Отрывок из романа
О книге Дианы Машковой «Парижский шлейф»
В комнате с Настей жили Адель из Нормандии, Анн из Англии и Оля с Украины. Адель еще в пятнадцать лет сбежала из дома, когда к ней, по ее же выражению, начал «подкатывать яйца» отчим, и с тех пор в родную деревню носу не казала. Ей нравился Париж, самостоятельная жизнь. Долго она на одном месте не задерживалась — работала то официанткой, то уборщицей, то посудомойкой и всем говорила, что пишет книгу о злачных заведениях Парижа. И когда эта самая книга увидит свет, то наступит крушение карьеры многих. Только самой Адель нужно будет заранее уехать куда-нибудь подальше из страны.
Анн попала в Париж по собственной дурости, и теперь ей нужно было заработать двести франков, чтобы купить билет домой, в Англию. История этой девушки была даже чересчур банальной: она влюбилась в юношу, с которым познакомилась на экскурсии в Британском музее. Молодые люди обменялись адресами — мальчик жил в Париже — и электронной почтой, началась бурная переписка. Оба признавались друг другу в любви, оба изнывали в разлуке и плавились от чувств. И Анн решила сделать любимому безумный подарок — приехать к нему в Париж. Как только начались каникулы, она правдами-неправдами наскребла денег на билет в один конец (почему-то дальше момента встречи с первой в ее жизни любовью воображение легкомысленной англичанки не шло) и села в экспресс Лондон — Париж. Родителям соврала, что она отправляется в столицу Франции на десять дней вместе с группой однокурсников по студенческому обмену между колледжами. Родители поверили. Так что сначала все складывалось хорошо: она без приключений доехала до Парижа, разобралась с маршрутом в метро, вышла на нужной станции и отыскала студенческую квартиру своего драгоценного Поля. Тот сам открыл дверь — почему-то страшно недовольный и в одних трусах. Не успела Анн произнести ни слова, как из-за его спины выглянул юноша, завернутый в махровое полотенце, и капризно спросил: «Поль, дорогой, что там такое? Я тебя в душе жду и жду». Анн пролепетала что-то вроде: «Простите, я ошиблась дверью» и опрометью выскочила вон. Кажется, ее пылкий Поль так и не узнал свою «возлюбленную по Интернету» — да и немудрено, виделись-то они всего один раз. Поскольку Анн так до конца и не пережила крушение своей любви, то тема всех разговоров у нее была одна: можно ли «спасти» гомосексуалиста или эти наклонности неискоренимы.
В клубе она оказалась, познакомившись на Елисейских Полях с Адель, — та бродила в поисках будущих товарок: вдвоем с Ольгой убирать все помещения клуба они не успевали. Анн к тому моменту уже готова была на что угодно ради тарелки супа: кроме Поля, никаких других знакомых в Париже у нее не нашлось, а деньги закончились до обидного быстро.
История Оли была не такой романтичной: на родине у нее остались муж и трехлетняя дочь. Жить было не на что, муж заработать не мог, пришлось самой искать выход из положения. Единственным привлекательным вариантом казалась поездка на заработки за рубеж. Оля обратилась в специальное агентство. Ей за неделю нашли работу и даже оформили визу. Зарплату пообещали такую, что за несколько месяцев можно было заработать на квартиру в родном Севастополе. Оля, будучи девушкой практичной, вполне сознавала, что под кодовым словом «официантка» скрывается совершенно другая профессия. Но казалось, что выбора нет: куда еще подашься с дурацким образованием «работник культуры». Ну не в детский же сад устраиваться утренники вести: там и на хлеб не заработаешь. А здесь перетерпишь, стиснув зубы, зато накопишь денег, вернешься домой и заживешь человеческой жизнью. Оля уехала во Францию. Два месяца ей пришлось отрабатывать «долги» — за авиабилет, за визу, за услуги агента. Бог знает, сколько бы еще длилось это невыносимое рабство, если бы не удалось сбежать благодаря соотечественнику-клиенту. Но без паспорта, без вещей и, само собой, без копейки в кармане. Приютила ее Жаклин. В качестве уборщицы Оля получала небольшие, но все же деньги. Часть из них она отправляла семье, остальное откладывала, чтобы накопить на обратную дорогу. Правда, понятия не имела ни как выбираться из чужой страны без документов, ни когда соберется достаточная сумма на билет.
