- Анна Козлова. F20. — М.: РИПОЛ классик, 2016. — 240 с.
Юля — с виду обычная девочка, каких тысячи в спальных районах: плывет по течению, никем не мечтает стать, но верит, что мир ей должен. Она живет с диагнозом F20 с рождения.
Ей точно так же, как другим детям, хочется мечтать, нравиться мальчикам, учиться и получать от жизни приятные подарки. Только вот F20 мешает, заставляя постоянно бороться за право быть полноценной. Что такое F20? То, чего не увидишь и не почувствуешь, пока близкий человек не изменится необратимо…
Роман Анны Козловой с небывалой для современной литературы остротой и иронией ставит вопрос о том, как людям с психическими расстройствами жить в обществе и при этом не быть изгоями.
8
В четырнадцать у Анютика начались месячные, и она в один день изменилась до неузнаваемости. Пропал щенячий жирок, и все ее тело исполнилось каким-то шиком. Она стала неимоверно тощей, с огромными голодными глазами, даже районный психиатр Макарон смотрел на нее с оттенком восхищения.
Анютика перевели на рисполепт, два миллиграмма в сутки. С ним наша жизнь стала легче, а местами даже приятнее. От рисполепта не тошнило и не сковывало, как от азалептина, и он не давал угнетающих состояний, как сероквель. Единственной проблемой стало то, что рисполепт нормально сочетался с алкоголем, и мы стали много пить. Марек пил пиво и коктейли с двенадцати лет, а в пятнадцать уже мог выжрать за вечер бутылку водки. Выпивая, он не слишком менялся, разве что становился веселее. Сидя на сероквеле, я выпивала с ним максимум две бутылки пива, потому, что у меня начинала кружиться голова, а на следующий день было так плохо, что о пиве я не думала еще несколько недель.
Рисполепт дал мне неоценимую возможность пить наравне с Мареком, иногда доходило до того, что мы выскакивали из школы на большой перемене и неслись в подвальный магазин, обосновавшийся в соседнем дворе. Там Марек покупал джин-тоник, и мы, захлебываясь, выпивали его около клумбы с анютиными глазками. После уроков приходило время сухого вина, иногда водки, размешанной с энергетиками. Часам к четырем я была уже пьяная в жопу, мы с Мареком валялись на кровати и несли друг другу неинтересную исповедальную ахинею. Секса стало существенно меньше, у меня уже не было повода думать, что только это ему от меня и надо.
К шести мы более-менее трезвели, в семь я уже была дома и садилась делать домашнее задание. Голова была мягкая, мне казалось, в ней нет мозга, а одно только мясо — я ничего не могла понять в учебниках и сидела над ними до полуночи. Мама считала, что я наконец-то взялась за ум.
Как-то вечером, возвращаясь на рогах от Марека, я застала у подъезда Анютика. Рядом с ней стоял парень лет шестнадцати и в чем-то ее горячо убеждал. Анютик неопределенно пожимала плечами. Я подошла к ним.
— Привет, — сказала Анютик.
— Леша. — Парень протянул мне руку, и я, глупо хихикнув, ее пожала.
— Он наш сосед. Сверху, — многозначительно добавила Анютик.
— А где ты учишься? — спросила я.
— В красной школе, — ответил Леша.
Красная школа стояла через дорогу от нашего дома, и, насколько я могла судить, посещали ее одни ублюдки. Анютик была хитрее и в житейском плане гораздо изворотливее меня, но при этом в ней отсутствовал какой-то важный стержень, иногда мне казалось, что вся ее личность — это стопка книг, которые столько лет стоят в углу, что, кажется, уже вросли в пол, но стоит вытащить хоть одну, и все развалится.
— Знаешь, — сказала я, когда мы вернулись домой, — мужчины — это животные. Им все равно, сколько тебе лет… и вообще. Они не понимают, что могут быть какие-то другие отношения, кроме спанья.
— Он не такой, — окрысилась Анютик.
— Не такой, конечно… — Мне вдруг стало смешно. — Зачем ты ему, если он не такой? А если он к тебе подходит, заговаривает, значит, он такой.
— Тебе только можно, а мне нельзя, да?
