Отрывок из романа
О книге Абилио Эстевеса «Спящий мореплаватель»
Благородное дерево
Это был старый дом на безымянном пляже. Старый
двухэтажный дом, построенный, как говорили,
из благородного орегонского дерева.
Сначала он принадлежал богатому человеку
с севера, доктору Сэмюелю О’Рифи, врачу, закончившему
Нортвестернский университет в
Чикаго, уроженцу Куба-Сити, деревушки на юге
Висконсина, вблизи от границ с Айовой и Иллинойсом,
в самом сердце Среднего Запада. Потом,
когда 5 апреля 1954 года врач загадочным образом
умер, не оставив потомства, по щедрому
завещанию дом отошел в собственность семьи
Годинес из Сантьяго-де-лас-Вегас, небольшого
поселка в центре провинции Гавана.
Персонажи, которых мы встретим на этих страницах,
называли дом по-разному. Чаще всего они
называли его домом, виллой или бунгало. В действительности у них не было заведено всегда
называть его каким-то специальным словом.
Единственное, что объединяло их, когда они говорили
о старом доме, как бы они его ни называли, —
это чувство благоговения. В любом случае они говорили
о нем пылко и почтительно, как говорят об
очень личном, о собственных достоинствах и недостатках,
о прекрасных и даже об ужасных тайнах.
И, говоря откровенно, без дома, без его удачного
местоположения и без его истории этот
рассказ, безусловно, был бы другим.
Его упрямое присутствие на берегу залива
сделало возможными события, которые произошли
и которые не произошли, события счастливые
и печальные, которых, как и следовало
ожидать, было гораздо больше.
Дом пережил шестьдесят лет, полных бедствий,
бессчетные дни под солнцем и ливнями,
непрерывные мучения, доставляемые едкой
морской солью, три или четыре более или менее
провалившиеся революции, одно временное
правительство и двадцать два президента, среди
которых были недолговечные, а были постоянные,
как соль.
И если старый дом пережил все эти превратности
судьбы и еще шестьдесят с лишком зим, когда
бушуют циклоны и ураганные ветры, то это не
только благодаря счастливому соседству с холмом
и грамотно рассчитанному расстоянию между
опорными сваями. Нужно, наверное, принимать
в расчет и дерево, привезенное из далеких лесов.
Дорога в белых зарослях
Чтобы добраться до дома, нужно было пройти
полтора километра по очень плохой дороге.
Когда-то, много лет назад, это была прекрасная
мощеная дорога, обсаженная королевскими
пальмами, морским виноградом, казуаринами,
олеандрами и даже розами, но сейчас она была
заброшена совершенно. Постепенно, так, что
даже никто не заметил, так же постепенно, как
происходили кубинские бедствия, дорога к дому
превратилась в тропу среди белых зарослей.
Те, кого это непосредственно касалось, члены
семьи Годинес, смирились с этим постепенным
запустением и даже допустили его по двум важным
причинам. Во-первых, потому что знали,
что с этим ничего нельзя поделать, потому
что у них, естественно, не было на это средств.
«Теперь все принадлежит Государству», — повторял
Полковник-Садовник с бессильной улыбкой
и жестом, означавшим: «Вы мне не верили,
а я всегда это говорил». И добавлял, пожимая
плечами: «Проблемы, которые не имеют решения, не проблемы».
Во-вторых, потому что в некотором смысле их
даже радовало то, что труднопроходимая тропа
отрезала их от мира и от жизни, от которой они
предпочитали держаться подальше, как можно
дальше. Как будто разбитая дорога была границей, даже уже не в пространстве, а во времени,
способной защитить их от встрясок истории, которой они не могли управлять и которую к тому же не могли и не хотели понять.
Только дети, и то потому, что у них не было
другого выхода, когда шли в школу в Бауту,
должны были пройти пешком полтора километра до шоссе на Баракоа, чтобы там сесть в автобус, принадлежавший когда-то Грейхаундской
корпорации (в двадцатых годах этот автобус, наверное, ездил по маршруту Калгари — Сент-Пол, Миннесота). Автобус, такой же разбитый, как и дорога, высаживал их у всегда свежевыкрашенных дверей ресторана «Китайский колокол».
