Двадцать пять лет тому назад, в сентябре 1988 года миллионы советских читателей, не знакомых с Самиздатом и не имевших обыкновения слушать передачи иностранных радиостанций на русском языке, узнали о существовании в Советском Союзе ещё одного писателя с фамилией Ерофеев. Но в отличие от своего младшего однофамильца — Виктора, в ту пору известного больше как один из организаторов знаменитого неподцензурного, а потому и запрещённого в СССР литературного альманаха «Метрóполь» (1979), Венедикт Ерофеев до этого времени публиковался только за его пределами или в Самиздате.
Об обстоятельствах его самой первой официальной публикации в советской прессе рассказывается в филологическом расследовании Павла Матвеева.
КАК ТОВАРИЩИ РАБОТАЛИ
Советская цензура под мелкоскопом редактора
Андрею Мальгину
С чего всё началось? Все началось с того, что Тихонов прибил к воротам елисейковского сельсовета свои четырнадцать тезисов. Вернее, не прибил к воротам, а написал на заборе мелом, и это скорее были слова, а не тезисы, чёткие и лапидарные слова, а не тезисы, и было их всего два, а не четырнадцать, — но, как бы то ни было, с этого всё и началось.
Венедикт Ерофеев. «Москва — Петушки»
Справедливости ради следует отметить, что началось всё не совсем так, как об этом повествуется в бессмертной поэме. Во-первых, дело было не в октябре, а в апреле. Во-вторых, год был не 1969-й (в каковом происходит рассказанная Ерофеевым история о революции в Петушинском районе), а совсем другой, более чем на полвека ему предшествовавший. В-третьих, вместо сельсоветовских ворот в глуши Владимирской губернии был использован броневик, притыренный возле Финляндского вокзала. Тезисы, само собой, были. Правда, было их не четырнадцать, как у Лютера, а только десять, и были они отнюдь не чёткими и лапидарными, как у Тихонова, а многословными и — как всегда у этого писателя — донельзя бредовыми… Но, как бы то ни было, именно с этого-то всё и началось. Выстрел из корабельной пушки по дворцу, лозунг «Грабь награбленное!», уничтожение свободы слова и печати и социализация женщин в масштабах пролетарской республики — произошли несколько позже.
Ещё через четыре года, 6 июня 1922-го в Совдепии было создано Главное управление по делам литературы и издательств — зловещий Главлит, который диссиденты 1960-х и более позднего времени именовали не иначе как «Министерством Правды» — по аналогии с орвеллианским учреждением по переделке смитов в о’брайенов. Заведующим конторой был поставлен стойкий большевистский цербер Павел Лебедев-Полянский — тот самый, чьим именем впоследствии был назван Владимирский пединститут, откуда студента Ерофеева В. В. с треском выперли в январе 1962 года из-за того, что он «самым вреднейшим образом воздействует на окружающих, пытаясь посеять неверие в правоту нашего (коммунистического. — П. М.) мировоззрения». Преступление студента Ерофеева состояло в том, что он имел неосторожность хранить в своей тумбочке в общаге Библию и беседовать с однокурсниками на христианские темы. По тем временам — жуткий криминал: «религиозная пропаганда».
С момента своего возникновения в смутном 1922-м и до момента своей ликвидации в не менее смутном 1990-м советская цензура искалечила — безо всякого преувеличения — судьбы многих тысяч пишущих людей, кого чёрт дернул уродиться в России не только с умом, но и с талантом. Точная их цифра, разумеется, неизвестна, и никогда установлена не будет. Их судьбы весьма и весьма различны. Кого-то цензура уничтожила в прямом смысле слова, над кем-то всего лишь всласть поиздевалась, а кто-то и сам успел поиздеваться — над ней.
Одним из таких счастливчиков оказался писатель Венедикт Ерофеев.
