Отрывок из книги
О книге Поля-Франсуа Уссона «Кристаль»
Снежинки таяли на руках, тонкие сверкающие
струйки стекали между застывшими пальцами. Дрожащие
отблески скользили по сомкнутым векам. Анжела
шмыгнула носом и поморгала, чтобы разлепились
смерзшиеся ресницы. Потом попыталась слегка
разжать руку, вцепившуюся в объектив. Кожа треснула.
Две капельки застыли между складками плоти и
пустотой.
Оцепеневшая от холода, девочка глубоко вдохнула
колючий воздух. Снег продолжал падать густыми
крупными хлопьями, и под ногами у нее уже намело
небольшой плотный сугроб.
Анжела подышала на замерзшие руки, не отрывая
глаз от перекрестка. Уличные фонари слегка раскачивались
в ореолах бледно-желтого света. Сколько времени
она тут караулит?.. Сквозь прорези крышки водосточного
люка посреди мостовой просачивались
легкие струйки пара. Крышка была отчетливо видна
— заржавевшая, чуть поблескивающая.
Кипучая смрадная жизнедеятельность подземного
городского чрева растапливала снег. Там, в этой клоаке,
в густой отвратительной массе слюны и секреций
жили существа, напоминавшие огромных пузатых
личинок. Среди них особенно выделялись полупрозрачные,
с блестящими глазками, день ото дня становившимися
все заметнее.
Внезапно крышка приподнялась — совсем чуть-чуть,
на полсантиметра. Никто бы и не заметил этого
медленного, осторожного движения — если только не
наблюдал за крышкой специально. Анжела затаила
дыхание, ее сердце забилось в груди, словно колокол.
Ей вдруг стало очень жарко. Город спал в надежных
объятиях зимы, но девочка бодрствовала и ждала —
и вот-вот должна была получить награду за терпение.
Больше никто не сумел бы…
А она готова?
Узкий шлейф пара медленно выполз из образовавшейся
щели и заскользил вдоль влажной мостовой,
пока не достиг бордюра. Вдруг крышка резко сдвинулась
в сторону. Клубы пахучего пара вырвались наружу
и стали медленно растекаться по улице, скользя
вдоль стен и запертых ставень.
Что-то выбралось оттуда!
Анжелу охватила паника. Из люка шел тошнотворный
запах, усиливаясь с каждой минутой. Она осторожно
попятилась и спряталась за мусорным ящиком.
Первое, что она увидела, были глаза: огромные, удлиненные
до самых висков. Грациозное существо светилось
каким-то удивительным, золотистым светом.
Его тело двигалось неровными рывками — словно бы
каждая часть действовала самостоятельно, отдельно
от других. У существа было три руки: две похожи на
человеческие, а третья, поменьше, торчала из тела на
уровне ребер. Существо двигалось почти комичным
образом — выпятив грудь, запрокинув голову, — и
снег проваливался под его шагами.
Анжела сказала себе, что она по натуре такая же,
как и ее отец, — охотница. Она не отрываясь следила
за существом в видоискатель камеры. Зум увеличил
невероятное зрелище. Анжела привстала на цыпочки,
стараясь поймать в кадр лицо существа. Как только
лицо появилось, палец Анжелы нажал на кнопку.
Кажется, существо услышало щелчок затвора фотоаппарата
— теперь его глаза смотрели прямо в объектив.
Затем оно начало приближаться. Благодаря увеличению,
в видоискателе оно казалось громадным.
Анжела попыталась сдвинуться с места, но зимний
холод намертво сковал ее. Таинственная фея из городской
клоаки открыла темный провал рта и завизжала.
Этот резкий, пронзительный визг заполнил все пространство
уличного перекрестка, и Анжела почувствовала
себя так, словно в ее тело вонзались длинные
тонкие иглы. Каждый нерв вибрировал, растягивался
и вот-вот готов был порваться.
Существо склонилось над Анжелой. Его полупрозрачные
пальцы вцепились в фотоаппарат и, выхватив
из рук Анжелы, направили на нее объектив.
Страх исчез. Последовала яркая вспышка, похожая
на какой-то магический фейерверк. Тело Анжелы разлетелось
на мириады крошечных ледяных кристаллов.
