Отрывок из книги
Увертюра
Сен-Тропе полвека назад — сонный приморский
городишко на Лазурном Берегу, с ресторанчиками,
где пахнет старым деревом, смесью лаванды
и розмарина да свежей рыбой. У мола пришвартованы
бело-голубые рыбачьи лодки, на рассвете вернувшиеся
с лова; желтые сети, раскинутые для просушки,
украшают вековой скалистый ландшафт.
Днем домишки припекает солнце, несчетные узкие
улочки змеятся от гавани к расположенной чуть
выше Рыночной площади с ее платанами, искривленными
от мистраля. Самое оживленное и всеми
любимое место — бар, здесь назначают встречи как
местные обитатели, так и съезжающиеся отовсюду
художники, писатели, музыканты и их музы. Каждый
вечер, едва опускаются сумерки, в баре начинается
шумное веселье с выпивкой и танцами.
Я с особым удовольствием вспоминаю этот городишко,
потому что именно там пережила одно из
тех волшебных мгновений, каким суждено было
навсегда изменить мою жизнь. Мне как раз исполнилось
восемнадцать, и жила я пока в Ницце, где
выросла и училась в школе. Однажды мамина подруга
взяла меня с собой в Сен-Тропе покататься на яхте.
Мы ехали вдоль побережья, изрезанного бесчисленными
бухтами, по холмам, через пробковые дубравы,
и наконец впереди завиднелась крепость Сен-Тропе,
с которой открывается неповторимый вид на живописный
рыбацкий городок и морской простор.
Праздник на борту уже шумел вовсю; элегантно
одетые гости развлекались от души, вокруг царило
радостное настроение. Правда, не для меня: я так
ждала этого вечера, однако, едва начавшись, он для
меня преждевременно закончился. Через считаные
минуты я почувствовала себя прескверно. Меня
страшно укачало — среди всеобщего праздничного
веселья. В полном отчаянии, чуть не плача, я забилась
в уголок, и тут ко мне подошел некий симпатичный
господин. От него не укрылось, что юной незнакомке
совершенно не до веселья. Приветливо заговорив со
мной, он мгновенно оценил ситуацию и решительно
взял инициативу в свои руки. Вдвоем мы незаметно
покинули яхту и сошли на берег. Думаю, вы догадываетесь:
внимательный джентльмен был не кто иной,
как Герберт фон Караян, уже тогда всемирно известный
дирижер.
Стоял один из тех провансальских вечеров, когда
солнце заходит словно бы лишь затем, чтобы устроить
себе коротенькую передышку. Мой спутник повел
меня в ресторанчик возле гавани; обретя твердую
почву под ногами, я мало-помалу пришла в чувство
и могла наконец-то рассмотреть своего спасителя.
Он заворожил меня с первой же минуты, наверно,
потому, что так заботливо опекал меня в моем бедственном положении. Я не привыкла к подобной
отеческой заботе, ведь мой отец умер всего через
несколько лет после моего рождения. Но от Герберта
фон Караяна вдобавок веяло огромной жизненной
силой и чувственной магией, от которых у меня
прямо-таки дух захватило. Он только-только с большим
успехом дирижировал в Байройте второй оперой
из «Кольца нибелунга» Рихарда Вагнера — впрочем,
об этом я узнала лишь много позже. Мы болтали
по-французски, немецким я тогда еще не владела; он
обращался ко мне на «ты» и по имени, а я называла
его «сударь», так как была намного моложе.
После ужина мы гуляли по сонным прибрежным
улочкам и в конце концов забрели в маленький бар
под названием «Пальмира». В углу справа от входа
стояла прелестная старинная пианола, игравшая
танцевальную музыку — один-два фокстрота, однодва
танго, один чарльстон. Я быстро скинула туфли
и принялась танцевать под зажигательные звуки.
А он — он смотрел, просто смотрел на меня, сам танцевать
не любил.
После этой волнующей встречи на юге Франции
я, разумеется, с огромным интересом читала все, что
о Герберте фон Караяне писали в газетах, однако
наша новая встреча состоялась только год спустя.
