-лист Букеровской премии за 2013 год.

В поездах запустили проект «Книжные путешествия»

Пассажиры Украинской железной дороги теперь должны иметь при себе два билета: проездной и читательский. В поездах юго-западного направления был запущен культурный проект «Книжные путешествия». Бесплатные библиотеки уже курсируют по направлению «Киев — Варшава — Киев».

В путешествии можно познакомиться с произведениями украинских писателей — лауреатов премии им. Джозефа Конрада-Коженевского: Сергея Жадана, Натальи Сняданко и Тараса Прохасько. В середине декабря премия была присуждена Тане Малярчук. Победителей выбирают раз в два года. Награда присуждается не за конкретное литературное произведение, а за последовательную реализацию творческого пути, инновационность формы, разрушение стереотипов и универсальность послания.

Кроме произведений молодых и амбициозных украинских писателей (возрастное ограничение для участия — до 40 лет) в передвижной библиотеке можно будет взять книги польских авторов и журналы на польском языке. Инициатором проекта стало руководство Польского института в Киеве. По мнению сотрудников, путешествие с книгой — лучший способ познания мира.

Акрам Айлисли. Не ко времени весна

  • Айлисли Акрам. Не ко времени весна. СПб: Лениздат. — 2014 г. 448 с.
    ЛЮДИ И ДЕРЕВЬЯ

    трилогия

    СКАЗКИ ТЕТИ МЕДИНЫ

    Моей матери — Лея Али-кызы

    ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

    1

    Моя мать умерла в тот день, когда я родился, и первые два месяца тете Медине пришлось носить меня по домам, где были грудные дети. Зимними вечерами тетя любила рассказывать об этом, и, слушая ее в теплой темноте комнаты, я ясно видел, как, скользя и оступаясь, идет она по обледеневшей тропинке, той самой, что тянется к источнику вдоль арыка… Если тетя Медина выносила меня перед сном во двор, я старался не глядеть на гору, возвышающуюся над нашей тропинкой, мне казалось, что звезды шепчутся о чем-то с ее вершиной, словно замышляют недоброе… Шепот звезд я слышал и потом, во сне: тетя Медина несет меня к матери Селима, Азера или Фикрета, тех самых, с которыми я днем играю в камешки, а над нами перешептываются звезды… Снилось мне еще, что я сосу облака и тучных серых коров, похожих на тяжелые облака…

    Вдоль тропинки курчавилась мята, наливалась темными гроздьями ежевика, а позднее, когда наступала осень, выстроившиеся вдоль арыка орехи засыпали ее желтыми листьями… Может быть, всего один раз и пронесла меня здесь тетя Медина, но почему-то из всех дорог, которые она исходила, добывая мне молоко, я выбрал именно эту; мне даже казалось порой, что на узкой тропинке до сих пор видны следы ее ног…

    Тетя Медина очень любила рассказывать о моем раннем детстве, и в долгие зимние вечера, когда обо всем уже было переговорено, обязательно начинался рассказ обо мне: о том, каким я рос мрачным и неулыбчивым, о том, как болел корью, и о том, как залез на высокую яблоню, свалился оттуда и даже не разбил носа… Один раз я перевернул люльку, другой раз чуть не сварился, опрокинув на себя кипяток, — хорошо, фельдшер жил неподалеку, она схватила меня в охапку и потащила к нему… Фельдшера давно уже нет в живых, а я, не зная даже, как выглядел этот человек, до сих пор не могу его забыть — так часто я слышал об этом случае.

    Еще охотнее тетя Медина рассказывает о том, как совсем еще несмышленышем, в два или в три года, я поце-ловал Халиду, соседскую девчушку, которую мать зачем-то принесла к нам во двор. Когда тетя вспоминает это происшествие, лицо у нее довольное, гордое, глаза весело поблескивают… Похожее выражение мелькнуло на отцовском лице, когда я сказал Халиде «плохие слова»; это я помню сам: мне тогда уже исполнилось пять лет.
    Было очень жарко, мы с Халидой сидели на толстой ветке ореха, скрытые его плотной листвой. Не знаю, что мне вдруг взбрело в голову, но я схватил девчонку за руку и объявил ей, что она моя жена. Халида захныкала, сползла с ветки и вся в слезах отправилась к матери. Тетя Сона не заставила себя долго ждать, явилась немедленно и сразу же набросилась на отца. «Из молодых, да ранний! — кричала она. — От горшка два вершка — а уже о жене заговаривает!» Почему-то я запомнил только эти слова, хотя тетя Сона ругалась долго и выкрикивала много разных слов.

