Отрывок из романа
— Herr Teplow! Sie haben morgen eine Bronchoskopie. Sie durfen ab heute nichts mehr essen. Fur diese Untersuchung mussen Sie nuchtern sein. Alles klar?* — томно сказала кургузая и толстозадая медицинская сестричка в коротковатых белых брючках.
* — Господин Теплов! Завтра у вас бронхоскопия. Сегодня вы не должны больше ничего есть, и завтра с утра тоже. Это исследование делается натощак. Вам ясно?
Произнося фамилию Кирилла Петровича, сестричка сделала ударение на первый слог — Те́плов. Наверное, так было больше похоже на привычные немецкие фамилии, оканчивающиеся на «…ов».
Она повесила над кроватью Теплова табличку с надписью «Nuchtern», что означало — «Натощак», и вышла из палаты.
Кирилл Петрович снял очки, отложил кучу русских газет и распечатки из сайта «Компромат.ру», еще вчера принесённые женой Зоей из дому, и попытался сдержать нервную зевоту. И раскашлялся.
«Господи!.. Что я читаю?!.» подумал Кирилл Петрович и ему стало невероятно жалко самого себя. «Мне-то на хрена всё это нужно знать? Я-то здесь при чем? Тем более — сейчас, когда… На кой черт я влезаю в Чужую сегодняшнюю суть — как ТАМ, что ТАМ? ТАМ же ни черта МОЕГО уже не осталось…»
Тут Кирилл Петрович тихо выматерился и мысли его вяло, но неотвратимо потекли в привычном русле: …почти все близкие ему люди уже на том свете. Или разъехались. Те, кто остался ТАМ в живых, изменились чудовищно. Постарели неузнаваемо, стали суетливыми. Все безуспешно пытаются вписаться в нынешний мутный поток всеобщей воинственно завистливой деловитости. Не по возрасту уже, ребятишки. Не по возрасту…
……………………………………………………………….
Не понимают, что их время провалилось в тартарары еще в начале девяностых. Не хотят понимать. Не могут. Ждут каких-то изменений, чего-то нового. Того, что вернет им смытое Старое. Не верят, что жизнь их фактически закончена, и в своем вялом предсмертном тлении, новыми у них могут быть только неизлечимые болезни, огорчения и воспоминания о прошлом, в котором теперь, издалека, они кажутся себе прекрасными и победительными…
Родных у Тепловых нет. Только двоюродные сестры у Зойки. А настоящие родные — мама, отец, старший брат Лёша на Сестрорецком кладбище под Питером, на Кунцевском под Москвой.
Сожжены, сожжены мосты. Никто никому не нужен.
………………………………………………………………
Как там у Галича?..
«…Вот мы и встали в крестах и в нашивках, нашивках, нашивках…
Вот мы и встали в крестах и в нашивках, в снежном дыму.
Встали и видим, что вышла ошибка, ошибка, ошибка…
Встали и видим, что вышла ошибка, и мы — ни к чему…»
………………………………………………………………
И всё равно, какой-то животный болезненный инстинкт заставляет Кирилла Петровича торчать в русских газетах, в разнузданно нечистоплотном российском интернете. Жалкие остатки его жизни тонут в программах российского телевидения, адаптированного специально для иностранцев…
«Это мы-то с Зойкой «иностранцы!» — всегда удивленно огорчается Кирилл Петрович.
Но каждый год Теплов упрямо подписывается на несколько российских газет и журналов. Здесь, в Германии это неправомерно дорого. Всякий раз, когда наступает время подписки, Кирилл Петрович неуверенно говорит Зойке: «А вдруг для работы пригодится…»
Оба они понимают, что Кирилл Петрович, мягко говоря, не очень искренен, но споров по поводу этих весьма ощутимых затрат никогда не возникает.
А как легкомысленно и безобразно транжирятся минуты, часы, дни, отпущенные природой под уже осязаемый финал твоего бытия. На беспомощные телевизионные сериалы, на бездарную московскую «развлекаловку», на лукавые «Вести», завиральные «Новости» и лживое правительственно-помпезное «Время»…
И каждый раз Теплов с ужасом понимает, что он ОТТУДА и не уезжал!
Это при чётком осознании, что ностальгии в них с Зойкой — ну, ни на грош. Поразительный феномен!
Если бы в самом начале девяностых, в Ленинградском институте онкологии, где Зойку прооперировали уже во второй раз, нашлись бы медикаменты для обязательной послеоперационной химиотерапии, и ему не пришлось бы, задравши хвост, мотаться чуть ли не по всей России в поисках этих лекарств, хрен бы они оказались в Германии.
Теплов знал, — он должен спасти свою Зойку, а на всё остальное ему было глубоко наплевать.
К тому времени у неё обнаружили еще и метастазы в печени. Хорошо, что это произошло уже в Мюнхене.
Если слово «хорошо» вообще применительно к этой ситуации.