В то время я работала фотомоделью для Кристиана
Диора, с которым познакомилась в Париже. В связи
со съемками новейших коллекций я объездила полЕвропы,
и, кстати сказать, все то, что на глянцевых
обложках «Вога» и «Харперс базар» казалось таким
ярким и воздушным, требовало от меня немалых усилий.
И вот когда очередная фотосессия вновь привела
меня в Лондон, один из друзей, восторженный любитель
музыки, пригласил меня в Ройял-Фестивал-холл на концерт Лондонского филармонического оркестра.
В программе значились произведения Бенджамина
Бриттена, Людвига ван Бетховена и Яна
Сибелиуса, за дирижерским пультом — Герберт фон
Караян.
Нам достались превосходные места в партере,
вскоре после восьми оркестр встал, публика бурно
зааплодировала, и маэстро неторопливо вышел на
сцену. Прежде чем привычно склонить голову набок
и с закрытыми глазами сосредоточиться на музыке,
он секунду помедлил, посмотрел на меня — и улыбнулся:
узнал! Не без гордости я сообщила своему спутнику,
большому поклоннику дирижера, что лично
знакома с господином фон Караяном. Спутник мой
пришел в восторг: «Думаешь, он тебя примет? А мне
даст автограф? Эльетта, дорогая, пожалуйста, давай
попробуем!»
Разумеется, я исполнила его просьбу, мне и самой
хотелось повидать человека, с которым я провела
в Сен-Тропе незабываемый вечер. Лишь много лет
спустя Герберт рассказал, что перед концертом
предупредил своего «доброго гения» Андре Маттони:
«Если молодая француженка с длинными белокурыми
волосами захочет пройти ко мне, пропусти
ее!» Когда мы наконец покинули гардероб РойялФестивал-
холла, оба наши желания исполнились:
мой спутник держал в руках желанный автограф, а я
чуточку приблизилась к мужчине моей жизни.
Решилось в тот вечер и кое-что еще: мы с Гербертом
фон Караяном увидимся снова. Несмотря на
сверхнапряженный график, мы умудрялись встречаться;
как-то раз я зашла за ним в легендарные
студии звукозаписи на Кингсли-роуд. На цыпочках
пробралась к ближайшему креслу, ведь он был еще
целиком погружен в работу. Я же не знала, что на
репетициях он не терпел в зале людей, не имеющих
прямого отношения к музыке. Но разве укроешься от
всевидящих глаз оркестра? Музыканты подталкивали
друг друга, поднимали инструменты, вскидывали
брови; на их лицах откровенно читалось: не та ли это
модель, которая пестрит в иллюстрированных журналах
и на больших плакатах, расклеенных по всему
Лондону? Оркестр продолжал играть, но Караян,
должно быть, почуял, что у него за спиной что-то
происходит. Заметил, что я вошла в зал?
Однажды вечером Герберт фон Караян пригласил
меня к Вальтеру Легге, вместе с которым создавал
Филармонический оркестр, и его подруге,
а позднее жене — певице Элизабет Шварцкопф.
Когда я вошла в гостиную, он стоял в свободнонебрежной
позе, прислонясь к камину. Пылал
огонь, и изящный жест, каким он закурил сигарету,
напомнил мне великого французского киноактера
Жана Габена. Когда же голубые, как сталь, глаза Герберта
заглянули в мои, я окончательно погибла.
В ту же секунду мне стало совершенно ясно: вот он,
мужчина моих грез.
Как шла моя жизнь рядом с Гербертом фон Караяном,
какие взлеты и спады я пережила вместе с ним
за тридцать один год нашего брака, — до сих пор
я никогда не говорила об этом публично. Не давала
интервью о наших буднях, не отвечала на вопросы
личного характера, никто так и не узнал, почему мне
одной разрешалось присутствовать на его репетициях
с самыми прославленными оркестрами мира,
более того, я была обязана на них присутствовать,
по его особому желанию. Я молчала, ограждая столь
важную для мужа приватную сферу и защищая детей,
а кроме того, опасаясь, что мои слова воспроизведут
неправильно.