    Отец, разумеется, не возражал — не станет же он спорить с женщиной, — сделал сердитое лицо и строго отчитал меня, хотя видел, что я совершенно ничего не понимаю. Однако стоило тете Соне уйти, как у отца сразу стало совсем другое лицо; я догадался, что он не сердится, наоборот, он гордится мною, а отчитывает так, для острастки. Я очень хорошо помню, какие у отца были тогда глаза, какая погода была в тот день, какого цвета листва на орехе… Одного только я не могу вспомнить, как это я додумался — ведь я тогда еще разгуливал без штанов, они у меня появились позднее, незадолго до бабушкиной смерти…

    Бабушка привела меня с улицы, поставила на секи — большой плоский камень, лежащий возле желоба, вымыла мне как следует ноги и надела на меня нечто похожее на штаны. Это нечто было сшито из женских бязевых штанов, причем с солидным запасом, — во всяком случае, я вполне уместился бы в любой из штанин. В штанишки был продет красивый цветной шнурок, бабушка вынула его из старого хурджуна.
    Мне трудно было судить, как я выгляжу в своей обновке, но спереди имелась прореха с пуговицами, совсем как на настоящих брюках, и этого было достаточно, чтобы вселить в меня уверенность, К тому же бабушке я, безусловно, нравился; очень довольная, она долго охорашивала меня и вертела во все стороны. Наконец она закатала штанины до колен, затянула шнурок и наказала непременно держать оба его конца, когда мне понадобится снять штанишки.

    Совершенно счастливый, я понесся на улицу, держа руку на пуговицах. Но радовался я преждевременно. Голозадые приятели, обступившие меня со всех сторон, мгновенно раскусили, в чем дело, и подняли меня на смех. Их не обманули ни прореха, ни пуговицы. Я с ревом бросился обратно, стащил с себя «бабьи портки» и швырнул их бабушке. На следующее утро, по обыкновению выбежав на улицу в рубашонке, я впервые в жизни ощутил свою наготу, застыдился и повернул обратно. Бабушка попыталась было снова засунуть меня в ненавистные штаны, но я был непреклонен. Долго еще она досаждала мне этими штанами. Даже тяжелобольная, не оставляла меня в покое и, едва открыв глаза, начинала стонать, требуя, чтобы я надел их; получалось, что бабушку не столько мучает болезнь, сколько мое упрямство…

    Однажды отец разбудил меня на рассвете и, крепко взяв за руки, поставил на постели.
    — Иди пусти воду, — строго сказал он. И добавил громко, словно для того, чтобы сразу согнать с меня сон: — Бабушка умерла!

    Я пошел к мельнице, спустился в глубокий колодец, пустил воду… Когда я вернулся, во дворе было уже полно женщин. Они обмывали мертвую бабушку, усадив ее на тот самый камень, где она недавно примеряла мне обновку.

    Я радовался, что бабушки больше нет и некому будет приставать ко мне с этими проклятыми штанами. К тому же я не знал, что мне теперь целыми днями придется оставаться одному.

    В то лето отец продавал на базаре колхозные дыни. Тетя Медина ходила работать в поле и пропадала там до темноты. Уезжая на рассвете в район, отец закрывал ворота на верхнюю задвижку, дотянуться до нее я не мог и весь день оставался взаперти. Сыр и хлеб у меня были, а воды сколько угодно, все время журчит по желобу…

    На мое счастье, дом наш стоял в верхней части села, и все остальные дома, начиная с тех двух, что прилепились к подножию другой горы, напротив, были передо мной как на ладони. Вдали за крышами домов петляла по склонам дорога в райцентр.

    Мне было поручено охранять двор от «озорников», но гораздо больше внимания я уделял птицам. В листве столетних орехов гнездились сотни галок, и я целыми часами смотрел, как они вылезают из гнезд, летят за добычей, возвращаются к своим птенцам… Иногда я выбирал себе пчелу, одну из сотен совершенно одинаковых пчел, и не отрываясь следил за ее полетом…

    Если я начинал разглядывать деревья, то сейчас же вспоминал бабушку. Стоило взглянуть на яблоню, с которой я когда-то свалился, даже не разбив носа, как мне тотчас же слышался недовольный бабушкин голос: «Ешь по-человечески! Откусил и бросил, откусил и бросил, — кто так яблоки ест?!» Верба, склонившаяся над желобом, почему-то не внушала бабушке доверия, она считала, что вербе не место во дворе, зато грушу, что раскинулась у самых ворот, любила, называла «имамовым деревом» и полагала, что вкусивший ее плодов обретет утешение. Шелковица, что возвышалась за домом, тоже пользовалась бабушкиным расположением. «Божий дар, — говорила бабушка, — прокормить может — в трудное время». Об абрикосовом дереве, росшем на горе среди кустов зериша , она отзывалась неодобрительно: «Пустое дело! Только животу расстройство!..» Про орехи не говорила ничего, но эти могучие деревья, стеной поднявшиеся внизу, вдоль тропинки, тоже напоминали мне о бабушке, именно здесь скрывалась она каждый раз с кувшином для омовения…

    Целыми днями я сидел во дворе. Сидел и знал, что где-то совсем недалеко, в соседних дворах, есть водоемы с прозрачной синей водой и возле них на желтой земле валяются голые ребятишки. Как мне хотелось быть с ними! Гонять по каменистой деревенской улице, карабкаться на скалы, разорять куропаточьи гнезда!.. К тому же у меня теперь были штаны. Настоящие штаны из темной плотной материи, которую тетя Медина купила в сельпо. И хотя у этих штанов не было ни прорехи, ни пуговиц, ни у кого не возникало сомнения в том, что они мальчишечьи.