Пять с половиной часов тяжелейшей операции в «Nеуuperlach Klinikum», и через полтора месяца, в ста километрах от Мюнхена, в реабилитационном онкологическом центре Бад Райхенхаля, слабенькая и похудевшая Зойка, в дикую июльскую жару, уже героически ползала по альпийским предгорьям на райском участке бывшей германско-австрийской границы.
К тому времени на Тепловых свалился небольшой грант министерства культуры Баварии, и жизнь их стала потихоньку налаживаться
Домой в Ленинград уехать они не могли — Зойка была на нескончаемой «химии», а каждые три-четыре недели проходила различные контрольные онкологические тесты. После всего того, из-под чего они так мучительно выскреблись, рисковать не хотелось.
Когда Зойка совсем окрепла, они на пару недель смотались в Москву. Поселились на Маяковке в «Пекине», и Кириллу Петровичу в разных местах счастливо удалось заключить несколько контрактов на будущее, получить достаточно ощутимые авансы, и продать пару своих старых работ. Платили долларами.
В Мюнхене Тепловы меняли доллары на марки, оплачивали ими квартиру, счета, полдесятка страховок, бензин для машины, да всё, за что нужно было платить…
Потом пришла эра евро. Для Тепловых не изменилось ничего. Если не считать, что цены удвоились буквально на всё.
Зойка, казалось, совсем очухалась: по пятнадцать часов не вылезала из-за своего компьютера, сочиняла эскизы для каких-то модных журнальчиков. И пока Кирилл Петрович был занят каким-нибудь большим заказом, и ничего не зарабатывал по мелочи, Зойкины эскизы просто напросто кормили их и целиком содержали дом — маленькую наемную двухкомнатную квартирку с огромным балконом в чудесном зеленом районе Мюнхена.
Зато, когда, Кирилл Петрович, наконец, сдавал свой многомесячный заказ и получал большой гонорар, то в перерывах между Зойкиными врачебными проверками он увозил её на Канарские острова, на Мадейру, на Крит, на Майорку.
А однажды, после семнадцатичасового перелета, правда, с пересадкой и трёхдневным отдыхом в Лос-Анджелесе, Тепловы оказались в Тихом океане между Америкой и Японией — на Гавайях, в Гонолулу. Об этих абсолютно счастливых двух неделях Теплов, наверное, будет вспоминать до последнего вздоха. Хотя…
………………………………………………………………
…если завтрашняя бронхоскопия подтвердит убийственную беспощадность той семи с половиной сантиметровой опухоли на правом лёгком Кирилла Петровича, случайно обнаруженной при обычном плановом рентгене сердца, он не успеет так уж осточертеть всем своими рассказами о Гавайских островах. У него просто не останется на это времени…
………………………………………………………………
Недавно, на задворках какого-то глянцевого журнальчика, в эпицентре медицинско-рекламной перепалки между увлажняющим кремом «Шанель» и сенсационным голландским открытием в этой же области, но под другим названием, Теплов случайно прочитал очень обнадеживающую фразу:
«…каждый доживает до СВОЕГО рака. Или не доживает».
………………………………………………………………
Написал же когда-то Михаил Аркадьевич Светлов:
…Он еще вздохнёт, застонет еле,
Повернётся на бок, и умрет.
И к нему в простреленной шинели
Тихая пехота подойдет…
……………………………………………………………….
«…Зойку… Зойку жалко до одури, до слёз!» — думал Теплов. — «Как же она останется одна-одинёшенька — моя родная „тихая пехота“? Безжалостно и многократно простреленная…»
………………………………………………………………
— Чего она тебе сказала, Петрович? — спросил Теплова его синий сосед по двухместной больничной палате.
Он только что вышел из душа, растирая себя большим домашним махровым полотенцем.
Новый онкологический корпус был совсем недавно пристроен к старой университетской клинике и в нём, при каждой палате теперь имелся собственный душ и туалет. Что было очень удобно. Даже обладатель самой дешевой, «социальной» медицинской страховки, теперь мог принять душ или просто пописать, без малейшей необходимости выходить для этого в коридор, в поисках мест, как говорится, «общего пользования». Каждая палата имела свою раковину, свой душ и собственный туалет.
А синего цвета сосед по палате был от татуировок, покрывающих всё его стариковское жилистое, когда-то, наверное, очень сильное тело. Причем, эти татуировки были не сегодняшними — модными, вылизанными, роскошными и многоцветными салонными тату, скопированными с радужных псевдокитайских эскизов из специальных современных красочных каталогов.
Татуировкам соседа насчитывалось минимум лет сорок, пятьдесят. А то и того больше… Он был весь покрыт неровными, мрачными российско-тюремными, дурно нарисованными могильными крестами, виселицами. Из синюшного сердца, наколотого почему-то под правой лопаткой, торчал синий финский нож, а вокруг этого сердца — уродливые русалки с чудовищно нарушенными пропорциями. Ну, и конечно, словно лозунги в лагерной зоне, вечные жалостливые заклинания — «Не забуду мать родную» и «Кто не был — тот будет, кто был — не забудет».
Это всё на спине, животе, на руках. Снизу же — из-под резинок от трусов и пижамных штанов, были видны фрагменты выползающих кладбищенских змей и еще чего-то совсем уж жутковато загадочного.
