Джонатан Келлерман, Джесси Келлерман. Голем в Голливуде

В издательстве «Фантом Пресс» готовится к выходу роман психолога и автора детективных бестселлеров Джонатана Келлермана и его сына, писателя Джесси Келлермана. «Голем в Голливуде» — напряженный и решительно непредсказуемый детектив о мести и искуплении. В книге смешались древние легенды, полицейские будни (без надежды на праздники), одержимая погоня за неудобной истиной, упрямые попытки смеяться, даже когда впору заплакать, подлинное горе, редкая, но острая радость и — вечная любовь, потому что без нее не бывает вечности.

Рожденный от матерей Алеф-Шин-Мем, Дух Отмщения, что пилигримом скитается у врат вечности,
сойди в сей несовершенный сосуд, дабы в миру
исполнилась воля Бесконечного, аминь, аминь, аминь.

Под невообразимым гнетом разум сплетается, стягивается.

— Восстань.

Приказ мягок, ласков и неукоснителен.

Она восстает.

Чувства сгрудились, словно дети в куче-мале. За локоток она растаскивает их порознь. А ну-ка, слушаться.

Промокший полог, корявые лапы, тоскливый хриплый
вой. В ослепительном пламени мрак высекает контуры:
великанская могила, куча грязи, лопаты, следы сапог
вкруг раскаленной опушки, что потрескивает, остывая.

Величественный красивый старик высок, как радуга,
широкие плечи его укрыты ниспадающим черным балахоном, на блестящей лысине круглая шапочка черного
бархата. В лунном свете блестят его добрые карие глаза,
начищенным серебром сияет борода. Губы решительно
сжаты, но в уголках рта затаилась радость.

— Давид, — зовет старик. — Исаак. Возвращайтесь.

Через долгое мгновенье появляются два молодца, но
держатся в сторонке, прячась в листве.

— Он вас не тронет. Правда… — доброглазый старик
не выдерживает и улыбается, — Янкель?

Это не мое имя.

— Да. По-моему, так хорошо. Янкель.

У меня есть имя.

— Ты их не обидишь, правда?

Она мотает головой.

Молодцы робко подходят. У них черные бороды,
их скромные одежды промокли под дождем. Один потерял шапку. Другой вцепился в лопату и беззвучно
молится.

— Все хорошо, ребе? — спрашивает простоволосый.

— Да-да, — отвечает доброглазый старик. — Приступайте. Дел много, а путь неблизкий.

Молодцы хватают ее и втискивают в слишком тесную рубаху. Унизительно, когда тебя облачают в кукольную одежду, но это ничто по сравнению с дурнотой,
накатившей, когда она себя оглядывает.

Корявые шишкастые лапы.

Широченная грудь.

Бескровное бугристое тело.

Она чудовищна.

И верх издевки — мужской детородный орган. Чуждый и нелепый, он, точно дохлый грызун, болтается меж
бочкообразных ног.

Она пытается закричать. Хочет оторвать его.

И не может. Она безвольна, нема, ошарашена, язык
непослушен, горло пересохло. Молодцы втискивают ее
безобразные ступни в башмаки.

Давид приседает, Исаак, взобравшись ему на плечи,
капюшоном укрывает ей голову.

— Вот так, — говорит ребе. — Теперь никто ничего
не заметит.

Закончив облачение, взмокшие молодцы отходят,
ожидая вердикта.

Едва ребе открывает рот, ее левый рукав громко
лопается.

Старик пожимает плечами:

— Потом подыщем что-нибудь впору.

Они выходят из леса и бредут по болотистым лугам.
Промозглый туман плывет над высоким бурьяном, что
лишь щекочет ей коленки. Дабы не замарать балахоны,
мужчины шагают, задрав подолы; Исаак Простоволосый
натянул воротник рубахи на голову.

Подворья оживляют монотонный пейзаж под унылым облачным небом; наконец путники выходят на слякотную дорогу в навозных кучах.

Ребе негромко утешает. Конечно, Янкель в смятении,
говорит он, это естественно. Этакий раскардаш души и
тела. Ничего, пройдет. Скоро Янкель будет как новенький. Янкель сошел во исполнение важного долга.