Ослепительный свет этого мгновенного жертвоприношения
полностью рассеял ночную тьму, четко
высветив эти трагические осколки вокруг огненного
шара, похожего на упавшее солнце.
Затем черное покрывало ночи снова нависло над
городом.
Тень упала на перекресток.
На нее.
Тень упала.
Тень…
Видение с нежными глазами исчезло. Холод превратился
в липкий пот, пропитавший одежду.
Судорожно вцепившись в плед, Анжела медленно
выплывала из омута завораживающего и страшного
сновидения.
Она повернула голову и взглянула на соседей. Никто,
кажется, не заметил ее состояния. Пассажиры выглядели
невозмутимо спокойными… Или они были такими
же призрачными, как персонажи ее кошмара?..
«Призраки, — подумала она. — Во сне мы все —
призраки».
С того момента, как самолет взлетел, ее не оставляли
дурные предчувствия. Как только шасси оторвались
от земли и бесконечный горизонт распахнулся
во все стороны, являя всю необъятность планеты, Анжела
почувствовала себя пойманной в ловушку. Обреченной.
Она терпеть не могла это ощущение —
быть отданной на чей-то произвол. Пусть даже на
произвол пустоты. Она понимала, что возмущаться
глупо, тем более сейчас, когда с высоты открылась
взору величественная картина природы, преобразованной
человеком: огромные разноцветные квадраты
полей. Анжела уже представила, как наводит объектив
на это гигантское лоскутное одеяло — чтобы
вдохнуть хоть немного жизни в галерею своих мрачных
снимков.
Но вдруг все краски исчезли, сменившись чем-то
мутным и бесформенным. Затем в иллюминаторе замелькали отдельные туманные клочья с размытыми
очертаниями — словно длинная череда привидений.
Их вновь сменила сплошная мутная пелена с едва заметными
прожилками. Наконец самолет вырвался из
облаков, оседлав их призрачную громаду. Он крепко
держался за гриву облачной лошади, и теперь из-за ее
блестящей на солнце шерсти внизу нельзя было ничего
разглядеть.
Анжела подумала: «Я вполне могла бы не существовать.
Самое большее — оставаться чьим-то воспоминанием…»
Они летели на север.
Все тело Анжелы, от закутанной толстым полярным
шарфом головы до обутых в «лунные ботинки»
ног, было в поту: она чувствовала себя губкой, пропитанной
мускусом, пленницей закрытого герметически
салона самолета, заполненного кондиционированным
воздухом. Анжела слегка сдвинула плед.
Она все предусмотрела. На ней была теплая одежда
для холодной страны. Ее багаж представлял собой
настоящий арсенал полярника, готовящегося к очередной
экспедиции на Северный полюс. Меховой
шапкой-ушанкой и варежками из дубленой овчины
ее снабдила лучшая подруга, мать юной Жозетты.
Варежки пришлись очень кстати. Анжела с гордостью
ощущала себя здравомыслящей, пусть даже и
смешной.
Скосив глаза, она разглядела белокурую головку
своей крестницы. Компания девушек в настоящее
время пребывала в состоянии «стэнд-бай». После предотъездного
возбуждения, суматошного гвалта в поезде,
который вез их в столицу, неумолчной болтовни
под бетонными сводами Руасси и сосредоточенно-восторженного состояния во время проезда по Елисейским
Полям — ни одного резкого жеста, ни одного
громкого возгласа.
Разумеется, Анжела не собиралась изображать заботливую
мамашу-наседку — она не за этим летела.
Девчонок было двенадцать. Ее бесило, что она — тринадцатая.
Машинально она взялась левой рукой за камеру в
футляре, лежавшую на коленях, правой рукой раскрыла
футляр, сверилась с инструкцией и установила диафрагму
на максимум. С такого расстояния, даже при
достаточной выдержке, с учетом вибраций самолета
и слабого освещения, она не сфотографировала ничего
примечательного — за исключением, как она надеялась,
сияющего ореола волос Жозетты.
Маленький электромеханический моторчик трижды
негромко промурлыкал, и трижды в пальцах Анжелы
отдалась вибрация затвора.
Анжела всегда делала по три снимка — этот фоторепортерский
принцип «троичности» она унаследовала
от отца. Один — чтобы присмотреться. Второй —
собственно нужный снимок. Третий — на всякий случай.