Все три девчонки были молодыми — самой старшей из них, Ольге, на днях исполнилось двадцать три — и неплохо ладили между собой. А вот Жаклин была компанией недовольна: троица с абсолютной беспечностью относилась к работе. После каждой уборки нужно было проверять, за каждым шагом следить, не проконтролируешь — и будут целыми днями болтать в своей комнатенке. Можно было, конечно, выгнать всех вон, но, во-первых, новых не сразу найдешь и где гарантия, что они окажутся лучше, во-вторых, Жаклин их по-матерински жалела.
Настя выгодно отличалась от этих работниц: старательная, трудолюбивая, не из болтливых. Жаклин, посовещавшись с начальством, повысила ей зарплату и назначила старшей. Так что, если не особенно тратиться, через несколько месяцев можно было снять в городе небольшую комнату.
Отношения с товарками у Насти сразу не сложились: они почему-то приняли ее в штыки, ну а окончательно разрушило надежды на дружбу то, как быстро новенькая стала начальницей. Сама Настя была уверена, что причина ее повышения вовсе не в отношении к работе — Жаклин и одна справлялась со своими подопечными, — просто таким образом, деньгами и отчуждением от других, Насте хотели закрыть рот. Надо сказать, ход с отчуждением особенно хорошо удался: девушки объявили Насте бойкот и обращали на нее внимания не больше, чем на мебель. Так что «старшинства» никакого и не было.
Настя попыталась как-то заговорить об этом с Жаклин, но та только махнула рукой: «Работай как работала — у тебя лучше других получается, за это и платят». На вопросы о том, что стало со злополучным Марком Альбером, Жаклин молниеносно прижимала вытянутый указательный палец к губам и отвечала всегда одно и то же: «Я об этой истории знаю только из газет, ты, девочка моя, тоже, а там ничего нового не пишут». В ее глазах при этом оживал такой панический страх, что Насте становилось не по себе.
Рабочий день начинался в одиннадцать вечера и длился до одиннадцати утра. Пока в клубе шло представление — с одиннадцати до трех ночи, — номера, за очень редким исключением, пустовали. Нужно было успеть убраться до того момента, как гостьи распалятся и, выбрав себе фаворита, уведут его наверх. Как правило, на танцполе к утру оставались только те дамы, которые пришли просто посмотреть или «на разведку». Их продолжали развлекать не разобранные гостьями «с серьезными намерениями» стриптизеры. С трех утра до закрытия клуба уборщицы приводили в порядок подсобные помещения и офис, а в восемь тридцать, во главе с Жаклин, выходили на уборку главного зала, бара и кухни. Это была самая напряженная часть работы: за полтора-два часа нужно было успеть вычистить все до блеска. В двенадцать начинались репетиции и подготовка новых танцоров.
Настя из разговоров тренеров и художников-постановщиков, которые за каким-то чертом приходили на работу строго к десяти и до двенадцати болтались без дела, якобы придумывая новые номера, узнала, что мальчики в заведении меняются как перчатки — большинство не задерживается дольше чем на пару месяцев. Постоянные репетиции, работа каждую ночь, жесткие требования к внешнему виду — все это изматывает физически и требует массу времени. Столько, что его уже не остается ни на какую другую жизнь. Мало кто годами выдерживает. Некоторых в скором времени доканывает аморальная сторона вопроса — не каждый из вновь пришедших заранее знал о том, что ему предстоит не только танцевать и раздеваться перед дамами, но и спать с ними по первому требованию. Другие быстро находят себе из числа клиенток постоянных любовниц и увольняются, перейдя к дамам на полное содержание. Но на место ушедших приходят другие — и все движется по кругу.
