В последнем романе трилогии «Слабость Виктории Бергман» элементы беспрецедентной головоломки встают на свои места. Комиссар стокгольмской полиции Жанетт Чильберг доводит свои расследования до логического конца. В этом ей немало помогают советы подруги и любовницы, психотерапевта Софии Цеттерлунд. София осторожно направляет полицию по следу людей, изуродовавших ее детство, ее личность и ее дочь, а сама тем временем заканчивает собственную работу, цель которой — возвращение Виктории Бергман. Однако сюжет завершается не этим. Повествование возвращает туда, где история началась более полувека назад.

ПРОШЛОЕ

Не веришь, что лето будет, коль его не торопишь ты,

Но лето приходит помалу, и вдруг расцветут цветы.

Я сделаю луг зеленым, цветы расцветут пышней,

И вот уже лето снова, и снег я сгребла в ручей¹.

На пляже никого не было, если не считать их самих и чаек.

К птичьим крикам и шуму волн Мадлен привыкла, но постукивание большого навеса из тонкой синей пластмассы раздражало. Оно мешало уснуть.

Мадлен легла на живот, солнце жгло немилосердно. Мадлен обмотала голову и плечи большим купальным полотенцем, предусмотрительно оставив отверстие, чтобы наблюдать за происходящим.

Десять фигурок «Лего».

И малышка Карла и Аннет, беспечно играющая у самого прибоя.

Все, за исключением свиновода, были голые — свиновод сказал, что у него экзема и он не переносит солнца. Он спустился к воде, чтобы приглядеть за девочкой. И его собака там была — огромный ротвейлер, которому Мадлен так и не научилась доверять. Да и другие собаки тоже. Собаки были привязаны к деревянному шесту, торчавшему из песка поодаль.

Мадлен пососала зуб. Он все так же кровил, но шататься не шатался.

Рядом с Мадлен, как обычно, сидел приемный отец. Загорелый, со светлым блестящим пушком по всему телу. Время от времени он проводил рукой по ее спине или мазал девочку солнцезащитным маслом. Дважды просил ее перевернуться на спину, но Мадлен притворилась, что спит и не слышит.

Возле отца сидела женщина по имени Регина, она говорила только о ребенке, который пинался у нее в животе, желая поскорее вылезти наружу. Это не девочка — живот огромный, хотя остальное тело не толстое. Явный признак того, что в животе — мальчик, говорила женщина.

Его будут звать Юнатан, что по-еврейски означает «дар Божий».

Они тихо, почти шепотом, переговаривались, и из-за постукивания навеса их слова трудно было разобрать. Когда отец, улыбаясь, погладил женщину по животу, та улыбнулась в ответ, и Мадлен услышала ее слова — «прекрасно». Что у него такая мягкая рука.

Женщина была красивая, с длинными темными волосами, с лицом как у фотомодели. Внешность на зависть.

Но живот женщины был отвратительным. Выпирающий пупок походил на красный распухший шарик. К тому же от пупка к лобку тянулась полоска черных-пречерных волосков. Такую густую поросль Мадлен прежде видела только у мужчин, и ей больше не хотелось смотреть на подобное.

Она отвернулась, скрытая простыней, и поглядела в другую сторону. Там пляж был пустым — только песок до самого моста и красно-белый маяк вдали. Но чаек тут больше — видимо, какие-то пляжники не убрали за собой как следует.

— А! Ты проснулась? — Ласково. — Перевернись-ка на спину, а то сгоришь.

Она молча перевернулась и закрыла глаза, слушая, как отец встряхивает бутылочку с солнцезащитным средством. Прежде чем намазать ее, он тщательно отряхнул с нее песок — забота, которой она не понимала. Мадлен снова натянула полотенце на лицо, но отец запротестовал.

Руки у него были теплые, и Мадлен не знала, что должна чувствовать. Было хорошо и противно одновременно — точно как с зубом. Зуб почесывался и зудел. Она провела языком по его верхней части — зуб был какой-то шершавый, и ее передернуло. Так же ее передергивало, когда руки отца прикасались к ней.

— Ты моя сладкая.

Мадлен знала, что физически развита лучше, чем многие ее ровесницы. Она была намного выше их, и у нее даже начала расти грудь. Во всяком случае, она так думала, потому что грудь как будто опухла и зудела, словно растет. Чесалось еще под зубом, которому предстояло вскоре выпасть. Там, под старым, уже рос новый, взрослый зуб.

Иногда ей казалось, что она сойдет с ума от этого зуда. Зудел весь скелет, словно рос так быстро, что сочленения костей царапались об окружавшие их мышцы.

Отец говорил ей, что тело быстро стареет, но этого не надо стыдиться. Что всего через несколько лет ее тело станет изношенным. На нем будет полно царапин и следов того, что кожа растягивается тем сильнее, чем больше ты становишься. Так растягивается живот беременной женщины.

Он говорил еще, как важно, чтобы ей нравилось ее тело. А чтобы у нее сложилось положительное представление о себе, ей надо почаще бывать голой с другими голыми.

