Полина Жеребцова. Тонкая серебристая нить

Полина Жеребцова родилась в 1985 году в Грозном, ее детство и юность прошли среди бомб и военной разрухи. Первая книга Полины «Муравей в стеклянной банке. Чеченские дневники 1994–2004 гг.» вызвала огромный резонанс во всем мире. «Тонкая серебристая нить» уже не просто документ, но сильная проза, герои которой рассказывают свою историю: как среди ужасов войны сохранить любовь и волю к жизни, как победить злую сказку и не порвать при этом тонкую серебристую нить, связывающую душу и тело.

Мы шли с большим трудом, проваливаясь в рыхлый снег. Дорога была опасной и неблизкой.

— Только на рассвете самолеты спят! — сказала мама. — Поэтому, когда восходит солнце, они
не бросают бомбы.

У меня по этому поводу была своя теория:
если самолеты бомбили весь день и всю ночь, отчего бы им не заняться этим и на рассвете?

— Просто они полетели за новыми боеприпасами! — объясняла я маме.

— Да что ты понимаешь в свои девять лет! —
отмахивалась мама от меня, как от мухи.

На маме было теплое светло-голубое пальто
и белый вязаный шарф, которым она закрывала
волосы. «Для маскировки!» — часто повторяла
она, если нам приходилось лежать под обстрелом, зарывшись, подобно кротам, в снег: «С высоты нас примут за маленькое пятнышко и не
убьют. Зачем им пятнышко?»

Мы шли за хлебом на Хлебозавод.

Мне с самого начала эта затея не понравилась,
но отпустить маму одну я не могла. Мне всё время казалось, что когда я рядом, то смогу ее защитить, вовремя подсказать, что делать, куда бежать, или сумею спрятать от бомбы.

Побродив по пустому разбитому Хлебозаводу и, разумеется, никакого хлеба не обнаружив,
мы решили возвращаться. Мои сапоги промокли,
а варежки мало согревали руки, но я не жаловалась, а всё прислушиваясь, не летят ли самолеты.

Гул в небе заставлял меня судорожно вздрагивать и закрывать голову руками. Когда самолеты
шли на снижение, чтобы сбросить бомбы на улицы и дома, их рев, подобно огромной звуковой
волне, накрывал нас, и только затем следовали
оглушительные взрывы и земля уходила из-под
ног. В воздухе пахло металлом и пеплом, а черные сгоревшие дома походили на истлевшие скелеты людей, и казалось, что мы навсегда застряли
в этом кошмаре.

Иногда вдалеке по трассе ехала грузовая машина, скрипя колесами по льду и снегу. Этот
скрежет я принимала за нарастающий гул самолета-штурмовика, поэтому падала прямо на дорогу и закрывала уши.

— У всех дети храбрые, а мне трусиха досталась! Это машина! Она уже проехала, — ворчала
мама, нередко награждая меня тумаками для пущей убедительности.

Но случалось так, что мама ошибалась. Взрослым свойственно не видеть детали, не чувствовать связи между явью и сном. Вернее, чувствовать могут лишь те, кто сохранил в себе душу
ребенка. Таких людей единицы.

Вот и на этот раз, поругав меня за трусость
и поглядев вслед удаляющемуся грузовику, в котором гремели какие-то коробки и железные
ящики, мама упустила из виду, что российский
самолет словчил, втиснувшись в гул промчавшегося по абсолютно пустой трассе грузовика.

Предчувствие подсказывало мне, что маму
нужно спасать. Я знала, что будет взрыв за минуту до того, как его услышат остальные обитатели
ада. Дернув маму за рукав, я заставила ее согнуться к земле, усыпанной снегом, и прокричала:

— Мы должны спрятаться!

Рядом с нами, буквально в десяти шагах, была
бетонная плита, исчерченная осколками. Серая
большая плита, в которой жили искореженные
куски арматуры, лежала сама по себе рядом
с трассой.

— Что?! — не поняла мама.

В этот момент земля под ногами покачнулась,
самолет злобно взвыл, выходя из пике, и стало
ясно, что мы совершенно лишние в пространстве
черного снега и белого огня. Мама скатилась за
бетонную плиту ко мне. Солнце светило нам
прямо в глаза.

Я лежала на холодной январской земле и думала о том, что больше не увижу, как растет трава. Именно эта мысль казалась мне сейчас очень
важной.

