Алексей Иванов:
«Я не проект!»
На II Санкт-Петербургском книжном салоне, что прошел в конце мая в выставочном комплексе «Ленэкспо», Алексей Иванов представлял свой свежайший роман «Блуда и МУДО», вышедший, как и все его книги последних лет, в издательстве «Азбука-классика». Несмотря на рискованное название (так, например, начальство «5-го канала» просто запретило упоминать «Блуду» в репортажах с Салона), а, может, и благодаря ему, книга о приключениях провинциального современного художника с замашками Казановы, спасающего, что твой Брюс Уиллис, местный Дом пионеров от алчных коррупционеров, пользовалась немалым успехом — как и сам автор. Роман презентовали два дня подряд и оба раза залы, где Иванов выступал перед публикой и журналистами, был битком. Злободневный (в том числе и по языку) плутовской и сатирический роман пришелся по вкусу и специалистам по словам, и широкой публике. «Блудо и МУДО» было подробно отрецензировано в № 4/5 «Прочтения», а сейчас мы предлагаем вам эксклюзивное интервью, в котором Алексей Иванов рассказал, каково это — быть автором бестселлеров в России, как складываются его отношения с издателями, критиками, кинопродюсерами, что он предпочитает из современной русской литературы и почему он категорически не желает помогать начинающим авторам.
— Алексей, есть большой соблазн отождествить вас с героем вашего романа Борисом Моржовым, тем более что биографии героя и автора явственно рифмуются. Как вы к такому отождествлению отнесётесь?
— Я отнесусь к этому с грустным смирением. Отождествлять героя и автора неправильно, но такое случается сплошь и рядом, всегда было и всегда будет. Причина очень проста. Такое отождествление — это низведение читателем писателя до своего уровня. Необходимая профанам профанация. Зачем по «Мастеру и Маргарите» рассуждать о роли добра и зла в мире? Чего доброго, вдруг окажется, что ты сам — какой-нибудь Степа Лиходеев. Гораздо проще объяснить поведение Воланда тем, что затюканный Булгаков ждал, что Сталин «сам придет и сам все даст» ему. А Христос-Иешуа простит Булгакова за сотрудничество с дьяволом, потому что «все люди добрые».
— Сколько в Моржове от вас?
— Как можно ответить на этот вопрос? В процентном отношении?
— Да.
— Пятьдесят. Как Моржов, я ношу очки, но, в отличие от Моржова, не пользуюсь биноклем. Дело-то не в общей пропорции, а в отношении к фундаментальным вещам.
— Вот важного, фундаментального в этом герое — сколько от автора?
— Ну хорошо, и здесь — пятьдесят процентов. Но теперь уже нужно говорить на конкретные темы. Считаю ли я жизненный уклад «дешевым порно»? Строю ли я свой фамильон? Согласен ли я с пониманием всеобщей невменяемости как Кризисом Вербальности? И так далее по тексту.
— Что явилось толчком к написанию романа?
— На это ответить невозможно. Мне многократно задают подобный вопрос, и я придумал такой ответ, который тиражирую столько, сколько меня спрашивают. Вот вы можете сказать, в какой точки окружности линия начинает поворачивать?.. Также и в жизни о появлении замысла невозможно сказать ничего определенного. Просто весь нажитый опыт постепенно трансформируется в замысел. Скажем, написать правду про пионерский лагерь мне хотелось ещё классе в седьмом — сразу по моему возвращению домой. При желании, и это событие можно считать толчком к написанию «Блуды». Это произошло около 30 июля 1984 года.
— Хорошо, но когда вы поняли, что уже делаете этот текст?
— Это произошло спустя несколько месяцев после того, как вышло «Золото бунта». Я подождал, как «Золото» отрефлексирует пресса, а потом пришла пора ответить издательству, что я планирую делать дальше.
— Означает ли это, что ваш издатель как-то давит на вас или просто рекомендует делать то-то и то-то?