А шею соседа, словно петля висельника, синим ожерельем обвивал классический блатной постулат — «Не верь, не бойся, не проси!»
На левой стороне груди, от каждого малейшего движения соседа, оживал и недовольно морщился серо-синий профиль лучшего друга советских физкультурников товарища Сталина.
С правой же стороны грудной клетки, на очень приблизительного «вождя народов» в упор и, как казалось Кириллу Петровичу, с явным политическим упрёком, поглядывал на Сталина его бывший пахан и подельник — Владимир Ильич Ленин (Ульянов). Кстати, тоже не очень-то претендующий на абсолютное портретное сходство.
Когда несколько дней тому назад этот пёстрый человек небольшого роста и явно восточного вида (как говорят сейчас в России — «лицо кавказской национальности») впервые появился в дверях двухместной палаты отделения лёгочной онкологии, Теплов сразу же принял его за турка, которых в Мюнхене — пруд пруди.
Вместе с этим будущим соседом Валерия Петровича, в палату просочилась его жена — маленькая, некрасивая женщина лет шестидесяти, в длинном и бесформенном турецком шелковом пальто с плечами «фонариком». Эту униформу эмигрантские турчанки носят, как гордый отличительный знак подлинной национальной принадлежности.
В одной руке у неё был пластиковый пакет из магазина «Aldi» с бананами, в другой — строго запрещенный в больничных стенах, мобильный телефон. По которому она, отворачиваясь ото всех, тихо и непрерывно говорила по-русски с тяжелым неистребимым еврейским акцентом.
Да и соседа звали как-то странно и диковато на слух — Рифкат Шаяхметович Коган!
Так он сам отрекомендовался Кириллу Петровичу на превосходном чистом русском языке без малейшего постороннего фонетически восточного признака и какого-либо акцента. И тут же попросил называть его просто «Рифкат». Потому, что «Шаяхметович» нормальному человеку не выговорить. А любая ошибка при произнесении его имени или отчества, для него, как он сам выразился, «человека моей нации», звучит оскорбительно. И он рад, что теперь живет в Германии, где отчеств отродясь не бывает. А то с этим отчеством, мать его!.. у него повсюду были одни заморочки.
Но еще больше он рад, что попал в одну палату с земляком. С русским. А то он, Рифкат Шаяхметович Коган, по-немецки — ни в зуб ногой.
Он, сочувственно, словно хотел успокоить Теплова, поведал ему и Зойке, что у него тоже рак, кажется чего-то внутреннего, в кишках, что ли?.. и ему совсем недавно исполнилось семьдесят четыре.
Рифкат оказался моложе Валерия Петровича всего на пять лет, но по исламскому укладу безоговорочно признал Теплова — «Старейшим». Вернее — вожаком их маленькой стариковской стаи.
К тому же он оказался в состоянии полного и самого почтительного восхищения от ужасающе примитивного, полуграмотного улично-магазинного немецкого языка Кирилла Петровича.
………………………………………………………………
— Чего она сказала тебе, Петрович? — повторил Рифкат.
— Чтобы я с вечера не жрал. И утром ни крошки. Завтра у меня бронхоскопия, — и полагая, что он должен объяснить Рифкату мудреное слово «бронхоскопия» как-нибудь попроще, добавил: — Будут запихивать мне в лёгкие маленькую видеокамеру и…
— Знаю, знаю, — сказал Рифкат. — Мне уже такое делали. Только через задницу. Тоже видеокамеру. Не боись, Петрович. Ничего не почувствуешь. Кольнут в вену, вырубят тебя, только в палате и проснешься. Я такую кишку уже раза три жопой глотал.
Рифкат развесил полотенце для просушки на спинке кровати и неожиданно легко рассмеялся:
— Но ты, Петрович, не переживай. В тебя, наверное, другую кишку засунут. Потоньше.
— Надеюсь.
Хотел было еще что-то сказать, но вдруг сам себе стал противен: «…чтобы с вечера не жрал…», «будут запихивать»…
Откуда в нём этот бодренький фальшак? Почему он вдруг заговорил с Рифкатом каким-то упрощенным, несвойственным себе языком?.. В этаком лживо народненьком стиле. Чтобы уровнять «весовые категории»? А на хрена?!. Они и так на равных. Почти одного возраста, оба уже, считай, приговорены…
К тому же этот разрисованный старик, с невероятным сочетанием имени и фамилии — Рифкат Коган, разговаривает совершенно нормально. Никакого провинциализма, хорошо строит фразу, достаточно интеллигентен. Только изредка срывается на лагерный жаргон. Да и то, лишь когда Зойка под вечер уезжает домой, и они с Петровичем остаются в палате одни. Но и это Теплов воспринимает в своем соседе всего лишь как слегка кокетливую попытку зацепиться за свое уходящее мужчинство.
………………………………………………………………
А в голове только одно:
«Пронеси, Господи!.. Дай мне пожить еще хоть пару лет. Зойка так хотела в Сингапур! Одно время, она этим Сингапуром просто бредила…»