- Алексей А. Шепелев. Мир-село и его обитатели. — М.: Эксмо, 2017. — 192 с.
«Мир-село и его обитатели» Алексея А. Шепелева ‒ рассказы и размышления о современном крестьянском мире России, в которых с иронией описывается его состояние.
Деревенский древний «Ашан», советская «Икея»?
Вот что еще вдруг вспомнилось, и более раннего: у Лимонхвы нашей многострадальной был раньше своего рода прототип — Валя Шипокля, продавщица магазина. Тоже Валя, а Шапокляк, понятно, неудобно произносить. Сходство с мультперсонажем, что и говорить, наличествовало, но она была еще совсем не «старуха», даже гораздо моложе Лимонхвы, но близорукая, вечно в очках больших и какая-то нервозная. Так что когда нам, пятилетним «беспризорникам», с добытыми «из подпола» (то, что в щели клубного порога закатилось) двадцатью копейками выпадал жребий идти покупать, нужно было быть готовым ко всему. Запросто может не отоварить, просто отмахнувшись — «вы еще маленькие!», «некогда тут с вами!», а то, если что-то привезли, в очереди будешь маяться среди бабок, где каждая лезет, не уступая.
«Халву привезли и конфеты помадки (или подушеки)!» — тут же сообщение передается сарафанным радио, тут же все, кто может оторваться «от производства», или те же пенсионеры, устремляются в магазин. «И мне возьми по килограмчику!» — тоже выход.
За прилавком уже властвует, как диджей, теть Валя aka Шипокля: при огроменных распечатанных ящиках халвы — плотной, пахучей, рыхлой, маслянистой — с огромным ножом, кромсает килограммами — тут на нынешние микропайки не мелочатся! И тут же, в азарте, руки обтерев об белый свой халат, выставляет, будто заготовленный шах и неотвратимый мат увесистыми фигурами, гири — то на одну, то на другую платформочку весов, в азарте же отстукивает нервно-звучно на деревянных счетах и оглашает, словно случайный номер в лотерее, окончательную цену — целое колдовство!
Экономика совершенно не глобализированная, все свое и свежее — не залеживается. Даже можно предсказать: к концу апреля — сок березовый в трехлитровых банках — завались! — и разбирают с удовольствием весь в два дня; в августе — томатный в тех же банках (этот никому не нужен — не признают за сок вообще), яблочный (это наш, только много не выпьешь: резкий и приторный), яблочно-виноградный, тыквенный какой-то — короче, баловство, постоит до февраля… К сентябрю или октябрю — халвища вот эта свежая, арбузами пару раз завалят, то лук какой-то или капусту в мешках привозят по ошибке — как покупатели вдоволь насмеются, тогда недели через две увозят.
Камса, селедка — копеечное дело, а хватают с давкой, в два часа ни хвостика не остается! При этом сельдь иваси, в железных немаленьких баночках — как будто Профилевы1 киноленты, будто мины противопехотные! — изысканнейшая вещь — не сказать пылится, но идет не бойко. Пылятся — пирамидками из баночек — морская капуста, килька в томате, да плавленые сырки — «только алкашам на закуску». Пряники зачерствевшие, подушечки усохшие, помадки или халва расплывшиеся — то, что почему-то осталось или что, как говорят, «Валя не додала», заполняют собой пустоту: хоть их можно взять при острой потребности, а вообще предпочитают свежее.
Магазин вообще здоровый, но в просторах его было пустовато. Хотя номинально продавалось тут абсолютно все, вплоть до мебели.
Боязливо проскальзываешь в дальнее, какое-то вечно затемненное (от полок, что ли, хотя с фасада непривычно большие окна) пространство — поглазеть на какую-нибудь невидаль, вроде торшера (тоже по ошибке — скоро увезут)… На дефицит — мягкую мебель и «стенки» популярные — очередь велась годами (вилась-лепилась — не просто так, а учитывая заслуги за страду, различный блат), а здесь валялись какие-нибудь полки книжные — которые я, кстати, выкупил, как только набрал полтора десятка рубликов. А так — какие-нибудь черенки от лопат навалены, или наоборот — одни штыки тяжелые совковые. Отбеливатель в плоских пластиковых баночках — это еще разбирают, а вот целых три ряда на нижней полке — синька в пластиковых баночках-бочонках — и тоже ведь берут, но ее на десятилетия хватает…
Настоящий праздник — автолавок несколько, «ярмарка!» кричат. Если даже одна приезжает — товар уже не рядовой, не магазинный: кастрюли, ведра, тазы и лейки, «тряпки» хоть какие-то, а то и невидаль совсем — хурма замерзшая зимой!.. Очередь «на воздухе», толкучка даже больше — ведь и денег жалко, как на тот торшер… Но все равно хватают; сейчас даже хватают больше: привычка уже к потреблению, на деньги нет надежи. Вот был бы бартер! И он есть: по сей день разъезжают по улицам грузовики с тентом, сигналят, как на пожар: «С Волгограда, картошку менять арбузы!» — эх, знали б вы соотношение! — «но зато прям к дому».