Откуда сошел-то? Видимо, сверху. Но она понятия не
имеет, о чем дед бормочет. И не понимает, с какой стати
он говорит о ней «он» и какой еще Янкель, откуда
взялось это тело и почему оно такое.

Она не знает, откуда пришла, и не может спросить;
ничего не может, только подчиняться.

Дорога чуть поднимается в гору и приводит в долину.
Там по берегам квелой реки раскинулся спящий город —
черный занавес, вышитый огнями.

— Добро пожаловать в Прагу, — говорит ребе.

Первую ночь она стоймя проводит в конуре. Бессловесная, недвижимая, растерянная, уязвленная.

Когда сквозь щели в досках рассвет просовывает
сырые пальцы, дверь распахивается. На пороге женщина.
Чистое бледное лицо обрамлено платком, в ярко-зеленых глазах плещется удивление.

— Юдль, — выдыхает она.

Юдль?

А как же Янкель?

Он-то куда подевался?

Совсем запутали.

— Иди сюда, — манит женщина. — Дай-ка посмотрю
на тебя.

Она встает посреди двора, и женщина ее обходит,
прищелкивая языком.

— Ну и рванье… Ох, Юдль. Это ж надо, а? О чем ты
думал-то?.. Погоди, сейчас вернусь.

Она ждет. Выбора, похоже, нет.

Женщина выносит табурет и кусок бечевки, поддергивает юбки.

— Ну-ка, вытяни руку. Левую.

Она машинально подчиняется.

— Не так, вбок. Вот. Спасибо. Теперь другую…

Женщина бечевкой ее обмеряет, поправляя выбившиеся из-под платка темные волосы.

— Да уж, муженек с тобой не поскупился. Он, конечно, святой, но в облаках витает… Нет бы посоветоваться… Стой прямо. Однако ты меня шибко напугал. Наверное, в этом и смысл… Нет, вы гляньте, чего он налепил!
У тебя ж ноги разные.

Я урод. Мерзкое чудище.

— Поди разберись, нарочно он так или в спешке…
не знаю. Ну, ходить-то сможешь, я надеюсь.

Преступление. Позорный столб.

— Да уж, подкинули мне работы. Надо ж тебя приодеть. Остальное пока терпит. И нечего тебе торчать в
сарае, верно? Конечно, верно, чего тут думать-то. Кстати,
меня зовут Перел. Стой здесь, ладно?

Текут часы, солнце уже высоко. Наконец Перел возвращается, через плечо ее переброшена накидка.

— Чего застыл-то? Я же не велела стоять столбом.
Ну да ладно, давай-ка примерим.

Дерюжное одеяние торопливо сметано из разноцветных лоскутов.

— Не обижайся, что смогла на скорую руку. Поглядим, может, у Гершома разживемся славным шерстяным
отрезом. Он мне всегда скидку делает. Подберем цвет.
Что-нибудь темненькое, оно стройнит…

Слышен мужской голос:

— Перел!

— Я здесь.

Во дворе появляется ребе.

Созерцает сцену.

Бледнеет.

— Э-э… я все объясню, Переле…

— Объяснишь, почему у меня в сарае великан?

— Э-э… понимаешь… — Ребе подходит ближе. — Это
Янкель.

— Вот как? Он не представился.

— Ну, э-э… да.

Нет.

— Янкель.

У меня другое имя.

— Он сирота, — говорит ребе.

— Неужто?

— Я… то есть Давид встретил его в лесу… и, понимаешь, он вроде немой… — Ребе смолкает. — По-моему,
он дурачок.

И вовсе нет.

— Значит, придурковатый сирота, — говорит Перел.

— Да, и я подумал, что ему опасно бродить одному.

Перел разглядывает огромную голову:

— Да уж, в такой кумпол не промахнешься.

— И потом, было бы жестокосердно бросить его.
Я должен подавать пример общине.

— Поэтому ты запер его в сарае.

— Не хотел тебя беспокоить, — говорит ребе. —
Час был поздний.

— Верно ли я все поняла, Юдль? Давид Ганц, который
безвылазно сидит в бет-мидраше^** и которому мать приносит свежие носки, вдруг ночью забредает в лес, где встречает немого безмозглого великана, почему-то приводит его к тебе, и ты даешь ему кров не в доме, а в сарае.

Пауза.

— Примерно так.

— Но если он немой, как ты узнал его имя?

