В мире все взаимосвязано, вы слыхали? Слыхали, конечно, и наверняка согласны, но так согласны, в теории. А вот представьте на практике: все, реально все умерли, а вы остались — один или одна. Прикольно! Шанс выжить одному (одной) — ничтожный шанс, а вот ведь сработало. Кстати, от чего все умерли? Неважно… например, от ядерной бомбы. Бомба кряк, и людей — ноль. Важно, что вы остались один (одна). Плохо, что никто, кроме вас, не может оценить, насколько это прикольно… но ведь прикольно!
Все умерли, а вы остались
К тому же можно пользоваться всем, что валяется вокруг. Богатствами, накопленными цивилизацией за ее тысячелетнюю историю. В супермаркете ни кассира, ни охранника. Ешь сколько хочешь… Хотя нет, радиация! Об этом главный герой романа Игоря Зотова подумать не успевает, мы ему поможем: бомба была не атомная, другая какая-то хорошая нанобомба, после которой можно есть и пить от пуза. Но вот ведь незадача: тонны продуктов гниют и разлагаются, электрички не ездят, кино не крутят, «домашний скот озвереет так, что и на улицу не выйдешь». Не дело.
И все равно: людей на земле много, слишком много. Вот мусульман взять — захватили уже пол-Европы! «Им мало песка, верблюдов, поганой нефти, они хотят всего». Лезут и лезут. Впрочем, «зачем я вообще прицепился к этим мусульманам, кроме них, есть и гораздо худшие вещи. Два миллиарда китайцев, например, или миллиард индусов». Тут начинается занимательная арифметика: если индусов или китайцев расстреливать по миллиону в день, то и в десять лет не уложишься… разве? Хитрый трюк: автор заставляет нас составлять графики геноцидов. По миллиону в день — это триста шестьдесят пять миллионов в год, стало быть, китайцев можно расстрелять за шесть лет (они будут частично воспроизводиться — ладно, но десяти лет точно хватит), а индусов — гораздо быстрее.
Лет пятнадцать назад автор этой статьи считал миллионы в связи со смертями в другом контексте: писатель Александр Верников где- то предложил представить миллион эфиопских детей, умерших от голода. Предложил нарисовать миллион могильных крестиков (наших крестиков; эфиопы — православные), просто нарисовать — сколько бы ушло времени? Вот представь: они умерли голодными муками, а тебе всего-то крестики нарисовать…
То был подсчет тоже не слишком веселый, но все же умиротворяющий. Зотов же умиротворения не дает, гонит: люди! вши! грязь! вонь!
Ангелы на потоке
Так или примерно так рассуждает молодой… нет, не повеса. С существами противоположного пола у трудного тинейджера Алексея Светозарова контакты случаются, но суетливые, неэстетичные и малоуспешные. У него с этими существами гораздо ярче складываются отношения возвышенные.
Мать Алексея была беременна двойней, Алексей вышел в свет благополучно, а вот второй младенец запутался в его пуповине и умер. «Умерла», точнее. Второй была девочка. Алексей в результате оказался ребенком более чем нелюбимым: мать чувствовала в нем убийцу. Немудрено, что и Алексей что-то подобное в себе почувствовал. Сестренка (Алексей назвал ее про себя Клер; родители, если и называли, говорили просто «девочка»), существо безгрешное и невинно пострадавшее, перенаправилась, надо полагать, непосредственно в рай. Стала ангелом. В известном смысле ей повезло. В мире ведь что? — мы уже знаем, что: вонь, грязь, муэдзины, харекришны, все это ненужными миллиардами. А рай он и есть рай, там ангелы поют и резвятся, жаль только, что не прилетают ночами рассказать толком, как там и что.
Чем больше знакомых ангелов, тем больше шансов, что прилетят и расскажут — так ведь? Так. Потому Алексей начинает плодить ангелов собственными руками.
Главы все называются географически — «Христиания», «Кипр», «Дон», «Валдай (Гондурас)». В первой же Алексей (ему под двадцать лет, рассказ ведется от его лица), живущий в Копенгагене, как аутист, под полумедицинским надзором, топит в озере тайку Тану. «Она ангел и сама того не знает. Надо, чтобы узнала». Способ высвободить ангельскую сущность — утопить.
Во второй главе, «Бруклинский мост», Алексей (тут ему лет пятнадцать-шестнадцать) бросает — правильно, с Бруклинского моста — брайтон-бичевскую Софочку. Он вообще любит воду… смотреть на нее, не отрываясь, часами, сутками. У маньяков какие должны быть привычки? — маниакальные!
