Портрет работы Валерия Мишина
Григорьев — в стране «Русская Поэзия» — фамилия знатная.
Аполлон Григорьев, Олег Григорьев, Гена Григорьев…
И вот — еще один достойный продолжатель сего знатного рода
Подобно Грину и Ремизову, этот Григорьев — Человек Неотсюда.
Изначально нездешний — сказочный персонаж.
Вот кусочек из его интервью:
«Первое значительное признание я получил от ровесника, пятилетнего соседа по даче. Дело было в Белоострове, мы сидели на мостках над прудом и болтали ногами, разгоняя воду. Я рассказывал ему одну из самых лучших своих историй. Что-то про Бабу Ягу.
Реакция слушателя оказалась вполне естественной. „Ну и иди к своей Бабе Яге!“ — закричал он и столкнул меня в пруд. Это было что-то вроде инициации.
К счастью ли, к несчастью, но меня спасли. И подсознательный эффект был столь силен, что лет через 13 после этой истории я стал писать стихи.
Здесь я был более осторожен, и, читая стихи друзьям, близко к воде не подходил.
Кому-то мои творения нравились, кому-то — нет. Одна из поклонниц даже преподнесла мне куриную ногу. Ножка была довольно увесистой, и синяк держался несколько дней».
Вот эта телега мне нравится — особенно про Куриную Ногу.
Дима Григ — изысканно остроумен — так даже сразу и не поймешь — что в него КИНУЛИ этой самой куриной ногой!
Старый хиппи, автостопщик, неисправимый язычник, Дитя Цветов…
Ну какие цветы? Скорее уж Брат Степной Травы.
И конечно же «Господин Ветер».
Так называется его книга прозы.
Это книга — Дорога. И ее страницы-версты, меня впервые познакомили с Григом. Больше всего в той книге меня поразили запахи: все страницы пахли по-разному. Разными ветрами, ветерками и сквозняками. Сеном, ковылем, медом… Иванчаем… Иногда дождем. Тогда — еще и мокрой шерстью — от промокшего свитера и носок. Конечно, читая эту прозу, я сразу догадалась, что автор ее — Поэт.
Все прочие сведения о Григе вы найдете, если вам удастся расшифровать вот эти тайные письмена и рукописи, найденные в Сарагосе, под кроватью, в многочисленных бутылках из под «Изабеллы»…
Полустертые стрелки на древесных стволах выведут вас…
А уж рассыпанное в нужном направлении пшено — точно приведет вас…
История Грига — не для лежебок, не для обломовых, не для таких как я, у которых в школьной характеристике значилось «крайне непытлива».
Григ — это для крайне Пытливых.
Не путать с тем, что Солженицын называл Пытчивый Читатель..
Корень, на первый взгляд, один, но разница между Пытчивым Читателем Солжа и Следопытом Фенимора Купера — огромна и неоспорима.
Читатель Грига — Следопыт.
Итак, дерзайте мои храбрые неленивые друзья:
Вавилон http://www.vavilon.ru/texts/grigoriev0.html
Господин Ветер http://www.ozon.ru/context/detail/id/148022
ЖЖ http://dg-o-hor.livejournal.com
Личная страница http://www.vinra.nm.ru
Из стихов этого года:
Рисовальщица песком на стекле
На прозрачное стекло
она бросит гость песка:
нас ещё не замело,
мы ещё видны пока.
Она пальцем обведёт,
вокруг пальца обвёдет,
и ладошкой разотрёт
жёлтый маленький бархан:
где лицо — там станет дом,
в небе — птицы силуэт,
а вокруг темным-темно,
и едва проходит свет
сквозь ворота из песка,
за которыми летает
нашу жизнь перебирая
её лёгкая рука.
* * *
То ли куст стоит, то ли костёр горит,
чёрное пламя — мёртвый огонь,
я ольху срубил, горький сок пил,
белый день искал
у чужого костра:
там сидят какие-то рыбаки — лица в саже, слова в пыли, говорят: мы солнце вчера сожгли красиво горело, плевало огнём
но никто не жалеет о нём, теперь в костре тихо тлеет луна,
когда догорит — ещё звёзд до хрена,
и мы не уйдём, пока всё не спалим
так что ступай приятель на…
А в моих глазах лишь ольха-река,
Чья кровь темна и на вкус горька.
