Глава из романа Хосе Антонио Гурриарана «Армяне. Забытый геноцид»
О книге Хосе Антонио Гурриарана «Армяне. Забытый геноцид»
Наш аэробус вышел из облаков, тряска прекратилась,
стало видно каменистую, необжитую поверхность земли.
Арарат остался позади, но его близость все еще чувствуется.
Самолет идет на снижение. Пассажиры (большинство
— армяне из американской и европейской
диаспоры, смуглые и темноволосые, с непривычным
для европейца говором) отложили газеты и журналы,
приникли к иллюминаторам. Сидящая передо мной женщина
читает «Меня зовут Арам» Уильяма Сарояна, первый роман великого писателя-армянина, выросшего на
ферме в долине Сан-Хоакин в Калифорнии, куда его семья
бежала из Армении во время резни 1896 года. Свои
первые рассказы, напоминавшие соотечественникам о
традициях и обычаях покинутой родины, Сароян опубликовал
в журнале «Хайреник» («Родина»), издававшемся
бостонской армянской общиной.
Последних спящих пассажиров будят раздавшиеся
в салоне резкие звуки какой-то популярной музыки.
Увы, авиакомпания не додумалась поприветствовать
прилетающих в Ереван песнями Азнавура или музыкой
Хачатуряна. Да и объявления на борту звучали только
на английском и русском.
Сидящий рядом Армен спрашивает, чем я озабочен.
Я отвечаю, что думаю о «стокгольмском синдроме» и
пытаюсь понять, что пережила Патти Хёрст и почему
она так быстро изменилась: отвергла мир, в котором жила,
влюбилась в похитителя, участвовала в ограблении банка. Не знаю, что навело меня на эти мысли: вид Арарата,
поездка в Армению или то и другое одновременно.
— Боишься, что тебя опять начнут мучить воспоминания
о теракте?
— Нет. Та история зажила, как и мои раны. В «Бомбе»
я все выплеснул. Написал — и стало легче. Аутогенная
терапия. Меня тревожит договоренность с издательством
и данное тебе обещание написать вторую книгу
на армянскую тему. Не хочу повторяться, писать продолжение
«Бомбы». К тому же для этого вновь пришлось бы
погрузиться в то, от чего с трудом избавился, вернуться
к психологической зависимости…
— Пресловутый «стокгольмский синдром»? Да, я помню,
ты рассказывал, что приобрел его. Но я был уверен,
что ему подвержены жертвы похищений, а не раненые
в терактах…
— Да, «стокгольмскому синдрому», как правило, подвержены
заложники. Термин вошел в обиход после случая
в стокгольмском офисе «Сверигес Кредитбанкен»:
пять дней грабители держали в заложниках четырех служащих,
прикрываясь ими, как живым щитом, однако
после освобождения те не хотели расставаться с преступниками
— боялись, что с ними может случиться что-то
плохое. В суде они выступали свидетелями защиты. Анализируя
поведение жертв, шведский психолог Нильс
Бейерот впервые назвал их реакцию «стокгольмским
синдромом». Однако я на собственном примере убедился,
что жертвы терактов тоже подвержены действию
«стокгольмского синдрома». И не только я: многие пострадавшие
при терактах (предприниматели, журналисты,
полицейские, военные), с которыми я обсуждал эту
тему, в той или иной степени испытывали похожие ощущения.
Есть, конечно, существенная разница: одно дело —
когда в тебя стреляет или тебя взрывает неизвестный
тебе человек, другое — пребывать в полной зависимо сти
от похитителей и в непосредственной близости от них, как в случае с Патти Хёрст. У раненого неизвестными
не может развиться человеческой привязанности к ним,
но обязательно рождается болезненный интерес: кто
меня ранил? Что за люди? Почему они так поступили?
Порой это приводит к ненависти, а порой — странным
образом — к симпатии.
— Твой случай?