— Не означает. Издательство на меня ни в коем случае не давит. Но люди же чисто по-человечески интересуются…
— И все же: вы можете писать роман год, два, или, написав, вообще решить его не печатать? Насколько вы свободны в своей профессиональной деятельности, в своих отношениях с издателем, в частности?
— Для меня это уже какой-то неуместный креатив — писать роман два года, а потом никому его не дать. Я поневоле наигрался в эти игрушки, когда меня и так не печатали. Мне хватит. Есть, конечно, более возвышенный вариант — как у Гоголя, например. Но Гоголь не роман писал, а переделывал человечество. Я же таких амбиций не имею. Да и вообще, трюк «а-ля Гоголь» прокатывает только один раз. Последующие его повторения смешны и нелепы. А ежели автор за два года написания романа не успел понять, что роман не получается,— значит, он не профессионал. Я абсолютно свободен в своих отношениях с издательством, но мне комфортнее знать, к какому примерно сроку я должен закончить новую вещь.
— То есть издательство все же ставит какие-то рамки?
— Сроки я назначаю себе сам. Издательство же иногда о чем-то просит — например, чуть-чуть поторопиться, чтобы презентовать новую книгу на каком-нибудь значимом мероприятии, а иногда и не просит. Но это всего лишь просьбы, а не ультиматумы. Ваши вопросы мне представляются завуалированным выяснением: Иванов — «писатель-проект» или сам по себе? Вы сформулируйте принципы организации «писателя-проекта»… Ритмичность выхода книг, их обилие (проект должен быть долгосрочным), сквозная тема (один и тот же жанр, один и тот же герой, один и тот же прием), удобный для массового читателя формат (небольшой объем книги; темы, которые тривиальны — или и без книги муссируются в прессе), сниженная планка стиля (личные изыски писателя могут оттолкнуть массового читателя) и так далее. Вплоть до литературных негров и синопсисов, которые сочиняют пиар-отделы издательства. Авторская серия — это не «писатель-проект». А впрочем, «проект» писатель или «не проект» — это вопрос веры, мотивации без мотива. Сейчас «Блуда» входит в десятку самых продаваемых книг России. А я планирую реализовывать другие, нелитературные замыслы. «Писатель-проект» не спрыгивает с лошади, которая вырвалась в лидеры.
— Насколько комфортно вам работать с редакторами? Если, например, сравнивать редакторов «ВАГРИУСа» и «Азбуки»?
— Я даже не знаю, кто у меня был редактором в «ВАГРИУСе». Там я был микробом, неразличимым без специальных приборов. В «Азбуке» же мне работать исключительно комфортно, поскольку к моему мнению прислушиваются. Все изменения, все правки согласовываются со мною. Если возникает недопонимание, то оно всегда разрешается к обоюдному удовольствию. Я и сам склонен к компромиссу, если меня убедят в неправоте моего упорства, и редакторы у меня всегда профессионалы, которые уважают мое мнение. Мне с редакторами очень повезло.
— А с прессой? Были ли рецензии, вызывавшие у вас стойкую неприязнь? Не то что понравилось — не понравилось, а просто критик совсем не понял, про что вещь, абсолютно не попал, дурак полный?
— Какой приятный вопрос! Облажать своих критиков — лучшая сатисфакция. Конечно, такие критики есть. И я с удовольствием назову их имена. Номер один — Лиза Новикова из газеты «Коммерсантъ». Просто цепной пес. Ты хоть с тортом приди — все равно искусает. Я слышал много доброго об Анне Наринской, но по отношению ко мне она проявила себя, извините, как сами знаете кто — сами знаете с кем. Я не считаю некорректным отзываться столь неуважительно, поскольку и к себе уважения не встретил. Долг платежом красен. Есть тарантулы и помельче. С грацией парового молота неутомимо долбит меня Екатерина Рубинштейн в «Родном Подмосковье». В Иркутске отыскался некий Саша Серый, который даже фамилию мне в вину поставил. Когда-то я, гуманитарий, работал в университете в лаборатории рекультивации почв, и моя начальница, глядя, как я с гением невежи гублю результаты её научных трудов, уважительно говорила: «Мир дураков богат и разнообразен…» Может, теперь этим критикам переквалифицироваться на рекультивацию? Пользы будет больше.