Будучи заурядным фотографом, она не раз благословляла
эти третьи снимки. Вторые обеспечивали ей
хлеб насущный, а первые с течением лет стали разновидностью
условных рефлексов — автоматической,
едва ли не физической потребностью, как говорила
она сама себе, улыбаясь. В сущности, только третьи
снимки по-настоящему ее удовлетворяли. Вот как
сейчас.
Соседи украдкой разглядывали Анжелу и ее фотоаппарат.
Должно быть, он придавал ей значительный,
особый вид. Вежливо улыбнувшись, Анжела вновь
убрала фотоаппарат в футляр. Соседи — муж и жена с
одинаковыми квадратными челюстями — продолжали
подозрительно на нее поглядывать. По спине Анжелы
пробежали мурашки. Надо же, самолет еще в
воздухе, а жители той страны, куда она летит, уже заставляют
ее ощущать озноб. Они что, все такие —
словно изготовленные по одному образцу? Несокрушимые
существа с горящими глазами, густыми шевелюрами
— настоящий вызов для всех безволосых
южан! — и огромными руками, одинаково подходящими
для того, чтобы ломать кости или забивать насмешки
шутников обратно им в глотки…
«К викингам?! — с испугом вскричала Анжела, рассмешив
редактора. — Это же варвары! Рядом с ними
даже Аттила выглядит как мелкий проказник!..»
В придачу к пожеланию счастливого пути отдел
спорта преподнес ей иронический подарок — минидраккар,
запорошенный искусственным снегом, в
прозрачном пластиковом шаре. Шутники хреновы!
Провинциальные карьеристы, способные рассказать
только про деревенские соревнования по метанию
навозных шаров!..
«…Эти искусные мореходы заплывали дальше, чем
кто бы то ни было, в поисках чужого добра. Кстати,
они устраивали бесплатный шопинг и на наших берегах.
И да, это были здоровенные громилы, рядом с ними
даже бретонцы — сопляки».
Произнеся эту тираду, она замолчала. Босс насмешливо
взглянул на нее, затем протянул ей билет на самолет.
«Анжела, дорогая. Если бы твой папаша не был для
нашей газеты тем, чем он был, я бы давно перестал исполнять его просьбы. Но в данном случае… предупреждаю
по-хорошему: этот репортаж — твой последний
шанс. Такой мелкой газете, как наша, нужен фотограф,
точнее, тот, кто достоин называться фотографом.
Да, конечно, ты умеешь фотографировать. Но
умоляю тебя, в этот раз ограничься тем, чтобы просто
нажимать на кнопку! Не раздумывай долго! Нам не
нужно высокое искусство — нам нужны факты, спортивные
достижения, лица победителей. Спорт — самая
дурацкая, но и самая прекрасная штука на свете,
поэтому наш читатель хочет видеть на фото самые
глупые и самые восторженные физиономии… Ты все
поняла? Кстати, не понимаю — чем ты недовольна?
Отличное путешествие, королевские командировочные…»
«Да, но холод!..»
«Что холод?»
«Я… это невыносимая для меня вещь».
«Ну, оденься потеплей».
Никто не мог даже представить себе, что зимние
холода были для Анжелы синонимом близящегося
конца света. Зимой в ее теле как будто замирала
жизнь. Она в эту пору не различала красок вокруг —
все становилось белым. Это был однотонный мир, без
теней, но и без всякого блеска… Словно неумело обработанный,
испорченный негатив — в глубине уютной
фотолаборатории, где теплилась крохотная лампадка
воспоминания. Неактиничная. Кроваво-красная.
«У всех свои фобии. Кто-то боится высоты, кто-то
— мышей, кто-то — пауков… Моя фобия — холод».
«Ты справишься. Ко всему можно привыкнуть».
«Нет!.. Это для меня немыслимо…»
На глаза Анжелы выступили слезы немого отчаяния.
Но шеф был неумолим. Опасаясь, что она сейчас
расплачется (как обожают делать все женщины, когда
не могут добиться своего), он сделал страшные глаза,
давая понять, что разговор окончен.
«А еще эти мажоретки…»
«Ну и что, что мажоретки? Ровесницы твоей покойной
сестры?.. Но ты-то уже выросла, ведь так? Все
давно позади… И потом… черт, ну кого мне посылать,
если не тебя? Эти сексуально озабоченные наснимают
девчачьих прелестей крупным планом, так что и
опубликовать ничего нельзя будет! А твои фотографии,
хоть и размытые и плохо скадрированные, по
крайней мере, благопристойные!»