В третьей главе повествование подхватывает отец Алексея (удачливый компьютерщик, он при первой возможности эмигрировал из разваливающейся империи: отсюда и щедрая география книжки), и мы уже на круизном лайнере, бороздящем Средиземное море. Отец путешествует с детьми (позже у Алексея родились-таки брат-сестра близнецы, а родители разошлись), вкручивается в интрижку с женщиной Ритой, которая путешествует вдвоем с дочерью… дочь и выпадет за борт, и отец кое-что страшное заметит. Этот случай — еще до Бруклинского моста.
А в следующей главе, рассказанной матерью Алексея, всплывет случай, который был еще раньше, когда мальчику было девять и он отдыхал у родственников в Ростове- на-Дону… в общем, четыре ретроспективных эпизода высвобождения ангельской сущности путем утопления исходников женского пола, а прошло еще всего четверть книжки.
Прошло, нельзя не заметить, в ровном, бодром ритме. Читательское внимание не ослабевает, повествование, обзаводясь боковыми линиями, не теряет напряженности. От рассказчика к рассказчику стиль искусно меняется: Алексей разговаривает на языке героя «Над пропастью во ржи», отец оказывается пошлым дурачком, у матери язык более психологический и пластичный, пороги и перепады в течении текста все ловкие, смена ракурсов уверенная. Вот мелькнул презабавный эпизодический герой доктор Строус, психоаналитик, пользующий Алексея в Нью-Йорке, чудовище в белом халате, кайфующее от общения с маньяком… Хорошая книга! Смущает размер. Впереди еще четыреста с лишним страниц. Истории про маньяков обычно короче; и дело, конечно, не просто в обычае.
Как таксидермист парфюмеру
Все читали, конечно, хотя бы одну сказку из популярного западного жанра про маньяков-мономанов. Книжки эти, как правило, называются ремесленным, на манер еврейских фамилий, существительным — «Таксидермист», «Орнитолог», «Дизайнер»… как-то так. Герой там наделен каким-нибудь чрезвычайным талантом — абсолютным слухом, скажем. Или до того хорошо чувствует пропорции, что, заходя в ужасное помещение, сразу понимает, в каком дверном проеме нарушено золотое сечение, меняет местами пару кирпичей, и помещение становится прекрасным, но героя эта тяга к прекрасному обязательно приведет к убийству с поеданием селезенки. Или настолько хорошо он разбирается в птицах, настолько глубоко постиг все их повадки и даже тайну осенних перелетов разгадал, что ему ничего не остается, кроме как принять за птицу девушку, встреченную в зеленой лавке, поймать ее в подвале и изучить уже как следует во все щели со скальпелем и микроскопом.
Сказки эти по необходимости герметичны: к тому подталкивают и неизбежные тайные подвальные комнаты, и сам предмет описания — вот есть мания, она пролезла в героя, писатель проводит над героем эксперимент, помещает его в вольер к людям, герой машет монтировкой… на то, короче, и эксперимент, чтобы ограничиваться лабораторией.
Меня даже в лучших образцах жанра (скажем, в «Коллекционере» Фаулза) всегда смущала именно эта герметичность. Да, логичная, пусть и виртуозная, но вот душновато как-то, и окна все занавешены черным плюшем. Хочется воздуха и панорамы. Я понимаю, что писатель играет со мной, я должен чувствовать себя, как и жертва маньяка в романе… но все равно хочется воздуха. Совместить герметичный жанр с воздухом — задача сложнейшая. Набоков справился в «Отчаянии» — за счет фирменной «зеркальности слога», в котором при любом сюжете отразится, сам того не желая, весь подлунный мир. Но на то он и Набоков, во-первых, а во-вторых — занятно, что фильмовый режиссер Фассбиндер, интерпретируя роман, снял просто-таки вызывающе эзотеричную ленту: дескать, принято в этом жанре душно — будет душно!
Не исключено, что Зотов испытывал эмоции схожие — не с фанбиндеровскими, с моими. Разворачивалась качественная книга про маньяка, дал нам автор ретроспективу, пришла пора перспективы, что там дальше с героем, как развилась его мания, была ли она уконтрапуплена здоровыми силами, победило добро или же по привычке проиграло — не вообще в Космосе, а в этом сюжете, в этом сердце, в этой потайной комнате.