— Кто из критиков о вас лучше всего написал? Не просто: хороший парень, потому что написал обо мне приятное, а — тот, кто понял, кто интересно проинтерпретировал, найдя в текстах то, что автор, возможно, и сам не видел…
— Таких критиков тоже немало. Лев Данилкин как консервный нож вскрывает мое литературное подсознание — о котором я и сам не догадывался. Пугающе адекватен Борис Кузьминский. Наиболее созвучна мне Галина Ребель. Но она скорее литературовед, а не критик. Ее большие разборы вывешены на моем сайте. А вот в столичную прессу с темой Иванова ее пускают весьма неохотно — мое свиное рыло не для ихнего калашного ряда.
— Экранизации предлагают часто?
— Предлагают. Не знаю, «часто» это или «не часто». Смотря с кем сравнивать.
— Соглашаетесь?
— Принципиальное решение предлагает мой агент.
— То есть вы сами не принимаете участия в выборе кинопартнера?
— Нет, не принимаю.
— «Блуду и МУДО» уже предлагают экранизировать?
— Да вы что, книга вышла неделю назад.
— Но многие продюсеры скупают подходящий материал на корню, еще до публикации…
— Мне уже надоело зарабатывать на продаже прав. Права-то на экранизацию покупают, но кино не снимают. Я уже четыре раза был беременным, но ни разу не разродился. Надеюсь, хоть с «Блудой» получится так, что компания купит права и сразу начнет снимать.
— Сегодня вы один из самых популярных писателей в России при том, что еще два года назад ничто ничего подобного вроде не предвещало. Насколько ваше самоощущение изменилось вслед за изменениями в вашем социальном статусе?
— Самоощущение изменилось, конечно, крепко, потому что оно как раз от статуса по большей части и зависит. С одной стороны, прибавилось уверенности в себе, а с другой стороны больше стало и злости, потому что все равно многое не удается.
— Многое — это что?
— Некоторые проекты, закрутить которые мне до сих пор очень трудно.
— Что это за проекты?
— Об этом мне не хотелось бы сейчас распространяться.
— Вы сейчас, повторюсь, находитесь на вершине всероссийской популярности. Не хочу каркать, но с вершины обычно путь — только вниз. Вы об этом задумывались?
— Спасибо за комплимент, но, на мой взгляд, я далеко не на вершине. Мои тиражи не так велики, как, например, тиражи Марии Семеновой. Меня выбросили из «Букера», четырежды прокатили на «Нацбесте», не дали «Большую книгу». У меня нет ни одного кино, ни одного перевода. Никто ведь не назовёт Дмитрия Быкова «Василём», а я в интернет-магазинах то Сергей, то Анатолий. Так что непокоренных вершин хватает.
— Да, но права на перевод, я знаю, все же проданы…
— Да, права проданы. Но пока ничего не издано. Должно быть издано — в Швейцарии, в Голландии, в Польше, Эстонии, Сербии… Однако, это не Америка с Великобританией, не Франция, не Германия и не Италия.
— Премия у нас часто дается по соображениям внелитературным, и это известно всем. Неужели для вас это все важно: премии, тиражи?
— Да, важно. Тиражи — это и заработок, и показатель востребованности. А премии (за исключением «Большой книги») не столько заработок и показатель читаемости, сколько статус… Я хочу работать. Статус позволил бы мне реализовывать другие, более масштабные проекты, нежели те, что по силам сейчас.
— Мнение критики для вас важно?