— Я просто боюсь, что ты можешь на этом сломаться.
— Ты-то не сломалась, — возразила Анютик, — и очень даже неплохо выдерживаешь своего поляка!
— Видимо, плохо, — сказала я, — раз я сейчас не с ним.
Отца у Леши не было, а его мама работала редактором на телевидении и домой приходила иногда в час ночи, иногда в два. Такой обширной свободой Леша, тем не менее, особо не пользовался, максимум приглашал к себе друзей, и все пили пиво под оглушительную музыку. Анютик тоже частенько к нему заглядывала, а однажды позвала и меня. Дверь нам открыл накачанный молодой человек в майке без рукавов, его руки и шея были покрыты разной тематики татуировками.
— Ух ты, — сказал он, уставившись на меня, — а как тебя зовут?
— Юля, — ответила я.
— А я Саша. Ты знаешь, что ты… ну… ты просто супер. — Он взял мою руку и поцеловал в сгибе у ладони.
— У нее есть парень, — сказала Анютик.
Мы прошли в комнату, где сидели Леша и еще один его приятель, по имени Антон, у него был прицеплен к уху слуховой аппарат. Также там присутствовали две девицы лет шестнадцати. Девицы сразу как-то оскорбились на наше появление. Леша сказал, что их зовут Ира и Марина. Поскольку в комнате был только один диван, а на нем уже сидели Ира и Марина, мы с Анютиком сели на подоконник. Парни сидели на полу, а глухой Антон оккупировал кресло у компьютера. Он во что-то играл, не слишком интересуясь происходящим.
— Ну, рассказывай. — Саша открыл зубами пивную бутылку и сделал солидный глоток. — Что у тебя за парень?
Дверь в комнату приоткрылась, и в нее заглянул Сергей. Я сглотнула и повернулась к Анютику. Она смотрела на дверь, приоткрыв рот, как в трансе.
— Чертов сквозняк. — Леша подошел к двери и пнул ее ногой, чтобы она закрылась.
— А мы! — чуть ли не крикнула Анютик, спрыгнув с подоконника. — Мы… в туалет!
Я выбежала вслед за ней из комнаты. В коридоре было пусто. Мы бросились на кухню, на столе стояла пепельница в виде сфинкса, а рядом лежала пачка сигарет Лешиной мамы. Я закурила, Анютик жестом попросила затянуться.
— Ты его тоже видела, — сказала она.
— Это ничего не значит, — возразила я, — у нас может быть общий глюк.
— Мы принимаем рисполепт, — неуверенно возразила Анютик.
— Да этот рисполепт — полное говно!
— Он все равно глушит, — забормотала Анютик, — он мягче, но он глушит голоса…
В кухню вошел Леша, молча взял сигарету и сел за стол.
— Леш, — сказала я, — а вы, когда въехали сюда, ремонт делали?
— В комнатах только, коридор и кухня нормальные были… Ну, еще сантехнику всю поменяли… — Он на секунду задумался. — А что, нравится? Могу у матери телефон мастеров попросить…
— Да, было бы здорово, — сказала я, — нам тоже надо ремонт делать.
— Ань, — Леша смотрел на огонек своей сигареты, — а может… вечером сходим куда-нибудь?
Я вышла из кухни, у входной двери меня настиг Саша. Он что-то говорил про тату-салон, в котором работает три дня в неделю с двенадцати до восьми, вроде бы там живет кошка, и у нее неделю назад родились котята.
— Я подумаю, — сказала я.
Я вернулась домой, заперлась в ванной и начала шарить по шкафчикам в поисках бритвы. Нигде не было. Я обернулась полотенцем и вышла в коридор. Там, в стенном шкафу, стояла коробка с инструментами Толика, которыми он, впрочем, ни разу не пользовался.
Я нашла раскладную опасную бритву с бордовой ручкой и ржавым лезвием. На левой ступне, от основания пальцев до пятки я вырезала слово Sehnsucht. В дверь начала колотить Анютик. Я открыла ей, она села на бортик и опустила руку в подкрашенную кровью, как будто ржавую воду.