Настя с любопытством и даже мстительной радостью наблюдала за тем, как новички буквально на глазах превращаются в настоящих, прожженных шлюх. Сначала они только робко жмутся по углам, затем начинают расправлять плечи и учатся «ловить» клиенток на взгляд, потом беззастенчиво предлагают себя и проповедуют теорию «стакана воды». Переспать с незнакомым человеком — так же просто, как выпить стакан воды. Ведь естественно утолять свою жажду. И сексуальная потребность организма ничем не отличается от любой другой. А уж в юном возрасте ее столько, что одной-двумя женщинами просто не обойтись. Одним словом, каждый стриптизер с завидной легкостью находит для себя оправдание и постепенно скатывается все глубже и глубже в бездну порока. Эти продажные полумужчины закрывают глаза на то, что бескорыстные отношения с женщинами постепенно оказываются для них невозможны, стараются позабыть о том, что их коллега подхватил от кого-то СПИД, не задумываются над тем, почему БДСМ перестало быть ругательным словом и превратилось в норму жизни.
Редко кто выходит из стриптиза с достоинством и сам становится со временем тренером или художественным руководителем клуба. Как успела отметить Настя, таких один-два на сотню. Большинство как-то иначе заканчивает свою жизнь.
Уборщиц в клубе стриптизеры в упор не замечали — это была низшая каста, относящаяся к разряду безмолвных, но нужных в хозяйстве, животных. При них, не стесняясь, рассказывали о ночных причудах клиенток, показывали друг другу ожоги от сигарет и свежие тонкие шрамы, больше всего сокрушаясь о том, что временно испортился товарный вид. За такие проказы, конечно, дамы платили отдельно, причем очень и очень щедро. Поэтому мало кто из «актеров эротического жанра» отказывался от странных предложений.
— Ну что, опять вчера были иголки?
Разговаривали двое, красивый чернокожий юноша и кудрявый, похожий на ангелочка, блондин. Оба сидели на краю сцены в ожидании начала репетиции и болтали ногами. Настя ползала под ними и мыла полы.
— Нет, — блондин, которому был задан вопрос, усмехнулся, — кое-что другое.
— Расскажи! — Чернокожий нетерпеливо заерзал, предвкушая пикантные подробности.
— Обойдешься, — блондин окатил коллегу презрительным взглядом.
— Слушай, эта твоя Кароль — больная, — чернокожий обиженно надул губы и картинно покрутил пальцем у виска. — Как ты ее только терпишь?
— Есть за что, — блондин пожал плечами и ухмыльнулся. — Хочешь сказать, ты не мечтаешь ее у меня отбить?
— Да пошел ты! — Негр сплюнул.
— А кто крутился, как белка, вокруг серебристого «Ситроена», который она подарила мне на прошлой неделе, и завистливо вздыхал? Держись от Кароль подальше, понял?
— Господи, — чернокожий заерзал задницей по доскам, — да сдалась мне твоя извращенка. Я к ней близко не подойду.
— Только попробуй, — «ангелочек» нежно рассмеялся, — у нас с ней любовь.
— Значит, и ты больной на голову! — заключил чернокожий.
— Ну, если ты у нас здоровый, — блондин окинул собеседника презрительным взглядом, — то тебе здесь делать нечего. Ищи другую работу. Эй, ты! — Он бросил в Настю, которая все еще терла пол, скомканным листом бумаги со сценарием своего нового номера. — Помой-ка мне заодно ботинки!
Чернокожий плебейски расхохотался вслед за предметом своей жгучей зависти.
Настя на всякий случай сделала вид, что не понимает по-французски, молча отошла от них подальше и продолжила уборку. «Действительно, — подумала она, — здоровых здесь и в помине нет. Все с инфицированной пороком душой, с извращением чувств. Моральные инвалиды, которых никогда не примет нормальное общество. Неудивительно, что и она тоже сюда попала — в этот душевно-сердечный лепрозорий».