«Впервые в России „Москва — Петушки“ в слишком сокращённом виде появились в журнале „Трезвость и культура“ (№ 12 за 1988 год, №№ 1–3 за 1989 год)». Так писал Венедикт Ерофеев в своей краткой автобиографии, опубликованной под одной обложкой с самым первым бесцензурным изданием поэмы у него на родине1 . И меланхолично добавлял в приватном письме: «Ну да мне на этих дурачков наплевать…»
В самом деле, смотреть без слёз на текст, помещённый в этом «узкопрофильном» издании2, совершенно невозможно. Когда-нибудь кто-нибудь из патентованных «ерофееведов» напишет об этом во-от такую монографию, детально проанализировав механизм цензурного вмешательства в текст поэмы, вскрыв мотивы поведения цензоров, отследив их намерения и разъяснив непонятливым читателям, — ежели таковые к тому времени ещё останутся, — для чего всё это было сотворено. Это — дело будущего.
Сейчас же разговор о том, что этой публикации предшествовало.
Предшествовало же ей вот что.
В пятницу, 9 сентября 1988 года на прилавках газетных киосков во всех крупных городах Советского Союза появился свежий, по счету от начала года 36-й, номер еженедельного приложения к одной из двух главных газет страны — «Известиям». Приложение, под незамысловатым названием «Неделя», было донельзя популярным изданием и, несмотря на свою изрядную для тех лет стоимость (20 копеек; тонкая ежедневная газета стоила 3–5 копеек), дольше суток в ларьках не задерживалось. Оно было ориентировано на семейную аудиторию и, в соответствии с этим профилем, печатало статьи и корреспонденции исходя из необходимости потрафить вкусам самой разношёрстной и разновозрастной аудитории. Имелся в газете и литературный отдел, которым руководил в те годы один весьма молодой, но многообещающий публицист — из тех, что никогда не забывали подложить ненавидимой ими советской власти если не дохлую кошку в холодильник, то хотя бы канцелярскую кнопку на табуретку.
На сей раз номер оказался натурально сенсационным: на странице 14-й, — между интервью с заместителем начальника Центра управления космическими полётами СССР Виктором Благовым и статьёй с тревожным заголовком «Сможет ли играть Арвидас Сабонис?» на спортивной полосе, — был помещён текст под названием «Венедикт Ерофеев. „Москва — Петушки“». Разумеется, не весь. Только небольшой фрагмент, скомпонованный из второй половины главки «Дрезна — 85-й километр» и полной главки «85-й километр — Орехово-Зуево» и собственного заглавия не имеющий. Исходя из содержания отрывка, наиболее удачным представляется заголовок «Явление Семёныча народу» — но это, принимая во внимание возможные аналогии с творчеством художника Александра Иванова, публикаторам в головы если и пришло, то тут же из них и ушло: не кощунствуйте, и пребудет вам.
Тем не менее это была первая легальная публикация ерофеевского сочинения в Советском Союзе. И произошла она почти за два года до того, как советская цензура была ликвидирована с введением нового «Закона о средствах массовой информации». Так что пока у неё ещё был шанс порезвиться над текстом эстетически враждебного ей автора. Чем она воспользоваться и не преминула.
В публикации небольшого (менее 10 000 знаков) фрагмента из «Петушков» было сделано семь (!) цензурных купюр — от крошечной, с изъятием одного «непристойного» слова в одной фразе, до огромной — выбрасывания трёх абзацев, содержащих четырнадцать (!!!) фраз.
На что же заточила зуб советская цензура?
А вот на что. Наведём на пожелтевшую газетную страницу безжалостный редакторский мелкоскоп:
Купюра № 1.
Во фразе «А публика — публика смотрит на „зайца“ большими красивыми глазами, как бы говоря: глаза опустил, мудозвон! совесть заела, жидовская морда!» была отрезана её вторая половина, а после слова «глазами» появилось стыдливое многоточие.
Принимая во внимание профиль еженедельника — «газета для семейного чтения», — такое решение цензора представляется вполне естественным. В самом деле: как можно травмировать чуткий глаз советского читателя терминами из категории инвективной лексики, а также потакать маргинальным элементам, являющимся носителями гена бытового антисемитизма? — Никак невозможно. Поэтому — под нож. То бишь под карандаш.
Купюра № 2.