— Ты должна мне помочь, — сказала она, — мне так его жалко, просто сердце разрывается.
— Его нет, — ответила я, — как можно помочь тому, кого нет?
— Он есть, — возразила Анютик, — и ты это прекрасно знаешь. Почему ты такая жестокая? А если бы я была на его месте? Если бы я тогда умерла от потери крови и только тыбы меня видела? Ты бы мне тоже не помогла?
— Что мы можем сделать?
— Не принимать лекарство и слушать его.
— И загреметь в психушку, — констатировала я.
— Мы найдем то, что ему нужно, и он успокоится, и все закончится. Все будет хорошо.
В подтверждение своих слов Анютик выкинула весь имевшийся в запасе рисполепт, а также выгребла из моего письменного стола неприкосновенный азалептин. Позвонил поддатый Марек и спросил, где я была весь день. Я сказала, что дома.
— Не играй со мной в эти игры. — Фраза прозвучала не сильно угрожающе из-за того, что говорил он невнятно.
— В какие игры? — спросила я.
Нога болела, я не принимала лекарство уже десять часов. Реальность начала уплотняться, швы на устоявшейся картинке потрескивали, их распирало от того, что было под ней. Мне казалось, что я попала в мелодраму, которая идет по телевизору, и Марек говорит со мной принятым в таких мелодрамах языком.
— Ты знаешь, — сказал он и повесил трубку.
Анютик сидела, держа на коленях блокнот, и что-то судорожно чертила.
— Они поменяли сантехнику, — говорила она, кивая самой себе, — и комнаты, в комнатах все другое. Но коридор прежний, да, я поняла, и кухня. Кухня, да. Все в ней, я все поняла…
— А ты не знаешь, почему они вообще сюда переехали? — спросила я.
— Лешиного отца посадили в тюрьму, — ответила Анютик. — Его мать не хотела оставаться там, где их все знают.
— А что он сделал?
— Какую-то девчонку убил. Я особо не спрашивала.
План, который мы разработали, на первый взгляд мог показаться полным идиотизмом, но мой жизненный опыт подсказывал, что именно такие планы чаще всего и осуществляются. Утром мы уйдем как будто в школу, а сами подкараулим Лешу и попросим у него ключи. Скажем, что нам нужно где-то побыть, потому, что школа затрахала. Он даст нам ключи, и мы обыщем квартиру.
Следующим утром мы сорок минут ждали Лешу на лавочке у подъезда, но его не было. Мне раз пятнадцать позвонил Марек, и пришлось отключить телефон. Оставаться у подъезда было уже опасно — в любой момент могла выйти мама, — и мы приняли решение идти к Леше. Оказалось, у него бронхит, вчера приходила врачиха и дала справку на неделю. Он пригласил нас войти и пошел на кухню ставить чайник.
— А может, просто ему все рассказать? — спросила я у Анютика. — Ну, объяснить ситуацию. Он поймет. Ты ему вроде нравишься…
— Костику ты тоже нравилась, — зашипела Анютик, — и чем все закончилось… Как только ты говоришь человеку, что видишь мертвых, сразу перестаешь ему нравиться!
— Что же делать?
— Я начну с ним целоваться! — с мрачной решимостью произнесла Анютик. — А ты, как будто тебе неудобно, уйди в кухню. И проверь там все.
Я не успела возразить, потому что вернулся Леша с двумя чашками кофе для нас. Анютик блудливо ему улыбнулась, я дула на обжигающий кофе. Леша сел на диван и сказал:
— А вы заразиться не боитесь?
— Я бы хотела от тебя чем-нибудь заразиться… — Анютик поставила свою чашку на компьютерный стол, подошла к дивану и села рядом с Лешей.
Он недоверчиво смотрел на нее.
Она погладила его по волосам, сказала:
— Поцелуешь меня?
— Сейчас? — поразился он.
— Конечно, сейчас. — Анютик хрипло рассмеялась.
