Отрывок из романа
ОДИН ИЗ МНОГИХ
Мы шли туда за всем, в чем нуждались. Голодные и смертельно усталые — набраться сил. Поделиться радостью и погрузиться в печаль. Забегали пропустить стаканчик для храбрости перед свадьбами и похоронами, и приходили после, — успокоить нервы. Мы шли туда, когда не знали, что нам нужно, в надежде найти ответ. В поисках любви, секса или неприятностей на свою голову или чтобы повстречать того, кого потеряли из виду, ведь рано или поздно там появлялись все. Но чаще всего, мы шли туда, когда хотели, чтобы нашли нас.
Список моих собственных потребностей был длинным. Меня — единственного ребенка — бросил отец, и мне не хватало семьи, дома и мужчин. Особенно мужчин. Они мне нужны были в качестве наставников, героев, примеров для подражания и в качестве мужского противовеса моим матери, бабушке, тете и пяти двоюродным сестрам, с которыми я в то время жил. В баре было полно самых разных мужчин, которые могли мне пригодиться, но была и парочка таких, в обществе которых я нуждался меньше всего.
Бар спас меня задолго до того, как я получил законное право приходить туда. Он помог мне вновь обрести веру, когда я был мальчишкой, заботился обо мне подростке, а когда я превратился в юношу, бар принял меня как своего. Конечно, сильнее всего нас привлекает то, что мы никогда не получим, или то, что вряд ли останется с нами надолго, но я верю, что характеризует нас лучше всего то, что принимает нас в свой мир. Став в баре «своим», я был счастлив, пока однажды вечером меня оттуда не выгнали. Этим окончательным изгнанием бар спас мне жизнь.
На том перекрестке бар, как бы ни менялось его название, находился всегда, с сотворения мира, или с момента отмены сухого закона, что для моего родного города Манхассета на Лонг-Айленде, где пили все, было почти одним и тем же. В тридцатые годы в нашем городке останавливались звезды кино по пути в расположенные неподалеку яхт-клубы и шикарные океанские курорты. В сороковые годы бар стал раем для солдат, возвращающихся домой с войны. В пятидесятые — местом сбора латиносов и их подружек в пышных юбках. Но в местную достопримечательность, в желанный для всех приют бар превратился только в семидесятые годы, когда его купил Стив и переименовал в бар «Диккенс». Над дверью Стив повесил профиль Чарльза Диккенса, а под профилем написал его имя старинным английским шрифтом: Диккенс. Такая откровенная англофобия не очень пришлась по душе Кевинам Флиннам и Майклам Галлахерам1 из Манхассета. Они смирились с этим только потому, что целиком и полностью одобрили главное правило, введенное Стивом: каждая третья рюмка бесплатно. Также помогло то, что обслуживать столики Стив нанял семь или восемь человек из семейного клана О’Мали, а также прибегнул к всяческим ухищрениям, чтобы «Диккенс» выглядел так, будто его по кирпичику перевезли из графства Донегал2.
Стив хотел добиться, чтобы его бар выглядел как европейская пивная, но в то же время оставался типично американским заведением, местом сбора простой публики. Его публики. В сердце Манхассета, деревенского пригорода с населением в восемь тысяч человек, в семнадцати милях к востоку от Манхэттена, Стив хотел создать убежище, где его соседи, друзья, собутыльники и особенно его школьные приятели, возвращающиеся из Вьетнама, могли насладиться ощущением безопасности и почувствовать себя как дома. Начиная любое предприятие, Стив был уверен в успехе — успех был для него самым привлекательным качеством и самым трагическим недостатком — но «Диккенс» превзошел его самые смелые ожидания. Вскоре для жителей Манхассета слово «бар» стало означать именно бар Стива. Так же, как мы говорим «Город», подразумевая Нью-Йорк, и «Улица», подразумевая Уолл-стрит, мы всегда говорили «Бар», подразумевая тот самый бар, и ни у кого никогда не было сомнений по поводу того, что мы имели в виду.