Несмотря на пережитый в первый день шок, к Насте очень скоро вернулось первоначальное любопытство: желание смотреть, слушать, угадывать. Временами ей начинало казаться, что она знает теперь о жизни клуба — его порядках, устоях и негласных правилах — столько, что сама может с легкостью управлять подобным заведением. Ей даже хотелось этого: унижать, отыгрываться на безмозглых детях порока за то, что они родились мужчинами, а превратились в подстилки. Внутренняя жизнь клуба, перевернутое с ног на голову сознание окружающих успокаивали ее, привносили ощущение равновесия и позволяли чувствовать себя частично отмщенной. Раньше Настя думала, что вряд ли сможет когда-нибудь пересилить ту боль и грязь, с которыми ей пришлось в этой жизни столкнуться: казалось, она так и будет до конца дней прятаться от людей, а теперь в ней начали просыпаться агрессия и жажда власти. Ей нужно было самой восстанавливать справедливость, уравновешивать по своему пониманию права женщин и мужчин.
Почему-то она часто вспоминала в последнее время несчастного Тулуза Лотрека и сравнивала его судьбу с судьбами многих женщин, попавших клиентками в этот клуб. Чувственный от природы, но обиженный жестокой болезнью художник был вынужден в качестве суррогата любви питаться пороком. Лотрека не любили — он об этом знал, его деньги отдавали другому — он готов был терпеть. Без иллюзии, без сказки, пусть и продажной, ему было не выжить. Так и все эти женщины, которые приходили сюда, чтобы получить свою порцию суррогата, были обижены судьбой. Настя знала теперь многое о женах богатых людей, о любовницах известных политиков. Эти несчастные женщины со временем стали для своих мужчин не более чем атрибутами шикарной жизни: на них не обращали внимания, их не хотели, запирали в домах, словно в тюрьмах, и приставляли охрану. Известные мужчины, не задумываясь, применяли тактику «собаки на сене». И когда их женщины годы спустя получали наконец свободу за ненадобностью, они понятия не имели, что с собой делать. Кто-то сводил счеты с жизнью, кто-то пускался во все тяжкие. Последние всегда стремились купить мужчину, словно восстанавливая потерянное равновесие, потому что когда-то покупали их.
Другие дамы отдали всю жизнь работе и не успели ничего другого. Да, они добились высокой социальной позиции, заработали кучу денег, сделали себя, но им даже не с кем было поделиться радостью: ни мужа, ни детей, ни постоянного любовника — все время было не до того. Зато теперь только и оставалось, что спускать деньги на мальчиков, искать все более и более острых наслаждений: обычные человеческие отношения этим женщинам были уже не под силу. Они давно потеряли то, что называется вкусом к жизни.
Третья категория состояла из тех, кто всю жизнь ощущал себя неполноценным человеком: такие женщины не получали любви от других просто потому, что не верили, будто такое возможно. Им казалось, что честнее в их ситуации заплатить.
После месяцев жизни и работы в клубе Настя отчетливо поняла, что здесь не бывает счастливых женщин — только те, кто постоянно борется с собственной судьбой. И им кто-то должен помочь. Подсказать, как отыграться на бесчувственных тупых мужчинах за все свои несчастья. Почему-то Насте казалось, что она с легкостью сможет сделать это. Теперь на смену робости, страху и чувству собственной вины пришли совершенно новые ощущения: раздражение ничтожным миром мужчин и жажда мести.