Я встала и вышла из комнаты. На кухне не было ничего необычного, ничто не бросалось в глаза. Я залезла под стол, пооткрывала ящики, там стояли пакеты с гречкой, рисом и сахаром. Я не знала, что я ищу. Люстра была сделана в виде матового шарика, она свисала с потолка на длинном серебристом шнуре. Весь шарик занимали узоры, разноцветные птицы с женскими грудями, золотые капли… Узоры… Я нашарила на столе сигареты и зажигалку. Он был художником, он мог расписать эту люстру.
Я схватила пепельницу-сфинкса и встала на стул — шарик висел вровень с моей головой. Одной рукой я взялась за шнур, а другой с силой ударила пепельницей по шарику. На пол посыпались осколки. В образовавшейся дыре я увидела небольшой газетный сверток. В коридоре хлопнула дверь. Я засунула руку в дырку и схватила сверток.
— Ты что делаешь? — Леша стоял в дверях кухни и смотрел на меня.
Я спрыгнула со стула.
— Мне показалось… там что-то есть, — сказала я.
Сверток я успела спрятать под майку, Леша, выпучив глаза, смотрел на мою руку. От запястья к локтю набухали свежие порезы.
— Ты больная, да?! — заорал он. — Ты что, люстру разбила?! Что я матери теперь скажу?!
За его спиной появилась Анютик, она подавала мне знаки руками.
— Прости. Мне показалось. — Я вышла из кухни.
Дома мы развернули сверток. Внутри оказались шесть старинных колец с помутневшими камнями, толстый браслет из золота со змеиной головой на застежке и свернутый вчетверо клетчатый листок.
— Читай, — сказала Анютик.
Я взяла листок. Почерк был мелкий.
— «Ира, если вдруг я умру, ты сможешь жить на это всю жизнь и не работать. Только не продавай все сразу. Твой С.».
Анютик обняла меня:
— Какие же мы молодцы! — сказала она.
Я уже второй день как-то неправильно ощущала ногу. Она болела не так, как обычно, она пульсировала. Я сняла носок: ступня была ярко-розовой, к ране невозможно было прикоснуться, по краям засохли коричневатые гнойные дорожки. На одной ноге я допрыгала до бабушкиной комнаты и украла пачку баралгина. За два часа я выпила четыре таблетки, но легче не стало.
На следующий день нога распухла так, что ее невозможно было вставить в тапок. Ничего не оставалось, как показать маме.
— Как такое получилось? — спросила она.
— Я у Леши на стекло наступила, — сказала я.
— Откуда у него стекло? — Мама недоверчиво на меня посмотрела.
— Мы люстру случайно разбили.
Мама вызвала такси, и мы поехали в больницу. Дежурный врач выслушал версию про стекло, подавил пальцем в ногу и сказал, что надо делать операцию.
— Съездите домой и привезите пижаму, халат, тапочки, чашку… столовые приборы… вам сестры расскажут.
Мама спокойно, даже как будто с радостью, встала и, поблагодарив врача, вышла из смотрового кабинета. Врач заполнял карту.
— А операция под наркозом? — спросила я.
— Под местным, — ответил он, не поднимая глаз.
Из моей ступни вычистили гной, в задницу мне всадили три укола. Я лежала в доставленной мамой пижаме на койке у окна. Помимо меня в палате были еще три старухи. Одна все время слушала радио, поставив на подушку неисправный приемник. Он шипел, и голос Сергея Доренко раздавался как будто сквозь прибой. Две другие обсуждали личную жизнь Наташи Королевой, проявляя недюжинную осведомленность. Первая старуха иногда поворачивалась к ним и говорила:
— До чего довели народ!
Мама догадалась привезти мне мобильный. Позвонила Анютик и сообщила, что тетя Рая дала ей телефон Ирины.
— Марек не звонил? — спросила я.
— Звонил, — Анютик таинственно понизила голос, — я сказала ему, что ты в больнице. Он спросил в какой. Наверное, приедет к тебе.
Мне предстояли три дня перевязок. Марек не приехал и не позвонил.
— …а когда она еще с Николаевым была, Наташка, но отношения уже плохие были, ее мать говорила, она ей говорит: что-то, мама, скучно, пойду в клуб развеяться…
Старухи по очереди сделали на задницах йодовую сетку, чтобы полегче сходили синяки от уколов, и лежали на боках, повернувшись друг к другу, как горные хребты.