Он называл это социальным обнажением. Это значит, что ты уважаешь других, какие они есть, со всеми их телесными изъянами. Быть обнаженным означает быть в безопасности.

Мадлен не верила отцу, но все-таки его прикосновения были ей невольно приятны.

Отец прекратил трогать ее — раньше, чем ей это надоело.

Приглушенный женский голос попросил его лечь, и Мадлен услышала, как его локти вбуровливаются в песок.

— Ложись… — мягко прошептал тот же голос.

Мадлен осторожно повернула голову. Сквозь щель в полотенце она увидела, как та жирная, Фредрика, улыбаясь, садится рядом с отцом.

Мадлен подумала о фигурках «Лего». О пластмассовых человечках, с которыми можно делать что хочешь и которые улыбаются, даже если бросить их в огонь.

Точно зачарованная, она смотрела, как женщина наклоняется к отцовскому животу и открывает рот.

Вскоре в щель стало видно, как голова женщины медленно двигается вверх-вниз. Женщина только что искупалась, волосы прилипли к щекам, она вся казалась мокрой. Красной и влажной.

Рядом появились еще несколько лиц. Усатый полицейский поднялся и направился к ним. Весь волосатый, и живот не хуже, чем у беременной. Тело полицейского тоже покраснело, но от солнца, а под животом все было какое-то сморщенное.

Они просто фигурки «Лего». Мадлен не понимала их, но смотрела и не могла оторваться.

Вспомнила, как они были в Скагене и отец впервые ударил ее. Тогда она тоже их не понимала.

Там пляж был многолюдный, не как здесь, и на всех были большие полотенца. Мадлен потом не могла понять, зачем она подошла тогда к какому-то мужчине, который сидел на своей подстилке с чашкой кофе и курил. Она стянула с себя простыню, потому что подумала — он захочет увидеть ее голой.

Мужчина криво улыбнулся, выдыхая дым, но те как с ума посходили, и папа Пео утащил ее оттуда за волосы. «Не здесь», — сказал он.

Собрались любопытные, их тела заслонили свет. Зуб чесался. Солнце исчезло, и воздух стал ощутимо прохладнее.

Подбежал ротвейлер свиновода. От лап летел песок, собака от любопытства виляла хвостом. Блестящий язык свисал из пасти, собака сопела, словно что-то усердно вынюхивала.

Все смотрели, и Мадлен смотрела. Не происходило ничего постыдного.

Одна из новеньких, светловолосая женщина, вынула фотоаппарат. Из тех, которые снимают и тут же выплевывают фотографию. Поляроид, вот как они называются. Такой фотоаппарат замораживает молекулы.

Навес постукивал от ветра. Когда щелкнул фотоаппарат, Мадлен снова закрыла глаза.

И тут зуб вдруг выпал.

Холодная боль из дырки в десне. Мадлен провела языком, поиграла с зубом.

Чесалось, и во рту был привкус крови.

Сёдермальм

Началом конца стал синий автомобиль, загоревшийся в самой высокой точке Тантобергет.

Жанетт Чильберг, комиссар уголовной полиции, никак не предполагала, что горящая посреди Сёдермальма гора окажется элементом единого целого. Когда Жанетт с коллегой, Йенсом Хуртигом, на полной скорости проскочили Хорнстулль и увидели Тантобергет, гора была похожа на вулкан.

Там, где район между Рингвэген и Оштавикен переходит в парк, Тантобергет по большей части являет собой гору мусора, кладбище людей и вещей. В тот вечер местность в очередной раз превратилась в скопление металлолома и человеческих останков.

Огонь, полыхавший в высшей точке парка, был виден почти из всех районов Стокгольма, к тому же языки пламени от подожженной машины уже лизали росшую поблизости сухую по осени березу. Пламя трещало, сыпались искры, огонь угрожал перекинуться на садовые домики, начинающиеся метрах в десяти от места пожара.

В эту минуту Жанетт еще понятия не имела, что близка к завершению, что все так или иначе относящееся к этому расследованию вскоре будет объяснено. Но ведь она всего лишь человек, так что ей еще только предстоит познакомиться с частью целого.

Ханну Эстлунд и ее одноклассницу из сигтунской гимназии Йессику Фриберг разыскивала полиция, имевшая основания подозревать обеих в четырех убийствах. Прокурор Кеннет фон Квист со всей вероятностью собирался повысить степень подозреваемости до «веские основания для обвинения».

Машина, которая в эти минуты полыхала на вершине горы, была зарегистрирована на имя Ханны Эстлунд, поэтому к делу подключили Жанетт.

Они с Хуртигом проехали Хорнсгатан до самого Цинкенсдамма — там им навстречу неслись две пожарные машины. Хуртиг притормозил, пропуская их, потом свернул направо, на Рингвэген, и, миновав поле для хоккея с мячом, въехал в парк. Дорога, извиваясь, вела в гору.