Бессмертные
Мы завалили дорогу мёртвых еловыми ветками,
мы повесили на окна слюду и бычьи пузыри,
мы перенесли стороны света,
и все старые фотографии сожгли.
Нас не достанет прошлое, не накроет будущее,
геологи не заметят наших дверей,
наши дни мы назовем новыми именами,
что придут в чешуе рыб и шкурах зверей.
На потолке мы нарисовали солнце и луну на стене,
мы вылепили из глины синие шары,
чтобы ими играли ангелы наших дней
на шкурах зверей, в чешуе рыб.
* * *
…По закрытым глазам проведёт лапкой плюшевый кот.
Дитя взрослым проснётся и больше кота не найдёт…
Алла Горбунова
Вокруг избушки еловый лес,
из иголок плед, слюда на окне,
где древние рыбы стоят во сне
стерегут тусклый лунный свет.
В доме встречают Новый год,
ледяные игрушки в глазах блестят,
тянется к ним дитя и растёт,
на еловых шкурах розовое дитя.
Его плюшевый кот ушел через лес,
роняя опилки на синий снег,
становясь тенью самого себя,
стирая до ветоши лапы,
чтобы вернуться на этот свет
мотыльком, чей невидимый след
перечёркивает саму смерть
в жёлтом пламени лампы.
Небесный механик
Человек-птица с большим клювом
залез на башню, поднял флаг:
днём он похож на флюгер,
а ночью на маяк.
По утрам он проветривает небеса,
и тучи становятся белее,
а иногда купается сам
в созвездии Водолея.
Но его работа — чинить механизмы
тяжёлых звёздных ворот:
слишком много срывается вниз
метеоритов в год.
…
Говорят, его нет и не было,
видят его лишь немногие:
люди редко смотрят на небо,
чаще себе под ноги.
Но если тебя ветер носит,
(или ты в облаках летаешь
независимо от погоды)
помоги ему смазать оси
и поставить на место ворота.
* * *
Тьма увеличивает, свет уменьшает
ибо сам велик,
во тьме ты белая и большая,
а на свету — пылинка,
и мы сможем друг друга встретить
в каком-нибудь полусвете,
а после уйти как в тюрьму
в вечности полутьму.
Не отправить письмо
Какой-то конфликт происходит в сети,
виртуальный ветер сносит крыши,
дальше сервера письма не могут уйти,
и сквозь помехи слышно,
как в каждом е-мэйле лает собака,
совсем не желая нести мои письма,
а на экране недобрым знаком
летучая мышь постоянно виснет.
Остается курьером на велосипеде
лететь по проспекту вдоль спящих домов,
стучаться в двери, будить соседей,
словно большое живое письмо.
* * *
Что мне сказать тебе прежде
чем станет водою чернеющий снег,
я могу быть ленивым и нежным,
но мне надо лодку построить к весне.
Мне надо смолой заливать словно кровью
сосновое днище снов долгой реки,
где бьётся вода словно сердце живое,
когда к тёмным лункам идут рыбаки
и золото рыб рассыпают под ноги,
и звёздам-чещуйкам не знают числа…
По высокой воде я пройду все пороги
навстречу тому, кто не видел весла.
Влюбленные
У неё в голове огонь,
у него — ветер,
вряд ли у них появятся дети.
У неё в голове огонь —
пламя иногда вырывается из-под век,
а так, в принципе, она — нормальный человек,
даже играет в снежки,
если есть снег.
У него в голове ветер
треплет небо, срывает звёзды,
но это можно заметить,
лишь позабыв о том,
что она есть на этом свете.
Деревянный бог
Обновили деревянного бога,
сплели ему венок из жёлтых одуванчиков,
принесли к ногам рис и фасоль,
смочили серые губы сладким вином.
Но он не пьёт и не ест,
лишь осы кружатся возле губ
становясь его словами.
Суетятся муравьи внизу
зёрнышки риса тащат через лес.