— Литературная критика — это не раздача слонов, не суд и расправа, не самовыражение и не сведение вкусовых счетов, как сейчас принято, а механизм ввода текста в культурное пространство эпохи. Я хочу быть в этом культурном пространстве не только де-факто — по топ-листам, но и де-юре — по озвученным смыслам. Потому что я живу среди таких смыслов, культурного воплощения которых не встречаю. А претендовать на свое место в культуре не зазорно, без таких амбиций нужно распечатывать свои опусы на принтере и рассылать друзьям, а не лезть в издательство. Что-то я не слышал про писателей-скромняг, которые просили бы подсократить тиражи своих книг.
— Говорят, у вас до сих пор нет загранпаспорта…
— Правильно говорят. Но у меня и акваланга тоже нет.
— И вы ни разу не были заграницей.
— Не был.
— И не возникало никогда желания куда-то поехать?
— Время от времени такое желание возникает, но не очень сильное. Мне, боюсь, уже некогда ехать за границу просто туристом, а по делам пока не приглашают. Если какое-то дело потребует моего присутствия за пределами нашей необъятной родины, разумеется, я тут же оформлю загранпаспорт и помчусь, никуда не денусь.
— Герой «Блуды и МУДО» — художник. Какие у вас отношения с другими искусствами: кино, музыка, изо?
— В музыке я почти ничего не понимаю. Ну не научили меня в детстве ее слушать. От живописи, вообще от изобразительного искусства, я отошел, хотя по образованию искусствовед. По-прежнему мне очень интересна архитектура, стараюсь следить, что в ней происходит, что появляется нового. Ну, и очень интересно кино. И как искусство, и как развлечение.
— Не хотите попробовать себя в качестве писателя про искусство, про архитектуру, скажем?
— Хочу. Думаю, со временем обязательно попробую. Получится, конечно, опять чудо-юдо, но почему бы и нет?
— Что вам интересно из современной русской литературы? Я, например, увидел следы Пелевина в вашем последнем романе…
— В «Блуде» Пелевин — ложный след. Я специально бросил в кусты эту кошку, чтобы все гончие собаки побежали за ней. Это сказано не в обиду Виктору Олеговичу, потому что в виде таких кошек я использовал и Гоголя, и Набокова, и Ильфа с Петровым, а это — весьма уважаемая компания. В литературе же мне интересно все, что исходит от личного опыта самого человека, интересны мнения и убеждения тех персон, которые по праву заслужили общественное признание. А то, что вызвано к жизни повсеместной болтовней, меня не трогает — будь это нравы Голливуда, третий срок или тайны российского шоу-бизнеса. Мне нравится Дмитрий Быков. Он нахально, с шашкой наголо скачет туда, куда его никто не звал, и всех там рубит. Молодец, так и надо.
— Так как же вы относитесь к Пелевину?
— Пелевин — главное литературное имя эпохи. Мне чудится, что он сказал обо всем. Сейчас — просто забавы мастера. А может быть, под видом забав — спокойный и жёсткий поиск затаившегося, переменившего обличье Зверя, которого Пелевин все равно найдет, вытащит на свет и разорвет на клочки.
— Сорокин?
— Я боюсь, Сорокин стал заложником самого себя. Он не хочет или не может свернуть с той дороги, на движение по которой он потратил слишком много усилий. Хотя мне кажется, все дороги для него открыты. Опять же, ему виднее. Может, это моя оптика слишком поляризована для его текстов.
— А Славникова?
— При всем уважении к талантам Ольги Славниковой, ее мастерству, мне кажется, что она пошла на поводу у столичного формата. Роман «2017» — мертворожденная вещь. Славникова натянула изысканный фрак на экскаватор.
— Протежируете ли вы молодых писателей, читаете ли рукописи, которые вам присылают?
— Рукописи, разумеется, присылают, но помощи я никакой не оказываю. Отчасти из-за того, что у меня нет времени. Отчасти из-за того, что мои возможности не так велики, как кажется. В издательском мире я не авторитет. Да и вообще: меня мурыжили больше десяти лет, и я это выдержал. Литература — это еще и характер. С позиции такого опыта я не вижу причин убирать тернии с чьего-то пути. Но и высаживать тернии ни за что не стану. Хотя за такие слова обиженные авторы сами закидают меня репьями.