Вот вам, как говорится, и «Ашан» с «Икеей», и «с доставкой», только по-другому.
Тетя Валя жила в соседней деревне, и с закрытием в 90-е магазина у нас ее перестали видеть.
Чубатый и кот его
В былые времена баталии колхозные кипели и гремели, да не о полях тут речь: бывало пред орет в правлении (по рации иль так) — все слышно. И сколько их тут за эти годы переорало…
А ныне — посмотри в окно!.. Через открытую форточку слышно ежедневно (часто от этого как раз и просыпаешься), как трандычат в проулке у гаража мужики — что бабы, пуще всяких баб! Один что-нибудь делает (отец), наяривает молотком по железке, разбирает-собирает, как кубик Рубика, а то даже врубает станок токарный, сварку… А проходящий мимо, остановившись, слово за слово входит во все детали, остается наблюдать-советовать, обсуждать и подавать детали… И так — часами!.. И обсуждается все живо-весело, серьезно-увлеченно, а главное перекрестно: тут и нового подшипника треклятого устройство, и «ситуация» на Украине, и засуха у нас, и у Пеструхи старой, что делать, кишечника расстройство.
Но с каждым годом разнообразия все меньше, особенно кадрового: люди умирают, молодежь не та… Тут был такой «нескучный сад», такие корифеи проживали — соседи, например, имеющие прозвища Козявка и Драбадор. В колхозе самый низший чин — «всего-то трактористы», зато законно отдыхают после смены. Уж коль не каждодневно, то через день — валяются у дома на дороге, «у столба», и как спектакль ежедневный, начинается…
Таков же в свое время был Чубатый, тракторист лихой, родитель целой ватаги кряжистых сынов, братьев-акробатов знаменитых местных, донимавших меня в детстве. Он с своим чубом, глазищи, по здешнему выражению, вытрескав, только мимо пролетал (все та же «полоса препятствий»: валил заборы, сносил стога, давил-раскатывал «тыклы» и, что называется, всяко чередил), а уж отдыхать бросался в лопухи поодаль, за десяток изб от нас, я толком и не видел… Но тут гадать не надо: у всех оно одно — как комплекс ГТО, издержки, так сказать, коллективного хозяйствования; к тому же, от бабушки я слышал жизнеописания не только всех односельчан, но и их родителей, тоже ушлых…
Вот слышу: братец и Чубатый встретились у дома.
— У тебе кот мой, — утвердительно глаголет пожилой Чубатый, — в ангар забился, надо бы поймать.
(Про кота-то как пропустить, да и зачин сюжетный как на чеканке выбит!)
— Ну, вечером, Захарыч, приходи — щас некогда. Как же ты высмотрел?..
— Так он, едренать, черно-коришневый такой, впотьмах без света не углядишь — засветло бы отловить…
Многого не замечаешь, а оно меняется… Или замечаешь, да что с того и до того ли… Вот и в 2000-е Чубатый, уж почти без чуба, ежедневно мимо дома на велосипеде ездил — туда, сюда… Не носился, а чинно так, вкрадчиво поскрипывая. Какие-то баклажки у него в багажнике. «Захарыч вон теперь только пиво пьеть, вся пенсия у него на полторашки пересчитана», — услышал я такое как-то. Потом, через год-другой, он все ходил пешком — три раза в день туда-обратно до ларька, в руках иль в сетке заветная бутылочка (уже 0,5 стеклянная), а сам седой уже как лунь, но сзади чуть не бритый, а спереди некий бобрик, намек на чуб…
Теперь дожили — из постоянных зрителей-помощников остался он один фактически… И что ни день, то как будильник, как радио, под окнами: чу! — Чубатый! Голос у него грубый, звучный — тут не проспишь, не прозеваешь «передачу». По-прежнему паломничает он «до точки», но спрашивает там то виноград, то творог, то ситро — не пьет ни капли.
