- «АСТ», 2012
- Добро пожаловать в ад!
Для начала забудьте про кипящие котлы, ядовитый аромат серы и
прочие ветхозаветные пошлости. В преисподней грешников ждет, в общем, вполне благоустроенная послежизнь — с маленькими нюансами.
Как говорится, дьявол — в деталях.
Тринадцатилетняя дочь голливудской кинозвезды Мэдисон Спенсер, совершившая самоубийство по девчоночьей дурости, не намерена
прозябать в адском «болоте».
Она ищет выход. А кто ищет, тот всегда найдет!.. - перевод с английского Е. Мартинкевич
Ты там, Сатана? Это я, Мэдисон. В последний
раз я видела своего любимого Горана в
вечер «Оскара». Если, как утверждали древние
греки, в аду действительно надо раскаиваться и
вспоминать, я начинаю делать и то и другое.
Мы с Гораном валялись на ковре перед широкоэкранным
телевизором среди остывших остатков
принесенной в номер еды. Я сделала косяк из
лучшей гибридной травки родителей, затянулась
и передала объекту своего детского обожания. На
секунду наши пальцы соприкоснулись, совсем
как в какой-нибудь книжке Джуди Блум. Мы едва
тронули друг друга, будто Бог и Адам на потолке
Сикстинской капеллы, но между нами затрещала
искра жизни — или просто статическое электричество.
Горан взял косяк и тоже затянулся. Пепел он
сбрасывал на блюдо с недоеденным чизбургером и картошкой фри. Мы оба сидели молча, задерживая
в легких дым. Будучи романтическими
анархистами, мы решили проигнорировать, что
номер был для некурящих. По телевизору кому-то
за что-то давали «Оскара». Кто-то кого-то благодарил.
Рекламщики впихивали кому-то тушь для
ресниц.
На выдохе я закашлялась. Я все кашляла и
кашляла, никак не могла остановить приступ,
пока не взяла стакан апельсинового сока с подноса,
где стояла тарелка остывших куриных крылышек.
В номере пахло, как на каждой прощальной
вечеринке, которые родители устраивали в
последний день съемок. Воняло марихуаной, картофелем
фри и жженой бумагой для самокруток.
Марихуаной и застывшим шоколадным фондю.
По экрану мчался европейский люксовый седан,
выписывал виражи между оранжевыми дорожными
конусами среди соляной пустоши. За
рулем сидел знаменитый киноактер, и я так и не
поняла, реклама это или отрывок из фильма. Потом
знаменитая киноактриса пила диетическую
содовую известной марки, и опять было неясно,
реклама это или фильм.
Гоночные автомобили ползут, как в замедленной
съемке. Моя рука движется к тарелке с остывшими
чесночными тостами; Горан вставляет мне
между пальцами тлеющий окурок. Я прикладываюсь
к окурку и передаю его обратно. Я тянусь к
блюду, где горой навалены дымящиеся, маслянистые,
аппетитнейшие креветки, но кончики пальцев
касаются гладкого стекла. Ногти скребут по
невидимому барьеру.
Горан смеется, изрыгая целые тучи кислого
наркотического дыма.
Мои креветки, такие заманчивые и вкусные на
вид, — просто рекламный ролик ресторанов с
морепродуктами. Вкусные, хрустящие и совершенно
недосягаемые. Всего лишь дразнящий мираж
на экране дорогого телевизора.
Теперь там медленно вращаются гигантские
гамбургеры, и мясо в них такое горячее, что еще
пенится и брызгает жиром. Кусочки сыра падают
и плавятся на обжигающе горячих говяжьих котлетах.
Реки расплавленной помадки текут по горному
пейзажу мягкого ванильного мороженого
под жестоким градом измельченного испанского
арахиса. Глазированные пончики тонут в метели
сахарной пудры. Пицца сочится томатным соусом
и тянет за собой клейкие белесые ниточки моцареллы.
Горан берет из моих пальцев дымящийся окурок.
Очередную затяжку он запивает шоколадномолочным
коктейлем.
Снова взяв в рот влажный конец нашего общего
косяка, я пытаюсь различить вкус слюны
любимого. Я перебираю языком влажные складки
бумаги. Вот печенье с шоколадными крошками,
украденное из мини-бара. Вот кислинка искусственных
фруктов, лимонов, вишен, арбузов —
ароматизаторов из конфет, которые нам запрещают,
потому что они вызывают кариес. И наконец
под всем этим мои вкусовые сосочки обнаруживают
что-то земляное и нутряное, слюну моего
яростного бунтовщика, мужчины-мальчика, незнакомую
гнильцу моего стойкого Хитклиффа.
Моего неотесанного, грубого дикаря. Я наслаждаюсь
этим, словно закуской для пробуждения
аппетита. Меня ждет банкет влажных поцелуев с
языком Горана. В обугленной гандже я чувствую
нотки его шоколадно-молочного коктейля.
По телевизору показывают начос, щедро гарнированные
оливками и алой, как кровь, сальсой.
Это видение растворяется и принимает форму
красивой женщины. На женщине красное платье
— или скорее оранжевое — с ленточкой, приколотой
к корсажу. Ленточка розовая, как мякоть
свежего помидора. Женщина говорит:
— На лучшую картину года номинируются…
Женщина на экране — моя мама.
Я кое-как встаю. Я стою и шатаюсь над остатками
еды и Гораном. Спотыкаясь, иду в ванную.
Там разматываю ужасно много туалетной бумаги,
целые мили, и сминаю в два комка приблизительно
одинакового размера, а потом запихиваю себе
под свитер. В зеркале ванной мои глаза совсем
красные, и веки тоже.
Я встаю боком к зеркалу и изучаю новую
себя, с грудями. Я вытаскиваю туалетную бумагу
из свитера и смываю в унитаз — бумагу, не свитер.
Я так обкурилась! Мне кажется, что я провела
тут уже целые годы. Десятилетия. Эоны. Я
открываю шкафчик рядом с раковиной и достаю
длинную полосу презервативов «Хелло Китти».
Выхожу из ванной к Горану с полосой резиновых
изделий, обмотанных вокруг шеи, как перьевое
боа.
По телевизору камера показывает моего отца
в зале. Он сидит в середине, у прохода. Его любимое
место — чтобы во время награждения всякой
скучной иностранщины можно было смыться и
тайком пить мартини. Прошла всего-то пара минут.
Все аплодируют. Стоя в проеме ванной, я кланяюсь,
очень низко.
Горан переводит взгляд с телевизора на меня.
В глазах вспыхивает алый огонек. Горан кашляет.
Его подбородок измазан алым соусом. По рубашке
сползают влажные капли соуса тартар. Воздух
полон тумана и дыма.
Я завязываю ленту презервативов потуже.
— Хочешь поиграть в одну игру? Тебе нужно
будет только подуть мне в рот. — Я крадучись подступаю
к своему возлюбленному и говорю: — Это
называется игра во французские поцелуи.