Жесткое мясо льва
Но Зотов переселяется в Космос. Побочные линии с каждым новым рассказчиком (они продолжают меняться) — все побочнее, все шире круги. Вот датчане Ингрид и Георга угодили в воронку африканских племенных разборок, их история поучительна (не всякий беллетрист напомнит читателю, что хотя мясо льва и жестко, но можно есть лигагву, печень, которая помимо белка содержит экстракт силы и храбрости), но мало связана с телом романа. Рассказ от лица журналиста Рогова — и вот мы уже в центре мышиной суеты московской медийной тусовки… оно нам надо? Протагонист, помимо заботы о пополнении ангельских армад, не прочь еще спасти мир или хотя бы Россию, начинается толковня о ядерном потенциале Индии и Пакистана, о Курильской проблеме, о положении ростовских шахтеров и новосибирских учителей, но про это куда интереснее в газетах. Алексей едет на родину, фабула растекается, как вода из разбитого кувшина, расходится ручейками… в одной из версий Алексей унес ноги в европы, отпыхтев несколько месяцев на подножных работах в валдайской пьяной деревне, по другой — его кончает в Битцевском парке настоящий маньяк… Это я хорошо оговорился — «настоящий». Алексей к этому моменту книжки становится совсем картонным, от четкой «сказки про маньяка» нет и следа. Внятный урок преподал нам Игорь Зотов, наглядно объяснил, почему этот жанр требует лаконизма и малой населенности… вот откуда надо лишних людей выпалывать — из таких книг.
Доброжелательный наблюдатель заметит, что, несмотря на разваливающийся сюжет, книга продолжает, что называется, ехать: ритм держится, откладывать не хочется… изрядная и очень симпатичная вложена в работу энергия. Я соглашусь с этим наблюдателем. Замечу, насколько удались некоторые, казалось бы, лишние сцены. Вот отец Алексея приехал из Америки в Москву с целью навсегда избавиться от отеческой недвижимости, но в недвижимости еще и вещи всякие, в частности, куча книг. Нет чтобы в библиотеку отвезти — персонаж наш везет книги на дачу, разводит костер: книги горят, буквы искрами летят в небо, публика веселится, соседи беснуются, милиция и пожарные выведены мастеровито. Но все равно — не роман, а кладовка со случайным скарбом. «Тема смерти» столь же годится для объединения разнородных частей, сколь двуногость или пятипалость может собрать людей в политическую партию. Последняя четверть романа — и вовсе вставной (то есть в нашем случае — пристяжной) самостоятельный текст за подписью Вениамина Гранатова: повестуха о военных приключениях в Претории.
Пятая нога
Вениамин Гранатов — это, как вы понимаете, Эдуард Лимонов. У него есть газета «Граната» и роман «Это я, Веничка». Поселиться в книге о маньяке Алексее Лимонов-Гранатов основания имеет. Как классик жанра «спасти Россию»: в одном из изводов сюжета душегуб Святозаров, еще из Дании записавшийся по Интернету в гранатовскую партию, приходит в московский офис организации (соответствующий фрагмент заканчивается сценой, в которой отмороженный гранатовец ведет нашего героя на дело: вечером следует замочить хотя бы парочку инородцев). Кроме того, Веничка воевал в той же Претории, в которой оказались волею судеб датчане Георг и Ингрид, будущие копенгагенские опекуны Алексея… В общем, Гранатов к сюжету привязан примерно как пятая нога к собаке, но поговорить тут есть о чем.
Во-первых, об интонации, с которой Зотов выводит Лимонова. В последнее время вождь нацболов чаще попадает в романы под именем какого-нибудь Ананасова, что в общем соответствует его текущему статусу, скорее комическому… Тут, впрочем, лучше сказать за себя: абстрактно восхищаясь людьми, играющими в свою игру на зачищенной политической поляне, я все же не могу найти в себе живой симпатии к дебильным хеппенингам по заведениям общепита и оперным театрам, в результате которых на нарах оказывается не только великовозрастный вождь, но и одураченные юные «бойцы». Однако за митинговыми разборками совершенно забывается тот медицинский факт, что роман про Эдичку в Нью-Йорке — вполне себе великий, и будущие подростки будут зачитываться им, не очень зная дальнейшую биографию автора (в первых строках романа Out цитируется «Том Сойер»: сравните, нет же нам дела до того, как сложилась жизнь Марка Твена). Да, Лимонов сам делает все, чтобы мы забыли о его писательском даре; Гранатов же у Зотова становится виновником гибели самолета, в котором летит его возлюбленная: короче, герой у Зотова выходит одновременно безответственным и трагическим, то есть явно похожим на прототипа.