Путь назад был более приятным. Обычно они
возвращались с Хуаном Милагро, на менее древнем, времен Второй мировой, джипе, который
увертывался от рытвин и колдобин и поднимал
столб белой пыли, осыпая ею морской виноград,
так что он в конце концов стал похож на растительность с какой-то невообразимой планеты.
Циклон с именем актрисы,
балерины и писательницы
Справедливо, чтобы это повествование тоже начиналось
с ощущения опасности, раз уж история, которая здесь рассказывается, иногда любопытная
и почти всегда запутанная, совпадает
с моментом, когда ураган готовился обрушить
свое неистовство на гаванские берега.
Очень мощный, говорили, ураган. Национальный
центр ураганов во Флориде решил назвать
его «Кэтрин». Поэтому этот рассказ будет
правдивым рассказом о том, как на маленьком
пляже люди переживали тот, казалось, бесконечный
катаклизм. И эта книга начинается не только
с фотографии, дома и дороги, но и с циклона.
1977
Этот незабываемый и печально известный год
был отмечен малым количеством радостных событий
и бесчисленными несчастьями, которые
он с собой принес. В том числе климатического
порядка. Сначала тянулись долгие месяцы засухи,
и тотальное отсутствие дождя наводило
на мысль, что механизм, регулирующий движение
туч и Земли, сломался. Только и разговоров
было что о растрескавшейся земле, выжженных
лесах и погибших, словно после опустошающего
набега вредителей или серной бури, урожаях целых
полей. До тех пор пока в один прекрасный
день капризы погоды не переменились, и, как
это всегда происходит, не переменились кардинально:
теперь нескончаемые ливни заливали
все и вся.
Циклоны не давали передышки. Они нагрянули
раньше обычного, в начале августа. Едва
один рассеивался над болотами Луизианы, можно
было с уверенностью утверждать, что следующий
уже собирается над просторами Атлантики.
Выражениями, словно заимствованными из устрашающих
предсказаний евангелистов, метеорологи
говорили о небывалых временах, когда океанские
воды чрезмерно нагреваются. Карибские
острова, от Тринидада до Кубы, самого большого
из них, терзали ураганные ветра и ливни. Порывы
достигали трехсот километров в час, ветер сносил
на своем пути не только деревья, животных
и лодки, но и дома, здания и целые деревни.
И маленькие антильские реки выросли в четыре-
пять раз, затопив поля и города. На Гаити,
самом пострадавшем и обездоленном из островов,
погибло около тысячи человек. Опасались,
что остров Тортуга, бывший некогда прибежищем
пиратов и буканьеров, исчезнет с навигационных
карт.
Вечернее небо
Мамина почувствовала стеснение в груди, что
она истолковала как предчувствие (Мамина
имела чрезвычайно разнообразный, и роковой,
опыт в области предчувствий), и просипела надтреснутым
голосом, с трудом вырывавшимся из
ее беззубого рта:
— Циклоны — как несчастья. — И после секундного
раздумья со смехом, призванным, вероятно,
не оставить предчувствию шансов, добавила:
— Никогда не приходят поодиночке.
Наступила полночь, и часы в гостиной пробили
четыре раза. Андреа, которая была тут же,
рядом с Маминой, вздрогнула. Ее всегда заставали
врасплох эти старинные, бьющие невпопад
часы. Она на мгновенье застыла, прикинула,
сколько должно быть времени на самом
деле и сколько раз должны были пробить часы,
и только потом подумала о том, что сказала
Мамина, и несколько раз молча кивнула головой.
Это была ее привычка вот так несколько
раз кивнуть головой, прежде чем заговорить,
словно она хотела таким образом подкрепить
правдивость того, что собиралась сказать. Она
вздохнула. Вздыхала она тоже часто и говорила,
что жизнь уходит из человека со слезами и вздохами.
И этот вздох служил не только для придания
эффекта сказанному, это была декларация
жизненной позиции:
— Проблема в том, моя дорогая, что в этот дом
несчастья приходят и без циклонов.
Что можно было добавить после двух столь
недвусмысленных заявлений? И они замолчали,
даже не взглянув друг на друга. И каждая вновь
услышала в голове удары часов и невеселую,
резкую фразу, сказанную собеседницей.