    Через наш двор можно было пройти в два соседних: к тете Сон[ac]е и к бабушке Шаисте. Калитка тети Соны всегда была на запоре — с тех самых пор, как перебили лапку нашей бесхвостой курице, отец не разрешал никому из их семьи появляться у нас во дворе. Курица забрела за забор случайно, отыскивая корм, а они перебили ей камнем лапку… Другая соседка — бабушка Шаисте — могла в любое время проходить через наш двор, а так как она была очень стара, то каждый раз, когда старушка появлялась во дворе, я надеялся, что она забыла про калитку. Однако этого не случалось, калитка всегда оказывалась закрытой.

    Все лето я просидел взаперти, мечтая только об одном — оказаться на улице, среди мальчишек. И вот это произошло. Тетя Медина пришла почему-то днем и, отперев ворота, выпустила меня на волю. Я бросился на улицу, побежал было… И вдруг остановился — бежать никуда не хотелось… Больше меня уже не тянуло на улицу. Будто и не было за высокими воротами ни голубых водоемов, ни горячей желтой земли, ни птичьих гнезд на скалах…

    Я никогда не могу спокойно пройти мимо магазина, где продают птиц. И не потому, что ловить птиц и даже сажать их в клетки кажется мне таким уж преступлением. Просто, увидев птицу, запертую в клетке, я не могу избавиться от ощущения, что это уже не птица, она не полетит, даже если выпустят, она навсегда потеряла вкус к полету.

    Сидеть взаперти стало гораздо легче. Целые дни я проводил неподвижно, наблюдая за пчелами или разглядывая ворон. Случалось, что так и засыпал сидя. Медленно начинало опускаться солнце, я следил за ним, стараясь не пропустить, когда оно спрячется за горой. Солнце садилось, и сотни галок, весь день дремавших в густой листве ореха, с гомоном взмывали в небо. Смотреть на них было очень любопытно — одних галок вполне хватало бы, чтоб не соскучиться. А ведь я еще мог влезть на шелковицу и подождать, когда на песчаной дороге, светлым поясом охватывающей гору, появятся барабанщик Имамали и три его сына. Встанут в ряд возле дома бабушки Шаисте, повернутся лицом к деревне, и Имамали начнет бить в барабан. Старший его сын Алиш будет играть на зурне, а Велиш и Малик подтягивать ему на свирелях. Имамали — замечательный барабанщик, он с такой силой колотит деревянными палочками по барабану, что могучий раскатистый гул разносится по всей деревне.
    Немного погодя по склону начинает медленно спускаться стадо. Коровы идут степенно, неторопливо, словно прислушиваются к завываниям зурны. Потом стадо вступает в деревню, проходит несколько минут, и наша Лыска уже мычит у ворот, поджидая отца.

    Отец возвращается домой в темноте. Еще не видя его, я знал о его приближении — тяжелые сапоги глухо бухали по каменистой дороге. Каждый день он привозил мне гостинец — небольшую полосатую дыньку; дыньки эти все были как на подбор: одинакового размера и одинакового цвета.

    Пока отец разводил в очаге огонь, грел воду, заваривал чай, я забавлялся, катая по траве свою дыньку… Потом мы стелили палас и садились ужинать…

    Позднее, уже совсем перед сном, приходила тетя Медина. Молча доила корову, молча кипятила молоко, молча приготовляла катык — при отце она всегда молчала. Поставив на секи перед желобом маленький коптящий светильник, тетя Медина принималась за посуду… Отец курил, облокотившись на подушку, а я старался не глядеть на его большие черные сапоги, стоявшие возле паласа, — мне почему-то страшновато было видеть их…
    Покончив с делами, тетя уходила, неся перед собой светильник; огонек долго трепетал во мраке легким оранжевым платочком… Я прижимался к теплому боку отца и засыпал, прислушиваясь к его громкому храпу…

Айн Рэнд расправила плечи

Растущая популярность книг Айн Рэнд, американской писательницы российского происхождения, обращает на себя внимание не только литературоведов. Ее биография, творчество и общественная жизнь стали объектом пристального изучения журналиста Гэри Вайса, автора книги «Вселенная Айн Рэнд».

Откуда прорастают корни основанной писательницей «философии разумного эгоизма» и почему эта идея распространилась именно в последние годы, Вайс решил выяснить в ходе встреч с противниками и сторонниками деятельности Айн Рэнд. Остроумный стиль автора, его почти шерлок-холмсовское умение подмечать детали и представлять образы своих героев «под лупой» делают чтение книги занятием сродни разгадыванию детектива.

Наблюдая волну интереса российского читателя к фигуре Рэнд, впору задаться вопросом, не повторит ли ее успех на отечественном книжном рынке рекорд продаж в Америке, по результатам которых ее знаменитый роман «Атлант расправил плечи» был признан второй по популярности книгой после Библии.

Сопоставлять факты, строить свои логические заключения и не поддаваться иллюзиям призывает исследование Гэри Вайса.