Теперь же, к столетию со дня рождения мужа, мне
хочется по-своему рассказать об уникальном человеке,
который оказал — и оказывает поныне — глубочайшее
воздействие не только на мою жизнь, но и на
жизнь многих и многих любителей музыки по всему
миру. Дневник я никогда не вела, рядом с Гербертом
на это недоставало времени. Однако на этих страницах
я постараюсь рассказать обо всем, что живо вспоминается
мне и сейчас, о сказочных мгновениях,
вносивших в мою жизнь столько разнообразия, и о
встречах с людьми, близкими мне и Герберту. Искать
здесь сплетни — напрасный труд, тем не менее обещаю,
вы узнаете кое-что до сих пор вам неизвестное.
Эта книга написана в честь мужа, к которому я до
сегодняшнего дня испытываю величайшую признательность.
Одновременно это история большой
любви, а вовсе не сказка, ведь этот принц в самом
деле ведет свою принцессу к себе в замок.
Таков мой подарок к его столетию.
Детство в Провансе
Закройте на миг глаза и представьте себе бесконечные
темно-фиолетовые заросли лаванды;
легкий ветерок пробегает по полям, солнце приятно
согревает кожу — это южная Франция, моя родина.
Господь Бог отнесся ко мне чрезвычайно благосклонно,
позволив родиться в дивно прекрасном краю,
с которым мало что может сравниться. Родилась я в
Моллан-сюр-Увез, живописной провансальской деревушке,
расположенной на высоте метров триста над
уровнем моря, всего в тринадцати километрах от прелестного
городка Везон-ла-Ромен; там у моих родителей,
Альбертины и Жана Луи Муре, было имение.
Примерно до середины XIX века Моллан славился как
центр торговли региональными продуктами, а ныне
в июле здесь ежегодно проходит уличный фестиваль,
во время которого художники и ремесленники
выставляют свои работы. В таких вот чудесных местах
я и родилась на свет, 13 августа, в домашних условиях.
В семье очень обрадовались позднему ребенку,
ведь мои брат и сестра были, в сущности, уже взрослыми:
сестре, Эме, сравнялось девятнадцать, а брату,
Жану, семнадцать. Для меня родители выбрали имя
Эльетта, и через несколько дней отец так и записал
меня в метрическую книгу Моллана: Эльетта Муре.
Родители окружали меня вниманием и заботой, но
не слишком баловали — прямодушие не позволяло.
Отец управлял семейным имением, присматривал
за работниками, обеспечивал нам безбедную жизнь,
а мама, уроженка Бретани, работала учительницей
в одной из ниццких школ и слыла строгой, но справедливой.
Познакомились родители в университете Монпелье;
к завершению учебы оба успели осознать, что
хотят прожить жизнь вместе. Вот так Альбертина и
отправилась с Жаном Луи в его родной Прованс.
В их ниццском доме на авеню Сен-Ламбер кроме
меня и брата с сестрой, которые уже стали вполне
самостоятельными, жила наша нянюшка Жюльетта.
Эта добрая душа — родом она была из местных крестьян
— мною и занималась, потому что мама работала
полный день. До сих пор я с восхищением вспоминаю
Федерико, нашего дворника и мастера на все
руки, который даже в скудные годы Второй мировой
войны умудрялся творчески решать всевозможные
проблемы: к примеру, когда из продажи исчезло
мыло, он недолго думая «состряпал» его из растительного
масла и прочих душистых ингредиентов.
Родители придавали большое значение тому, чтобы
мы, дети, безупречно держались за столом, читали
— соответственно возрасту — хорошие книги и
могли появиться в любом обществе. Музыка окружала
нас повсюду, моя сестра брала уроки фортепиано
и охотно играла венские вальсы, брат вполне прилично освоил скрипку, а вот я ни на чем не
играла — меня всегда тянуло на природу. Там я была в
своей стихии, давала волю фантазии, часами наблюдала
за блестящими жуками и прочими букашками,
восхищалась ошеломляющим многообразием красок
и запахов. В ту пору никто и предположить не
мог, что запоздалому ребенку суждено выйти замуж
за самого знаменитого дирижера ХХ века.