— В известном смысле. Я — пацифист. Я не признаю
террор как средство политической борьбы. Однако попытки
снять завесу забвения и молчания с темы геноцида
и оккупации Армении вызывают у меня сочувствие,
я поддерживаю их.
— Но обиду ты все же сохранил?
— Думаю, нет. В сравнении с тем, что я узнал о трагедии
армянского народа, случившееся со мной — ничто.
Мои страдания несопоставимы со страданиями утопленных
в Евфрате, расстрелянных, повешенных, зарубленных,
умерших от голода и жажды армян. Геноцид
армян — одно из самых страшных и кровавых преступлений
современной истории. И — не могу не согласиться
с Азнавуром — не менее преступна позиция тех, кто
его до сих пор отрицает. Когда нобелевский лауреат Орхан
Памук осмелился во всеуслышание заявить, что
Турция повинна в истреблении армян, его обвинили в
предательстве, «оскорблении национального достоинства
турок», даже угрожали смертью.
«Просим пристегнуть ремни и привести спинки кресел
в вертикальное положение. Через десять минут наш
самолет приземлится в аэропорту Звартноц в десяти километрах
от Еревана. Температура воздуха в Ереване —
тридцать градусов выше нуля». Наша беседа обрывается, и под успокаивающую музыку, в обычном для этой ситуации
нервном напряжении, мы ждем, когда наш огромный
«Аэробус» коснется посадочной полосы. Взревели
на реверсе двигатели, самолет сел. Мы в Армении.
Оказывается, в Ереване превосходный аэропорт, разительно
отличающийся от темных и убогих аэровокзалов
некоторых других бывших советских республик.
Современная архитектура, великолепное освещение,
цветной мрамор, магазин дьюти-фри c богатым выбором
товаров, огромные электронные табло. По словам Армена,
строительство еще не завершено. Работы ведет фирма
аргентинского армянина, а часть отделочных материалов
закупается в Испании при посредничестве того же
Армена и его сестры Шушан.
На паспортном контроле — неожиданная заминка:
молодой пограничник изучает мой паспорт, смотрит мне
в лицо, перечитывает имя и фамилию, сверяется с компьютером,
куда-то звонит и жестом приказывает мне
подождать. Армен по-армянски спрашивает, в чем дело;
тот отвечает, что есть проблема. Очень вежливый молодой
человек; не повышает голос, и улыбка не сходит с
его лица. Заметив, что мне тяжело стоять, он выкатывает
из-за стойки кресло, затем снова берется за паспорт,
сверяется с компьютером и опять звонит по телефону.
Подходит еще один офицер. На все вопросы Армена
один ответ: есть проблема. Все попытки добиться объяснений
ни к чему не приводят.
Тогда Армен начинает расспрашивать молодого человека
о его жизни; тот охотно рассказывает, что несколько
лет провел на заработках в Германии, потом вернулся
домой и не жалеет… Армен удивлен и обра дован: пограничник
оказался одним из немногих, кто вернулся в Армению
из-за границы — случай достаточно нетипичный.
Когда в 1991 году республика вышла из состава СССР и
у жителей появилась возможность выезжать из страны,
из трех с половиной миллио нов человек, населявших Армению,
эмигрировало около мил лиона. Вернулись же на
родину считанные еди ницы.
— Этот парень, пожалуй, единственный, кто утверждает,
что доволен жизнью и работой, — говорит мне поиспански
Армен.
— Почему?
— Семьдесят лет советской власти — долгий срок.
Производительность труда была низкой, при этом все
зарабатывали одинаково: те, кто вкалывал, и те, кто валял
дурака. Адаптироваться к условиям свободного рынка
непросто. В Армении до сих пор чувствуется недостаток
личной инициативы, многие просто сидят сложа
руки и ждут чего-то от правительства. Экономика пока не
опра вилась от последствий резкого перехода к капитализму
и потери почти трети населения. Интересно, что
переводы от эмигрантов — заметная часть всех денежных
поступлений в страну.