Из директивного монолога старшего ревизора Семёныча (» — Это ты опять, Митрич? Опять в Орехово? кататься на карусели? С вас обоих сто восемьдесят. А это ты, черноусый? Салтыковская — Орехово-Зуево? Семьдесят два грамма. Разбудите эту блядь и спросите, сколько с неё причитается«.) исчезло одно слово. Какое? Правильно: то самое, которое вы только что произнесли. А про себя или вслух — никакого значения не имеет. Основание? — Смотрите комментарий к купюре № 1.
Купюра № 3.
В абзаце, начинающемся словами «А Семёныч, между нами говоря, редчайший бабник и утопист…», испарилось окончание последней фразы: «Ну, как? Уебал он всё-таки эту Лукрецию?». Её место заняло всё то же застенчивое многоточие после отреза. И это, если исходить из того же обоснования, что и в первом случае, совершенно понятное решение, поскольку мат — он, как известно, и в Урюпинске мат, и никакого права на существование в советской прессе не имел и иметь был не должен.
Купюра № 4.
Маленькое отступленьице, взятое Веничкой на время, пока ревизор Семёныч принимает положенную дозу алкоголя из бутылок прочих безбилетников, заканчивается следующим образом:
«И так продолжалось три года, каждую неделю. На линии „Москва — Петушки“ я был единственным безбилетником, кто ни разу ещё не подносил Семёнычу ни единого грамма и тем не менее оставался в живых и непобитых. Но всякая история имеет конец, и мировая история — тоже…
В прошлую пятницу я дошёл до Индиры Ганди, Моше Даяна и Дубчека. Дальше этого идти было некуда…»
И вот тут уже начинается нечто интересное: последний абзац — из одной фразы — в публикации «Недели» купирован. И это — несмотря на то, что в нём нет ни единого матерного слова. В чём дело? — А в том, что это уже не лексика — это политика. А с политикой, как хорошо было известно каждому советскому человеку, шутить нельзя — опасно.
Специально для тех, кто родился уже после эпохи «развитого социализма» и не въезжает в тему — кто такие все эти даяны и дубчеки, считаю необходимым привести краткие биографические сведения на упоминаемых автором поэмы исторических персонажей.
Индира Ганди (1917–1984) — индийский политический деятель, премьер-министр Республики Индия в 1966–1977 и в 1980–1984 годах. Большой друг советского народа и лично товарища Леонида Ильича Брежнева. Проводила политику жестокого подавления ряда национальных меньшинств Индии и насильственного ограничения рождаемости по национальному признаку. Как следствие — расстреляна в собственном доме персональными телохранителями, к несчастью для премьерши принадлежавшими к угнетаемому ею меньшинству — сикхам.
Моше Даян (1915–1981) — израильский военный и политический деятель, министр обороны Государства Израиль в 1967–1974 годах, министр иностранных дел в 1977–1979 годах. Злейший враг советского народа и лично Леонида Ильича Брежнева — разумеется, по мнению самого Леонида Ильича. Под руководством Моше Даяна Армия Обороны Израиля нанесла тяжёлое поражение объединенным сирийско-египетским войскам в ходе Войны Судного дня в 1973 году, что вынудило египетского президента Анвара Садата пойти на заключение мирного договора с Израилем и вывело еврейское государство из политической изоляции в Ближневосточном регионе.
Александр Дубчек (1921–1992) — чехословацкий государственный деятель, глава коммунистической партии Чехословакии в 1968–1969 годах, инициатор политики реформирования общественного устройства своей страны с целью превращения коммунистической диктатуры в «социализм с человеческим лицом», вошедшей в историю под названием «Пражская весна». Большой друг Леонида Ильича Брежнева, вскоре ставший его главным врагом среди «своих». После оккупации Чехословакии советскими войсками в августе 1968 года был арестован, вывезен в Москву, где под угрозой физической расправы подписал документ, дававший Брежневу право юридического обоснования оккупации Чехословакии. Впоследствии был смещён со всех постов, изгнан из компартии и длительное время прозябал в забвении. После антикоммунистической революции в Чехословакии в ноябре 1989 года вернулся к политической деятельности, но заметной роли уже не играл. Скончался от последствий тяжёлых травм, полученных во время автокатастрофы.