— Ну… я так его назвал. Может, его иначе зовут…

Вот именно.

— С чего ты взял, что он сирота?

Снова пауза.

— Ты сшила накидку? — спрашивает ребе. — Какая прелесть! Янкель, погляди на себя — ты прямо
дворянин.

— Не увиливай, — говорит Перел.

— Дорогая, я хотел сразу все рассказать, но задержался — позвали рассудить одно дело, понимаешь ли,
крайне запутанное…

Перел машет красивой рукой:

— Ладно. Все в порядке.

— Правда?

— Только парень не будет жить в сарае. Во-первых,
сарай мой и он мне нужен. И потом, это плохо. Это даже
не жестокосердие — это бесчеловечность. Я бы собаку там не поселила. А ты хочешь поселить человека?

— Видишь ли, Перел…

— Слушай сюда, Юдль. Внимательно. Ты поселишь
живого человека в сарае?

— Нет…

— Конечно, нет. Подумай головой, Юдль. Люди начнут спрашивать. Кто живет в сарае? Никто. Тем паче
этакий детина. «Он не человек, коль живет в сарае, —
скажут люди. — Разве в сарае живут?» — Перел цокает
языком. — К тому же это срам. «Значит, вот как ребе
принимает гостей?» Этого я не допущу. Пусть поселится
в комнате Бецалеля.

— Э-э… думаешь, там ему будет лучше? А может…
то есть я хочу сказать… Янкель, извини, что я говорю
о тебе, как будто тебя здесь нет.

Меня иначе зовут.

— Будет помогать по дому, — говорит Перел.

— Вряд ли ему хватит… смекалки.

Хватит.
— Хватит. Видно по глазам. Янкель, ты меня понимаешь, а?

Она кивает.

— Видал? Глазки-то умные. А лишние руки всегда
пригодятся. Янкель, будь любезен, натаскай воды. —
Перел показывает на колодец в углу двора.

— Переле…

Пока супруги спорят, где ее лучше разместить и что
сказать людям, она тупо ковыляет к колодцу. Какое
счастье снова ходить! Но радость подпорчена мыслью,
что ходит она не по собственной воле. Натаскать воды.

— Дело не в том, что это враки… — говорит Перел.

Натаскать воды. Она вытягивает веревку, подхватывает до краев полное ведро.

— …а в том, что ты не умеешь врать, Юдль.

Опорожняет ведро на землю.

Стой. Погоди. Велено другое.

Натаскать воды. Руки сами опускают ведро в колодец.

— Росток истины пробьется из земли, — возвещает ребе.

— И праведность отразится в небесах, — подхватывает Перел. — Чудненько. Но до тех пор позволь мне
объясняться с людьми.

Она выливает второе ведро.
Дура. Велено другое.

Но тело действует само, не слушая воплей разума.
Есть приказ натаскать воды, и руки послушно тягают
ведро за ведром. Стравливая веревку, всякий раз она
видит свое кошмарное отражение. Бугристое перекошенное лицо подобно узловатой дубовой коре, кое-где поросшей лишайником; огромная зверская рожа тупа и
бесчувственна. Значит, теперь она такая? Впору утопиться в колодце. Но ей не дано выбирать, как не дано
остановиться, и она опорожняет ведро за ведром, покуда
не слышит хозяйкиного вскрика: двор залит водой по
щиколотку.

— Хватит, Янкель! — вопит Перел.

Она останавливается. Сама не понимает, зачем сотворила такую откровенную глупость, и сгорает от ненависти к собственной дури.

— Надо аккуратнее формулировать свои пожелания, — говорит ребе.

— Похоже на то, — говорит Перел и беспомощно
хохочет.

Ребе улыбается:

— Ничего, Янкель. Это всего лишь вода. Высохнет.

Она признательна за попытку ее утешить.

Но ее иначе зовут. У нее есть имя.

Она его не помнит.

* Гилгул — еврейское название метемпсихоза (переселение
души умершего человека в новое тело). В традиционном иудаизме считается одной из форм наказания за грехи. Каббалисты
рассматривают гилгул (перевоплощение) не только как наказание, но и как возможность исполнить предназначение и исправить
ошибки и грехи, совершенные в предыдущих жизнях.

** Бет-мидраш — часть синагоги, отведенная для изучения священных текстов.