Они ловко связывали кресла на террасе
между собой и привязывали их к оконным решеткам крепкими узлами, которым могли бы
позавидовать многие моряки. Слишком много
лет циклонов, узлов и канатов. Время от времени
они с недоверием поглядывали на вечернее небо.
И убеждались, что их опасения не напрасны.
Небо было темным, красным, низкие, грозные
тучи плыли по нему как стая гигантских
птиц. Казалось, что тучи, выстроенные в боевом
порядке, пытаются взбаламутить море, но безуспешно.
Несмотря на тучи, море было спокойно
тем ложным спокойствием, которое так хорошо
знакомо всем жителям побережья. Время от
времени налетал бестолковый шквальный ветер.
Первые ветры перед бурей не пригибали к земле
казуарины и морской виноград и не рассеивали
зной, а, наоборот, поддавали жару, словно раздувая
раскаленные угли. Невозможно было
угадать, в какой точке земли или ада зарождались
эти горячие шквалы, долетавшие сюда «как
волчий вой». Полковник-Садовник, который в
жизни не видел волка и уж тем более не слышал
его воя, всегда говорил о «волках», когда ветер
свистел в крыше дома.
Незадолго до прихода циклона жара становилась
невыносимой и гораздо более влажной. От
моря исходил привычный запах дохлой рыбы.
И поскольку в той некрасивой бухте или в той
стране (которую кому-то пришло в голову назвать
Кубой) всегда находилось место самому
худшему, циклонам предшествовали брызжущие
кипятком дожди, капли которых, как крошечные искры, обжигали, попадая на кожу.
Москиты и комары окончательно заполоняли
пляж, видимо стремясь воспользоваться этим
последним моментом, словно знали, что, когда
поднимется настоящий ураган, он сметет и их.
Мамина снова сказала:
— Ненавижу циклоны и несчастья. Представляешь,
до чего я наивна, в мои-то годы.
Она помогла Андреа привязать последнее
кресло и подняла керосиновую лампу, потому
что электричество давно выключилось. В доме
зажгли самодельные керосиновые горелки и две
или три керосиновые же лампы, оставшиеся со
времен изобилия. Едва задувал ветерок, можно
было ожидать, что свет выключится. Оливеро,
который со своим грустным чувством юмора
беззлобно издевался надо всем и вся, говорил,
смеясь, что проводов просто нет, что они давно
пришли в негодность, как все остальное, и что
электричество распространяется прямо по воздуху,
как крики, голоса и эхо.
— Циклоны, несчастья, — повторила Мамина,
которая все еще чувствовала стеснение в груди
и странное желание плакать.
— А самое страшное, — подтвердила Андреа,
несколько раз кивнув и вздохнув, — что одинединственный
циклон приносит множество несчастий.
— Хватит ныть, сейчас не время для нытья, —
отозвался из темноты своим страшным басом
Полковник-Садовник.
Он появился, словно привидение. Высокая,
не отбрасывающая тени фигура с мангровой
палкой вела за собой корову.
Мамина и Андреа забыли о дурных предчувствиях,
многозначительных фразах и почувствовали
желание расхохотаться. Полковник шел
из угольного сарая. Он закрыл его как можно
крепче и постарался защитить дрова от воды,
чтобы они не так намокли, хотя и был уверен,
что его усилия напрасны: если приближающийся
циклон будет таким, как о нем говорят,
то угольный сарай ничто не защитит. Хотя бы
Мамито, корова, будет в безопасности, ей-то уж
найдется место среди добрых христиан, ведь
для того она их и кормит, с риском для себя
между прочим.
Полковник помог животному подняться по
ступеням, разделявшим дом и двор, и провел
ее через всю террасу в гостиную. Человек и корова
остановились посреди гостиной, словно
сбившись с пути. Андреа посветила лампой.
Мамина сдвинула мебель, освобождая дорогу,
и Полковник отвел корову в бывшую уборную
для прислуги, за кухней, в которой теперь
держали всякий хлам. Там уже были куры.
Животные с трудом умещались в бывшей уборной
и не могли пошевелиться, но, по крайней
мере, здесь им не угрожала непогода.
— Она нервничает, — заметил Полковник, —
вы, конечно, понимаете, что это значит: если корова
беспокоится, это к плохой погоде…
— Ей неудобно, бедное животное, — вздохнув,
сказала Андреа без иронии.