Ни один из этих трёх деятелей никогда не имел отношения к событиям из разряда тех, что занимали воображение «редчайшего бабника и утописта» Семёныча, которого «вся история мира привлекала единственно лишь альковной своей стороною». С какой целью Венедикт Ерофеев ввёл их в свою фантасмагорическую поэму в подобном качестве — совершенно непонятно. Единственно возможное объяснение: ради хохмы, для достижения ещё большего абсурда в описании происходящего. Реакция же вымаравшего эту фразу цензора, напротив, вполне понятна: как бы чего не вышло… Или, как любил говаривать в подобных случаях незабвенный Козьма Прутков, лучше перебдеть, чем недобдеть.
Купюра № 5.
Из обращённой к Семёнычу фразы Венички: » — От третьего рейха, четвёртого позвонка, пятой республики и семнадцатого съезда — можешь ли шагнуть, вместе со мной, в мир вожделенного всем иудеям пятого царства, седьмого неба и второго пришествия?..« — исчезло упоминание семнадцатого съезда. Место которого в строке заняло всё то же донельзя застенчивое — и в данном случае, исходя из норм пунктуации, совершенно неуместное — многоточие.
А здесь-то в чём дело? — спросите вы. Это какой такой съезд испугал советскую цензуру? Как это — какой такой? Да тот самый, что некогда официально именовался в «Истории коммунистической партии Советского Союза» не иначе как «Съездом Победителей». Именно на этом партайтаге, имевшем место в городе Москве в январе 1934 года, товарищ Сталин, ничтоже сумняшеся, объявил о том, что социализм в отдельно взятом СССР уже «в общем и целом построен». После чего делегаты устроили ему небывалую овацию типа «бурные непрекращающиеся аплодисменты». За что подавляющее большинство из них и поплатилось собственной головой, сгинув в годы Большого Террора в расстрельных подвалах НКВД, на угольных шахтах Воркуты и золотых приисках Колымы. Потому как есть в русском фольклоре донельзя подходящая для подобных деятелей поговорка: «За что боролись — на то и напоролись».
Цензор, резанувший карандашом по этой фразе Ерофеева, наверняка руководствовался священным трепетом перед Системой, которой истово служил сам и не мог допустить того, чтобы кто-то вздумал над ней насмехаться — пусть даже и в таком совершенно невинном контексте, как перечисление съезда большевистской партии в одном ряду с Третьим рейхом и Пятой республикой — французской, разумеется.
Купюра № 6.
А вот это уже не просто купюра. Это — как имеют обыкновение выражаться одесские евреи — «нечто особенного».
После того, как в дымину пьяный ревизор Семёныч под воздействием Веничкиных рассказов о счастливом грядущем будущем, в котором сольются в поцелуе мучитель и жертва, возлягут рядом волк с агнцем, а угнетенная женщина Востока окончательно сбросит с себя паранджу, сам начинает снимать с себя мундир, форменные брюки и вообще всё «до самой нижней своей интимности», — после того, как дело принимает столь странный оборот, Веничка начинает излагать своё видение происходящего в вагоне следующим образом:
«Я, как ни был пьян, поглядел на него с изумлением. А публика, трезвая публика, почти повскакала с мест, и в десятках глаз её было написано громадное „о г о“! Она, эта публика, всё поняла не так, как надо бы понять…
А надо вам заметить, что гомосексуализм в нашей стране изжит хоть и окончательно, но не целиком. Вернее, целиком, но не полностью. А вернее даже так: целиком и полностью, но не окончательно. У публики ведь что сейчас на уме? Один только гомосексуализм. Ну, ещё арабы на уме, Израиль, Голанские высоты, Моше Даян. Ну а если прогнать Моше Даяна с Голанских высот, а арабов с иудеями примирить? — что тогда останется в головах людей? Один только чистый гомосексуализм.