Сказать по чести, раньше с ним не водились, а нынче вот, я удивляюсь (что называется, в положительную сторону удивляюсь): он стал, насколько это возможно по нашим временам, друг семьи.
И вот Чубатый — тут как тут: проходит мимо — а к кому еще зайти? Кругом уже совсем пустынно и инако: даже моих родителей он старше лет на десять. И не сказал я главного: не груб, не глуп, все знает, рассуждает довольно здраво, и вечно с прибаутками — вот образцовый персонаж!
Боится он только одного — как сын приедет средний. «Захарыч, Колюха, что ль, приехал?» — спросит мой братец, Колюхин однокашник. И дружбан. Пауза минутная, тяжелая… «Да», — ответит, как отрежет, с непередаваемой интонацией отчаяния. Болтает обычно без умолку обо всем, а тут, осекшись, ежом сворачивается, уходит в думу. «У Захарыча по лицу видно, кто приехал», — вот так уж говорят.
Кота брат согласился выдать: прокружился где-то, но вечером устроили облаву… Эпическое это повествование я слышал в застольном пересказе братца и в отрывочном — сквозь форточку опять — репортаже самого Захарыча. Да стоит ли вся эта «котавасия» отдельного рассказа, если бы участники истории так сильно на нее не напирали?..
Кота ловили долго, он измотал их страшно, впотьмах посшибал хозяйственные нагромождения — все, что можно. Засунули в мешок — страшенно фыркал и орал, изодрал и братца, и Чубатого, — но все же кое-как впихнули, взвалил на горб и поволок…
На следующий день подходит к братцу:
— Не, кот не мой.
— Как немой?! — прикалывается брат, — орал как резаный.
— Ды как? Понес я его, этто, в мазанку — шоб мышей ловить… он как раз ловить, а второй, серый здоровый, Васька-то, не очень… Но шо-то думаю: проверю — сначала в сенцы выпущу, хоть покормлю чуток, ведь уж неделю пропадал-то…
Кот — это не то, что как в городе, это нечто здесь вроде пылесоса, только засасывает он мышей, а заодно, как мзду или электроэнергию, объедки всякие.
— Ну?
— И токо из мешка-то вытряхнул — ка-ак прям дал он — как в тот раз! Собака, этто, Альма, на него как бросится, а сверху прям и энтот — Васька-то — и поняслась! Не признали, бишь! Забился, тварь, под доски, я полдня искал да караулил — еле выковырнул. И правда: не мой кот оказался — облезлый какой-то!
— Да он поди и облез — от такой жизни!..
— Ды слушай дальше: вечером гляжу, этта, — мой кот приходит!.. Я смотрю…
Дальше все уж заглушается хохотом — «…и этот еще не убег…» — у гаража уже аудитории подобралось порядком. «Кот-самозванец» — такого и по телеящику не каждый день увидишь!
Старшие его отпрыски были редкие оторвяжники, негоже право и вспоминать, но давно уж в белокаменной осели — я, как услышал, подумал, что как минимум налетчики иль рэкетиры. Но нет — остепенились-оженились, иномарка-ипотека, «Батя могеть» и все такое. За старшими тремя уехали и средний с младшими (разница по возрасту уже приличная). Младший тоже ничего, даже вроде в колледже учился, работать стал «экспедитором каким-то» — солидная, как видно, должность, а вот средний…
На первом-втором курсах я, когда мои все одногодки отправились в армию, а дальше уж сразу заматерели-окостенели, сколотил вокруг себя «продвинутую тусовку» из братцевых сверстников, года на три-четыре меня младше, и там Колюха этот был… Не буйный — а больше в теперешнего папашу, шутливый, добродушный. Порою было весело: к музыке пытался их приучить приличной — и вроде получалось…
А нынче, как нагрянет на побывку, Юрий Борисович, Коля Зима — даже те ему не друзья. И с ними-то одна страмота, а тут уж надирается до чертиков в одиночку, валяется порой, как только коров выгоняют, — ни свет ни заря… Москва сгубила: пьет абсолютно все, из дома вещи тащит, что-то варит…
Увидеться на улице случайно — как увидеть призрак.
Но проводит сына Чубатый и постепенно отходит. Сам он не фантомен, а наоборот: здоровается за руку, глядит в глаза, по делу спрашивает и отвечает — живой, подвижный, седой-щетинистый, с чубчиком, немного напоминающий, как Ной, сыновей своих.
1 «Я — Киномеханик Широкого Профиля!» — говорил он о себе, так и прозвали Профилем.