Родители, для которых я действительно стала
поздним ребенком — маме было уже сорок два, отцу
сорок четыре, — ни в чем не отказывали ни мне, ни
брату, ни сестре; наша вполне нормальная, беззаботная
жизнь проходила главным образом то в Ницце,
то в Моллане. Однако в скором времени этот рай
накрыла густая тень: за считаные недели болезнь
свела отца в могилу. Я тогда была совсем маленькая,
трех-четырех лет от роду. Вспоминая сейчас об отце,
я толком не могу его себе представить, зачастую даже
не знаю, реальны ли мои немногие воспоминания
о нем или сохранившиеся в памяти образы созданы
из мечтаний осиротевшего ребенка.
Но и в столь нежном возрасте я безошибочно
почувствовала, что наша прежде беззаботная жизнь
резко изменилась. Мама внезапно осталась одна
с усадебным хозяйством и с маленькой дочкой на
руках, ей пришлось заниматься тысячью разных дел,
и времени на меня фактически почти не было.
Я становилась старше, и нянюшка Жюльетта оказалась
поистине прочным утесом в бурных волнах прибоя,
особенно когда я подростком бунтовала против
мира взрослых и порой яростно спорила с мамой.
В таких случаях обыкновенно вмешивался мой брат
Жан, который, видимо, считал, что как единственный
мужчина в доме принял на себя роль главы семейства.
Большей частью он относился ко мне ласково, но умел и выказать крайнюю суровость. Если я, по его
мнению, опять вела себя плохо или не совладала со
своим темпераментом, он призывал меня к порядку
и приводил в пример деда с бабушкой: «Эльетта,
нельзя говорить с мамой в таком тоне. Наши дед
и бабушка обращались к своим родителям на „вы“,
у них никогда бы язык не повернулся произносить
такие слова. Так что, будь добра, побольше уважения!»
И заканчивал нагоняй неизменным: «Подумай об
этом!» Конечно, он был прав, только я никогда бы ему
в этом не призналась, слишком горячий и буйный
нрав не позволял.
По сей день я вижу в своей маме элегантную даму
с ярко выраженным пристрастием к справочникам.
Она обожала всевозможные энциклопедии, могла
листать их часами, погружаясь в другие миры. Не
удивительно, что и я — преисполнившись любопытства,
какие такие интересные вещи содержатся
в этих толстенных книжищах, — вскоре не устояла
перед соблазном полистать двенадцатитомный энциклопедический
словарь. Особенно заворожили
меня страницы с анатомическими иллюстрациями,
что опять-таки не укрылось от мамы. В отчаянной
решимости не допустить изгнания из этого волнующего
мира, пусть и существовавшего лишь на бумаге,
я изобрела весьма хитроумный способ: бритвой
вырезала из энциклопедии определенные страницы,
да так аккуратно, что их отсутствие осталось незамеченным.
Кстати, позднее этот прием помог мне и на
экзаменах в школе, когда я под партой украдкой списывала
с вырезанных бритвой страниц.
Хотя мама изо всех сил старалась справиться
с многочисленными проблемами, в один прекрасный
день ей поневоле пришлось признать, что она
не в состоянии уделять мне должного внимания,
нянюшке нашей сложности воспитания тинейджера
были уже не по плечу, а брат с сестрой жили отдельно.
Поэтому мама решила послать меня в Альби, в интернат;
девочки получали там первоклассное образование
и учились всему необходимому в жизни. Управляли
лицеем Святой Цецилии — расположенным
в сердце южной Франции, а для меня в миллионах
световых лет от дома — католические монахини,
которые повергали меня в благоговейный трепет.
С маминой точки зрения, за Альби не в последнюю
очередь говорил тот факт, что в означенном интернате
уже училась одна из моих кузин; значит, семейная
поддержка обеспечена, и я не буду чувствовать
себя вконец потерянной и одинокой. Правда, все
оказалось не так просто: кузина, двумя годами старше
меня, отнюдь не горела желанием опекать новичка,
хотя бы и родственницу. Да и характером мы разительно
отличались друг от друга. Кузина — типичный
«книжный червь» — вечно сидела уткнувшись
очкастым носом в какой-нибудь серьезный научный
или исторический труд, числилась в школе среди
лучших и впоследствии (кто бы сомневался!) сделала
блестящую карьеру. В противоположность ей
я — белокурый сорванец — обожала бродить босиком,
с развевающимися волосами по полям и лугам,
не ведала страха перед ползучими тварями, интересовалась
в первую очередь тайнами фауны и флоры
и — честно сознаю́сь — ночи напролет обливалась
горючими слезами от тоски по дому.