Свидетели пожара, опасаясь, что взорвется бензобак,столпились на безопасном расстоянии. Объединенные беспомощностью и невозможностью вмешаться, они делили стыд трусости. Люди не смотрели друг на друга, иные уставились в землю или ковыряли гравий носком ботинка, стыдясь того, что они — не герои.

Открыв дверцу, чтобы вылезти из машины, Жанетт ощутила горячий, ядовитый, черный дым.

Воняло маслом, резиной и расплавленным пластиком.

На передних сиденьях машины, среди смертоносных языков пламени, виднелись два трупа.

Барнэнген

Небо центрального Стокгольма было желтым от светового смога, и невооруженным глазом усматривалась только Полярная звезда. Из-за искусственного освещения — уличных фонарей, рекламы и окон домов — под мостом Сканстулльбрун было чернее, чем если бы город погрузился во тьму и его освещали бы только звезды.

Одинокие ночные прохожие, пересекавшие Скансбрун и бросавшие взгляд на Норра-Хаммарбюхамнен, видели только свет и тени в ослепительно-ядовитом освещении.

Случайный прохожий не заметил бы ссутуленной фигуры, бредущей вдоль заброшенных рельсов, не разглядел бы, что упомянутая фигура несет черный пластиковый мешок, удаляется от рельсов, останавливается на краю причала и растворяется наконец в тени моста.

И никто не видел, как пластиковый мешок исчезает в черной воде.

Когда по водам Хаммарбю прошла сопровождаемая стаей чаек баржа, человек на причале закурил; огонек сигареты горел в темноте красной точкой. Красная точка несколько секунд оставалась неподвижной, потом сдвинулась назад, снова пересекла железнодорожные пути и остановилась перед машиной. Здесь огонек упал на землю, рассыпав красные искры.

Фигура открыла дверцу. Забравшись на водительское место, она включила свет и вытащила из бардачка какие-то бумаги.

Через несколько минут свет погас, и машина тронулась с места.

Большой белый джип выехал с парковки и покатил на север. Полярная звезда маячила над ветровым стеклом, словно указывая путь. Сидящая за рулем женщина узнавала болезненный желтый свет других мест.

Она видела то, чего не видят другие.

Внизу, на товарном причале — она видела — грохотали вагоны, доверху нагруженные мертвецами; на воде качался сторожевой корабль под советским флагом; экипаж корабля — она знала — болен цингой после проведенных на Черном море месяцев. Небо над Севастополем и Крымским полуостровом было таким же горчично-желтым, как здесь, а в тени мостов лежали развалины разбомбленных домов и горы шлака — отходы ракетных заводов.

Покоящегося сейчас в мешке мальчика она нашла на станции метро «Сырец» в Киеве больше года назад. Станция располагалась недалеко от Бабьего Яра, где нацисты устраивали расстрелы во время войны и где погибли многие ее знакомые.

Кислород.

Она до сих пор ощущала вкус мальчика во рту. Желтый, летучий вкус, напоминающий о рапсовом масле, словно залитое световым ядом небо и пшеничное поле.

Кислород. Само слово сочилось желтым.

Мир поделен надвое, и только она знает об этом. Существует два мира, и они разнятся так же, как рентгеновский снимок отличается от человеческого тела.

Мальчик в пластиковом мешке пребывает сейчас в обоих мирах. Когда его найдут, то узнают, как он выглядел в девять лет. Его тело сохранно, как фотография из прошлого, он набальзамирован, словно королевский отпрыск былых времен. Он — дитя навсегда.

Женщина вела машину на север, через весь город. Смотрела на проходящих мимо людей.

Взгляд у нее острый, и никто не сможет даже близко угадать, что у нее внутри. Никто не сможет заглянуть ей в душу. Она видела страх, который сопутствует людям. Она видела их злые мысли, начертанные в окружающем их воздухе. Но никто не знал, что она видит в лицах людей.

Саму ее не видно. Ее поверхность — опрятная, безупречная сдержанность. У нее есть способность становиться невидимкой рядом с людьми, их сетчатка не фиксирует ее образ. Но она всегда присутствует в настоящем, наблюдает окружающее и понимает его.

И никогда не забывает про лицо.

Недавно она видела, как какая-то женщина спускалась к причалу Норра-Хаммарбюхамнен. Женщина была необычно легко одета для этого времени года и просидела у воды почти полчаса. Когда она наконец пошла назад и свет уличных фонарей упал ей на лицо, она узнала ее.

Виктория Бергман.

Женщина в машине ехала через спящий Стокгольм, где люди прячутся за задернутыми шторами и опущенными жалюзи и где на улицах мертво, хотя на часах едва-едва начало двенадцатого.

Она думала о глазах Виктории Бергман. В последний раз она видела Викторию больше двадцати лет назад, и тогда глаза у Виктории горели, почти как у бессмертной. В них была нечеловеческая сила.

Теперь в глазах Виктории отсвечивало утомление, слабая усталость, растекавшаяся по всему ее существу. Опыт чтения человеческих лиц подсказывал ей: Виктория Бергман умерла.

1 Астрид Линдгрен. «Летняя песенка Иды».