Вороны да чайки
садятся на его плечи
белыми-чёрными сторонами жизни.
Выползают мыши полёвки
шелестят в траве:
так деревянный бог идет неспешно,
ветер одуванчики колышет на его голове,
их жёлтая пыльца и горькое молоко стебельков
несъедобны для мышей и птиц,
неинтересны для насекомых.
Старое зеркало
Старое зеркало рассыпает серебро,
становясь простым стеклом,
серебро сверкает как рыбья чешуя,
в которой были ты и я,
и кто в этой комнате до нас жил
тоже был.
Из чешуек ювелир выплавит кольцо,
Ты его наденешь, и в конце концов
вокруг пальца обведёшь в холодном серебре
всех, кто в омут зеркала твоего смотрел:
мёртвую старуху с бумажными цветами,
женщину с пустыми надеждами и светлыми мечтами,
девок, что гадали в святочный вечер,
их суженых с другой стороны,
маленькую девочку и дьявола, приходящего в её сны,
а ещё пустоту, в которой твоё колечко
вспыхнет белым пламенем, дотла сгорит,
и все они окажутся у тебя внутри.
Воттавара
Мы встретимся на Смерть-горе,
похожей на спящего медведя,
у него еловая шерсть
и лапы опущены в болото.
На Смерть-горе в ясную погоду
тропы змеи ползут к луне,
а в дождь прячутся под камни,
забираются в глаза спящих шаманов,
в муравьиные норы.
Мы встретимся на Смерть-горе,
где лиса по утрам тявкает на ворон,
и старый грибник в тёмном плаще
наши дни собирает в плетёный короб:
он рассыпет их наверху,
под серые камни, в гниль-труху,
когда мы придем на эту гору.
* * *
Бьётся часто на кухне посуда,
бьётся как рыба на суше,
брызгами разлетаются осколки
по кафельному полу.
Говорят, она бьётся к счастью,
и осколки — это семена удачи,
что прорастают в наших душах
изменяя мир в сторону лучшую,
где россыпи треснувших чашек
и разбитых тарелок горы
становятся самоцветами
на которых — небесный город.
* * *
Плели сети, чтобы поймать Бога.
Оказалось
сшили ему одежду.
* * *
В этой стране легче потеряться, чем умереть,
здесь не хоронят мёртвых, а заставляют гореть,
я выбрасываю сегодня, как выбросил вчера
слова на ветер
(пластиковый стаканчик хрустит в кулаке,
превращаясь в бабочку с белыми крыльями,
чтобы сквозь пламя вернуться к реке,
где мы вчера ещё были).
* * *
Глиняные люди
живут в пустыне:
она как завтрашний день
идёт за нами,
она любит глиняных людей
с потрескавшийся от обжига кожей,
с красными от пыли глазами.
Глиняные люди
обрезают крайнюю плоть мальчикам,
и закапывают её в песке:
(возьми, пустыня).
Они обрезают девочкам
клитор и малые половые губы
и закапывают их в песке:
(возьми пустыня).
И пустыня подобно морю
облизывает их тела
своим шершавым языком,
она целует больные места:
и скорпионы скрепляют трещины кожи
саламандры шуршат в венах
прозрачным песком.
Глиняные люди роют канавы,
собирают вдоль дорог
лопнувшие колеса,
а по ночам жгут костры из старой резины.
Глиняные люди не умирают, а просто
переворачивают песочные часы —
и я еду на карьер за красной глиной.
Морозное утро
Стая легких времерей! Ты поюнна и вабна…
В. Хлебников
Здесь кончаются деревья, начинаются столбы,
на окне моем узоры: ели, сосны и дубы,
путь исчезнут они скоро, но пока дышу в стекло,
чтобы этот зимний город белым лесом занесло.
С каждым выдохом всё гуще поднимается листва,
под ногами в синих лунках дремлют щука и плотва,
каждый выдох это слово, что нельзя произнести,
обжигающее словно снежный ком в моей горсти,
и звенят листвой деревья в новогодней мишуре
рассыпая мое время стаей быстрых снегирей.