Потом незаметно «Диккенс» стал чем-то большим, чем просто Бар. Он стал тем самым Местом, где можно было укрыться от любых жизненных бурь. В 1979 году, когда расплавился ядерный реактор в Три-Майл-Айленде, и северо-восточные районы Америки охватил страх Апокалипсиса, многие жители Массачусетса звонили Стиву, чтобы зарезервировать места в герметичном подвале под его баром. Конечно, у всех имелись собственные подвалы. Но в «Диккенсе» было нечто особенное. Каждый раз, когда впереди маячил конец света, люди в первую очередь вспоминали о нем.
Бар являлся не только убежищем. В заведении Стива давали ежевечерние уроки демократии или того, как алкоголь делает равными всех людей. Стоя в центре бара, можно было наблюдать, как мужчины и женщины из всех слоев общества поучают друг друга и вступают в перебранки. Можно было услышать, как самый нищий человек в городе обсуждает «нестабильность рынка» с президентом нью-йоркской фондовой биржи или как местный библиотекарь читает бейсболисту, портрет которого висит в зале славы бейсбольной команды «Нью-Йорк Янкиз», лекцию о том, как правильно рассчитать время перед ударом битой. Можно было услышать, как слабоумный швейцар вдруг выдает такую оригинальную и в то же время такую мудрую фразу, что преподаватель философии из колледжа записывает ее на салфетке, которую затем прячет в карман. Можно было услышать, как бармены в перерывах, между записью ставок и смешиванием коктейлей «Розовая белка», изъясняются подобно классикам философии.
Стив считал бар на перекрестке самым демократичным заведением из всех, где собираются американцы, а уж он-то знал, что американцы всегда благоговеют перед своими барами, салунами, тавернами и забегаловками (одно из его любимых словечек). Он знал, что американцы придают своим барам большое значение и приходят туда по любому поводу: чтобы поделиться радостью, за поддержкой, а самое главное — за спасением от чумы нашего времени — одиночества. Но он не знал, что пуритане, приплыв в Новый Свет, сначала построили бар, а потом уже церковь. Он не знал, что американские бары являются прямыми потомками средневековых трактиров из «Кентерберийских рассказов» Чосера, которые произошли от саксонских пивных, а те, в свою очередь, от древнеримских придорожных таверн (tabernae) . Бар Стива мог бы проследить свое происхождение от раскрашенных пещер Западной Европы, где во времена каменного века почти пятнадцать тысяч лет назад старейшины посвящали юношей и девушек в традиции племени. Хотя Стив не знал всех этих фактов, они были у него в крови, и это ощущалось во всем, что он делал. Стив придавал большее значение этому заведению, чем большинство окружающих, и умудрился построить такой странный, ни на что не похожий, любимый и удивительно совпадающий по характеру с его посетителями бар, что слава о нем распространилась далеко за пределами Манхассета.
Мой родной город славился двумя вещами: лакроссом и алкоголем. Год за годом, Манхассет порождал непропорционально большое количество великолепных игроков в лакросс и еще большее количество людей с испорченной печенью. Многие также знали Манхассет как место, где разворачивались события «Великого Гэтсби». Сочиняя главы своего шедевра, Фрэнсис Скотт Фицджеральд сидел на обдуваемой ветрами веранде в Грейт-Нек и смотрел через Манхассетский залив на наш город, который он превратил в выдуманный Ист-Эгг — исторический факт, придававший нашим пиццерии и аллее для игры в боулинг некий шик. Каждый день мы проходили мимо места действия романа Фицджеральда. Мы назначали свидания среди его руин. Это возбуждало — и в то же время льстило. Все, кто бывал в Манхассете, понимали, почему в романе Фицджеральда спиртное течет как Миссисипи по пойме. Только ли в книге были мужчины и женщины, напивавшиеся на шумной вечеринке до потери сознания или до тех пор, пока кого-то не собьет машина? Для нас таким был обычный вечер вторника в Манхассете.