— …а там — он, Тарзан, уже очень он известный был, а ее сестра говорила: знаете ведь, что у нее ребенок больной? Да, да, больной. И она его, значит, увидела и, говорит сестра, пошла за кулисы, к администратору, и просит телефон его, чтоб дали. И сама позвонила ему, вот не постеснялась она, такая она…
В палату заглянула медсестра и поманила меня пальцем:
— Пришли к тебе.
Я встала и, наступая на носок забинтованной ноги, поковыляла по коридору к приемному отделению. Там у сломанного лифта стояли несколько кушеток, списанных из смотровых кабинетов. Рядом с кушетками стоял Саша, в руках у него был пакет, сбоку пакета маняще выпирали козырьки «мишек на севере».
— Привет, — сказала я.
— Привет. — Он помог мне сесть. — Мне сестра твоя сказала… что и как, вот, навестить решил. Любишь конфеты? Я тут еще воды принес…
Он поставил пакет у моей здоровой ноги, словно обозначая его принадлежность перед другими больными, как привидения шаставшими по коридору.
— Спасибо, — сказала я.
Минуты две мы молчали.
— Больно тебе было? — спросил он и положил руку мне на бедро, как будто хотел заглушить эту боль.
— Только когда наркоз прошел.
Саша попрощался и ушел. Я еще немножко посидела около навсегда затихшего лифта. Потом дверь на лестницу открылась и впустила в приемное отделение громкую толпу студентов, от которых воняло табаком. Они разговаривали и смеялись все одновременно. Из отделения вышел врач и прикрикнул на них, потом он обратился ко мне.
— А ты чего тут сидишь на сквозняке? Мало тебе было?
Я потащилась в палату.
Домой я вернулась с освобождением от школы на неделю. Ногу нужно было два раза в день обрабатывать тетрациклиновой мазью. Из шкафа в коридоре исчезла коробка с колюще-режущими инструментами, подчистили и ящички в ванной — никаких бритв, шпилек, щипчиков, только безопасные, излучающие позитивность предметы. В верхнем ящике письменного стола записка от Анютика, где лежит рисполепт. Я нашла и выпила две таблетки.
Через три дня я смогла надеть ботинки, мы с Анютиком вошли в метро и поехали на станцию «Улица Подбельского», с двумя пересадками. Движение в темноте как-то успокаивало, лишало воли, мы стояли, зажатые между двумя усталыми мужчинами без жизненных перспектив. Оба читали газеты, один про спорт, другой — «Московский комсомолец».
— Он был сегодня в школе? — спросила я.
Анютик с готовностью отчиталась:
— Был, в столовой его видела, кивнул мне, потом на перемене ходил на улицу курить.
— И ничего не спрашивал, вообще ничего?
Она покачала головой:
— Да забудь ты о нем. Он — придурок.
— Я просто не понимаю… — Я говорила и говорила, глядя на проносящиеся за надписью «Не прислоняться» железобетонные профили, как будто поток этой бессмысленной, не приносящей ни ясности, ни облегчения речи мог меня спасти, как будто именно от нее все зависело. — Разве можно так расстаться? Просто взять и расстаться. Без звонка, без разговора.
— Все друг другу надоедают, — сказала Анютик, — все хотят кого-то другого. Вместе остаются навсегда… просто от отчаяния. Когда понимают, что никого другого никогда не будет. Как мама с Толиком, — добавила она.
Дверь открыла женщина лет шестидесяти, в длинной черной юбке. Под ногами у нее бился черный всклокоченный пудель.
— Мы ищем Ирину, — сказала Анютик.
— Ну, я Ирина. — Женщина смотрела на нас с каким-то испуганным облегчением. Как будто мы были убийцами, которых она давно уже ждала и знала, что они обязательно придут, и вот они пришли, и она может спокойно вздохнуть и больше не бояться: наконец-то!
Она впустила нас в квартиру, захлопнула дверь, на которой с помощью скотча помещалась табличка из картона: «Боже, благослови входящего в сей дом, защити и сохрани исходящего из него и даруй мир в нем пребывающему».