Наше пребывание на паспортном контроле затягивается,
а главное, совершенно непонятно, в чем же все-таки
дело. Может, мое имя и фамилия совпали с каким-нибудь
разыскиваемым международным преступником? На память
приходит единственный из моих дальних родственников,
кто был связан с террористами и партизанским
движением, — Энрике Горриаран Мерло. Он был лидером
аргентинской Народной революционной армии,
командовал нападением на казармы Ла-Таблада, в котором погибло тридцать девять человек, а еще раньше,
в 1980 году, организовал и лично участвовал в покушении
на никарагуанского диктатора Анастасио Сомосу.
Своими мыслями я делюсь с Арменом, которому, как
жителю Буэнос-Айреса, понятно, о чем речь. Его мысли
движутся в том же направлении.
— Но ведь Горриаран умер в Аргентине в прошлом
году во время операции на сердце, а несколько лет перед
смертью провел в тюрьме.
— А если какой-то международный ордер на его арест
забыли отменить?
— Все может быть, — соглашается Армен, — но всетаки
как-то странно…
Он затевает с пограничником разговор о футболе,
явно надеясь войти в доверие и выведать еще что-нибудь.
Тот охотно включается в беседу на футбольные
темы, правильно произносит названия испанских футбольных
клубов «Реал Мадрид» и «Барселона», знает имена
Рауля, Роналдинью, Месси. За время разговора ему
несколько раз звонят (очевидно, начальство), и после
каждого звонка он сообщает, что ситуация скоро разрешится,
однако паспорт мне не отдает и печать о пересечении
границы не ставит. Элена с Рубеном уже, наверное,
получили наш багаж и объясняют встречающим
нас Шушан и ее мужу Овику, что меня задержали на
паспорт ном контроле.
Внезапно я вспоминаю о моем брате Луисе, миссионере
с сорокалетним стажем в странах Латинской Америки,
— он ведь тоже когда-то был связан с освободительными
движениями религиозного толка. Во времена
диктатуры за ним охотились гватемальские «Эскадроны
смерти», расправившиеся с тремя его коллегами по миссии и с множеством прихожан их церкви. Луису не раз
приходилось нелегально пересекать границу с США,
Мексикой и Канадой. Может, это он угодил в списки
преступников, составленные той же гватемальской диктатурой,
и это с ним меня перепутали? Меня бы это не
удивило: США нередко оказывали поддержку латиноамериканским
диктаторам. И хотя Луис никогда не был
партизаном, он не раз выступал с заявлениями — в том
числе и с трибуны ООН, вместе с лауреатом Нобелевской
премии мира Ригобертой Менчу — о геноциде народа
майя в Гватемале, жертвами которого стали двести пятьдесят
тысяч человек.
И вот наконец в моем паспорте появляется печать.
Оказывается, существует международный ордер на арест
человека, имя и фамилия которого точно совпадают с
моими. Я удивлен:
— Что, неужели имя и обе фамилии?
— Да, обе. Но между вами и этим человеком очень
большая разница в возрасте. Можете проходить. Добро
пожаловать в Армению!
— Слава богу! А то я уже начал чувствовать себя
международным преступником.
Я благодарю пограничника и возвращаю кресло. Он
был любезен и действовал, как того требуют его служебные
инструкции. Проверка из соображений безопасности,
без унижения личного достоинства — процедура
понятная, меня она не обижает. Совсем другое дело —
столкнуться с неприкрытым хамством, как бывает, например,
в нью-йоркском аэропорту по отношению к
чернокожим, латиноамериканцам, славянам, азиатам.
Мне рассказывали, как американские пограничники
оскорбили и унизили известного испанского танцовщика
Антонио Каналеса…
В любом случае, уж лучше хороший контроль, чем
халатность. Уходя, я говорю: «Я не подкладываю бомбы,
это мне их подкладывают». Говорю с улыбкой и по-испански.
Армен смеется, и пограничник отвечает нам
улыбкой, хотя вряд ли понял мои слова.