Благопристойные!.. Анжела невольно скривила губы
в горькой усмешке. За пятнадцать с лишним лет, в
течение которых она шла по стопам отца, она усвоила,
что вовсе не обязательно делать скандальные
снимки, чтобы быть обвиненной в нарушении профессиональной
этики. Но она всегда хотела быть фотографом,
и сейчас продолжала им оставаться. В семидесятые
годы в провинции царила атмосфера полной
бессмысленности — что, в общем-то, ее
устраивало. Большие города еще не оправились на
тот момент от шока шестьдесят восьмого. Повсюду
пытались маскировать язвы общества яркими красками
и фальшивыми свободами. С заносчивой гордостью
тридцатипятилетней Анжела предпочла жить в провинциальной дыре. Там имелись солнце, тишина
и благодать. Всепобеждающее трио. Еще одна
«троица».
Ознакомительной поездки в Париж, случившейся
благодаря отцу, ей хватило, чтобы ощутить всю тщету
и самодовольство столичной суеты. Недолго продолжавшаяся
карьера была оплачена неизбежной в подобных
случаях потерей невинности в сумраке фотолаборатории.
Затем, отягощенная несчастной любовью,
она попыталась взлететь на собственных
крыльях — и наконец вернулась в родные пенаты и
приняла священную эстафету фотоискусства из рук
отца.
Ее отец… Этот кругленький человечек на протяжении
сорока лет был жрецом и главным мастером фотодела
регионального масштаба. Десятки тысяч снимков
(черно-белых, разумеется), отсортированных и
классифицированных по датам, жанрам и географическим
пунктам, заполняли огромный рабочий кабинет
— главную комнату в доме. Это помещение, наполненное
до последнего предела фотографиями, они
в шутку называли великой пустотой.
До самой смерти Кристаль обе сестры-близнецы
были сильно привязаны к отцу. Он и они с юмористическим
цинизмом вспоминали о матери, по собственной
воле сложившей с себя семейные обязанности.
Нерадивая родительница исчезла во время одной из
их командировок в очередную «горячую точку» — так
они любили называть короткие поездки в соседние
регионы, когда там проходила очередная демонстрация
недовольных фермеров или протестный марш
экологов. Самое высокое мастерство, считал отец, —
снимать вот такую мелочовку. Дочери служили ему
чем-то вроде универсальных отмычек. Ни одна дверь,
ни один запрет на съемку не могли перед ними устоять.
Анжела и Кристаль всюду ходили за ним по пятам,
восхищаясь тем, как умело он жонглирует камерами
и объективами и с какой скоростью делает
снимки, и ожидая момент, когда он на время доверит
им коробку с пленками или футляр для объектива.
Это забавное трио одновременно умиляло и восхищало
своим профессионализмом, мелькая тут и там: среди
нагромождений мешков с зерном, на незаконных
сидячих забастовках, на ступенях префектур, где подстерегало
быко- и свиноподобных местных чиновников…
Такая жизнь могла бы быть вечным раем безвредных
удовольствий, если бы однажды, по возвращении
из очередной поездки, они не обнаружили на покрытом
клеенкой кухонном столе записку с одним-единственным
словом: «Простите».
Отец бесконечно долго стоял неподвижно, с самым
жалким видом, глядя на этот клочок бумаги.
Анжела, прислонившаяся спиной к ледяной двери
холодильника, не осмеливалась ни произнести хоть
слово, ни даже дотронуться до мясистой руки отца,
неподвижно свисавшей вдоль тела. Именно тогда это
тело, согнувшееся под тяжестью футляров с камерами
и опутанное ремнями, словно тело пленника, впервые
показалось ей невероятно хрупким… Она уже хотела
было помочь отцу освободиться от этих гигантских
черных пиявок, как вдруг он вынул из футляра пятидесятимиллиметровую камеру, методично настроил
ее и сфотографировал трагическое извещение.
Трижды.
— Все в порядке, мадемуазель Анжела? Вы хорошо
себя чувствуете?
Ткань. Крошечные дырочки в огнестойкой материи.
Карман с клапаном, в нем — тонкая пластиковая
папка с инструкцией, как действовать в случае катастрофы.