Манхассет с его самым большим винным магазином штата Нью-Йорк, был единственным городом на Лонг-Айленде, в честь которого назвали коктейль («Манхассет» — это «Манхэттен» с большим количеством алкоголя). Главная улица города длиной в полмили, Пландом-роуд, — мечта любого пьяницы: один бар за другим. Многие в Манхассете сравнивали Пландом-роуд с деревенской дорогой из ирландских мифов, по которой, слегка извиваясь, движется шумная процессия мужчин и женщин, до краев полных виски. Баров на Пландом-роуд было так же много, как звезд в Голливудской аллее славы, и мы упрямо и эксцентрично гордились их количеством. Когда один из владельцев поджег свой бар на Пландом-роуд, чтобы получить страховку, полицейские нашли его в другом баре на этой же улице и сообщили, что вызывают на допрос. Тот приложил руку к сердцу, как священник, обвиняемый в поджоге креста. «Разве я бы смог, — спросил он, — разве кто-нибудь смог бы поджечь бар»?
Со своим любопытным делением на аристократию и рабочий класс, этнической смесью ирландцев и итальянцев и тесным кружком самых богатых семей в Соединенных Штатах, Манхассет вечно пытался найти свое лицо. Это был город, где чумазые горбуны и карлики собирались на Мемориальном поле, чтобы поиграть в «велосипедное поло»; город, где соседи прятались друг от друга за аккуратными живыми изгородями, но, тем не менее, следили за судьбами и слабостями друг друга; где на рассвете все ехали на Манхэттен, но никто никогда не уезжал навсегда, разве что в сосновом гробу. Хотя Манхассет производил впечатление маленького фермерского городка, а агенты по продаже недвижимости, как правило, называли его спальным районом, мы придерживались мнения, что это «барный» район. Бары служили местом встреч для групп людей с разными интересами. Малая бейсбольная лига, лига софтбола, лига боулинга, Юношеская лига — все они не только встречались в баре Стива, но часто собирались в один и тот же вечер.
«Медный пони», «Веселый дом», «Свет лампы», «Килмедс», «Джоан и Эдс», «Вылетающая пробка», «Дом 1680», «Кабриолет», «Метка» — названия манхассетских баров казались нам более знакомыми, чем названия улиц и имена основателей города. Продолжительность жизни баров была как периоды царствования королевских династий: по ним мы измеряли время и находили своеобразное утешение от осознания того, что как только закроется один бар, занавес поднимется над следующим. Моя бабушка рассказывала, что раньше Манхассет был одним из тех мест, где старая поговорка, что дома пьют только алкоголики, понималась буквально. Если пить на людях, а не в одиночку, то это совсем не пьянство. Отсюда и бары. Великое множество баров.
Конечно, в Манхассете, как и в любом другом городе, многие бары представляли собой отвратительные заведения, где толпы пьяниц топили в вине свои печали. Стив хотел, чтобы в его баре все было иначе. Ему хотелось, чтобы его бар был безупречным. Стив представлял, что его бар будет соответствовать разным настроениям Манхассета. Уютный паб, способный мгновенно превратиться в сумасшедший вечерний клуб. Семейный ресторан ранним вечером и таверна для простого люда ночью, где мужчины и женщины будут травить байки и пить, пока не свалятся под стол. Главной идеей Стива было, что «Диккенс» станет противоположностью внешнему миру. Он будет прохладным в мертвый сезон и теплым с наступлением первых заморозков и до начала весны; чистым и хорошо освещенным, как уютная комната в идеальной семье, в которую мы все верим, хотя на самом деле ее не существует. В «Диккенсе» каждый будет чувствовать себя особенным, но никто не будет выделяться. Наверное, моя любимая история про бар Стива — это история про человека, который нашел туда дорогу, сбежав из ближайшей психушки. Никто не бросал на него косые взгляды. Никто не спрашивал, кто он такой, почему одет в пижаму и почему у него такой безумный блеск в глазах. Толпа посетителей бара просто приняла его в свои объятия, они рассказывали ему анекдоты и целый день приносили выпивку. Единственной причиной, по которой его все-таки попросили уйти, стало то, что он неожиданно и без всякого очевидного повода снял штаны. Но даже тогда бармены только мягко пожурили его, используя стандартное предупреждение: «Полно — так здесь делать нельзя!»