Но отсутствием привычного окружения мои беды
не исчерпывались, вдобавок в лицее господствовала
железная, чтобы не сказать «армейская» дисциплина,
которой я подчинялась через силу. Тот, кому довелось
воспитываться в монастырской школе, никогда не
забудет тамошний драконовский распорядок.
Зимой и летом подъем на рассвете, затем короткая
молитва, в 6.30 первый завтрак — и уроки. В 10.30 звонок
на перемену, второй завтрак и опять уроки. Разговаривать
за обедом воспрещалось, о веселой болтовне,
а тем паче о заговорщицком шушуканье, какое
так любят девчонки-школьницы, даже думать нечего,
только звяканье посуды да столовых приборов нарушало
зловещую тишину, ведь мы и шептаться не
смели. После короткого перерыва на отдых снова
молчок — до ужина (ровно в 18.00) необходимо
выполнить домашние задания. Примерно полчаса
разрешалось почитать что-нибудь не обязательно
связанное со школой, затем колокол созывал нас
на вечернюю молитву. Последний приказ: «Гасите
свет!» — и опять ночь, наполнявшая мою душу одиночеством.
Потребовалась вся моя изобретательность, чтобы
хоть изредка создавать себе в этой тюрьме островок
защищенности, и я нашла блестящий выход — устраивать
себе передышку от муштры и вечного однообразия
посредством «температуры». Больная девочка,
понятно, не может посещать уроки, ведь, чего
доброго, заразит одноклассниц, а это катастрофа для
всей школы. Весьма желанный побочный эффект: по
меньшей мере несколько дней не придется вставать
ни свет ни заря, а вдобавок за мной будут заботливо
ухаживать.
Задумано — сделано, хотя я несколько переусердствовала
и «температурила» слишком часто.
Манипуляции с градусником получались у меня так
убедительно, что монахини мало-помалу занервничали
всерьез и, когда я однажды перестаралась —
температура достигла сорока трех градусов, а это
смертельно, — без промедления отправили меня в
больницу. Всю ночь врачи держали меня под наблюдением, а утром лишь развели руками и выписали,
недоумевая, потому что ничего не нашли, и немудрено
— в каком врачебном справочнике отмечено,
что сорокатрехградусная температура получается от
погружения градусника в горячую воду?
Увы, подобные выходки тоже мало что меняли
в моем одиночестве и заброшенности, вот почему
в один прекрасный день я надумала через епитимью
сблизиться хотя бы с Господом Богом. Для этого
я набрала камешков и — после ледяного душа —
захватила их на утреннюю молитву, рассыпала по
скамье и стала на нее голыми коленками. Разумеется,
я никому словом не обмолвилась, но, проделав это
несколько раз, на свой детский лад почувствовала
себя защищенной.
От кузины я большой поддержки не видела, она
и сама была еще очень юной. К тому же кое-что
вызывало у меня обиду, хотя винила я ее совершенно
незаслуженно: каждые выходные ее родители приезжали
в Альби, привозили ей свежие фрукты и сласти.
Во мне разгорелась жгучая зависть, причем не
из-за лакомств; сейчас я думаю, мне просто невмоготу
было видеть ее вместе с родителями, сама-то
я изнывала от одиночества. Глупо, конечно, однако
это оставило во мне настолько глубокий след, что
с той поры я не ем яблок, именно таких, румяных,
блестящих, из дома…
Помощь пришла в образе «ангела» по имени Хризостома,
по сей день я с величайшей симпатией
вспоминаю о ней и ее сердечном тепле. Эта молодая
монахиня стала для меня главной опорой в бесконечно
тяжкое школьное время; она безошибочно угадывала,
когда утром я вымученной бодростью пыталась
замаскировать ночную бессонницу. Стоило ей
на уроке ободряюще посмотреть на меня — и я сразу чувствовала себя в безопасности, а мир вокруг вновь
более-менее приходил в порядок.