Настя сняла крошечную комнату неподалеку от клуба и погрузилась в совершенно новое для себя занятие. Теперь, когда у нее появился пусть небольшой и неказистый, но все же собственный угол, днем, в свободное от работы время, она делала бесчисленные наброски и заметки о работе клуба. Как умела, готовила будущий проект. В ее мозгу засела странная, но уже вполне оформившаяся мысль: открыть похожий клуб для женщин в Москве. Чтобы это было место, где несчастные дамы могли бы врачевать свои разбитые в жизненных баталиях сердца: за счет молодых, здоровых и услужливых мужчин. Уж у нее-то в заведении будут такие порядки, что ни один стриптизер не посмеет пикнуть или возразить. Ни одна звезда «эротического жанра» не раскроет рот, чтобы отказаться от сделанных ему предложений. Настя понятия не имела ни когда она снова сможет появиться в Москве, ни сколько времени и сил потребуется, чтобы накопить на клуб деньги, но ее решимости не было предела. Она приготовилась ждать годами, десятилетиями, лишь бы осуществить свою задумку и восстановить, хотя бы частично, поруганную справедливость.
Жан заскочил в клуб рано утром — они только-только начали делать уборку в зале. Он был взволнован и бледен.
— Ты можешь отвлечься на пять минут? — Он опасливо оглянулся вокруг — не покушается ли кто-нибудь на его персону непристойным взглядом. — Нам нужно поговорить.
Настя быстро кивнула, почувствовав, что произошло что-то действительно серьезное, и, спросив разрешения у Жаклин, вышла в коридор вслед за Жаном, а потом провела его в по-утреннему пустой и сиротливый бар.
— Что случилось? — Она заметила, что он не смотрит ей в глаза.
— Эдгар погиб, — выдал он и без всяких предисловий.
— Не может быть, — Настя похолодела. — Неужели то падение?
Она готова была разреветься от внезапного страха.
— Падение тут ни при чем, — поспешил успокоить ее Жан. — Эдгар погиб в автокатастрофе!
— Нет… — Настя замерла, — этого не может быть!
— Может, — Жан устало пожал плечами, — кому на роду написано быть сожженным, того не повесят.
— Но, — сердце бешено заколотилось, — он же не выходил из дома, тем более не мог сесть за руль.
— Твои сведения устарели, — Жан присел на высокий стул у барной стойки.
— Что ты имеешь в виду? — Настя села с ним рядом.
— Похороны завтра, — Жан вместо того, чтобы объяснять, торопливо ссыпал факты, — Элен хочет видеть на кладбище тебя. Ей тяжело. И я уверен, что обе ее дочери на похороны отца не придут.
— Почему?
— Не знаю, — Жан пожал плечами и тихо добавил: — И я тоже не пойду.
— Ну, тебе-то как раз не надо, — Настя сочувственно дотронулась до его руки, — начнут болтать, что нарушены все приличия, что на похороны мужа бесстыжая Дюваль притащила любовника.
— Вот я и не пойду, — он посмотрел ей в глаза, — тем более мы с ней расстались.
В глазах Насти застыл безмолвный вопрос, в котором явно читался упрек.
— Потому что она старше меня на двадцать пять лет, — Жан снова начал заметно нервничать, — у нас разные интересы, разные мнения, и вообще, я не обязан перед тобой отчитываться.
— Нет, — Настя смотрела ему в глаза, — но ты мог бы остаться с ней на время, сейчас ей нужен близкий человек!
— Вот я и прошу тебя! — почти выкрикнул он.
— Почему ты ушел?
— Честно? — Жан виновато опустил глаза. — Полюбил другую — ее же аспирантку. И ничего не могу с этим сделать!
Настя в ответ только пожала плечами. Жан торопливо попрощался, она не произнесла ни слова, лишь кивнула в знак того, что услышала и отпускает. Он встал и, опустив голову, поплелся к выходу. Было видно, как сильно переживает он из-за всей этой истории, но и против своих чувств идти не привык. Настя подумала о том, что, по крайней мере, Жан никого не обманывал и поступил честно. Пусть недолго, пусть меньше года, но Элен была счастлива. А это тоже не так уж мало значит под занавес. И счастье ее, несмотря на первичные опасения Насти, было искренним. Этот мальчик действительно в то время ее любил.
Настя тяжело вздохнула и отправилась к Жаклин отпрашиваться на завтра.