— Что же, оставить ее в сарае? Если я ее там
оставлю, завтра ее найдут за тысячу миль отсюда,
где-нибудь в Алабаме. — Он провел своими почерневшими,
огромными ручищами по волосам
и наставительно поднял указательный палец. —
Возможно, бедная корова была бы даже счастливее
в Алабаме. Там родился Нат Кинг Коул.
Андреа не ответила. Даже не взглянула. Ей
было не до шуток, которые к тому же и не были
шутками и предвещали ссору, а к ней она не
была готова. Не была она расположена и подыгрывать,
даже притворно, прячась за улыбкой.
Сопровождаемая своими тремя кошками, она
пошла обратно, невольно отмечая следы грязи,
угольной пыли и мокрого песка, оставленные
коровой на полу гостиной. Она снова несколько
раз вздохнула и кивнула головой. И снова испытала
желание, которое последнее время часто
испытывала, оказаться подальше от этого дома
и от этой бухты. Не только в пространстве, но
и во времени.
— Если бы заново прожить жизнь… — пробормотала
она, так тихо, что никто ее не услышал.
Андреа и Мамина проверили каждое окно,
удостоверившись, что все они накрепко заложены
железными засовами. Заодно они удостоверились
в том, что все спят.
Мино спал полулежа в своем кресле, слышно
было его сонное сопение. Дверь Висенты де
Пауль была закрыта, она имела обыкновение
запираться, когда спит. Валерию они тоже не
видели, но слышали, как она дышит во сне под
москитной сеткой и бормочет что-то, что явно не
имеет отношения к этой реальности. Беспокоясь
за ребят, Андреа поднялась в бывшую обсерваторию
доктора О’Рифи, где спали Яфет и Немой
Болтун, каждый под своей москитной сеткой.
Мамина волновалась за Оливеро:
— Сегодня ночью надо было ему перебраться
в дом, ночевать в его хибарке, так близко к берегу,
уже опасно. В любой момент он может проснуться
по горло в воде.
Андреа считала, что пока еще рано волноваться,
в конце концов, только сегодня вечером
девушка из службы погоды сказала, что циклон
не ожидается немедленно.
— Да и не в том дело, что сказала девушка
из службы погоды, это видно по небу, по морю,
чего-то же стоят годы жизни на берегу. Циклон
еще не готов. Этот медленный, а, как известно,
медленные самые страшные. Он еще подождет
пару дней, может, три, а может, даже уйдет на
Багамы или к полуострову Юкатан, дай-то бог.
И прости меня, Господи, что я желаю зла другим,
вернее, не зла другим, а блага себе и своей семье,
довольно с нас того, что мы натерпелись и терпим.
Они вернулись на кухню, где все было в порядке.
Воды было запасено достаточно на неделю,
довольно было рису, яиц и фасоли, потому
что Полковника можно было упрекнуть в чем
угодно, но как снабженец он творил чудеса.
— Завтра будет новый день, — сказала
Мамина, задвигая засов на дверях.
— Да, будет. Это единственное, что можно
с уверенностью и без опасений повторять каждый
вечер с тех пор, как существует этот мир,
и с тех пор, как существуют циклоны. — Андреа,
вздохнув, энергично кивнула.
— Не обольщайтесь, — возразил Полковник
басом. — Если все так пойдет, однажды вечером
мы скажем: «Завтра не будет нового дня». — И он
с силой захлопнул дверь бывшей уборной, где
укрывались куры и корова. — Как его назвали?
— Кого?
— Циклон, кого же еще.
Мамина все еще ощущала тяжесть в груди,
дурное предчувствие, когда поднималась, ступенька
за ступенькой, по лестнице.
— Откуда же взяться силам в девяносто лет.
— В девяносто один.
— Спасибо.
Мария де Мегара, собака Мамины, поднималась
за ней, волоча груди по полу. Мария де Мегара, ее
бедная немецкая овчарка, такая же старая, глухая,
ослепшая, усталая, как и ее хозяйка.
Андреа вытерла грязные следы, оставленные
Мамито, коровой, на деревянном полу гостиной.
— Да, я знаю, что не важно, как назвали этот
циклон и назовут все будущие, циклоны как несчастья,
какая разница, как они называются.