И мелкий мудак, склонившийся над спинкой
впереди стоящего кресла, с притворной заботливостью
человека, который, глядя женщине в глаза, думает
о том, какая у нее задница.
— Что вы сказали, Альбер?
Альбер… Некоторым родителям явно не хватает
воображения.
— Я спросил, как вы себя чувствуете.
— Ну, на данный момент, когда мы летим над Северным
морем в сторону незнакомой территории и,
выбираясь из одной воздушной ямы, сразу проваливаемся
в другую, а минуты затишья можно сосчитать
с помощью пальцев одной руки… о да, со мной все в
порядке, Альбер!
Он смотрел на нее с таким видом, словно бы эти
слова достигли его слуха, но не интеллекта. Некогда
Альбер мечтал стать великим спортсменом, но, к несчастью,
не вышел ростом, из-за чего стал тренером.
Он был даже ниже некоторых девушек из своей команды.
Было невероятно уморительно видеть его
жидкие усики где-то на уровне их плеч.
Нет, кажется, он ничего не понял и даже не попытается
понять. До самого конца этой навязанной ей
поездки он будет воспринимать ее как еще одну тренершу, подобную себе, которую прикрепили к команде
ради усиления спортивной дисциплины (которая
может показаться военной только тем, кто слабо знаком
с военным делом). Альбер, патентованный наставник
мажореток, видит ли он в ней легкую возможность
реализовать право первой ночи, так и не
реализованное до сих пор?..
— Альбер…
Мелкий мудак резко обернулся и весь напружинился,
словно готовясь к прыжку. Рот плотоядно приоткрылся.
Щелк-щелк. Без всяких дублей. Три снимка —
для него слишком жирно, хватит и одного. Глупость
порой бывает восхитительна… Короткая экспозиция
— и кадр готов.
— Да, Анжела?
— Послушай, Альбер…
— А мы уже на «ты»? Как норвежцы?
— Да, давай на «ты», если хочешь. Но есть одна
вещь, которую ты должен хорошо усвоить: нам предстоит
провести вместе долгую неделю в не слишком
дружелюбной стране, жителям которой неведом наш
прекрасный язык Задига…
— Кого?..
— Вот именно к этому я и веду… Я не твоя коллега,
не твоя подружка, даже не официальное лицо, сопровождающее
команду. Это моя газета мне поручила
освещать грядущие соревнования — о, безусловно,
крайне важное событие в мире спорта. Мажоретки
очаровательны по определению — хотя, по правде говоря,
я предпочла бы снимать сбитых машинами собак.
Впрочем, я от всей души надеюсь, что девочки не
посрамят французского флага и переплюнут всех конкуренток
с большим отрывом. Но! Я буду всего лишь
фотографировать твоих соплячек в униформе, а что
касается твоих персональных развлечений, это твоя
проблема. Сам с ней и трахайся. Тебе все ясно?
«Однако, — подумала она, — почему я хамлю с самого
утра? Высота? Тревога? Да, наверняка… Холод?
Что, уже?.. Мать твою!..» Нервы сплелись в вибрирующий
узел… Дзынь-дринь! От грубости один шаг до
вульгарности. От вульгарности один шаг до жестокости.
Да, такое с ней случалось, представляя контраст с
ее невинной наружностью. Эти редкие всплески дурного
настроения заставляли ее страдать. До тех пор,
пока не предоставлялась возможность загладить вину.
— Но… я думал… мне казалось…
Альбер догадывался, что лучше прекратить разговор,
но тем не менее продолжал:
— Это из-за той фотографии?..
— Да хрен бы с ней, с той фотографией!.. Хватит
уже! — раздраженно ответила она.
Недавно газета-конкурент с чего-то вдруг решила
опубликовать ту несчастную фотографию столетней
давности…
— Прошу прощения, мадемуазель Анжела, не буду
больше об этом говорить… Ах, черт, у меня нет конверта
для вас… Это потому, что вы не входите в число
участниц…
— Что за конверт?
— С рекламными буклетами отеля… Их приготовили
для всех девушек. Очень любезно со стороны организаторов,
не так ли? Отель «Европа»… название как
раз подходит для европейского чемпионата, да? Хотите
посмотреть? Там же программа пребывания, расписание
тренировок и прочее… Вот, взгляните…