Элен сама открыла дверь, из-за которой на Настю пахнуло безнадежностью и холодом. Мадам Дюваль выглядела плохо: тени вокруг глаз, уставшая кожа, бессмысленный взгляд. Она обрадовалась Насте — на секунду засияли живым блеском глаза, — но у нее не хватило сил, чтобы выразить свои эмоции вслух.
— Проходи, — Элен распахнула шире дверь и посторонилась. — Ты уже знаешь?
— Да, — Настя запнулась. Она знала, что в таких случаях принято говорить, но нужные слова никак не желали сходить с губ, — поэтому и пришла.
— Что, опять написали в газетах? — У Элен болезненно скривились губы.
— Нет-нет, — тут же успокоила Настя, — мне сказал Жан.
— Как?! — Элен обессиленно опустилась на стул. — Где ты его видела?
— Сегодня утром он пришел ко мне и попросил побыть с тобой.
Элен закрыла лицо ладонями и безутешно, как ребенок, заплакала.
— Ты видишь, — сквозь рыдания ее слова едва можно было разобрать, — они все меня бросили. Сначала Эдгар предал, потом дети, потом Жан — ты не представляешь, как я его любила! А теперь Эдгар умер, Жан бросил. Что я им сделала? Я так старалась быть полезной…
— Он тоже тебя любил, — Настя опустила глаза, сама не понимая, зачем она это говорит.
— Эдгар? — спросила Элен сквозь рыдания.
— Я говорю про Жана, — она положила ладонь на колено Элен. — Он действительно тебя любил. А не притворялся, как делают многие.
— Откуда, — Элен отняла лицо от ладоней, — откуда ты это знаешь?
— Я чувствую, — Настя горько усмехнулась, — ты уж поверь моему опыту.
Всю ночь Элен и Настя проговорили, по очереди готовя крепкий кофе. Спать в доме, где недавно находился живой человек, обретший теперь свое временное пристанище в морге, было невозможно и страшно, вот они и решили совсем не ложиться.
Тело привезли на кладбище ровно в двенадцать — там уже ждали. Народу на похороны пришло немного: бывшие подчиненные Эдгара, да и то, как поняла Настя, далеко не в полном составе, некоторые коллеги Элен и ее аспиранты. Последние явились с огромным венком. Элен нервно оглядела компанию: ни Жана, ни его новой подруги не было. Это обстоятельство обрадовало мадам Дюваль — после бессонной ночи она ощущала себя как зомби: только запрограммированные действия и эмоции. Никакие возбудители чувств извне ей сейчас не были нужны. Скорбная процессия двинулась по аллеям старого кладбища вслед за гробом, Настя старалась держаться как можно ближе к Элен. Та не плакала, но каждый шаг давался невероятно уставшей от потрясений пожилой женщине с огромным трудом. Крышка гроба была закрыта. В группе провожающих Эдгара в последний путь вполголоса обсуждали то, насколько сильно пострадало лицо погибшего при аварии. Элен не вмешивалась, хотя могла одним своим словом ответить на все возникшие вопросы: ей, как жене, пришлось пройти процедуру опознания. Совершенно одной.
Католический священник произнес над гробом скорбные слова — Настя не вслушивалась в их смысл. А потом вдруг начался дождь. Сильный, неистовый, словно кто-то повернул на небе вентиль и намеренно включил гигантский душ. Над головами взметнулись черные зонты, Настя прижалась к кому-то в толпе, чтобы не промокнуть. Она посмотрела на свои ботинки, которые на глазах начали утопать в стремительно образовавшейся под ногами луже, перевела взгляд на рыхлую горку земли, извлеченную из свежевырытой могилы, и покачнулась от страха — в ней копошились громадные дождевые черви…
После похорон Настя поехала к Элен: посмотрела на ее бледное лицо, умоляющие глаза и поняла, что не сможет оставить свою бывшую хозяйку одну. Элен благодарно пожала ей руку и молча села в машину.