— Проходите. — Она значительно подвинула к нам две пары пластиковых шлепок фиолетового цвета. — Сейчас чайник поставлю.
Кухня была крошечной, плита в черной пене выкипевших борщей, рядом с конфорками обугленные части спичек, всю стену над закрытым клеенкой столом занимали бумажные иконы и фотографии. Дети, бесформенные, растекшиеся женщины в косынках, их глаза уже познакомились с диагнозами в полторы страницы и смотрели строго, священники с какими-то реквизитными крестами на животах. Ирина зажгла газ под белым с рыжим, опаленным, как у коровы, боком чайником, в захватанную стеклянную вазу насыпала сухофруктов.
— Вы от Ольги Антоновны? — спросила она.
— Нет, — сказала я.
Ирина округлила глаза, ее выцветшие пальцы схватились за спинку стула.
— А что… а от кого вы тогда?
Анютик достала из школьного рюкзака сверток и положила рядом с сухофруктами. Протянула Ирине записку, она взяла ее и читала, шевеля губами. Записка давно была прочитана, а губы все шевелились, их движение набирало амплитуду, переходило в дрожь.
— Мы живем в квартире… под вашей бывшей квартирой, — сказала я, — ваш муж… Сергей, он к нам приходил, с детства приходил. Он очень хотел, чтобы мы это вам передали…
Ирина развернула сверток, на клеенку высыпались старинные кольца, брякнул браслет. Она вдруг заплакала, не закрывая лица; возмущенно, как забытая за дверью собака, взвыл закипевший чайник.
— …я молодая была, моложе его сильно, не понимала, как он меня любил, — говорила она сквозь нараставший вой. — Одно на уме было — тряпки, цацки, косметика! Все терзала его — больше давай, больше, а что он мог? Ради меня халтурил, особняки загородные расписывал, чтобы там в детской на потолке небо и ангелы… а мне все мало было, Господь меня наказал…
— Он вас любит, — сказала Анютик.
Мы поднялись из-за стола, Ирина вдруг подалась всем телом вперед и схватила Анютика за руку:
— А он какой? Скажи мне, милая, хорошая, расскажи мне про него!
— Он в белой майке. Всегда, — ответила я.
— Вы извините, — сказала Анютик, — нам домой пора. Ехать долго…
Последствия визита к Ирине настигли нас быстрее, чем мы могли ожидать. Уже вечером следующего дня маму подловила во дворе тетя Рая и поведала о нашем с Анютиком потрясающем, нездешнем бескорыстии. Ей как раз накануне позвонила Ирина, вернувшаяся от оценщика. Мама ворвалась в нашу комнату и, благо мы обе сидели на диване перед телеком, с двух рук, по-македонски, отвесила нам пощечины. На шум пришли бабушка и Толик.
— Вы в своем уме?! — орала мама. — Сучки тупые! Шизофренички проклятые! Два миллиона ей оценщик сказал! Два миллиона эти твари ей отвезли!
— А откуда у них такие деньги? — Бабушка удивленно переводила взгляд с мамы на нас.
— Я тоже хочу узнать! Но это ладно, где бы они их ни взяли! Почему они их ей повезли?!
— Это ее деньги, — сказала Анютик.
— Ее?! — Мама хрипло захохотала. — А у меня ты не захотела спросить, сволочь ты неблагодарная?! У меня не спросила, нужны мне два миллиона или нет?! Я вас одна содержу, папочка алиментов не платит! Я на вас всю жизнь работаю! Почему вы мне эти цацки не отдали?!
— Так. — Толик взял маму за плечи и усадил за мой письменный стол, от его прикосновения она как будто выключилась, обмякла. — Давайте разберемся с самого начала. Как вообще все это случилось?
— Мы были у Леши, — сказала я, не глядя на маму, — случайно нашли сверток с кольцами… Там была записка, что это для Ирины. Мы спросили у тети Раи… то есть Анютик спросила… кто это такая. Она сказала — раньше жила тут, дала телефон…
Больше к нам вопросов не было. Толик вывел из комнаты маму, издающую сквозь плач выкрики: «почему со мной?!», «когда это закончится?!» Бабушка как-то безадресно улыбнулась и ушла сама.