Сестра Хризостома понимала меня; вероятно, она
была не намного старше, хотя шуршащее от крахмала
одеяние не позволяло точно определить возраст.
Во всяком случае, душой и всем своим поведением
она была молода, полна понимания, весела. И зорко
примечала, уж не приуныла ли опять ее подопечная
от тоски по дому. Слов тут не требовалось, да я бы
никогда и не дерзнула открыть ей, человеку постороннему,
свой страх, одиночество и борьбу с судьбой
— в те годы такое было попросту не принято. Из
дому в этом смысле ждать помощи тоже не приходилось,
и молодая монахиня — особенно по ночам,
в грезах, — стала моей единственной опорой.
Бои последних недель Второй мировой войны
обошли наш крошечный интернатский анклав стороной.
Только когда немецкие войска уходили из
Прованса, я по-настоящему ощутила, какие бедствия
творились за стенами интерната. Вместе со старшей
сестрой Эме и ее семьей я провела несколько дней
в Моллане; Эме — она уже была замужем и имела
двоих детей — хотелось немножко отдохнуть, и мы
обе заранее радовались задушевным сестринским
разговорам. Только вот время выбрали крайне
не удачно: как раз тогда немцы определили маршрут
своего отступления — прямиком через Моллан.
С единственной мыслью в голове: скорее, скорее
прочь отсюда! — мы в спешке кое-как собрали самое
необходимое и покинули дом. Буквально в последнюю
минуту успели уйти и нашли приют у крестьян
в Верхнем Провансе. Несколько дней в страхе —
и наконец отбой: вражеские войска отошли на север.
В Моллан Эме, ее муж, дети и я вернулись в полном
изнеможении, зато целые и невредимые. Но какое
душераздирающее зрелище являли собой наши идиллические
родные пенаты: все-все разорено, кругом
сожженные поля, масштаб разрушений поистине
не ведал предела. В доме полный разгром, мебель
переломана или вообще исчезла, несусветный хаос,
словно ураган промчался по комнатам. И самое для
меня ужасное — сгорели в огне и пропали все семейные
фотографии, мои рисунки, документы.
Наверно, удивительно, однако в этом аду я ни
секунды не думала о материальных вещах вроде
одежды, украшений или картин, утраченных безвозвратно.
Когда я убедилась, что никто из жителей
нашей деревни не погиб, все мои мысли были
заняты только животными, которых разогнали или
бессмысленно убили. Какая судьба постигла собак
нашего соседа? Удалось ли овцам мэра, которыми он
так гордился, спастись в горы? Уцелели ли коровы
мадам Пино? Эти вопросы долго мучили меня и преследовали
в ночных кошмарах.
В конце концов американцы освободили Моллан.
Словно пришельцы с другой планеты, они со смехом
и шутками шагали по улицам, и мало-помалу их
неукротимая жизнерадостность передалась и нам,
хотя страх и ужас бегства и опустошения еще не
изгладились из нашей памяти. Солдаты стремились
общаться с местным населением, в особенности
с детьми и молодежью. Что ж, как известно, мышей
ловят на сало, а любопытную детвору, навидавшуюся
военных тягот, легче легкого привлечь сластями
и шоколадом. Разве вы сами устояли бы перед волшебной
реальностью сливочной карамели, тающей
во рту? Казалось, Бог попросту забыл обозначить на
карте сказочно-изобильную страну Шлараффию.
Сладкие дневные пиршества ночами оборачивались
для меня пыткой. Нет-нет, живот у меня от избытка
шоколада не болел, совсем наоборот, однако каждую
ночь я видела жуткий сон. Но прежде надо кое-что
пояснить: если для нас, детей, предметом мечтаний
были сласти, то для взрослых — благотворительные
посылки, которые сотнями сбрасывались с самолетов.