Как любовные связи, бары зависят от хрупкой смеси правильно выбранного времени, взаимной привлекательности, грома среди ясного неба, удачи — и может быть, самого главного — великодушия. С самого начала Стив заявил, что в «Диккенсе» ни к кому не будут относиться пренебрежительно. Вместо бургеров он будет подавать филе миньон с трехдюймовым суфле, закрываться бар станет тогда, когда будет удобно посетителям, чтобы там ни говорил закон, а бармены будут наливать с верхом — почти через край. Обычный стакан выпивки в «Диккенсе» будет размером с двойную порцию в любом другом баре. От двойной порции можно и окосеть. А третья порция отправит тебя прямо в рай, как говорил младший брат моей матери, дядя Чарли, — первый бармен, нанятый Стивом.
Будучи истинным сыном Манхассета, Стив верил в алкоголь. Ему он был обязан всем, что имел. Его отец, занимавшийся продажей пива «Хайнекен», умер, когда Стив был совсем юным, оставив сыну небольшое состояние. Дочь Стива звали Бренди, моторная лодка называлась «Дипсомания3», а лицо его от непомерного потребления алкоголя было предательски красного цвета. Он чувствовал себя волшебником, заманивающим посетителей в алкогольные сети, и пучеглазые жители Манхассета тоже считали его таковым. С годами у него появились фанатики-последователи — легион преданных почитателей культа Стива.
У каждого есть свое сокровенное место, убежище, где его душа и разум очищаются, где он чувствует себя ближе к Богу, к любви или к правде — чему бы он ни поклонялся. И в радости, и в горе таким сокровенным местом для меня был бар Стива. И из-за того, что я открыл его в молодости, бар окутывала завеса тайны, его образы затуманивало то особое благоговение, которое дети испытывают к местам, где они чувствуют себя в безопасности. Кто-то испытывает подобные чувства к школьному классу или детской площадке, к театру или церкви, к лаборатории или стадиону. Даже к дому. Но ни одно из подобных мест не вызывало во мне таких эмоций. Люди возвышают то, что рядом. Если бы я вырос возле реки или океана, отдушины и природного пути к самопознанию, то возможно я боготворил бы водоем. Но я вырос в ста сорока двух шагах от знаменитой американской таверны, а это совсем другое дело.
Встав по утру с постели, я не проводил каждую свободную минуту в баре. Я выходил в мир, работал, терпел неудачи, влюблялся, валял дурака, страдал от несчастной любви и проходил испытания на прочность. Но, благодаря бару Стива, каждое изменение в судьбе было связано с предыдущим и последующим, так же, как и всякий, кто встречался на моем пути. Первые двадцать пять лет жизни каждый, кого я знал, отсылал меня в бар, подвозил меня до бара, шел со мной в бар, спасал меня из бара или уже был в баре, когда я туда приходил, словно ждал меня там со дня моего появления на свет. К последним относились Стив и его друзья.