Я всегда любила смотреть, как растет трава.
Утром, в час пробуждения солнца, зеленые
ростки показывались из глубин земли. Днем
ростки становились больше, приобретали темно-зеленый цвет, и довольные садовые улитки
стремились вскарабкаться повыше на одуванчики, чтобы сверху посмотреть на эту красоту:
к вечеру травинки наливались соком весны.
Нередко, сбежав из дома, я проводила целый
день, наблюдая за этим удивительным микромиром.

Кто-то скажет «глупость», а это была моя вселенная. Закрыв глаза, я видела улитку, которая
питалась травинками.

Мы лежали на снегу около часа, пока соседняя
улица превращалась в горстку камней, оставляя
свою жизнь лишь старым фото, а потом побрели
в свой дом, как оказалось, частично уцелевший
при бомбежке. Хлебозавод находился в низине,
и нужно было идти вверх по улице. Возвращались мы молча.

Когда проходили мимо одного из догорающих домов, я отпустила руку мамы и, приблизившись, стала рассматривать то, что стало пеплом: стены, вещи, человеческие тела.

— Зачем ты это делаешь? Пошли домой! —
твердила мама, пытаясь оттащить меня от дымящегося пепелища.

— Нет! Я хочу видеть, — ответила я, понимая,
что теперь, закрывая глаза, буду видеть не зеленую траву, а белый дым, идущий от черных частиц материи.

В родной двор мы пришли уставшие и голодные. Ничего мы не нашли: ни хлеба, ни круп. Но
заметили странное оживление около дома: костер и группу соседей с мисками. Вокруг раздавались возгласы: «Сказка!», «Диво!», «Чудеса!» —
и мы протиснулись в толпу, чтобы тоже увидеть
чудо.

Оказалось, что наш сосед, ингуш по имени
Султан, отец моей подруги Хавы, где-то нашел
курицу. Настоящую! Живую! Поймал!

После того как куриная душа отправилась
в Поднебесье, ее тушку, помолившись Аллаху, решили сварить в огромном десятилитровом ведре!
Соседи волновались, хватит ли всем такого лакомства? Жители наших домов забыли даже о самолетах и гулкой канонаде: все смотрели в ведро
с булькающей водой. Русские и чеченцы, евреи
и армяне, цыгане и кумыки сгрудились с мисками, кастрюльками, банками. Аварцы принесли
луковицу, которая тут же резво прыгнула в ведро,
как и до этого две картошки, пожертвованные ингушем Султаном. Получался настоящий суп!

Еды давно не было. Ведь шла военная осень
1994-го. Бомбили и обстреливали с октября, поэтому рынки и магазины опустели; тех, у кого
было свое хозяйство, выручали запасы. Люди,
жившие в квартирах, быстро ощутили голод
в отсутствие еды.

— Еще бы хлеба! — мечтательно промолвила
старушка Настасья, подкладывая в костер полено; но хлеба, увы, не было. Не было даже лепешки: мука закончилась.

О Султане, худеньком черноглазом соседе, который носил усы, раздавались хвалебные отзывы:

— Мог бы и сам съесть втихую, а он всех позвал!

— Молодец!

Когда курица сварилась, Султану вручили половник, и он начал разливать по банкам и мискам
военный суп. Жители хватали горячую банку
или миску — у кого что было в наличии — и бежали в укрытие, в родные стены, кормить детей
и стариков.

— Может, нам ничего и не достанется. Мы последние пришли… — сказала мне мама.

Я сверлила дядю Султана взглядом, как бы напоминая, что мы с его дочкой Хавой ходим
в одну школу, а это значит…

— Лена, давай сюда кастрюльку! — сказал
Султан.

Некоторые жильцы от такого заявления скривились, потому как были ближе к ведру, а супа
уже осталось меньше половины.

Мама мгновенно протянула посудину. Помимо бульона от курицы в кастрюльку еще что-то
плюхнулось, и народ подозрительно воззрился
на Султана.

— Раз картошка попала в их кастрюльку, значит, на то была воля Аллаха! — бодро сообщил
приунывшим соседям отец Хавы, отщипывая
нам и клочок мяса.

Домой мы бежали довольные. Благо до подъезда было недалеко.

Одиннадцать беженцев, проживающих у нас
потому, что в их квартиру попали из установки
«Град», похватали ложки и разделили с нами наш
завтрак, обед и ужин в одной тарелке.

Мне досталась половинка картошки. Неслыханное богатство!