Допустим, смотрят они телевизор: генерал де Голль и Жорж Помпиду встречаются на дипломатическом приёме. Естественно, оба они улыбаются и руки друг другу жмут. А уж публика: „Ого! — говорит. — Ай да генерал де Голль!“ Или: „Ого! Ай да Жорж Помпиду!“
Вот так они и на нас смотрели теперь. У каждого в круглых глазах было написано это „Ого!“».
Это уже не мат и не политика. Это — гораздо страшнее: эстетическая несовместимость текста и режима. Такое оставлять в газете «для семейного чтения» ну никак невозможно. И вовсе даже не потому, что в этом крайне похабном контексте упоминаются какие-то буржуазные политические деятели (нет нам дела до всех этих де голлей и помпиду!) — но потому, что, как хорошо всем нам, дорогие товарищи, известно, гомосексуализм в нашей стране изжит не только целиком и полностью и совершенно окончательно, но — и это главное — навсегда. Нету его! И не будет! Никогда!
Ага, разбежались… Прямо как в нынешней Госдуре…
И вот тут-то произошло то самое, ради чего в начале рабочего дня цензор точил свой карандаш. Из четырех абзацев этого фрагмента купированы три — все кроме первого. Который, кстати, уже у автора оканчивается любезным цензорскому сердцу многоточием — так что ничего и изобретать не надо: словно бы изъятого текста здесь и вовсе никогда не было. А что же было? — А был один только намёк, шаловливый и крайне двусмысленный, прямо как с паролем «Нет правды на земле…» в истории о революции в Петушинском районе. Ну да нашему читателю не привыкать читать между строк и додумывать непрочитанное про себя — он к этому занятию за семь десятилетий коммунистического режима должен быть генетически предрасположен.
Полагаю, что, визируя свежеотпечатанные гранки, прогрессивно мыслящий завотделом размышлял примерно таким вот образом. Впрочем, я не ясновидящий.
Купюра № 7.
Из последнего обращённого к Веничке вопроса едва стоящего на ногах в тамбуре вагона Семёныча: » — Веня! Скажи мне… женщина Востока… если снимет с себя паранджу… на ней что-нибудь останется?.. Что-нибудь есть у неё под паранджой?..« — выкинута последняя фраза.
Это очень странная купюра. Странная — потому, что никакого логического объяснения не имеет. В самом деле: что может быть у женщины Востока под паранджой? Сейчас на этот вопрос вам любой ответит: «Как — что? Пояс шахида с пластиковой взрывчаткой и детонатором». Но это — сейчас. А сорок лет назад ничего подобного не существовало в природе. Следовательно, предположить, что в ответ Веничка мог произнести нечто вроде: «Ясное дело, есть! У неё там наверняка должна быть бутылка российской, стакан и малосольный огурец на закусь…» — конечно, можно, но только для того, чтобы этакое предположить, надобно обладать фантазией ну никак не меньшей, чем та, что была у автора этого всенародно любимого произведения. А это, согласитесь, мало кому под силу…
Кроме того, очень даже может быть, что Веничка именно это и намеревался Семёнычу поведать. Но не поведал. Вернее, не успел. Потому что поезд, как вкопанный, остановился на станции Орехово-Зуево, дверь автоматически растворилась, и старшего ревизора Семёныча — заинтригованного в тысячу первый раз, полуживого, расстёгнутого — вынесло на перрон и ударило головой о перила… Как, по всей видимости, и того цензора, что в далёком 1988 году осуществил гнусное надругательство над текстом, обречённым на вхождение в школьные хрестоматии.
А это неизбежно произойдёт.
Как только кончится в России советская власть.
Но вот имя цензора узнать всё же страсть как хочется.
Санкт-Петербург, июль 2013
1 Ерофеев В. Краткая автобиография // Ерофеев В. «Москва — Петушки» и др. М.: Прометей, 1989.
2 Журнал «Трезвость и культура» являлся печатным органом Всесоюзного добровольного общества борьбы за трезвый образ жизни (ВДОБТ), находившегося на переднем крае горбачёвской «антиалкогольной революции» 1985–1988 годов.