Я, бывало, говорил, что в баре Стива обрел необходимых мне отцов, но это не совсем так. В какой-то момент бар сам стал моим отцом, десятки мужчин слились в один огромный мужской глаз, смотрящий мне через плечо, создавая необходимую альтернативу моей матери, добавляя игрек-хромосому к ее хромосоме икс. Мама не знала, что ей приходится конкурировать с мужчинами из бара, а мужчины не подозревали, что они ее соперники. Они предполагали, что находятся с ней в равном положении, разделяя одно и то же старинное представление о мужественности. Моя мать считала, что быть хорошим мужчиной — это искусство, а быть плохим — это трагедия, как для всего мира, так и для тех, кто зависит от этого конкретного несчастного мужчины. Именно в баре у Стива я ежедневно убеждался в справедливости этой идеи. Бар Стива привлекал самых разных женщин во всем их великолепии, но, будучи мальчишкой, я замечал только невероятное количество хороших и плохих мужчин. Непринужденно слоняясь среди альфа-самцов, слушая рассказы солдат и бейсболистов, поэтов и полицейских, миллионеров и букмекеров, актеров и мошенников, облокачивающихся каждый вечер о барную стойку Стива, я вновь и вновь осознавал, что они во многом отличаются друг от друга, но причины этих различий очень схожи.
Урок, жест, историю, философию, отношение — от каждого из мужчин в баре Стива я что-то позаимствовал. Я был специалистом по краже личности, когда это преступление еще не считалось таким серьезным. Я стал саркастичным, как Атлет, манерным, как дядя Чарли, грубым, как Джо Ди. Мне хотелось быть солидным, как Боб Полицейский и невозмутимым как Кольт, и я подводил рациональную основу под свои приступы ярости, убеждая себя, что они не хуже праведного гнева Вонючки. В конце концов, я стал использовать перевоплощения, которым научился в баре «Диккенс», общаясь с теми, кого встречал за пределами бара — с друзьями, родителями, начальством, даже с незнакомцами. Бар выработал у меня привычку видеть в любом человеке, с которым сводит меня судьба, наставника или личность, и я благодарю бар и в то же время корю его за то, что сам я превратился в отражение или в искаженный образ всех этих людей.
Все завсегдатаи бара Стива обожали метафоры. Один пожилой любитель бурбона поведал мне, что человеческая жизнь состоит из гор и пещер — гор, на которые мы должны взбираться и пещер, где мы прячемся, когда не можем преодолеть горы. Для меня бар был и тем, и другим. Моей самой уютной пещерой и моей самой опасной вершиной. А его посетители, хотя они и были в душе троглодитами, стали моими шерпами4. Я любил их искренне и, думаю, они это знали. Хотя они повидали всякое — войну и любовь, славу и бесчестие, богатство и нищету — мне кажется, они никогда не встречали мальчишку, который смотрел бы на них с таким блеском в глазах и с таким благоговением. Моя преданность была для них внове, и я думаю, она заставила их по-своему полюбить меня, поэтому они и похитили меня, когда мне было одиннадцать лет. Мне и сейчас кажется, что я слышу их голоса: «Эй, пацан, притормози, ты слишком шустрый».
Стиву я так прямо и сказал, что влюбился в его бар, и эта любовь была взаимной и именно она сформировала все другие романтические отношения в моей жизни. В нежном возрасте, стоя как-то в «Диккенсе», я решил, что жизнь — это череда любовных романов, и каждый новый роман является продолжением предыдущего. Но я был всего лишь одним из многочисленных романтиков в баре Стива, пришедших к такому же заключению и веривших в цепную реакцию любви. Именно эта вера, так же, как и сам бар, сплотила нас, поэтому мой рассказ — всего лишь один жгут в той веревке, которая сплела все наши любовные истории воедино.
1 Флинн и Галлахер — ирландские фамилии. Большинство жителей Манхассета были потомками ирландских переселенцев.
2 Графство в Ирландии.
3 Алкоголизм (мед.)
4 Шерпы — народность, проживающая в верховьях Гималаев. Неизменные участники большинства гималайских экспедиций. Часто нанимаются для подъёма грузов в базовый лагерь и промежуточные высотные лагеря и привлекаются для работы на больших высотах.