Во-вторых, удивителен сам жанр, в котором исполнена последняя часть «Аута». Это, поясню еще раз, текст, который в рамках книги выдается за автономное сочинение Вениамина Гранатова. В широком и высоком смысле это пародия, но большая редкость — пародия на роман почти в натуральную величину, кроме того, слово «пародия» в речи бытует в низком смысле, а тут, несмотря на наличие язвительных рифм (дерут ли в зад Гранатова негры, спросите вы? а то! не лохи же негры!), текст выполнен с большим уважением к оригиналу. Это, скорее, упражнение на тему «как бы я написал роман другого писателя»: случай, в общем, уникальный. Этот случай можно было издать отдельно: по объему тянет на небольшую книжку. Отдельно можно издать и герметичную историю маньяка Алексея: взяв четыре первые части и дописав к ним еще парочку. Если автору дорога целостность, привидевшаяся в форме ныне существующего романа Out, что же — можно ведь переиздавать и целостность, и полноценные ее элементы. Никто вообще не доказал, что над книгой, отправленной в типографию, нельзя продолжать работу. Сильно переделывались, скажем, «Молодая гвардия» и «В круге первом»: того, кто поморщится от первого примера, может убедить второй.
Суп гороховый
Мне же все не дает покоя история маньяка. Уже и не важно, герметично она исполнена, как в лучших образцах, или расхристанно, как в не до конца состоявшемся романе Игоря Зотова. Там помимо главного маньяка есть и проходной, которого я выше поименовал «настоящим». Моложавый, в спортивной шапочке. Рассказывает мужикам у ларька, что похоронил тут в парке собаку, зовет помянуть. Никто не идет… что за чушь, собаку помянуть. Алексей пошел. Его и убил Виталик. Молотком. Перед делом пофилософствовал с жертвой (см. цитату про столяра и комод). Вернулся домой. Мама ругается: где шляешься, или маньяк тебе не указ? «Не указ, маманя, не указ». Садится кушать гороховый суп. А в парке после убийства пил водку. Читатель переживает за маньяка: скучно ему наверняка суп без водки, хочется продолжить… А маманя не разрешает!
Нет, я серьезно. Какими эмоциями руководствуется автор, бережно, с пониманием выводящий в своем произведении серийного убийцу? И любой автор, и тем более Зотов: я знаком с этим добрейшим, как многие крупного размера мужчины, гражданином. Что он, ходя по улице, зачастую прикидывал, как убил бы ту или иную старушку, как бы забавненько тюкнул топориком по макушечке вот того гаишника и этого инвалида-афганца (повалится вверх культяпами вместе с тележкой, умора!), а потом, прибегнув к рецепту д-ра Фрейда, сублимировал свои фантазии от греха подальше, то есть на бумаге? Или прочел в газете (в свою бытность ее редактором) о конкретном маньяке, ужаснулся и решил исследовать проблему художественнным образом? Или, полагая, что о себе любой дядя Ваня-мемуарист напишет, а настоящий писатель должен проникать в души других, выбрал душу позаковыристее — и давай в нее проникать? Или вообще считает литературное ремесло родственным джекпотрошительскому копошению во внутренностях бытия? Неужели глубокоуважаемые сочинители и этого, и прочих подобных творений всерьез полагают, что в душе психа со стамеской и удавкой может мерцать хоть сколько-нибудь занятная тайна? Кто писателю маньяк — сват, брат? Пытаюсь примерить на себе роль автора романа с подобным героем… никаких идей. Одна есть идея: для преподавателя литературного института или ведущего прозаического кружка. Хорошее задание для учеников: написать рассказ про серийного убийцу. Кто из учеников на чем сделает акцент… Мне кажется, львиная доля творческой энергии уйдет на описание собственно инцидентов: этого в метро под поезд, ту придушил в постели, этому цуккини в глотку… На убийства, то есть сидящих внутри самих авторов зловещих собак. Out, кстати, имеет подзаголовок «роман воспитания».
Досье
Игорь Зотов родился в Москве в 1955 году. Окончил филологический факультет МГУ. Пять лет проработал переводчиком в Мозамбике. Больше 10 лет работал заместителем главного редактора «Независимой газеты», в которой основал и 5 лет возглавлял книжное приложение Ex Libris. В 2002 году выпустил книгу «День Деревякина», в которую вошла проза, написанная в 70-80 годы: одноименный роман и пять рассказов. Out — вторая книга Зотова. В настоящее время работает редакционным директором журнала «Ереван».