Эта акция, подготовленная церковными и иными
филантропическими организациями Америки, чутьчуть
смягчала тяжкие лишения европейцев, ведь хотя
война и кончилась, повсюду царила нужда, в магазинах
ничего не купишь, пусто. Добыв такую посылку,
человек на несколько дней избавлял всю семью от
забот о пропитании. Окружающие постоянно рассуждали
о таинственных самолетах, и в конце концов
они проникли даже в мои сны. Так вот, в упомянутом
сне я в широченном платье выбегала в поля и с надеждой
смотрела ввысь. Когда-нибудь же появятся самолеты,
и тогда я первая поймаю подолом буквально
падающие с неба вкусности. А потом, точь-в-точь как
девочка из очаровательной сказки братьев Гримм
«Звездный талер», принесу это богатство домой
и стану угощать всю семью изысканными деликатесами.
Увы, признаться, мне так и не удалось направить
этот сон, точнее, пилотов в нужную сторону…
Жизнь потихоньку возвращалась в нормальную
колею, люди расчищали развалины и пожарища,
отстраивали свои разрушенные дома, вновь обретали
надежду, открывались и школы. Мои последние
школьные годы прошли в Ницце, так решила
мама. Если я захочу учиться дальше, выбор за мной,
у нее все дети получат хорошее среднее образование
и даже могут пойти в высшую школу. Некоторое
время я подумывала о медицине, хотела — по примеру
Альберта Швейцера — стать врачом и облегчать
нечеловеческое страдание по всему миру, но судьба
распорядилась иначе.
В моем ближайшем окружении никто, даже
мама — а она шестым чувством угадывала, если от
нее пытались что-то утаить, — знать не знал, что во
время школьных перемен я под строгим секретом
снималась для рекламы купальных костюмов. Это
укрепляло мою уверенность в себе, пошатнувшуюся
в Альби, а заодно существенно пополняло скудный
карманный бюджет. «Открыл» меня, вернее сказать,
заговорил со мной по дороге из школы, некий фотограф,
и колебалась я недолго: фотограф производил
весьма достойное впечатление, вокруг всегда было
множество народу, и мне хотелось доказать себе,
что я справлюсь. Ни мода, ни странные типы, возбужденно
сновавшие вокруг, меня не интересовали,
я хотела поскорее обрести независимость и потому
после пробной съемки немедля дала согласие. Только
вот мама ни под каким видом не должна была проведать,
что я в купальном костюме расхаживала перед
чужим мужчиной, а он еще и неплохие деньги зарабатывал
на фотографиях ее легкомысленно одетой
дочери. Делать нечего, поневоле пришлось врать,
жаловаться на «стресс в школе» или ссылаться на
необходимость вместе с подругами зубрить к экзаменам.
Если мама вообще и узнала о моих первых шагах
в модельном бизнесе, то сохранила это в секрете.
Самое позднее в десять вечера мне полагалось
быть дома, что порой оказывалось нелегко. Большей
частью я в последнюю минуту успевала на последний
автобус; если же он уезжал без меня, приходилось
напрягать изобретательность, ведь каждый раз
я издалека видела освещенное мамино окно. Она
ляжет спать, только когда дочь благополучно отправится
на боковую, вот и ждет, вышивая несчетные
скатерти и салфетки. Отговорки мои даже и для меня
самой звучали не слишком убедительно — «опоздала
на последний автобус, пришлось ловить машину»,
Мама, женщина умная, разумеется, понимала, что
я вру, но не подавала виду, поскольку на учебе эти
мелкие эскапады не отражались. Правда, с поклонников,
которые доставляли меня до самой двери, я заранее
брала клятву не газовать на прощание, срываясь
с места, и не устраивать клаксонный концерт. Ведь
мама сразу же бросится к окну, и снисходительность
будет забыта навсегда.
Чтобы не тревожить ее, я прямо у входа снимала
туфли и босиком кралась к себе в комнату. С тех пор
у меня и завелась привычка разуваться, если обувь
мешает или жмет, — где бы я ни находилась; именно
по этой причине десятилетия спустя были сняты
забавные фото, когда я с туфлями в руке шагала
из Фестивального дворца в Зальцбурге в ресторан
«Золотой олень».